НАБРОСКИ К ТЕОРИИ ВЕЛИКИХ МОГОЛОВ
Мы захватываем решительно все,
но наша добыча – ветер.
Монтень. Опыты
Музыкальные ноты вторжения в никуда, в пески отчаяния, всплески не то победы, не то погони. Можно уходить или звучать по диагонали, размещаясь в сиреневом или палевом цветах горизонта новой книги судьбы. И путь назад всегда остается, но чуть-чуть не дается. Легкая лань белоснежной бумажной страницы-синицы.
Твои нукеры приветствуют тебя. Дарбар[1] ширится, разрастается и пухнет величием прошедших дней и дней настающих. Кругом столько сановников, евнухов, слуг. Ты сидишь по-турецки и неспешно нисходишь до них, одаряя их своей милостью. Султаны, визири, музыканты, танцоры, небо. Все это – другое, и ты – другой.
Мне хотелось бы увидеть всех этих сказочных животных. Но это не сказка. Носороги перепрыгивают через ручей. В сумерках арабской каллиграфии видны необычные антилопы, мельтешат куланы. Как интересен бой двух черных козлов калахара! На обороте моей же жизни обозначаются выигранные битвы, временные отступления, казни и любовь. В конце концов – Тадж Махал.
И всякая-то битва протекает на фоне великолепных ощетинившихся крепостей, красочное воинство на лошадях с узорчатыми, богато вышитыми попонами, боевыми оседланными верблюдами, непременными слонами подступает к ним, и разыгрывается фатальный бой под стенами. Храбрые воины, йигиты[2], смотрят в глаза друг другу, луки, мечи, копья переплетаются каллиграфией непреклонного ужаса и торжества одновременно. Пленные узбеки выражают свою покорность. Легкий походный шатер императора лишь слегка парусится ветерком надежды.
Может быть, он хотел бы вернуться. Беки смотрят на него с укоризной. Где тот хауз[3], возле которого он принял свое окончательное решение? И все-таки надо вернуть Самарканд, это важно. Ручной сокол, послушно сидящий на его руке, куда-то ведет его, направляет, клекочет, указывая куда-то своим хищным клювом. Он в очередной раз подошел к стенам очередного города. Могла бы помочь встреча с сестрой, но что это даст? На обороте его мысли всякий раз написано: великий государь, Аллах на его стороне.
В конце концов все враги отстали. Хан, спешившись, отдал мне своего коня. Я смог произвести смотр войску, а затем разбить непокорных. Мы пили арак[4] на прогулке, сидя в лодке. Но что я видел по берегам? Эти пейзажи, ничего не говорящие мне, чужие, они все другие – трава, вода, дома, деревья. Я могу писать, как искусно рубить острой саблей. Я знаю столько каллиграфических приемов, угодных Аллаху. Но вот письмо моей судьбы: это случайное происшествие, обернувшееся восхитительной и чуждой мне империей – по ту сторону гор и разума.
Ковер с черными слонами, напряженными в разнообразных экстатических позах; суфии, разбегающиеся в разные стороны с воздетыми руками – причитающие и беснующиеся; не то слонолев, не то слонотигр с орлиными крыльями, попирающий своими гигантскими лапами мельтешащих повсюду слонов; легкая воловья тележка, везущая ручного гепарда. И всюду – диковинные цветы, в коих маскируются крадущиеся неслышной поступью тигры. Мой цвет – красный, может быть, иногда – малиновый. И империя моя – красная песком, горами, землей, кровью, одеждой, цветами, башнями.
Сокровища оружейные, сокровища ювелирные. Они разложены аккуратно в моих дворцах, в моих закромах, в моих очередных переезжающих столицах. Я рвусь на плато Декан и верю, что сокровища мои умножатся. Где эти несчастные раджи, думающие безуспешно противостоять мне – Великому Моголу! Мятеж за мятежом – а я как рыба в воде. Горы трупов, и около них – огромный пир. Храбрость моя подобна сабле, чуть не изрубившей самое себя.
Он был последний в роду, он предавался любви и искусству, какие-то безделушки собирал, и непрестанно играл роль великого императора. Глаза его грустны, но он по-прежнему на изукрашенном драгоценными каменьями троне – пусть это даже не тот «Павлин», увезенный персидским шахом в Персию. Проклятые красные мундиры – они хуже маратхов, раджпутов и сикхов, вместе взятых! Он безнадежно смотрит на отчаянное восстание и видит свою собственную мучительную смерть в жерлах английских пушек. Радж[5] победил, и его блестящая Калькутта была началом конца роскошной империи, империи-безделушки, империи-макета.
Белоснежные купола, безгрешный прожильчатый мрамор, мозаика невесомого святящегося воздуха, бесконечная райская вязь, крепящая столбы, арки, проемы, минареты. Погребение есть вознесение – тебе ли не знать этого? Твоя любимая жена, давшая тебе столько детей, сплетавшая столько интриг против тебя, отяжелившая тебя столь бездарной родней – что ты мог дать ей еще, кроме этого чуда света? Восемь садов рая уже ждали тебя вместе с ней – возляг же ты с ней, наконец – оградив себя и ее ажурным восторгом летящей решетки.
Любовь, любовь – он наблюдает за ней как бы со стороны. Обширный гарем, женщины ждут его, изнемогая, они не могут без него, они – соперницы. И они все – чужие. Он как на подиуме, как в гигантской клетке, где он ведет картинную борьбу с неизменной красотой, благовониями, посторонним и отдаленным, живым женским телом, изображающим горячую ласку и игрушечное сопротивление поочередно. А кто он сам в этой (не)шуточной борьбе: шут, император, гладиатор, обреченный? В конце концов эти красавицы могут ласкать и друг друга – в отсутствие своего повелителя. Они и делают это, не обрекая себя на вечную засуху царских чувств. Он рисует свою идеальную любовь, свой драгоценный кинжал, свои одежды из тончайшего бенгальского муслина, он рисует самого себя – напряженно глядящего куда-то в сторону, или же решительно и умело убивающего на охоте льва, или – милостиво слушающего раболепного визиря. А женщины сидят кружком, судачат, и им мало дела до императорских забот – какая разница, в какой они империи, везде – гарем.
Рваный судорожный полет киновари, мощные чаечные крылья, ятаганы божественных смыслов насталика[6] – письма, торопящего тебя в пустоту распластанную, плавную, лебединую. Мелочи и легенды симметричного сада пространства. Кто бы ты ни был, посмотри, наконец, на историю моих безнадежных походов, отступлений, писаний, молитв, отчаяний. Город еще спал, когда мы ворвались в него, и меня узнавали мелкие торговцы, только-только открывавшие свои окна и лавки – и я видел самого себя изящной поэтической строкой, подлинным переводом с чагатайского языка. Я, леопард Трансоксианы, застыл индусским лучником нирваны.
Мертвые листья в тишине дворца, мы вгрызаемся в горло европейского чужака, стойкого оловянного солдатика подлой торговли и беспредельного подкупа. Мы видим бешеных маратхов, грабящих наши мечты и города. Мы глядим, не мигая, в глаза друг другу, стоя на коленях, жертвуя один ради другого – мы, мировое древо воинской доблести и палевой терпеливости пустыни. Мы становимся золоченой побрякушкой саксонского курфюрста, двигающей всеми своими ножками и ручками в такт механической музычке. Мы, забывшие кочевые шатры и погрязшие в китайщине крепостных лабиринтов.
Стрела, воткнувшаяся в спину; всадник, клонящийся с седла и падающий. Мерно натягивающиеся тысячи и тысячи луков. Лица, зажатые страхом; лица – упертые, напряженные, самозабвенные, забывшиеся. Бегство, вполоборота, не теряя последней надежды. Торжество равнодушной победы, жестокая готовность к вражеской смерти, неслыханная яркость запыленных окровавленных доспехов. Корона Индии, струящая меркнущий свет чужбины.
Они видят диковинных птиц, пойманных сетью. Они зачарованно смотрят на индийских скворцов и журавлей, перепелок и дроф, дикие куры прыскают из-под ног. Тут все не так, и водяной лев удивленно глядит на них, высунув голову из гангской мутной воды. Рыба какка зависает над ручьем, напряженно застыв, наблюдая их первую неумелую охоту на крокодила. А еще ведь есть и носороги, демонстративно вышагивающие и не замечающие неуклюжих степняков. Они все во власти восхитительных пейзажных приключений.
Кто-то изъявляет покорность. Это, может быть, шах или раджа, очередной хан или мирза. Я сижу на большом камне, покрытом богатым ковром. Я доверчиво протягиваю ему свои руки. Мои беки довольны. Мы столько раз отступали и наступали, догоняли и сами обращались в бегство. Я чувствую сеть бытия, затягивающую меня в другие сады Аллаха. Это будут мои сады – правильные и обдуманные – как все, что я делаю.
В самом деле, обилие трупов, попытки бегства – слава преследует меня. Цветастый ковер разнородных событий, управляющих роковыми столпами индийского воздуха.
Мои истории очевидны – они представляют собой сочетания желтого, красного, иногда лилового. Я милосерден и к зеленому, но он слишком женствен. Снискать удачу узорчато-избыточной судьбы.
Ты видишь отрубленные головы языческих жен, сопротивление тебе бесполезно. Вновь заняты Агра и Дели, но по-прежнему пейзаж напоминает тебе больного льва. Деревья амрудпал, карна и амальбид скрашивают пустотность внутренних горизонтов.
Скачущий почерк победоносной конницы, неукротимые боевые слоны диагональных каллиграфических экзерсисов. Его все более интересует грамматика бесконечных индусских мятежей, велеречивых лживых обещаний микроскопических местных династий. Индостан: разорванная муракка имперских вожделений пустыни: Индостан.
Я наблюдаю за выравниванием русла арыка. Устрояемые мной сады, казалось бы, вечны. Совсем невдалеке – ловля сетью удивительных птиц. Я уже на пиру, окружающие меня мирзы боготворят меня. Индия окружает меня – загнанную, тяжело дышащую антилопу – и даже охота на водяного льва уже не услаждает меня.
Свет оказался слишком ярким. Выцветший рисунок ослепшего величия; трон, стоящий на тоскливой равнине бессилия. Хищное растение морских шакалов опутало корону из ветвей пыльной-пыльной суши. Цвет и плод Самарканда, протянутые доверчиво руки потерянной бирюзы вечности.
[1] Дарбар – аудиенция, торжественный прием государем приближенных, а также место их проведения.
[2] Йигит – молодой воин, храбрец, удалец.
[3] Хауз – искусственный водоем, колодец.
[4] Арак – алкогольный напиток, изготовляемый из растительных соков; водка.
[5] Радж – индийское название Британской империи.
[6] Насталик – разновидность письма, использовавшаяся для передачи персидского языка, скоропись.
