Amazing Trip
Мы с трудом пробрались по перрону сквозь плотную толпу китайцев. Наш вагон оказался последним и был ярко-красного цвета, хотя остальные были серыми.
Поезд тронулся, как всегда, незаметно. Сразу за кольцевой вдоль железной дороги потянулся забор. До Крюково свежевыкрашенный, затем до Клина слегка облезший, до Твери некрашеный, потом и совсем ржавый. Мы наблюдали медленно бегущие назад рваные поля трехметровых борщевиков, кустистые заросли и болота с чахлыми деревьями. Редкие признаки человеческой деятельности оживляли пейзаж – образцы дореволюционной промышленной архитектуры и уродливые гаражи, покрытые граффити. Гаражи попадались двух- и трехэтажные, наверно, и с подвалами. Граффити, чем дальше от Москвы, тем больше теряли в качестве.
Я пошел за чаем и заглянул в купе проводников. Две молоденькие проводницы лежали на узкой полке валетом, смотрели в потолок и мечтали.
Китайцы слегка пошумели, потом все как по команде почистили зубы и пошли спать. Константин везде старается замечать гармонию и сейчас отметил красоту китайской речи. Мы уже почти заснули, как дверь в купе открылась, и молодая китаянка втолкнула юношу навеселе. Не раздеваясь, молодой китаец упал на полку и тут же отключился. Во сне он слегка похрапывал.
Раннее утро, Московский вокзал. Я поискал глазами памятник Ленину, но на его месте оказался погрудный Петр Первый. В поисках кофе мы перешли площадь Восстания и наткнулись на магазин «Буквоед». Константин сказал, что «Буквоед» – это сеть круглосуточных книжных магазинов. Как и полагается, там было кафе, которое по вечерам может превращаться в место встречи читателей с поэтами и писателями. Мы взяли кофе. Была небольшая очередь. Наверно, с ранних поездов. Я еще взял мороженое «Венское», оно застывшим сладким винтом вздымалось из стаканчика. Константин засмеялся и заказал другое, но и то оказалось с закрученным верхом. Работница кафе была одна и бегала от стойки к столикам вприпрыжку, как ужаленная – она принимала и разносила заказы, варила кофе и накладывала мороженое, принимала деньги и давала сдачу. Носилась сущим колобком – прибегала и убегала. Константин снял с полки Мураками. Полистали, поговорили, выпили кофе, съели мороженое и к шести часам пошли на станцию метро. Там уже выстроилась очередь за жетонами. У меня был «маршрутный лист» с нужными адресами, телефонами, названиями и станциями метро. Наша станция – «Выборгская», там гостиница «Ленинград».
В петербургском метро желтые светильники. От этого стены и люди приобретают нездоровый оттенок, как бы купаются в топленом молоке. Еще реклама – она расположена не на тех местах. Не как в Москве. Приходится менять свои реакции, привычки и пристрастия, настраивать другой фокус зрения. В рекламных изображениях кошки в разных позах. Под каждой подпись: «везде хвостатые», и мы стали присматриваться ко всем вокруг нас. Долго смеялись, просто падали от смеха. Это было нервное.
Гостиница «Ленинград» находится на Пироговской набережной, но ни того, ни другого никто из местных почему-то не знал. Наконец, нам дали приблизительное направление – надо было проехать три остановки на трамвае. Ехали, не сворачивая, по пустынной улице минут двадцать. Трамвай был такой старый, что уже не мог грохотать, а только вибрировал, дребезжал и поскрипывал. Казалось, рельсы состояли из множества мелких ступенек-зазубрин. Трамвайные пути здесь загибаются не по такой дуге, как в Москве, а улицы пересекаются как-то по-другому, как будто смущенно косят. Поэтому перекрестки имеют непривычную конфигурацию, и приходилось смотреть на все под другим углом зрения. В вагоне был кондуктор с, как положено, сумкой через плечо и рулоном билетов, каждый стоил 16 рублей. Мы спросили о гостинице и набережной, но кондуктор виновато улыбнулась и ответила, что работает всего третий день, как оказалось, не только работает кондуктором, но и вообще живет в Петербурге. Чувствовалось, что она горда и счастлива, но еще продолжает удивляться, как это ей так повезло! Константин заметил, что здесь время замедляется и нам необходимо перевести внутреннюю коробку скоростей на пониженную передачу. Но вдруг – в вагоне был еще один пассажир – мужчина, похожий на воскресного питерского рабочего, стал возмущаться, почему трамвай еле тащится. Это было странно – раннее утро не располагает к спешке. Кондуктор опять виновато улыбнулась и повторила, что она только третий день работает кондуктором и всего неделю как в Петербурге. Мы вышли на площади Ленина. Оказалось, что тут и была ближайшая к нашей гостинице станция метро.
Дальше мы шли пешком и обменивались впечатлениями.
Константин заметил, что здесь народ более мягкий и однородный. Я согласился, да, генотип здесь чище, лица площе, скулы не так выдаются, и нет людей с длинными носами. Еще, неухоженные скверы. Вот, в Москве с раннего утра на всех газонах нездоровое оживление – узбеки и таджики убирают сухие листья, таскают тачки и тарахтят газонокосилками.
Дежурный администратор на ресепшен не улыбнулась, только хмуро посмотрела. Я не успел и рта раскрыть, как она сказала, что заезд с двух часов. Я вспыхнул и выпалил, что мы прямо с поезда, а гостиница должна быть по определению гостеприимной 24 часа в сутки! Она очень удивилась и спросила номер заказа. Я дрожащей рукой – в голове нарисовалась картинка, как мы на чемоданах в холле дожидаемся времени заезда – вытащил свой «маршрутный лист» и ткнул пальцем в строку, где было: «Добрый день, Валерий! Вам забронирован двухместный номер в гостинице «Санкт-Петербург». Ранний заезд (06:00) 11.07.08 по 12.07.08 (до 12:00)…, Бронь № 16457, ее необходимо знать при заселении и иметь с собой паспорт. Ксения. Секретарь ПФКИ «Институт ПРО АРТЕ». Дежурный администратор с трудом поверила своим глазам, затем проверила, не извинилась и попросила заполнить анкеты. В графе «цель приезда» Константин написал «рабочий», а я – «музейная работа». На разночтение не обратили внимания.
Гостиница «Санкт-Петербург» расположена на месте впадения Невы в Большую Невку. «Ленинград» – ее прежнее название. Я не отвечаю за точность, но все водные пути здесь – это дельта самой короткой (76 км) большой реки в мире. Дальше – Финский залив, который является частью Балтийского моря, которое, в свою очередь… Ну, и так далее, вплоть до мирового океана. Все локальные водные пространства являются частью единого целого, и границы каждого из них точно не определены, а названия условны. Земные же пространства, суть, острова, они имеют края и как-то заканчиваются. Оконечностью, мысом, имеют окраины. Нельзя сказать – окраина моря. Поэтому-то звери не выходят за отведенные пределы, а рыбы плавают, где попало.
Мы шли по просторным холлам и длинным коридорам, по ковровым дорожкам вдоль голых стен, покрашенных масляной краской. На нашем этаже было совершенно пусто, лишь в полутьме мерцали красными огоньками два огромных черных массажных кресла. Они притягивали и одновременно пугали. Все в этой гостинице было из советских семидесятых с вкраплением признаков нового времени.
Наш номер – 271. Сразу стало ясно, что здесь «признаков» нет. Большое окно завешено чем-то вроде синей рыболовецкой сети с ячеей в 15 мм. Она приглушала тусклый питерский свет. Отдернув штору, мы обнаружили прямо перед собой крейсер «Аврору». Крейсер был пришвартован правым боком к Петроградской стороне. Белая ватерлиния, ниже зеленая краска, а весь корпус мышиного цвета. Три трубы вперились в небо, а семь бортовых пушек смотрели прямо на нас. Между трубами виднелся шпиль Петропавловской крепости. Нас это рассмешило, но смех был какой-то нервный.
Я тут же забрался в ванную. Вода была мягкой и пахла болотом. Ну да, раньше здесь были топи и болота. Для осушения использовали дренажный метод. Сохранилась система каналов. По ним вода с болот уводилась в Неву. Потом привезли землю и камни. Отвоевали. Санкт-Петербург – результат народного подвига.
К семи тридцати мы пошли завтракать на уровень «B». Огромный зал. Шведский стол. Пол, как в римских банях, уложенный большими плоскими плитами. Толстые прямоугольные колонны, как бы обитые дранкой, за которую цепляются ползучие растения. Скрадывающий звуки потолок в виде множества открытых пустых детских гробиков-кессонов. Большая клетка с издающими резкие звуки птицами. Много иностранцев, в большинстве – китайцев. Среди завтракающих дефилировали уборщики грязной посуды с постными лицами, будто их навечно приковали к этой работе, будто они давно не ели, и у них во рту ни маковой росинки. При этом шведский стол отличался разнообразием. Мясные и рыбные блюда, яйца во всех видах, различные соки, салаты, гарниры, десерт, фрукты…
Плотно позавтракав, мы вернулись в номер и решили отдохнуть. Среди сна я слышал странную мелодию. Потом выяснилось, что это ритуал – так «Аврора» утром начинает и вечером заканчивает свой рабочий день. Мне снилась настоящая Аврора – веер солнечных лучей в точке восхода, и само Солнце, полностью появляющееся за то время, что проходит одну стадию один грек.
Прозвенел звонок телефона. Ошиблись номером. Мы встали, собрались и спустились на уровень «А». Дежурный администратор на ресепшен уже полностью проснулась и
объяснила, как добраться до метро. Можно трамваем №6 к станции «Горьковская», а можно пешком через КПП к станции «Площадь Ленина», она же Финляндский вокзал.
Пошли через КПП мимо солдата, который при виде нас скрылся в будке.
Целый комплекс старинных зданий составлял Военно-Медицинскую Академию им. С. М. Кирова. Мы прошли их все до следующего КПП, и тут я вспомнил, что надо позвонить в Музей Хлеба, порылся в сумке, но не нашел «маршрутный лист». Пробежал холодок – забыл в номере! Константин спокойно отнесся к моей оплошности. Он вообще человек ровный – занимается китайскими практиками и увлекается гомеопатией. Вернулись. На ресепшен я нашел «маршрутный лист». Он пролежал три часа никому не нужный. Теперь, после первой неудачной попытки, мы решили добираться до станции «Горьковская». Остановка трамвая №6 была с тыла гостиницы, напротив современного круглого здания «Петровский форт». Огибая гостиницу, мы встретили колонну бегущих матросов. Они протопали мимо, тяжело дыша и тихо матерясь.
Подошел трамвай. Кондуктор улыбнулась и оторвала нам билеты. Усаживаясь, мы обратили внимание, что сидения деревянные, и обрадовались. Нас опять обуял беспричинный смех. Вход в метро представлял собой «сталинскую» ротонду с облупившейся бежевой краской и неровными линиями декора. Длинные эскалаторы метро терялись где-то в желтом тумане на большой глубине. На платформе нас окутал плотный желтый свет, особо плотный – в вагоне. Наверно, этот желтовато-бежевый цвет советских общественных построек – имперская тоска по золоту – плавно перетек в желтый кадмий петербургских светильников. Сигнал прибытия и отправления звучал наивным тилим-бомом, голос диктора был мужской, мягкий и теплый. В Москве, напротив, голос женский, и сигнал резкий, свет всегда жесткий и лица пассажиров твердокаменные, а не петербургские, плоские и добродушные, как плавающие в желтом масле блины.
На станции «Лиговский проспект» мы вышли и сели на трамвай. Нам ехать до номера 73 – там Музей Хлеба. Пройдя от угла, мимо «Оптики» и «Аптеки», мы зашли в нужную дверь. Поднялись на четвертый этаж. Директор – Марина Дмитриевна. Она выглядела озабоченной – немцы, которые купили этот дом, хотят отобрать также их помещение. А ведь раньше весь дом занимал Хлебобулочный Главк, подчинявшийся Министерству пищевой промышленности. Она пишет письма, обращения, предложения и жалобы. Но, присмотревшись к ней, мне почему-то показалось, что такой у нее стиль работы. И если бы против нее или против вверенной ей организации козней никто не строил, она бы их придумала. По музею нас водила девушка Юля. Ее полное имя было Юлия Валерьевна. Мне стало смешно. Во-первых, меня зовут Валерий, и она могла быть моей дочкой, правда, слишком крупной, во-вторых, это такое же труднопроизносимое сочетание, как и у моей знакомой Нинель Вениаминовны. Ну, а к своему имени, Валерий, я отношусь как к чужому, случайно приклеившемуся. Вялое и анемичное буквосочетание. Женское, бескостное. Даже летчик Чкалов не смог его сделать мужественным. То ли дело – Константин, сокращенное – Костя. Хотя имя, как из анекдота, но в нем есть что-то твердое, костяное. У меня появилось желание обнаружить в волнах Невы клыкастые головы морских чудовищ. В Петербурге меня постоянно посещали разные желания, иногда московские конкретные и четкие, как будто выхваченные холодным люминесцентным светом, иногда питерские желтые и расплывчатые.
Запаха хлеба в музее не было. Когда-то я был в гостях у своего друга-немца, Кристофа. Старинный дом в Вестфалии. Половина дома была жилая, а другая половина служила хлебопекарней. Обе половины пахли одинаково. Пропахшие хлебом лестницы, коридоры, спальни и гостиные. Все казалось припорошенным мукой. Домочадцы с замученными лицами тоже были с запахом. У жены Кристофа Кристины было красивое, но мучнистое лицо.
В музее мы видели макет чайной девятнадцатого века, крендель диаметром почти в метр, буханку весом в 25 килограммов, блокадную пайку в 125 граммов, ухваты, кочергу длиной два метра, игрушки из соленого теста, в том числе скульптуру Колобка с руками и ногами, этакого круглого мефистофеле-фауста с отростками – когтистыми лапками. Дьяволенка, проглотившего Землю. Прослушали мифическую историю о хлебе-спасителе, который хранился в одной семье как реликвия сотню лет. Семья на него молилась и не съела даже во время блокады, когда в доме не было ни крошки. Как считали члены семьи, они остались живы благодаря их послушанию и долготерпению. Сейчас мистический хлеб в фондах музея.
Дальше нам нужно было ехать в музей Исаака Израилевича Бродского.
Вместе с работниками Музея Хлеба мы наметили дальнейшие действия и распрощались. Марина Дмитриевна как-то странно посмотрела и сказала, что спуститься можно по лестнице, а можно и на лифте, дело в том, что если посещает групповая экскурсия, то используется лестница, а если одиночные посетители, то – лифт. Я почему-то выказал свою сообразительность, засмеялся и сказал, что, конечно, в этот лифт группа не влезет. Марина Дмитриевна устало улыбнулась – я сказал глупость. Мы, группа из двух человек, втиснулись в лифт и тут же придумали несколько сюжетов: с лифтом на одного человека, с колобком, вкатывающимся в лифт, с воздушным шариком размером с беременного колобка-гиганта, не помещающимся в одноместный лифт. Нам было так смешно, а лифт спускался так медленно, что мы успели устать от смеха.
На ближайшем углу за «Аптекой» и «Оптикой» было кафе «НЯМ-бург» – модернизированная русская чайная. У нас появился синдром путешественников – хороший и постоянный аппетит. Небольшая очередь. Я заказал двойной эспрессо и кусок макового пирога, Константин – малинового. Девушка за стойкой переспросила меня: «Две порции в одну чашку?». Я не понял вопроса, но на всякий случай кивнул утвердительно. Пирог оказался слегка черствый. Константин заметил, что в Петербурге все дешевле в два-три раза и добавил, что когда в России запрещали мак, посчитав его наркотиком, он в Амстердаме удивлялся, глядя, как продавщица большим совком наполняет покупателю пакет блестящим с сединой маком, похожим на металлическую калиброванную крошку – мельчайшую дробь. Еще, за кофе мы пришли к соглашению в вопросе оценки искусства и неискусства. Хлебобулочные изделия необходимы для жизни, но это неискусство, а собственно, искусство заражено амбициями авторов и создается не ради жизни, а ради наживы. Искусство вредно и опасно.
Как записано в «маршрутном листе», Музей И. И. Бродского находится на Площади Искусств, дом 3. Площадь искусств – это каре с овальным сквером, в середине которого памятник Пушкину. «Скульптор Опекушин» – попробовал угадать Константин. «Не может быть два «Пушкина Опекушина в двух столицах», – сказал я. На постаменте была фамилия Аникушина. В глубине – Русский Музей, слева – длинное здание Михайловского театра и наш музей.
Нас встретила директор – Наталья Михайловна. Смесь уважения, настороженности и испуга. И тут же повела по комнатам, уставленным мебелью коричневатой и тяжелой; чувствовалось, что в трудные времена здесь хозяйничали клопы. Первый этаж. Комната первая – картины вперемешку с графикой и мебелью, дальше столовая и деревянная лестница. Наталья Михайловна сообщила нам, что вначале вторым этажом, где сейчас находится мастерская, И. И. Бродский не пользовался, но потом С. М. Киров разрешил – и его открыли.
Вся лестница завешена картинами. Мастерская – единственное место в квартире, где есть дневной свет. Голос Натальи Михайловны укачивал, появились первые признаки голода. Художник Григорьев. Со стены жестоким взглядом вампира, не мигая, смотрел Шаляпин. Он лежал на диване в красном халате, грудь открыта, волоски шевелятся. Видно, что удавит и покусает за копейку. Стало нехорошо. Второй Шаляпин в образе Мефистофеля или в образе Ивана Грозного, одетого Мефистофелем, или Феликса Дзержинского, набросившего на плечи красный плащ. Люди гибнут за металл. Опять художник Григорьев, но уже с «Бульваром Блондинок». В дальнем углу Ленин в Смольном (такой домашний) пишет в блокноте записку Дзержинскому. На пустом кресле чехол смят – следы ходока. На фоне под рамой нарисована розетка ни к селу, ни к городу. Под картиной бюст Ленина, а рядом, поменьше, бюст Пушкина из черного полированного камня. Рядом портрет Сталина, вылитый Коба, под ним опять Ленин, но более живописный. Мы начали работать. Фотографировать и записывать на диктофон все, что приходит в голову, но быстро устали и выползли на улицу. Опять проснулся на время задремавший голод. Константин сказал, что завтра нужно обязательно прийти в музей, предварительно выпив и подкрепившись.
Мы вышли на набережную канала Грибоедова и увидели ресторан быстрого питания «Фрикадельки». Небольшая очередь. Я потерял контроль и взял мясной салат, мясной суп и мясо на второе. Поллитра пива «Балтика» довершили дело. В желудке стало трудно. Я почувствовал себя удавом в начале процесса переваривания крупной добычи. Мы выбрались на набережную, прислонились к парапету и стали тупо смотреть на проплывающие экскурсии. Я стал тихо материться. Голос Константина звучал как из желтого плотного тумана. «Это плохие экскурсии, а берут много…». Как добрались в свой «Санкт-Петербург», я помню плохо. Константин порывался идти пешком.
Помню, что на площади перед станцией «Горьковская» звучала кельтская музыка. Три кельта играли каждый для себя. Волынка – дутый кожаный мешок с отростками и еще два неизвестных инструмента. Константин играет на духовых, любит гармонию, и от некачественного звучания ему становится плохо. А меня музыка немного развлекла, хотя это были не кельты.
Сели на трамвай №6. Кондуктор оторвала билеты и сказала, что едет в депо на улицу Чапаева. Она сразу увидела в нас уставших неместных и стала играть роль гида. В Петербурге кондукторы разговорчивые, а в Москве их просто нет. Она рассказала, что тут справа на улице Куйбышева во дворах домик самого Петра. Тот самый. Я вспомнил, что Петр Первый мечтал жить на острове. Мы покивали головами в знак уважения, вышли на развилке, перешли Сампсониевский мост и добрались до гостиницы.
Быстрый душ и постель. Снился Ленин в виде Крутобедрой Богини на носу бронированной «Авроры» возле Финляндского вокзала. Его рука поднималась и опускалась, как у кинетической скульптуры. В такт волнам. Гекзаметрический Ленин. Во сне мне пришла мысль, что люди – ничего более, как живые объекты современного искусства. В полдесятого я проснулся. Процесс переваривания пищи закончился, и появились разные не вполне осознанные желания. Я сказал, что надо идти в супермаркет. Константин сомневался – идти, не идти. В супермаркете было все. Я купил корнишоны, бэби-помидоры и водку «Зеленая марка», Константин – бэби-бананы и бэби-морковку.
Мы вернулись в номер и тут же начали пить и говорить, перескакивая с пятого на десятое. «Человек придумать ничего не может – Поняв это, человек начал скрещивать био с техно – Шведские спички, шведские липучки, Олаф Первый – Хит-парад дикой природы! – Меня удивляют животные, мне непонятно, как они двигаются, шевелятся, почему? – Да-а, с человеком более-менее ясно, он управляется сознанием. Человек отдает себе отчет, рефлектирует, у него интеллект, то есть, может догадаться, а леопард? – Он может свистеть, как птица – В Америку пришли тувинцы и буряты тридцать тысяч лет назад. Один и тот же геном – А гепарды только в Африке. Это еще одна кошка, которая может свистеть – Вначале был один суперматерик Гондвана, потом он раскололся – Ну, понятно, вначале воды вообще не было, можно проверить по реликтовому излучению – А Берингов пролив? Когда там был перешеек, то Ледовитый не соединялся с Тихим, и температурные условия были другими – А фрактальная геометрия?! Капилляры в ноге распределяются так же, как галактики! – Числа Фибоначчи – число «F» – золотое сечение – точка «G».
В ответ на мой очередной тост Константин рассказал, как когда-то поп заставлял его пить водку и укорял непослушанием, если он отказывался. Я вспомнил семидесятые и свою практику быстрого разговления после строгого поста.
Нас развезло, и мы с интересом стали изучать ставший таким близким гостиничный номер. В нем был набор предметов, который никогда не встретишь в жилой квартире. Как и во всем городе, превалировал бежевый цвет. Бежевая мебель под тон обоев. Цвет ореха. Шкафы чуть светлее, с разрисовкой под сосну. Ковролин на полу чуть темнее и с травяным оттенком, чтобы чувствовать себя как на природе. Рисунок обоев – это множество поднимающихся вверх и опускающихся вниз гербов, в которых вместо земных шариков виделись головы Ленина-Сталина. На стене репродукция с видом Невы. Телефон. Устройство от комаров, испускающее микроволны. Освещение только местное, чтобы создавать особый гостиничный уют. Зеркало с подсветкой и встроенным радио. Стола не было, но была длинная полка с тумбочкой посередине. В ней оказался выдвижной столик. В 70-е годы третьи секретари райкомов, инструкторы и комсомольские работники нарезали на нем сервелат из закрытых распределителей, пили водку и закусывали. Нижний ящик тумбочки с отделениями для папок с документами.
Мы выглянули в окно. Прямо внизу, на козырьке входа, были укреплены две металлические пальмы с разноцветными отростками веером и один земной шар, почему-то глухого черного, чугунного цвета. Пальмы фонтанировали благополучием. Мир во всем мире и счастье строителей бежевого будущего. Можно предположить, что отростки – пальмовые ветви, должны светиться и изображать струи. Но было наоборот – они освещались прожектором «Авроры».
Константин решил прогуляться перед сном. Я развалился в кресле, ноги на подоконнике, в одной руке рюмка водки, в другой сигарета.
За окном все стало значительнее и больше. Гигантский, мышиного цвета бок «Авроры» заслонял Неву, Большую Неву, Малую Неву, Большую Невку, Малую Невку, Среднюю Невку… Перед крейсером бурное, на первый взгляд, хаотичное движение катеров больших и малых с различными рекламными слоганами. Чаще всего – «Пиво «Балтика» №1 в России». Среди разного калибра судов то там, то тут появлялись клыкастые, фыркающие головы морских чудовищ, похожих на моржей. Это последний пункт прогулочных катеров – место разворота. «Аврора» молча наблюдала, что происходит перед ней. Катера тарахтели и круто разворачивались, туристы всматривались в борта крейсера. Одна пушка на носу, по семь на каждом борту, три трубы. Раритет. Выглядит не так горделиво, как деревянный парусник «Кати Сарк» в Лондоне, но зато не сгорит. На днях с железной «Авророй» случилась авария. Один катерок врезался в ее борт. Капитана катерка с открытой черепно-мозговой травмой увезла скорая. Дама, что была с ним, скрылась. Лет через пятьдесят арабский принц, внук того, что сейчас покрывает золотом Аэробус-380, купит «Аврору», покроет золотом и поставит на прикол в Арабском заливе или прямо в Аденском проливе.
Петербург расположен на воде и должен называться Невград или Водоград.
Середина июля, белые ночи стали серыми. На улицах, набережных и в метро крутые желтки фонарей. Разлитый фугасный цвет тумана. Постепенно серый вечер превратился в темно-серую ночь и Троицкий мост замелькал желтыми точками. С прогулки вернулся Константин и сообщил, что мелькали и Дворцовый мост, и мост Литейный. Наверно, и Лейтенанта Шмидта. И все остальные – Биржевой, Тучков, Петра Великого, Гренадерский, Сампсониевский…
В это время Аврора – музыкальная шкатулка, включилась и засветилась. На Заячьем острове, в районе Петропавловской крепости затрещал, отбил свою чечетку фейерверк. Все затихло. В 2 часа ночи по очереди начнут разводить мосты.
Я заснул. Снились гроздья переругивающихся гневных гениев Ленина-Сталина в виде голов из гербовых обоев. Санкт-Петербург освободил место, снялся с прикола и вышел в Финский залив. Во главе шел крейсер «Аврора» и плыл моржовый эскорт.
На второй день утром мы опять плотно позавтракали на уровне «В» под вопли птиц, что в большой клетке до потолка, и поехали на трамвае №6 в Петропавловскую крепость. В маршрутном листе записано: Невская куртина, левая сторона. Там, в институте ПРОАРТЕ нас ждет Таня Шишова. Была суббота, но она вышла на работу – вечером открытие выставки, посвященной олимпийским факелам и летающим бурым медведям.
Как только мы вошли, Таня сказала, что мы виделись в Нижнем Новгороде год назад. Да, точно, я вспомнил. Юбилей Государственного центра современного искусства, Волга, прогулочный корабль. Интересно, что там я тоже жил в гостинице из того же советского времени – «Волжский откос» (в народе – «Волжский отсос»), и тоже с видом на водную гладь. Мы решили с Таней разные деловые вопросы и рассказали об опыте общения с дамами из музеев И. И. Бродского и Хлеба. Таня рассказала, что на «Тристане и Изольде» в Мариинском, когда были декорации Билла Виолы, она встретила заместителя директора Музея Хлеба Зинаиду Петровну. Мы в свою очередь рассказали о нашей гостинице с запахом семидесятых. Таня рассказала, как пару дней назад она ездила в Зеленогорск, где критики и кураторы устраивали brain storming. В перерывах они играли в настольный теннис. Лучше всех играла ведущий научный сотрудник Русского музея Олеся Туркина. Мы рассказали о «плавающей розетке-бородавке» в картине И. И. Бродского. Тут я заметил маленькую родинку над верхней губой Тани Шишовой. Мне стало смешно, и я стал говорить о прелестной мушке-розетке, которая обычно сама находит лучшее место на щеке красавицы и на картине Бродского.
Напоследок Таня провела нас бесплатно на крепостные мостки, и я, наконец, увидел Петропавловский пляж, который, ни разу не видя, описал в одном тексте пару лет назад.
По дороге в музей-квартиру И. И. Бродского мы решили зайти в Мраморный дворец, филиал Русского музея, и я позвонил Олесе Туркиной. «Здравствуйте, Олеся, это Валерий Айзенберг, знаете меня? – Ну, еще бы! – Мы тут в Питере по поводу наших проектов. – Да, совершенно прекрасные проекты, просто великолепные! – Ну, после таких слов… хотелось бы повидаться. Есть ли какие-то вернисажи? – Будет завтра, но к несчастью, я сейчас на даче. – Жаль, завтра мы уезжаем. – Пока. – Пока».
Мы вышли на Троицкий мост. Справа, прямо на воде между Ростральными колоннами, там, где Нева разделяется на Большую и Малую, Константин заметил большой фонтан, рисующий стеной брызг профиль корабля. Фонтан очень напоминал крейсер «Аврору».
Мраморный Дворец был закрыт – смена экспозиции. Прошли вдоль Марсового поля. На нем стоял памятник древнегреческому богу Марсу, а вокруг бегали стаями счастливые подростки обоих полов с воздушными шариками на длинных нитках. Шарики стройно торчали, как на параде или марше, точнее, как перед стартом. По берегам реки Мойки и на мостиках десятки пар молодоженов в венках и с цветами в петлицах фотографировались на фоне разных достопримечательностей в фривольных позах нимф и фавнов. Вокруг них родственники с белыми воздушными шариками. Храм Спаса-на-Крови окружали лютеранские храмы. Треск фотоаппаратов, блики вспышек, чмокающие звуки поцелуев. Было много китайцев или японцев с фотоаппаратами и без. Но общее веселье нас едва затронуло – мы направлялись в музей Исаака Израилевича Бродского. Там нас ждет директор Наталья Михайловна, барышни-смотрительницы и сотни картин. Осталось обследовать деревянную лестницу, столовую и первую комнату.
На первом этаже нас встретила Наталья Михайловна и шеренга смотрительниц. Смесь уважения, восторга и испуга. Их настороженные взгляды буравили. Директриса сразу повела нас в столовую и рассказала, как ей казалось, самое интересное. «Столовая – это было место, куда на обед собирались домочадцы. Они приходили из своих комнат с разных сторон. Видите, сколько здесь дверей. Вот картина «Теплый день» Бродского, ее, кстати, отобрал Зураб Константинович на выставку. Она так ему понравилась! И еще две картины Юона, что на той стене. Зураб Константинович все обрамил. Так в золотых рамах они и вернулись. Еще здесь есть уникальные холсты художника Степанова. Он был заядлым охотником и поэтому рисовал только картины с волками, похожие на открытки. Юрий Ильич Репин. Много его картин хранится в Пенатах, но нам повезло – вот одна из его лучших картин мистического характера «Война. Недомыслие». Но больше всего Наталье Михайловне в столовой нравилась небольшая картина В. Серова «Ифигения». Молодая женщина (жена художника) в длинном платье прошлого века печально сидит на берегу моря. Больше ничего на картине нет. Нет признаков античности и средиземноморья. Остается поверить художнику. А вот рядом висела картина малоизвестного художника Бакаловича «Римлянка у моря». Там было все – солнце, голубые тени, синее море и свежий ветерок. Наталья Михайловна оставила нас, и мы включили диктофон. Часа три ушло на фотографирование и жаркое обсуждение увиденного.
…
– В этой комнате самая смешная картина – это лошадь. Лошадь, привязанная на пляже, что ли…
– Савинов А. И. «Белый мул на фоне моря», 1909 год, холст, масло.
– Лошадь с косичкой.
– Сегодня, если смешно, значит, хорошо – лучшее лекарство от печали.
– С косичкой?
– Ну, так смотрится, как будто там заплетенные бантики, такие.
– А-а, да, да, да. Копыта с педикюром.
– Кокетливая лошадка.
– Точно выписанные признаки мужские. Ну, может, это мерин-модник, предок Мерседеса.
– Но он не свободен, привязан к какому-то столбу.
– Да, ветер здесь ощущается.
– Белье, по-моему, висит, колышется и уши развеваются.
– Там где-то корабль вдали. Белеет парус…
– А-а, море… художник запутался между импрессионизмом, пуантилизмом и постимпрессионизмом. Смотри, тень, падающая от лошади. Солнце в зените, стеклянный конь, а тень внизу разноцветная. Такими вещами занимался Матисс в период фовизма.
– Если подальше отойти.
– Мы не обсуждаем, как лучше экспонировать. Тут к этому страшно прикоснуться.
– По-моему, у нее нарушены пропорции.
– Она вытянута вверх, у нее слишком длинные ноги, короткое туловище и она немножко смотрится, как детские такие, странные…
– Игрушки из бьющегося стекла.
– Это стеклянная лошадь-альбинос.
– С красным глазом.
– С длинными ресницами и педикюром.
– Тут много интересных картин, но остановимся на самых интересных.
– Вот странная картина, Савинов «Старые римские натурщицы».
– Что это за картина?
– Это профессиональные натурщицы.
– Профессиональные натурщицы?
– Старые римские натурщицы.
– Позируют даже здесь – работа на всю жизнь.
– На картине им лучше, чем в жизни.
– Натурщики – они как актеры, позируют, снимаются в разных картинах…
– Французистый Савинов, который запутался между импрессионизмом, пуантилизмом и фовизмом. Но Савинов стремился к свету. И это положительно. Хотя, конечно, жалко французских натурщиц…
– Римских.
– Римских?
– Да.
– А как французские… Вообще, французы на итальянцев похожи, бывает. Да интересно. А живопись у него разбеленная…
– Картина «Война. Недомыслие». Художник Репин Юра. Сын.
– В этой комнате это самая странная картина,
– Персонажи сидят то ли в пьяном, то ли в возмущенном состоянии, у барышень различная реакция.
– Эта картина – аллегория.
– Войны. Сидят, как будто смотрят телевизор. На месте зрителей, на нашем месте – телевизор, а по телевизору показывают «Звездные войны».
– То ли они смотрят кино и не понимают, что ж такое происходит там.
– То ли американский боевик, и обсуждают.
– А сзади какая-то фигура…
– Звездные войны они смотрят.
– Сейчас бы эта картина называлась «Семья за просмотром триллера».
– Здесь как бы аллегория войны как недомыслия. Что же он имел в виду?
– Ну вот, пришел с войны, рассказывает, освещение такое таинственное. Подвальный эффект, как в бодегонах Веласкеса. Но не Веласкес.
– Телевизора тогда не было.
– Какое-то видение, не телевизор, а какое-то видение. Призраки как будто.
– А он что, закончил Академию?
– Он учился у своего отца.
– Ты бы учился у Репина? Отказался бы?
– Разница времени.
– Чтобы писать такие картины?
– Он основатель нового стиля в живописи, который мы назовем мистическим реализмом. Точнее, аллегорический мистический реализм.
– Так, на левой стене Александр Бенуа «Фонтаны в Петергофе».
– Тоска по золотому веку Короля Солнца.
– Пример художника, переполненного восторгами Мира Искусства.
– «Казак на лошади», художник Каран д’Аш.
– Здесь самое замечательное скрыто от нас. Художник Каран д’Аш.
– Интересно, какая у него была настоящая фамилия? Карандаш? Пенсил? Я знаю одного, он – Карандашов.
– Это прототип клоуна.
– Все остальное в этой комнате смахивает на винегрет. Тогда переходим в столовую…
Так, помучив себя, Бродского и Наталью Михайловну, выжатыми лимонами, пересохшими колобками мы вышли из музея-квартиры. У меня в голове продолжали вертеться увиденные образы. Стеклянный конь художника Савинова (ударение на втором слоге), очень зеленые деревья художника Крымова, серые волки, низко летящие гуси, ватная грудь из «Портрета неизвестной» восемнадцатого века и многое другое. Я чувствовал головокружение. Константин тоже. И мы пошли опять в ресторан быстрого питания «Фрикадельки».
Теперь пива «Балтика» я взял только 0,3 литра, а мясо только на второе. Но все равно появилось ощущение переедания. За едой я сказал Константину, что сотрудники Музея-квартиры боготворят Зураба Константиновича, это чувствовалось по тому, с каким подобострастием говорила Наталья Михайловна. Речь явно шла о Живом Боге. Роман Абрамович – Бог для русского народа чукчей, а Зураб Церетели – для русских художников и работниц музеев.
Мы двинулись к метро. Начался дождь. Я купил зонтик за 300 рублей. Дождь тут же перестал. Но когда мы вышли из метро на станции «Горьковская», нас встретил ливень. Потоки воды стекали с памятника понурившемуся Горькому. Мы вскочили в трамвай №6. Добрались до гостиницы, выпили по стопке водки и упали на кровати. Низко над рекой плавало питерское небо, разрезанное на части прожекторами и инкрустированное то ли желтыми, донными минами, то ли крашеными крутыми яйцами круглой формы. Опять снились гении Ленина-Сталина. Их крылатые головы одна за другой вылетали из обоев в окно и принимались порхать над палубой «Авроры». Слышался картавый с грузинским акцентом мат. На носу корабля стояли уже две современные скорострельные пушки, их жерла вращались в разные стороны. И вот дуплетом прогремел выстрел. От грохота я в ужасе проснулся. На подоконнике в створе открытого окна, на длинных лапах стояла огромная белая птица. Это дымчатое создание – в природе не бывает чистого белого – напоминало корабль викингов на толстых лапах. Чайка. Это она шумно приземлилась на жесть откоса. Жесткая посадка. Из-за смещения масштабов, точнее возможности сравнения – в небе чайку не с чем сравнивать, разве что с облаком, с Луной или Солнцем – птица была непомерно гигантской. Толстая, мощная шея. Огромным клювом она размахивала из стороны в сторону, как хищный птеродактиль или археоптерикс. По моему телу «ползли мурашки». Я вскочил, птица грузно подпрыгнула и улетела в сторону «Авроры».
Я разбудил Константина и взахлеб стал рассказывать о Дымчатой Птице. Константин спокойно слушал. Это событие не выходило за рамки обычного и не разрушало его гармоничного состояния. А мое возбуждение не проходило. Я стал настаивать, что нужно срочно ехать на экскурсию. Время до отхода поезда еще было. Морская чайка напомнила о море. Меня самого привлекало название залива – «Финский». Константина больше привлекали «Кресты», но было ясно, что туда уже поздно. Чтобы полностью проснуться, мы выпили по пятьдесят граммов водки и пошли на станцию метро «Площадь Ленина». В моем маршрутном листе было указано, что ехать нужно до станции «Приморская». Там остров Декабристов.
Мы опять прошли через КПП – солдата не заметили – потом через неухоженный газон. На нем был большой камень-памятник. Я прочел: «Памяти погибших в Белофинской войне 1939-1940». Константин начал рассказывать про линию Маннергейма. Я его перебил и спросил, зачем мы напали на Финляндию. Константин смотрел на меня, как на идиота, и смеялся. В метро я продолжал задавать сложные вопросы того же типа, почему японцы требуют назад Южные Курилы, а финны не требуют Выборг, чем приводил правильного Константина в полный восторг. Дело в том, что Константин больше доверяет логике, чем интуиции, он ходит только под прямыми углами, улицу пересекает в положенном месте и только на зеленый свет. И мне приходилось, путешествуя с ним, покрывать в два раза большие расстояния, чем обычно покрывает нормальный безалаберный человек.
От станции метро «Приморская» к оконечности острова мы шли вдоль неестественно прямой реки «Смоленки». Своей несгибаемостью она повторяла прямизну петербургских улиц. Поверхность воды была совершенно неподвижной, и было неясно, в какую сторону она течет. Втекает или вытекает. Я попытался выяснить у Константина, чем отличается «Смоленка» от «Смолянки», но он не знал. Пересекли улицу Наличную и пошли по тропинкам среди мусора. На берегу нас окружили гигантские бетонные сооружения, похожие на военные казематы. Может, это и есть та знаменитая дамба? Над водой летали одинокие чайки – тут они были обычных размеров. Возле воды две стройные деловые женщины, похожие на моделей, пили шампанское из бутылки, которую передавали из рук в руки. Разговаривали о чем-то своем. Поодаль на берегу стоял внедорожник с водителем. В воздухе витали романтические настроения, по берегу были аккуратно разложены толстые коряги. На некоторых группками сидела местная молодежь, пила пиво и курила. Константин сказал, что здесь море выбрасывает много интересного. Но вокруг, кроме битых бутылок, банок, оберток и других следов цивилизации, ничего не было. Наверху бетонной стены человек расправлял руки-крылья, а снизу его фотографировала женщина. Парочка попросила сфотографировать их на фоне залива. Низкое небо, Тучи слоями, как на известной картине Рылова «Притихло». Меня переполняли непередаваемые обычным языком ощущения. Я попросил парочку сфотографировать нас, но мой фотоаппарат разрядился. Пора возвращаться.
На набережной неестественно прямой реки «Смоленки» опять скопление белых воздушных шариков – свадьба в кафе «Смоленка». Когда пересекли улицу Наличную, я увидел трамвайную остановку. Из любопытства мы подошли посмотреть, какой трамвай здесь ходит. К нашему удивлению это был №6.
Обратная экскурсия заняла сорок минут. Кроме нас в трамвае была еще возвращающаяся из гостей уставшая семья. Глава семьи был хмур – явно недопил, у озабоченной жены был тусклый взгляд, а падающий от усталости ребенок плохо держал голову. За окном проплывали полупьяные люди на тротуарах, здание геологического комитета, стадион на острове, японский ресторан «Две палочки», реклама с футболистом Аршавиным.
Константин сказал, что, может быть, лучше было поехать в «Кресты» или на Черную речку.
Как объявила кондуктор, трамвай шел в депо на улицу Чапаева. Она была сильно уставшей и слегка разочарованной. Взяла с нас по десять рублей и не оторвала билеты. В вагоне был еще только мужчина, похожий на воскресного рабочего. Я спросил у кондуктора, сколько длится ее смена. Она ответила, что восемь или девять часов, по-разному. Но, почему-то, иногда ей легко работать, а иногда нет. Бывают дни, когда так хочется бросить все, выйти из трамвая и уйти, куда глаза глядят. Она не знает, почему так происходит. Кондуктор смотрела очень спокойно и не улыбалась, потом села, открыла сумочку-ридикюль с рулоном билетов и стала копаться в своих бумагах. На углу улиц Куйбышева и Чапаева мы тепло попрощались с ней и вышли. Кондуктор даже не подняла головы. Я подумал, хоть в Петербурге теплые желтые фонари, но все равно тут среди людей нет обычая при выходе из трамвая говорить «чао». Вдалеке, в перспективе улицы Чапаева, весело мелькала телебашня. В начале улицы опять свадьба. Пьяная толпа у ресторана выпускала пачками белые, уже надоевшие, воздушные шарики. Они быстро набирали высоту и устремлялись в сторону Ладожского озера. Ветер с моря. Перед Сампсониевским мостом мы заметили салон красоты под названием «Страшная сила». Переходя мост, мы страшно смеялись и наблюдали, как шарики уменьшаются, теряют белый цвет и превращаются в поочередно исчезающие точки. Странный фонтан на углу гостиницы вызвал чувство неопределенности. Прилепленная к необработанному камню против всех правил искусства горизонтальная фигурка обнаженной девушки. Из камня била тонкая вертикальная струя.
В номере мы быстро собрались, спустились на уровень «А», сказали «чао» на ресепшен и пошли обратно на остановку трамвая. Калитка КПП оказалось на запоре, солдата не было. Пришлось идти в обход. Мы уже почти бежали. Метро закрывается около двенадцати. Причем, разные станции в разное время. Так же как разводятся мосты, по строгой очередности. Мы бежали мимо главного здания Военно-медицинской академии, мимо памятника С. П. Боткину. Врач стоял, отвернувшись. Повернутый к академии, а не как обычный памятник, лицом к людям.
Вход в метро был еще открыт. Как только мы спустились на платформу, мягкий доверительный мужской голос объявил: «Приходит последний поезд до «Ветеранов» с пассажирами!» Мы зашли в вагон. Напротив нас сидели две лесбиянки. Та, что слева – в цветастом комбинированном платье, с блуждающей улыбкой. Она вся была «в ужимках» и вертела в руках мобильник, отправляя и получая «эсэмэски». Справа явно «мужчина», в серых брюках, она сидела неестественно прямо и с закрытыми глазами. Лицо строгое, уверенное, плечи шире таза… Они тоже вышли на «Площади Восстания» и быстро под ручку двинулись по перрону к выходу на вокзал. Два аккуратных зада. Один, цветастый, вертелся юлой, второй, серый, уверенно плыл вперед без лишних вращений.
Время еще было, и мы пошли к другому выходу. Опять возникло ощущение голода. Но все было закрыто, кроме «Буквоеда». Мы взяли чай с мятой. Константин снял с полки одного из Мураками. Полистать. Рядом с нами сидел человек из «бывших», с чашкой кофе и ноутбуком. Петербургская инженерно-техническая интеллигенция.
Прямо напротив «Буквоеда», через площадь светился желтым Московский вокзал. Рукой подать. Но Константин заставил меня идти прямыми углами, по пешеходным переходам и только на зеленый свет.
Когда возвращаешься, железнодорожные вокзалы вызывают теплые чувства. В нашем вагоне на окнах висели занавески с малым гербом Санкт Петербурга – два перевернутых якоря – морской и речной крест-накрест, навершие – золотой скипетр с двуглавым орлом.
Китайцы заполнили все купе. Стояли в проходе и сидели на чемоданах.
Утром Москва встретила нас солнцем. В метро строгий женский голос предупреждал, что нельзя пачкать одежду, быть пьяным, бежать по эскалатору и садиться на ступеньки. Это подняло наше настроение, мы даже стали смеяться. Но это было нервное.
Через неделю я получил такой имейл: «Валерий, я приехала в Москву и вместо веселой летней жизни погрузилась в омерзительный бронхит. В кашле есть свой стиль, в конце концов – чахотка – это кастовая болезнь петербургской интеллигенции, но в результате я не выходила из дома и так и не отдала вам слайды. Теперь я на все плюнула и выхожу, так что, если Вы будете на каком-нибудь художественном мероприятии, открытого, конечно, публичного характера, типа выставки на Винзаводе или тому подобном месте, скажите мне, и мы пересечемся. Только не назначайте мне встречу на Кабаковых – во-первых, я явно не попаду в число приглашенных счастливчиков, во-вторых, вся художественная Москва присела в таком низком старте в ожидании этого события, что у меня появились сомнения.
Знаете, это очень смешно – «Аврора», которая постоянно возникает у Вас, как статуя командора, вся такая жуткая, на самом деле для нас – очень милая рюмочная. Ее начальник – дядя моего мужа, адмирал-подводник в отставке, ему 80 лет, но он весьма хорош и жизнерадостен. Когда мы приезжаем в Питер (последний раз это было в июне), то идем на Аврору и надираемся в адмиральской каюте коньяком. Так что было бы забавно, если в тот самый момент, когда Вы мучались кошмарами в гостинице «Ленинград», мы бухали на «Авроре»…
До встречи, Мария».
Резиденция
Над Кронштадскою крепостью полночь темна.
Соловьев-Седой – Матусовский – Утесов
С нами в купе ехала бледная девушка из российской глубинки. Она говорила тихо бесцветным голосом, двигалась замедленно, казалось, что впервые на людях, а тут еще настоящий купейный вагон. Зато наш проводник был как на шарнирах. Аджер, увидев его, воскликнул: «Бенни Хилл! Вылитый Бенни Хилл!» Проводник был слегка разболтан, похоже, слегка пьян. Они приезжают утром, день в Москве, а вечером обратно. Или наоборот, но все равно после культурного отдыха. Бенни Хилл предупредил, чтобы мы на ночь закрыли купе – в этот вечер питерский «Зенит» на выезде проиграл «ЦСКА» и в поезде ехали слегка разочарованные фанаты. Из тамбура был слышен мат.
Утром на перроне Московского вокзала нас ждал Лило. А возле вокзала – его маленький «пежо».
Лило на «пежо» вез нас на остров Котлин.
Приморское шоссе. Проезжаем Дачи Бедные и дальше Лисий нос – Дачи Богатые. Справа от шоссе заметили цветные пятна могилок – кладбище домашних животных.
Выехали на дамбу. Справа, на другом конце дамбы, показалась узкая коса с хорошо сохранившимся фортом. Лило свернул на косу. Каменистая дорога с выбоинами да колдобинами. Начало косы, пока позволяла ее ширина, занимали хилые земельные участки с телефонными будками-мутантами и редкие позвоночные – «дачники». Картошка, лук, чеснок, огурцы. Как будто из прежних семидесятых.
Форт впечатлил. Кажется, это «1-й Северный форт». Толстенные непробиваемые стены, казематы, пороховые погреба, огромные карусели для орудий. Граффити: I love you. Are you? Вокруг готовые раскрыться одуванчики. В Кронштадте они уже будут веселиться желтым цветом, а кое-где даже войдут в свою последнюю фазу. Жизнь одуванчиков неуловимо напоминает жизнь бабочек. С северной стороны вдоль косы тянулся вал-бруствер из камней. Мелководье все в камышах. Туда и сюда летали небольшие чайки. Головы у них были черные. Черные чепчики – ночные колпачки. Обычно чайки крупнее, полностью белые, чтобы сливаться с пеной волны. Мне показалось, что командир береговой артиллерии в прежние времена должен был кричать канонирам «Огонь!» с пеной у рта, а чайки разлетаться в разные стороны, срывая чепчики и путаясь с морской пеной. Аджер рассказал, что есть много разных видов чаек, больше пятидесяти: ласточкохвостые, толстоклювые, черноклювые, буроголовые, желтолапые… и хохотуны черноголовые.
«Пежо» на колдобинах и выбоинах стал попискивать, посвистывать и повизгивать. «Суппорт», – сказал Лило.
Наконец, через проем в крепостной стене мы въехали в Кронштадт, миновали Петровский порт, деревянный маяк, Якорную площадь с Морским Собором и оказались у резиденции художников ГЦСИ.
Резиденция оказалась очень милой, очень комфортабельной, на берегу очень уютного обводного канала. Лило сообщил, что здесь жил военный хирург Пирогов. Мы вышли на балкон. По каналу туда и сюда медленно двигались гроздьями-плотами образования желто-коричневого камыша, сорванного балтийским ветром. Потом мы видели, как специальная команда на старой моторной лодке собирала его. Мы так и не определили направление течения в канале – оно все время менялось и от ветра не зависело. Берега поросли кустами и деревьями. Здесь на севере листья еще полностью не распустились и растения выглядели прозрачными зелеными пятнами, так что приехав сюда, мы опять оказались в ранней весне. От этой зеленой прозрачности весь город-крепость просматривался насквозь и казался незащищенным. Но это не имело значения – со второй половины девятнадцатого века, когда стали использовать фугасные снаряды, пробивающие трехметровые бетонные стены, любая крепость потеряла смысл.
Вдоль противоположного берега канала по бульвару сновали мамы и бабушки с детскими колясками. Колясок было много. Я предположил, что капитаны, боцманы, мичманы и матросы отправляются в поход, обрюхатив жен, чтобы тем не было скучно. Это единственный способ сохранить семью. Поэтому процент детского населения в портовых городах высок.
В резиденции были большие и малые комнаты, мастерская, компьютерная, кухня, спальни, душевые. Мы насчитали три туалета. Наше жилое и рабочее место на втором этаже. У нас новый персональный компьютер. Работает быстро. Лило загрузил в него разные программы. Перед тем как уехать, он выдал нам удостоверения для проведения съемок на острове.
Четкого плана у нас не было.
Позвонила директор филиала, Марина Колдобская. Мы в восторженных тонах описали ей наши первые впечатления. Налегали на уникальность города и отсутствие у него гордыни и глупого самолюбования. Марина осталась довольна: «Ну, раз вам так нравится, то и живите там, делайте что хотите, лишь бы прочитали запланированную лекцию». Лекцию для Молодежного центра Эрмитажа, что в Главном штабе, я мучительно готовил в Москве. Темой ее было творчество Программы ESCAPE с 1999 по 2009 годы.
Компьютерщик с первого этажа посоветовал нам питаться в китайском ресторане на улице Коммунистической.
В Кронштадте два китайских ресторана с хорошей кухней. Второй – и главный – подальше, в Центре. А Центр – это проспект Ленина. На входе у первого – красный фонарь. Интерьер простой и чем-то напоминает пустынную корму. Официантки местные, миловидные и пугливые, осторожно улыбающиеся и похожие на диких чаек. Наверно, дочки военных моряков, давшие подписку.
Весь первый день, как и последний, было чистое небо и светило солнце. Остальные – шел дождь.
У нас было две видеокамеры. Одна (Sony) Аджера и вторая (Panasonic) моя. После короткого обсуждения мы поняли, что если укрепить видеокамеру на верхней площадке стопы ноги (использовать ее как головку штатива), то «глаз» камеры будет совершать маятниковые движения в ритме ходьбы и таким образом регистрировать все объекты, оказавшиеся на пути. Точно так же все объекты, оказавшиеся на пути, будут идти навстречу, подниматься и опускаться. Здания, деревья и люди будут шагать в камеру.
Идущий человек совершает одновременно три движения: вперед, вверх и вниз. Ритмичные движения вверх и вниз обычно им не замечаются. Он не концентрируется на естественных рутинных процессах, происходящих в его теле и с телом, и соответственно, на процессе ходьбы; она совершается рефлекторно. Ноги при ходьбе совершают маятниковые движения относительно вертикальной оси человека. Самое сложное движение совершают стопы, которые, кроме простого продвижения вперед и поднятия-опускания, также меняют свой угол по отношению к оси голени. Ритм всех отмеченных движений один и тот же и сравним с ударами сердца, вдохом-выдохом и ритмом марша.
У Аджера был скотч; мы прикрепили камеры к его ногам и пошли по маршруту ул. Советская – ул. Интернациональная – ул. Комсомола – Петровская – Макаровская – Карла Маркса – Советская.
Камеры с ног снимали наш путь. Мы хотели еще сделать полную съемку с рук, но поняли, что это лишнее.
Нам встретилось много достопримечательностей. Например, отличное здание в стиле модерн – бывший бассейн для тренировок водолазов, другое – медицинское учреждение с названием «Эвакогоспиталь № 2016». Еще дом, в котором жил капитан подлодки, – дебошир, пьяница и картежник Маринеско. Он потопил в 1945-м самый большой немецкий транспорт с беженцами, в том числе тремя тысячами детей. Герой Советского Союза.
В Кронштадте много памятников. Петру Великому, А. Домашенко («В память человеколюбивого поступка человека»), памятник экипажу клипера «Опричник», С. М. Кирову, А. С. Попову, мореплавателям Пахтусову и Беллинсгаузену, морзаводовцам, военным морякам, Иоанну Кронштадскому, орудию старшины первой статьи И. Тамбасова… Такого количества городской скульптуры на единицу площади, да еще так перегруженной идеологией, моралью и историей, да еще мало имеющей отношения к искусству, мы нигде раньше не видели. На проспекте Ленина заметили сохраненную трафаретную надпись: «Эта сторона улицы под обстрелом», а на ул. Большевистской – мелом: «Смерть жидам». Мне почему-то показалось, что никто из прохожих не заметил и не прочитал ее ни разу. Аджер сказал, что в Москве таких навалом, а я – что это граффити от И. Кронштадского. Мне подумалось: все же надпись «Смерть татарам» (цыганам, немцам) выглядела бы нонсенсом. Как и реклама. Ее в городе-крепости не было.
Самым удивительным был памятник подлодке, подземной лодке. Ее рубка выступала над землей прямо посередине площади. Из-за смещения масштабов рубка смотрелась особо черной и огромной. Нужно полагать сигарообразное тело лодки находилось под землей, под слоем асфальта. Там внизу кают-компания, моторный и торпедный отсеки, кубрик и так далее, все вполне пригодное, чтобы стать музеем, рестораном, боулингом или, страшно сказать, смотровой площадкой. Перед памятником-рубкой в землю воткнута табличка о том, что на лодке побывали Валентина Терешкова, первый секретарь Компартии Казахстана, о том, сколько переходящих знамен и высоких наград она (лодка) получила. Ни слова о боевых походах.
Первый день закончился.
В холодильнике на кухне были татарские пельмени, итальянские спагетти, греческое оливковое масло, израильские апельсины и отечественные куриные яйца. К моему удивлению, у Аджера оказалась бутылка водки «Зеленая марка». Я возмутился. Такого раньше не случалось, обычно, я отвечаю за спиртное, к тому же с легкой руки художника Сальникова уже пару месяцев как перешел с «Зеленой марки» на «Московскую особую».
Мы приняли душ. Когда я стелил свою постель, то в пододеяльнике, в одном из его углов нащупал что-то мягкое. Я запустил руку и вытащил светлые женские трусики в цветочек. Такое случается, если закинуть в стиральную машину пододеяльник вместе с мелкими вещами. Пораженный, показал их Аджеру. Он сразу сказал, что это трусики художника-перформансиста Марины Абрамович. Мы долго решали, куда их сдать – в стол находок или в музей. Уже потом я спросил у Вики из ГЦСИ – она была нашей ведущей, – кто был в резиденции до нас. Она удивилась такому вопросу, но ответила. Оказывается, жила пара из Краснодара или Ростова по фамилии Дунь. Находку я взял в Москву на память.
Потом мы выпили водки и легли спать.
Бутылки нам хватило точно на четыре дня. Кстати, рулон туалетной бумаги тоже закончился перед самым отъездом. Все кончается не когда-то, а вовремя.
Следующие дни мы бродили по городу, снимали и монтировали видео. Но что-то не ладилось – мы потеряли ощущение времени. Светлая часть суток растянулась в ожидании белых ночей, к тому же в городе не было привычных уличных пробок, указывающих на время.
Рядом с Петровским портом, на углу улиц Коммунистической и Петровской, в доме, где когда-то жил адмирал Макаров, располагалось кафе со странным названием – «Таверна», а напротив через улицу – книжный магазин. Книги притягивают, и мы зашли. В магазине что-то было не так. Вместо обычной популярной музыки уставший женский голос профессионального диктора читал сводку неких чисел. Шла передача необходимой информации. Может быть, о состоянии глубин в разных точках Финского залива, может, о скорости ветра или течения в Невской губе. А может, это был закодированный секретный текст. Мы почувствовали себя негаданно посвященными, случайными обладателями тайного знания, непрошенными свидетелями некого ритуала и вопрошающе воззрились на продавщицу книг и сувениров. Она, держа в руках книгу-сувенир, раздраженно ответила, что часто в популярную музыку прорываются какие-то другие станции, вполне возможно, имеющие отношение к морской границе Российской Федерации, волны перемешиваются – образуется пена. Мы почувствовали долгожданную аномалию, переглянулись, включили наши камеры и стали записывать голос «постаревшей радистки Кэт». Радиоприемник стоял на подоконнике за прозрачной занавеской. Вскоре популярная музыка победила, и, примерив сувенирные бескозырки, мы ушли.
За доковым мостом слева оказался Итальянский пруд, а справа – памятник Ивану Айвазовскому. Он, погрудный, смотрел в сторону моря, в одной руке кисточка, в другой – палитра и еще пара кисточек между пальцами. «Айвазовский с тремя кисточками». За ним в траве, немного в отдалении аккуратная табличка: «Объект находится под видеонаблюдением». Возможно, были случаи исчезновения кисточек. Аджер задумался, потом решил сам стать объектом и сфотографироваться с табличкой. Когда он позировал, то предложил мне нарисовать картину глазами художника-мариниста. Я тоже задумался – давно уже понял бесполезность размахивания кисточками. Но мы подняли штатив с включенной камерой на уровень глаз Айвазовского и на всякий случай сняли оригинальный вид.
Еще мы ходили на южный конец острова, где находится морской вокзал, стадион и пляж. Именно там я обратил внимание на толщину кронштадских водосточных труб. В поперечнике они была размером с торс небольшого человека. Недалеко в море виднелись два искусственных острова. Кажется, это форт «Александр» (чумной) и «Пороховой склад».
Когда шли в центр города по ул. Флотской, то обнаружили брошенные, но недоступные Служительские флигели. Это явно была секретная зона, ее мы снимали ночью. Здесь не было людей, но не было и вездесущих кошек и собак. Птиц тоже не видали. И трава стояла, как стоит, какой бы ни был ветер. Был неслышимый запах тлена и гнили. Возможно, подобное должно образоваться в сильно залежалой ржавой консервной банке «Говядина» – как ее ни переворачивай, ни подбрасывай, ничего внутри не шевельнется.
В предпоследний день монтаж видео зашел в тупик, и я решил «сделать перезагрузку» – поехать в Питер, тем более, что директор филиала сообщила о двух вернисажах. Первый был в Мраморном Дворце, но я опоздал – вернисаж был короткий, открытие в четыре, а закрытие в пять. У ворот я заметил самого известного питерского художника, он что-то внушал коллекционерам и спонсорам. Меня окликнул Вася Бычков, потом Костя Агунович. Появилась Вика, познакомила с директором «Пушкинской 10». На второй вернисаж (на «Ваське») идти отказалась, и мы расстались.
В метро меня посетило откровение – я понял, как надо делать монтаж нашего видео. И главное: саундтрек должен состоять в равных долях из передачи чисел и звука шагов. Попытался позвонить Аджеру, но его мобильный был вне зоны действия, а телефон резиденции я не запомнил. Пришлось понервничать – откровения внезапно приходят и незаметно уходят.
На вернисаже я встретил Анну Матвееву и директора, пожаловался, что не попал в Мраморный Дворец и что никогда там не был – всегда опаздываю. Директор засмеялась и заметила, что со мной случается то же, что было с Венечкой Ерофеевым, который никак не мог попасть на Красную площадь. Это меня успокоило, хотя мы такие разные. Я узнал у нее телефон резиденции, дозвонился Аджеру и спросил, что у него с мобильным. Оказалось, закончились деньги.
У меня всегда вызывает удивление и раздражение попытки людей осторожно тратить деньги на средства коммуникации – транспорт, Интернет, телефон. Когда у бывших членов Программы ESCAPE постоянно кончались телефонные деньги, я всех убеждал, что не надо экономить на главном, что вообще экономия унижает человека и противоречит сути творчества, но получал мощный отпор. Поэтому сейчас просто рассказал Аджеру идею монтажа.
По пути обратно я купил рамочку для будущей картины «Глазами Айвазовского».
Глубокой ночью монтаж видео был закончен. Костя придумал название – «Секрет». По-английски – «The Secret». Русские художники обречены делать тайтлы.
А утром – это был последний день – я пошел в книжный магазин покупать краски, кисточки и бумагу. Там снова звучала популярная музыка – и еле слышно, фоном, знакомый хрипловатый голос. По пути обратно опять встретилось множество мам и бабушек с колясками. Было много двойных, с близнецами.
Пейзаж «Глазами Айвазовского» я рисовал прямо с экрана компьютера. В пейзаж попали пять машин, две пушки, четыре дерева, Итальянский пруд, Голландская кухня, маяк, трава и небо. Аджер вернулся с утренней прощальной прогулки и увидел готовый результат. Особенно ему понравились машины, проносящиеся на переднем плане акварели. Так и не было ясно – мы влезли в бронзовую шкуру Айвазовского или он в наши.
К двум часам приехал водитель ГЦСИ, бывший военнослужащий и по совместительству завхоз. Мы доели итальянские спагетти с греческим оливковым маслом, допили русскую водку, вынесли мусор и покинули остров. Вначале водитель подъехал к Московскому вокзалу, чтобы сдать багаж в камеру хранения. А затем – в Главный штаб.
На лекцию в Молодежном Центре Государственного Эрмитажа пришла странная, но заинтересованная, публика. Плазменный экран светился слабо, а свет из окон был слишком сильный. Я начал читать заготовленный текст. Часть его читала Вика. Аджер по моему сигналу «выкликивал» на экран картинки. С середины лекции я почувствовал неполный контакт с публикой и начал говорить от себя. Закончили мы показом видео «Секрет» и презентацией на экране свежей картины «Глазами Айвазовского». На экране она выглядела сногсшибательно. Я давно догадывался, почему часто живопись современных художников смотрится так сногсшибательно (чего не скажешь, например, о картинах Рембрандта). Потому что она сплошь нерукотворные копии, альбомные иллюстрации. Последним аккордом лекции было дарение обрамленного оригинала картины филиалу Государственного Центра Современного Искусства.
Потом мы поехали в студию директора филиала – она еще и художник. Там я, Аджер, директор, Вика и Даша (пиар-отдел) выпили вина и обсудили вышестоящую организацию – московский ГЦСИ. Я почему-то стал рассуждать о методах творчества, о том, что существует два его типа: с использованием метафор и без. Марина вспыхнула и заявила, что вторым типом болеет Москва, погрязшая в концептуализме, а вот у них, в Питере… И в доказательство она достала из потайного места бутылочку из-под микстуры c чернобелой наклейкой, на которой были некие знаки и тайные слова: G, G, Afterparty, Nutrimentum Ignis…, а также числа: 2007, 0,33, 40. Внутри был крепкий божественный напиток. Он быстро закончился, до отхода поезда осталось 15 минут, а нам еще в камеру хранения. И мы с Аджером побежали. Московский вокзал рядом.
Утром уже на Ленинградском вокзале я пожалел, что в Москве не было такой фигуры, как Петр Великий, чтобы заменить памятник вождю в центральном зале.
У моего метро «Нагорная» стояла знакомая машина. За рулем в тельняшке сидел мой «друг-афганец», бывший военнослужащий ВДВ. Хотя я относился к нему осторожно, но все три года нашего знакомства бомбила-десантник вызывал у меня теплые чувства. Сейчас он смотрел на меня невидяще. Я насторожился, нажал на ручку двери – закрыто. Сделал вид, что улыбаюсь, но почувствовал неладное. Я видел скошенный глаз и одну половину лица бывшего десантника. Во рту его была зажата георгиевская лента, которая терялась с двух сторон где-то за головой, он сидел, не шевелясь и как-то низко. Мне даже показалось, что у него нет нижней половины тела. Но лицо его явно было перекошенное и припухшее. Нижняя челюсть сдвинута вбок. Стекло двери нехотя опустилось вниз на один сантиметр, и я услышал глухое: «Пароль?» Я испугался – он меня либо не узнал, либо вообще не видел. «Что-что?» – спросил я и опять услышал: «Пароль?» Я не знал пароля. Затем стекло плотно закрылось, и машина уехала. Я был очень напуган.
В мастерской я упал на диван и провалился в сон. Мне приснился «Запретный город». Он был такой же контуженный и коматозный. На его улицах стояли повзводно и поротно бронзовые матросы терракотового цвета.
