Биньямин Тамуз

ПОЕЗДКА В ХАЙФУ

Примерно за неделю до путешествия по Европе, уже после того, как сын был записан в лагерь и все приготовления закончены, оказалось, что мне необходимо поехать на один день в Хайфу, и отложить поездку — об этом не может быть и речи.

— Ну что ж, — сказала жена, — раз это так необходимо, поезжай, но тогда возьми с собой сына и своди в Хайфский музей. Когда он еще сможет познакомиться с японским искусством.

Так в один прекрасный день, в восемь утра, мы оказались в поезде, направлявшемся в Хайфу. До станции Биньямина я читал газету, а сын смотрел в окно. После Биньямины я перестал читать и посмотрел на сына. Красивый мальчик, подумал я, но очень печальный. Интересно, почему он печальный? Может быть, ему скучно, потому что я с ним не разговариваю?

—  Ты рад, что будешь ходить в лагерь? — спросил я его.

— Нормально, — ответил он, — но было бы гораздо лучше, если бы вы остались и мы вместе ездили бы на экскурсии.

—  Знаешь что, — сказал я ему, но я сам не знал — что, поэтому продолжил, — сам понимаешь, — и замолчал.

В буфете на Хайфском вокзале я купил ему сэндвичи, шоколад и газированную воду. Объяснил, что буду занят весь день и ему придется идти в музей одному. Дал денег, чтобы после музея он пошел на дневной сеанс в кино и сказал, чтобы в шесть вечера он ждал меня здесь же. Перед тем, как уйти, нарисовал ему план, как идти в музей и в кино и как лучше добираться обратно. Потом на всякий случай дал ему еще денег — если не понадобятся, он вернет их мне вечером.

— Я бы с удовольствием отказался от всех этих денег, — сказал сын,

—  если бы мы пошли вместе. Но если надо, пойду один.

— У меня есть определенные обязательства, — сказал я ему.

Когда я пришел на свидание, меня ждал сюрприз. Виктора задержала полиция, и судья отказывался освободить его под залог. Его обвиняли в краже со взломом, но Регина, когда звонила мне, ничего об этом не сказала. Сказала только, что его не будет дома два дня. Даже в самом страшном сне мне не могло присниться, что моя любовница — жена преступника.

— Что все это значит? — спросил я, не скрывая раздражения. — Почему ты не сказала, что твой муж…

— Я почти кричал, но Регина приложила палец к губам. Дети ничего не знают и не должны знать. Я хотел ответить ей, что у меня тоже есть дети, — имеется в виду сын. Но тут же понял, что это неумно и ни к чему не приведет. Поэтому лишь сказал: — Я имею право знать! — на что Регина заметила: — И в этой ситуации ты еще меня в чем-то обвиняешь? — и разрыдалась. Автоматически я обнял ее и тут же пожалел об этом, но было поздно. Она прижалась животом к моему животу, потом сказала детям, чтобы пошли во двор, и сообщила, что испекла мой любимый пирог и мы будем пить кофе. Я все же пробурчал: — Замечательно, но все-таки ты могла предупредить меня.

— Но что бы это изменило? — спросила Регина, и мне нечего было ответить.

Мы познакомились два года тому назад, и на первом свидании она сказала — по моему лицу сразу видно, что я неудачно женат. Я ответил, что она говорит ерунду, жена любит меня и я люблю ее, и мы прекрасная пара. Регина заметила, что все так говорят, чтобы скрыть правду, но она не из тех, кто лицемерит. Готова признаться, что она несчастна. Я спросил, почему, и она пообещала, что со временем, когда мы еще больше сблизимся, она мне это откроет. Примерно через неделю она сказала, что они с мужем не подходят друг другу и она не уходит от него только из-за троих детей. Детям нельзя без отца, — так она считает. «Ты, конечно, прекрасный отец», — сказала она, посмотрев на меня таким взглядом, что сердце мое растаяло. Я не могу устоять перед женским страданием и думаю, что многие женщины используют эту мужскую слабость. Регина явно ее использовала.

Налив в чашки кофе, она позвала детей, дала каждому по куску пирога и сказала, что они могут пойти в парк и играть там, пока она не позовет их обедать.

— К счастью, сегодня у меня еще были деньги, чтобы сварить им еду, — сказала она, когда дети ушли. С завтрашнего дня мне уже будет нечем их кормить. Виктор об этом не думал, потому что он эгоист.

У меня в кармане были несколько ассигнаций, отложенных на мелкие расходы, возвращение в Тель-Авив и обед с сыном в привокзальном буфете. Кроме того, был конверт с долларами, купленными на черном рынке для поездки в Европу. В банк я не мог их вложить, дома боялся оставить из-за воров, а потому уже около недели носил в кармане. До этих денег я не дотронусь, тут же подумал я. Валюта — это не то, что дают женщинам определенного типа. А шекелей у меня нет. Так что можно считать, что все в порядке. Когда мы допили кофе, Регина отнесла грязную посуду на кухню и, вернувшись, спустила жалюзи и закрыла дверь. Я давно привык к тому, что женщина она решительная и деловая даже в вопросах любви. Вначале это меня немного коробило, с женой я привык к большей скромности, но потом я начал видеть в вульгарности любовницы даже некоторое преимущество. Она не боялась показать свою страсть в постели с мужчиной. Но должен признать, что на этот раз Регина проделала все приготовления с такой поспешностью, как будто ей нужно было вовремя попасть на следующее свидание, и это выглядело даже неприятно. Без ложной скромности она протянула руку к пуговицам на моих брюках, сбросив юбку резким движением колен и бедер. Меня чуть не стошнило, но я тут же сдался. Ведь я живой человек, женатый уже двенадцать лет. Не то чтобы у меня было что-то против жены или брака, но природа сильнее морали, это знает каждый, и я не делаю никакого открытия, хотя признаться в этом не очень-то приятно. Нечего и говорить.

Застелив постель и убрав комнату, Регина сказала, что пришло время обеда и она приглашает меня к столу вместе с детьми. Я вспомнил, что это ее последняя еда, но не отказался: боялся, что беседа на эту тему повлечет за собой просьбу о деньгах, а это было мне вовсе не нужно. Я принял ее предложение и сказал, что пойду куплю фруктовой воды. Выйдя на улицу, я пересчитал деньги, и там не оказалось суммы, подходящей для помощи голодающему семейству, кормилец которого сидит в тюрьме. Поэтому я принес три бутылки воды, чтобы заглушить совесть, хотя должен признаться, что она меня не слишком мучила.

После обеда Регина снова послала детей играть в парк, и я уж было подумал, что она готовит еще один романтический сеанс. Но очень быстро выяснилось, что она ведет дело к деньгам, и настроение мое резко упало. Не от жадности, а от всей этой ситуации. Просто у меня почти не было денег, кроме валюты, а насчет этого я уже принял твердое решение. И кроме всего прочего, валюта была нужна для поездки в Европу — мне и моей жене.

Но Регина свое дело знала. Она уложила меня на диван, а сама уселась на ковер, положив голову на мои колени. «Ласкай меня, Абрамсон», — сказала она. Мужа она называла Виктором, а меня — Абрамсоном. По ее мнению, называть по фамилии было куда интимнее, чем по имени. Я думаю, что она здорово путалась в определениях из-за незавершенного образования. Попробуй пойми женщин этого рода. Но провалы в образовании не влияли на ее острый ум, находчивость и наглость. В этих вопросах она была настоящий Арафат. Запросто обкручивала вокруг пальца таких, как я, да не одного, а целый десяток. Я поглаживал ее, а она мурлыкала, как кошка, пока на меня не напал сон и я не задремал. Она дала мне поспать до без четверти шесть, потому что знала, что сын ждет меня в шесть на вокзале, который находится более чем в получасе езды на такси от ее дома. Она знала, что проснувшись, я разволнуюсь, а когда человек в панике, он совершает необдуманные поступки. И когда я сказал, что опаздываю и очень нервничаю, она тут же приступила к делу. Может быть, я дам ей немного денег, если не в подарок, то взаймы: «Я нахожусь в отчаянном положении». Я вытащил кошелек и сказал:

— Это все, что у меня есть.

—  Все, что у тебя есть перед поездкой в Европу? — изумилась Регина.

Я объяснил, что валюту в Израиле ни в коем случае не меняю.

— Совсем не нужно, чтобы ты менял, — ответила Регина. — Я сама поменяю.

Этого я не предвидел и на минуту замолк. Регина использовала ситуацию и разрыдалась, говоря сквозь слезы, что никогда бы не подумала, что я поставлю свою любимую в положение проститутки, просящей у меня денег.

—   До чего ты меня довел! — всхлипывала она. Мне нечего было сказать. Она права, товарищи должны помогать друг другу в трудную минуту, особенно когда это мужчина и женщина, даже если трудно назвать ее любимой.

— Видишь ли, — сказал я, — у меня только стодолларовые ассигнации. Разменять их довольно трудно.

—  Разменять? — вскрикнула Регина. — Сто долларов на семью в четыре человека? Как ты представляешь себе — купить продукты меньше, чем на пятьсот долларов? Как?

Стрелки на часах показывали шесть с четвертью. Сын сидел один в привокзальном буфете и ждал меня. До без четверти семь — и это в самом лучшем случае, — он меня не увидит. Что он подумает о своем отце? И вообще обо всей этой ситуации? Он растеряется, может быть, заплачет, придет полиция, начнутся розыски. Может, он позвонит домой матери. Мне нужно было принять самое срочное решение. Но что тут решать? Поездку в Европу не отложишь, а лишних денег в банке у меня нет. После того, как заплатили за сына в лагерь, записав его на все лето, и оставили на мелкие расходы, ничего не осталось. Валюту я купил на отпускные, а про акции и сберегательные программы вообще нечего думать. Ведь я не собираюсь разорить свою семью из-за нескольких минут сексуальных удовольствий на стороне. Всему есть предел. В конце концов, я не какой-нибудь преступник. Пока что не сижу в тюрьме, как некоторые — не будем называть имен; и все это я должен объяснить Регине, не впадая в сантименты, сказать жестко, как подобает мужчине. Так в чем же дело? Да, решить-то легко, а сделать… Если бы у меня было хоть немного времени. Может, мальчик увлекся книгой. Он очень развитый и любит читать. Может, смотрит телевизор в буфете. А может, просто уснул, устал после кино и музея. Надеюсь, что пока он еще не слишком волнуется, но… сколько это продлится? Час? Два?

—  Какая связь между дружбой и деньгами, особенно если речь идет о валюте, предназначенной на путешествие по Европе? Ведь это случается не каждый день. Только раз в году, — раздраженно втолковывал я Регине.

— Очень красиво, — ответила она.

— Ты поедешь в Европу вместе со своей расфуфыренной половиной,

— я говорю это не потому, что имею что-то против нее, а только потому, что я-то останусь здесь со своими тремя детьми без еды. Вот тебе разница между мужчиной и женщиной. Он едет себе с долларами в Париж, а она готова поделиться с ним последним обедом, даже за счет своих детей. Так, видно, устроены мужчины, и так — женщины. И ничего тут не изменишь.

Я не знал, как отнестись к ее рассуждениям — как к отказу от борьбы или как к прелюдии к новому нападению. И стал ждать развития событий.

Регина тоже ждала. Мы молчали.

Кто-то должен был сдаться первым. Кончилось тем, что мы оба одновременно раскрыли рты. Я произнес: «Впрочем…», а Регина сказала: «Так что же ты…», и мы оба тут же снова замолчали.

—  Пожалуйста, — предложил я. — Ты хочешь что-то сказать?

— Ты начал первым, и я не хочу тебя прерывать, — сказала она. — Что ты хотел сказать?

— Я? Ничего, — ответил я.

— Неправда, ты сказал «впрочем», поэтому продолжай, — сказала Регина.

— Но ты сказала «так что же ты…», продолжи ты, — парировал я, помня, что у дамы есть преимущество перед мужчиной.

Стрелки  показывали  без  пяти семь.

—   Можно позвонить домой? — спросил я и добавил: — Конечно, я тут же заплачу.

—  Не нужно платить, — сказала Регина. — Звони. Я не скупердяйка и не свинья.

Я набрал свой номер, жена тут же сняла трубку.

—   Видишь ли, — сказал я ей, — события развернулись не очень-то благоприятно. Я задерживаюсь и ничего не могу поделать. Вернусь не раньше девяти или десяти.

— А где ребенок? — спросила она.

— С ним все в порядке, — ответил я.

—  Что в порядке? Я спрашиваю, где он?

— А я говорю, все в порядке, — забубнил я. — Он ждет меня в управлении… У одного клиента… Что ты так волнуешься?

— Я могу поговорить с ним? — заупрямилась жена.

—  О чем? Я, впрочем, не уверен, что там есть телефон, и не знаю его номер…

— Как его зовут? — спросила жена.

—  Кого? — не понял я.

—  Кли-ен-та, — отчетливо произнесла она, выделяя каждую букву и давая понять, что она мне не верит. Материнское беспокойство — это что-то из ряда вон выходящее.

—   Что тебе даст его имя? Это компания, там несколько адвокатов, три или четыре, — морочил я ей голову, так что в конце концов ей это надоело и она сдалась:

—  Возвращайся домой, а там поговорим, — и бросила трубку.

— Я могу позвонить еще раз здесь, в Хайфе? — спросил я Регину.

—  Звони сколько хочешь, хоть в Гонолулу.

—  Не в Гонолулу, — разозлился я, — а всего-навсего в буфет на вокзале.

И началось. В телефонной книге я нашел номер телефона вокзала, но попал в кассу, потом в кабинет начальника вокзала, который ответил, что справок он не дает. После шести или семи звонков мне пришло в голову позвонить в справочное бюро, и мне сообщили номер телефона буфета. По ту сторону ответил злой мужской голос. Я объяснил, что прошу позвать к телефону мальчика лет десяти, которого зовут Ами и который с шести часов ждет своего отца. Человек ответил, что не видит никакого мальчика, а если я обещал ему прийти в шесть, но нужно прийти в шесть, а не звонить в семь тридцать.

—  У нас полно таких типов, как ты, у которых нет ни стыда, ни совести, — сказал он. — Из-за вас наша страна так и выглядит, — и бросил трубку.

— Все, — сказал я Регине. С телефоном я закончил. Возьми деньги,

— и положил на стол несколько монет.

— Прекрасно, — ответила Регина.

— Спасибо, господин Абрамсон. Ты не из тех, кто использует женщин. Браво.

—  На что ты намекаешь? — раздраженно спросил я. Разговор с женой, а потом еще с хозяином буфета окончательно испортили мне настроение. Я серьезно пожалел об этой поездке в Хайфу. Мне нужны были эти неприятности, как рыбке зонтик. Вот что может сделать с человеком самая примитивная страсть. Но ведь человек — это не только тело. У него должна быть еще и душа. Верно? А еще — благородство, родственные чувства и принципы. Куда все это девается, когда капля грязи овладевает человеком настолько, что он теряет благородные черты, сближающие его с Богом?

И так как я вдруг вспомнил о Боге, мне пришли на память некоторые изречения из Талмуда, выученные, когда я был маленьким. И я чуть было не ответил Регине

—  по поводу того, что мы с женой поедем в Париж, а она останется с тремя голодными детьми, — что в Талмуде написано «Бедные твоего города предпочтительны». Но тут я сообразил, что сейчас речь идет о Регине и ее детях, которые действительно бедные, и обо мне, моей жене и сыне, которых бедными никак не назовешь. Поэтому высказывание из Талмуда было не очень-то уместно. Никакого другого объяснения я не придумал, стрелка часов приближалась к восьми, и теперь у меня на совести были не только Регина и ее дети, но и моя жена с сыном, да и неизвестно откуда вдруг появилась жалость к самому себе. И тут я принял решение. Засунул руку в карман, повернулся к Регине спиной и вытащил из пачки на долларов двести зеленых. Там были купюры и по пятьдесят, и я подумал, что если она начнет спорить, добавлю пятьдесят. Надеялся сойтись на двухстах пятидесяти, максимум-максиморум.

Она взяла деньги, пересчитала и сказала:

—  И это все?

Я достал еще пятьдесят.

—   А говорил, что у тебя есть только сотни, — презрительно прокомментировала Регина, схватив купюру.

—  Ошибся, — проговорил я. — Произошла ошибка.

—  Дай триста пятьдесят, раз уж на то пошло, — сказала Регина.

Я вытащил ее сотню и отдал ей. Мне уже было все равно.

— Ты просто прелесть, — сказала она и упала мне на грудь. Мне хотелось врезать ей или хотя бы послать ее к чертям, но что поделаешь? Я обнял ее, погладил по спине и сказал:

—  Все в порядке, только не волнуйся.

В это время ее дети начали барабанить в дверь, Регина влепила мне мокрый поцелуй, оттолкнула меня и пошла открывать дверь.

Около девяти я сел в автобус и в девять тридцать вошел в здание вокзала.

Уже издалека я заметил, что на вокзале пусто и в буфете горит только одна лампочка около кассы. Я тут же понял, что хозяин заведения не закрыл его только потому, что там был мой сын и этот человек не захотел оставить его одного на темной безлюдной станции. Я ощутил спазмы в животе и боль в спине. Представил себе, что хозяин буфета может влепить мне пощечину и подумал, что если это случится, придется проглотить обиду. Но как смотреть в глаза сыну, если он увидит, как бьют его отца и тот не реагирует?

Я побежал, чтобы продемонстрировать буфетчику, что очень спешу и хочу прибыть на место по возможности быстрее.

Войдя в помещение, увидел сына, спящего сидя у стола. Буфетчик посмотрел на меня убийственным взглядом и ничего не сказал. Я поднял плечи и попытался улыбнуться.

— Забирай своего сына и убирайся к е.. матери,— тихо сказал он.

Я подошел к мальчику и нежно погладил его. Он поднял голову, посмотрел на меня ничего не понимающим взглядом. И вдруг вздрогнул, обнял меня и зарыдал.

—  Не хочу, чтобы вы ехали. Хочу, чтобы остались со мной, — проговорил он, сжимая меня изо всех сил, словно боялся, что я убегу. Я обнял его, погладил по голове и попытался как-то успокоить и тут услышал за спиной голос буфетчика:

—  Если бы ребенок не слышал, я бы тебе сказал все, что думаю, поганое дерьмо, гнусный подонок. Сначала делает ребенка, а потом бросает его одного на станции. Где ты был четыре часа, грязный маньяк? Мальчик сказал, что вы живете в Тель-Авиве, так что тебе понадобилось в Хайфе? В Тель-Авиве нет блядей? Блядун засраный, бросает ребенка и идет в порт к проституткам. Знаем вас, вшивую интеллигенцию, надеваете костюм с галстуком и бросаете детей на улице, как котят. Деньги даете им на кино и музеи, япошек смотреть. Совести хватает — обманывать маленького ребенка?

—   Очень сожалею, что вы из-за меня задержались, — прервал я его, чтобы он наконец замолчал. — Только скажите, и я с удовольствием отблагодарю вас.

— Бери своего ребенка и убирайся, пока не поздно. Не нужна мне твоя благодарность, уж я-то знаю, на что твои деньги потрачены.

Я взял ребенка на руки и поспешно вышел из помещения. Мальчик положил голову на мое плечо, что-то невнятно бормотал и тихо плакал, пока окончательно не успоко-

ился и не заснул.

В Тель-Авив мы добрались автобусом, а от остановки до дома я взял такси. Было около полуночи.

Не успел я вставить ключ в замок, как жена с такой силой распахнула дверь, что чудом не сорвала ее с петель. Не дав мне опомниться, выхватила у меня ребенка, как будто я сумасшедший или уголовник, и бегом унесла его в детскую. Я стоял, не зная, что делать. Через несколько минут жена вышла из детской, жестом приказала войти в переднюю и закрыла за мной дверь, как за заключенным или за жертвой, которую собираются ограбить или изнасиловать. Черт ее знает, что было у нее на уме. Не успела она раскрыть рот, усевшись у кухонного стола и жестом пригласив сесть и меня, как я решил, что на этот раз буду с ней предельно откровенен. Скажу всю правду и будь что будет. Приключения, выпавшие на мою долю в этот день, меня сломили.

— Ну, говори, — сказала жена. — Наври что-нибудь. Что, неужели ничего не придумал?

Я был подобен человеку, принявшему решение в конце концов выпрыгнуть из окна и разбиться, и потому пожалел себя — понятно же, что больше меня жалеть некому, уж, конечно, не жене, особенно после того, как услышит мою историю. Мне и вправду вдруг показалось, что если я расскажу всю правду, это будет чем-то вроде самоубийства. Может быть, она все-таки смягчится и уступит? В чем уступит, я точно не знал. Наверное, где-то в глубине души я все-таки считал, что виновата она, если и не во всем, то в большей части происходящего со мной в последние пару лет. Почему она не контролирует меня? Жена должна знать, чем дышит ее муж, и ее долг — вовремя вмешаться. Сейчас выскажу все, что она со мной сделала (ни в коем случае не скрою, что есть тут и моя вина). Может быть, тогда она поймет, насколько виновата.

При этом я признавал, что я — тряпка, особенно когда вспоминал,

как Регина ловко очистила мои карманы; и буфетчик, несмотря на свой грязный язык, тоже вроде бы прав, не совсем, конечно, — но была в его словах какая-то доля правды. Я заслужил, чтобы мне плюнули в лицо или дали пощечину, а может, и две. Может, жена на этот раз все-таки что-нибудь предпримет. Я же, как уже сказал, принял решение выброситься из окна, то есть рассказать ей всю правду. И поэтому ответил:

—   Не будет никаких вымыслов и никакого вранья. Выслушай всю правду, это будет для тебя неожиданностью.

—  Неожиданностью? — презрительно скривилась жена. — Мало того, что ты врун, так ты еще и идиот. Неужели ты не понимаешь, что я давно все знаю? Ты что думаешь, я ничего не вижу? Что я, слепая? Или дура?

—  Что же ты знаешь? — спросил я.

—   Нечего меня расспрашивать, мерзкое убожество. Говори ты, — сказала жена и так крепко сжала губы, что рот ее превратился в две узенькие ниточки, которые, казалось, не разомкнутся никогда. Это не очень-то красиво, особенно у женщин. И ее злое лицо, и ее ненависть были в моих глазах достаточно отвратительными.

И тут я начал рассказывать, путаясь и отвлекаясь от главного, перебивая повествование оправданиями и пытаясь изобразить все в самых черных красках, словно самым большим страдальцем в этой истории был именно я. И я рассказал ей абсолютно все. И даже, может быть, слишком подробно. Хотел, чтобы она почувствовала, что мне нечего скрывать, будто хотел убедить ее, что ничего особенного не произошло. Простая история, в каждой семье бывает. Разница только в том, что на этот раз это случилось именно с нами.

Как видно, разволновавшись, я повысил голос, потому что жена вдруг сказала:

—  Не ори, сумасшедший. Прекрати кричать, ребенок может проснуться. Не хватает только, чтобы ребенок узнал, что его милый папаша делает за порогом собственного дома.

Я был поражен. Неужели ей больше нечего сказать? Господи Боже мой! Эта женщина спокойно выслушивает, что муж ей изменяет, и заботится только о том, чтобы никто не услышал. И это все. Не набрасывается на меня с кулаками. Не ругается и не плачет, ее беспокоит только, чтобы все осталось в семье, между нами, этакий приятный секрет.

— Какое мне дело? — еще громче, на сей раз с умыслом, произнес я.

—   Ребенок сегодня на вокзале и не такое слышал. Наоборот, я хочу, чтобы он точно знал, кто его отец, чтобы вы оба знали.

Так я орал, понимая, что делаю глупости. Но просто не мог остановиться. Вошел в роль гораздо больше, чем предполагал. Что-то в поведении жены говорило мне, что я лучше, чем она. Что проиграла она, а не я. И что я должен кричать и дальше и делать то, что диктуют мне злоба и стыд.

— Хочу, чтобы вы оба знали, какой я подонок, — продолжал я. — Хочу, чтобы все об этом узнали. Если ошибся, хочу заплатить сполна. Я не остановлюсь на полпути. Пойду до самого конца, до конца, так и знай.

— Голос мой поднялся до визжащего крика, как у самого настоящего психа.

—  Идиот, — как змея, прошипела жена. — Закрой рот, или я его тебе заткну. Ты что, хочешь разбудить соседей? Хочешь поднять на ноги весь город?

—  Всю страну, — с непонятной гордостью ответил я. Неожиданно я показался самому себе отважным и прекрасным. Час тому назад я был убожеством, которое любой мог растоптать, но теперь с каждой минутой я все больше чувствовал себя мужчиной. И более того — героем. Говорил правду без тени страха. Был готов понести заслуженное наказание, а потом открыть новую страницу в жизни. Жена хочет заткнуть мне рот, потому что не в состоянии подняться на мою высоту, с которой я, полный сил и бешеной отваги, готов броситься в огонь, чтобы сжечь всю эту грязь раз и навсегда. Жена не хочет взять на себя даже часть вины. Хочет замять это дело, но я ей не позволю. Потому что, по-видимому, я все же лучше ее. Жена, которая думала, что с легкостью меня закопает, поняла теперь, что она трусливая ханжа, готовая жить во лжи.

—  Пусть меня услышит весь мир,

— орал я, и не в ее сторону, а в сторону раскрытого окна, выходящего во внутренний двор. — Все приятели и соседи, которые думают, что они лучше меня. Слушайте все! Мне нечего скрывать. Напакостил? Признаю свою вину. И кончаю с этим раз и навсегда. Открыто. Чего ты боишься? Иди сюда, встанем на улице и расскажем всем всю правду. Правды бояться нечего.

—  Если ты не закроешь рот, — прошептала жена и подпрыгнула, опуская жалюзи на окне, — я разобью тебе голову. — Она достала из ящика деревянную скалку и подняла ее над моей головой, как настоящий самурай. Я вдруг стал на редкость ловким и быстро выхватил скалку из ее рук.

—  Не помогут ни угрозы, ни насилие, жалкое, трусливое существо,

— кричал я, отступая к стене и поднимая жалюзи. — Ты меня не сломишь. Мы покончим с этим сегодня, раз и навсегда.

— С чем ты покончишь, психопат? — теперь кричала и жена.

— С ложью, — ответил, как актер на сцене. В эту минуту я отчетливо осознал, что веду себя фальшиво, но я был так счастлив, что потерял всякий  стыд.  Теперь обстановка окончательно прояснилась. Я обвиняю, а жена оправдывается. Я смельчак, а она трусиха. Я говорю правду, она же пытается скрыть ее и лгать. Так кто же из нас врун — я или она? Короче говоря, еще через несколько минут можно будет потребовать, чтобы она передо мной извинилась. На коленях попросит, чтобы простил.

Я просто опьянел от такого успеха.

—  Теперь все узнают, — надрывался я, — всю правду. И тогда мы откроем новую страницу, чистую…

И тут жена вдруг в отчаянии опустила руки, повернулась ко мне спиной и вышла из кухни. Я услышал, как в коридоре она проговорила:

—  Чтоб ты подавился своими потребностями и провалился ко всем чертям. Мою жизнь ты уже разрушил.

Я понял, что она направляется в спальню. Дал ей уйти и некоторое время молчал. Потом прошел по коридору на цыпочках и прислушался. Было очень тихо, я продолжал стоять в коридоре в кромешной тьме. И тогда услышал, что она плачет. Сухо, как ребенок, а не как женщина. Было в ее плаче что-то наивное, без истерики, без хитрости, плач полнейшей безысходности. Что уж там может сделать ребенок, если мужчина его обидел? Только плакать.

И я почувствовал себя так отвратительно, на меня напала такая смертельная тоска, что я потихоньку пошел в сторону кухни, но по дороге передумал — мне не хотелось возвращаться туда, где я так бесился. Я вошел в салон, взял стул, вынес его на балкон и сел, словно человек, закончивший тяжелую физическую работу.

Ее плач не доносился до балкона, поэтому я решил немного отдохнуть. Даже не отдохнуть, а просто посидеть в тиши. Чтобы было тихо после целого дня выяснений, унижений и грязи. Сидел и слушал. Шум моря не доносился до нашей квартиры. И вдруг я вспомнил, как сидел на балконе в родительском доме. Когда я был маленьким, мы жили на берегу моря, иногда по ночам я не мог уснуть и прислушивался к шепоту волн, набегающих на берег и откатывающихся обратно в море. Это было очень приятно, усыпляло и одновременно не давало уснуть, потому что хотелось слышать их снова и снова.

И вместе с шепотом волн припомнил еще один голос. Голос одной девушки, которая была старше меня на три года. Мне было пятнадцать, а ей восемнадцать, она была сирота и жила у дяди с тетей, в том же районе, что и наша семья. Часто по вечерам дядя и тетя уходили к приятелям играть в карты, она оставалась в квартире одна, и как-то случилось, что от одиночества она спросила меня, не согласен ли я побыть с ней и сыграть в домино. Ясно, что я согласился, потому что в ней была какая-то удивительная красота, излучавшая тайну и печаль. Кроме того, она была вполне вполне сформировавшейся женщиной восемнадцати лет, а мне было только пятнадцать. Я очень гордился ее обществом, и меня обуревали всякие странные мысли. Несколько раз во время игры в домино, когда стрелки часов приближались к полуночи и она чувствовала, что дядя с тетей должны вернуться, она отправляла меня домой. Однажды, когда я вроде бы не захотел уходить, она неожиданно поцеловала меня, нежно подтолкнула к дверям и сказала: «Мы же не расстаемся навсегда. Завтра будет новый день». В тот вечер я летел домой, как на крыльях, словно танцуя. В первый раз в жизни я себя так чувствовал.

Когда после этого я приходил по ночам в квартиру ее дяди и тети, мы больше не играли в домино. Не думаю, что до меня у нее кто-то был, но она была достаточно взрослой и сумела превратить наши отношения во что-то действительно восхитительное. За одну ночь я прошел путь от мальчика к мужчине. Я сделал это с закрытыми глазами, но когда открыл их, увидел рядом с собой существо, красивее которого не встретил за всю свою жизнь. Будто по волшебству, она стала так прекрасна, что мне захотелось кричать. И чувствовать рядом с собой ее тело стало для меня так естественно, что было просто невероятно, что всего час назад я даже не мог себе представить такой возможности.

И наше счастье могло продолжаться еще очень долго. Но ей было очень плохо в доме дяди и тети, она уже не была маленькой девочкой, она думала о будущем. И через несколько месяцев она предложила, чтобы мы ушли из дома, поселились где-нибудь вместе и поженились. Я сказал, что я еще школьник, у меня нет никакой профессии и как же мы будем зарабатывать на жизнь? Она ответила: «Не бойся, я буду работать. Я привыкла работать. Я прокормлю тебя, пока ты не получишь какую-нибудь профессию. Буду тебе готовить и стирать, и ты увидишь, как мы будем счастливы».

Ужасно смутили меня эти ее слова. С одной стороны, мне льстило, что такая красивая девушка готова пожертвовать ради меня своей жизнью. С другой стороны — я был слишком молод, не имел профессии и любил есть то, что готовила моя мать. Кроме того, эта разница в возрасте. Что будет, к примеру, через десять лет, когда я буду молодым человеком, а она — стареющей женщиной? В глубине души я надеялся, что она забудет о своем плане и мы будем и дальше развлекаться в доме ее дяди и тети, потому что там нам было очень хорошо и не нужно было ни о чем думать. Они уходили играть в карты четыре-пять раз в неделю.

Но она не забыла. Наоборот, она настаивала, и ее можно было понять, потому что уж очень она была несчастлива в том доме. Потому что тетя была сестрой ее матери, а дядя считался родственником только потому, что был женат на тете. И поэтому он позволял себе обращаться с ней так, что мне не хочется об этом говорить. Однажды я даже предложил ей убить его, если она пожелает. Но она покраснела и больше ничего мне не рассказывала. Однако продолжала просить, чтобы мы ушли из дома и поселились где-нибудь вместе. В конце концов я настолько растерялся, что перестал навещать ее. И тогда-то и начались удивительные вещи с ее голосом, голосом моря.

Иногда глубокой ночью я просыпался от голоса, звавшего меня по имени снизу, с улицы, из-под балкона. Я делал усилие и прислушивался, как будто сомневался, что это происходит на самом деле. Я прислушивался и вдруг отчетливо слышал ее голос. Раз и два. Она звала меня негромко, словно шепотом. И я уверен, что мои мать с отцом ничего не слышали. Ее голос был предназначен мне и доходил только до меня. Он доносился с шорохом волн, ни на минуту не перестающих набегать на берег, днем и ночью. И на этих-то волнах долетал до меня ее голос, зовущий меня по имени. Я знаю, что каждую ночь с тех пор, как я перестал приходить в дом ее дяди и тети, она пыталась меня позвать. Но я так боялся, что ей удастся заманить меня и уговорить уйти из дома, что даже не выходил на балкон сказать, чтобы она прекратила. Только лежал в кровати и прислушивался к ее голосу, как она произносит мое имя, и с такой силой кусал губы, что на них выступала кровь.

А потом разразилась мировая война, и через некоторое время я узнал, что она мобилизовалась в британскую армию и уехала в Египет, и ее призывы из-под балкона прекратились. Но я уже не мог спать. Лежал и ждал. И иногда мне казалось, что слышу ее снова.

Через полтора года — не помню, по какой причине — я бросил школу и поступил на курсы банковских работников, но ни на минуту не забывал ее. Тогда я думал, к примеру, что если бы встретил ее после окончания курсов, когда у меня была бы работа с хорошей зарплатой, мы бы, конечно, поженились. Потому что в глубине души я понимал, что такая любовь бывает только раз в жизни и никакая женщина не будет любить меня так, как любила она. Каждый, кому посчастливилось быть любимым, знает, что это неповторимо. И именно это произошло со мной.

Примерно в середине курса на мое имя пришло письмо из Каира в конверте британской администрации. А в нем было письмо самого простого содержания: «Я запуталась, попалась в сети пожилого британского офицера, и думаю, что пропала. Он отвратительный старик, и некому меня спасти. Любимый, напиши, что ты готов принять меня, и я тут же убегу из армии. Спаси меня, любимый. Я даже на один день не переставала думать о тебе».

Так там было написано, ну, и еще кое-что, все об этом же. И тут я почувствовал, что это — решающая минута моей жизни, которая больше не повторится. Но я был маленьким и трусливым засранцем. Маленьким, засраным и трусливым, вот каким я был. Я даже не ответил на ее письмо, как не отвечал, когда она звала меня из-под балкона. Просто ничего не ответил.

И тогда у меня в душе что-то умерло. Я думаю, навсегда. Что-то, что касалось чувства собственного достоинства, которое каждый человек должен испытывать по отношению к самому себе. Теперь я уже не мог уважать себя. И это умерло во мне окончательно.

И вот теперь я сижу на балконе, сын спит в детской, а из спальни уже давно не доносится сухой плач жены. Воздух, обволакивающий меня, совершенно пуст и прозрачен. Даже голоса моря не слышно. И тогда я непонятным образом восстановил в своей памяти ее голос, звавший меня в ночи, снизу, из-под балкона. Я не слышал этот голос, просто представил его себе. И он прозвучал в моих ушах, зовя меня снизу, слабый, приглушенный, как в дни моей юности.

Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать. Может, больше. Где она теперь, не знаю, но это уже неважно. Но если бы тогда я вышел на балкон и ответил ей или если бы, к примеру, написал ей в Каир, может быть, моя жизнь сложилась бы иначе. Без сомнения, иначе. Не стоило мне тогда впадать в панику. Но она вошла в мою жизнь, как пожар, как будто была одета в огненные одежды, а я был ребенком и испугался этого огня. Как видно, я не был создан, чтобы дышать огнем. Но если бы она позвала меня сейчас, только один раз, я бы сошел вниз, на улицу, в чем стою, без денег и документов, бросил бы все, взял ее за руку и исчез вместе с ней, и все было бы исправлено, начато сначала, была бы открыта новая страница в жизни, совершенно чистая.

И вот теперь она как будто зовет меня снизу, но на сей раз я не двигаюсь с места не от страха, а совсем по другой причине. Потому что я просто этого не стою.

Мальчик, не вставший тогда с постели, юноша, не ответивший на ее письмо, просто не стоит такого счастья.

Я сижу на балконе неподвижный, униженный и замерзший и думаю, что не только я этого не стою. Ни один мужчина не стоит такой любви, какой она любила меня.

Я только надеюсь, что она давно меня забыла. Или еще лучше — не забыла, а презирает и ненавидит, и поэтому уже не страдает из-за меня, а может, где-то там даже и счастлива, с тем самым англичанином или с кем-то другим. Меня же окончательно похоронила, как я того и заслуживаю.

И так, сидя на балконе, я вдруг почувствовал, что кто-то стоит напротив меня. Взглянул и увидел жену с одеялом в руках. Она положила одеяло мне на колени. Не бросила, как бросают кость собаке, а положила — почти нежно.

— Накройся. На улице слишком холодно, — произнесла она и вернулась в дом. Шла она тихо, устало, и ее домашние туфли, постукивая по полу, издавали странный звук, не веселый и не печальный. Просто звук.

Перевод И.Пустыльник «Зеркало» (Тель-Авив)