Мир как школа
Ratenbacher, Fred. Vom Arbeiter zum Schüler. Skizze einer Ideologie für die postkapitalistische Zukunft. Hamburg: Laika-Verlag, 2016.
Автор, о котором идет речь, еще год назад был практически неизвестен; прошло всего несколько месяцев с момента выхода его книги, а интеллектуальный мир, читающий по‑немецки, уже, что называется, стоит на ушах.
Иоганнес Фридрих (Фред) Ратенбахер как личность не менее интересен, чем его концепции. Он родился в Лейпциге в 1966 году, уже в школе зачитывался «Коммунистическим манифестом» и «Капиталом» Маркса и еще почему-то сочинениями Станислава Лема. В Лейпцигском университете юный Фред изучал славянские языки (русский, польский, чешский). Несмотря на глубокий интерес к марксизму (а скорее, благодаря ему), он вскоре не понаслышке узнал, что такое Штази. Впрочем, больших неприятностей не было, и Ратенбахеру дозволено было даже съездить на студенческую конференцию за границу – в единственный в Советском Союзе университетский город европейского типа, где на него произвел впечатление «старомодного вида профессор с усами, как у Ницше», который «одновременно культивировал традиционный стиль гуманитарной академии и подрывал его своими новаторскими работами». Кроме того, он состоял в переписке с московским философом Яковом Абрамовым. После падения Берлинской стены Ратенбахер, не теряя времени, воспользовался свободой передвижения и поехал продолжать учебу в малоизвестный французский университет Кокань (Université de Cocagne), где ознакомился с трудами Деррида и прочей «французской теорией». («Общее между французской теорией и французской болезнью в том – замечает Ратенбахер – что от обеих можно сойти с ума».) Докторат он делал в Атланте (США), где избрал темой деконструктивное прочтение восточноевропейских диссидентских текстов.
Далее академическая карьера Фреда Ратенбахера складывается не слишком удачно. По его словам, после падения коммунистических режимов интерес к восточноевропейским диссидентам пошел на убыль, а те немногие исследователи, которым феномен диссидентства был еще интересен, требовали относиться к соответствующим трудам «со священным трепетом» (mit heiliger Ehrfurcht), что, по мнению Ратенбахера, несовместимо с деконструктивным подходом. Долгие годы он вынужден был перебиваться почасовками и стажировками в разных университетах мира, не получая постоянного места. Одна из таких стажировок занесла его в начале нулевых в иерусалимский Институт Шалома Хартмана. Даю слово автору: «Под грохот автобусных взрывов я приобщился к цивилизации, в центре которой находится учеба ради самой учебы. Причем учеба эта не авторитарна – ученики разбирают текст в группах (Chewrutha), а учителя сидят рядом, своей отдельной группой, и читают тот же текст на более высоком уровне. Впрочем, учениками называются все – даже самый продвинутый знаток именуется учеником мудрого (Talmid-Chacham)».
Именно во время иерусалимской стажировки Ратенбахеру пришла в голову формула «общество, структурированное как школа», которая и дала толчок его мысли. В прошлом, замечает Ратенбахер, общество могло быть структурировано как поместье, монастырь, казарма, тюрьма или даже концлагерь. Нынешнее общество во всех мало-мальски развитых странах структурировано как рынок – рыночная логика проникает повсюду, а эпоха постмодерна делает ее практически всеобъемлющей. Такая форма структурирования лучше, чем те, что ей предшествовали – все же какая-никакая свобода и равенство. Тем не менее, связанный с ней вред общеизвестен – примитивизация и инфантилизация, деградация образования, падение уровня знаний. Убежденный дерридианец и деконструктивист, Ратенбахер, однако, не ломится в открытую дверь, атакуя рынок и рыночную идеологию (это было неоднократно проделано – занятие насколько несложное, настолько же безнадежное). Вместо этого он «заходит сбоку», деконструируя одну из центральных категорий современной цивилизации – категорию труда/работы. Во-первых, эта категория не универсальна. Ответ на вопрос, какие именно виды деятельности можно считать трудом, носит достаточно произвольный характер. В некоторых культурах (например, в традиционной культуре ряда индейских племен Северной Америки) соответствующее понятие просто отсутствует. Индейцы охотятся, ловят рыбу, изготовляют стрелы, воюют, раскуривают трубку мира, рассказывают мифы и сказки, участвуют в ритуалах… Что из этого можно считать трудом, а что досугом, не знает никто, в том числе они сами. Им можно тысячекратно объяснять, что без труда не выловишь и рыбку из пруда, но рыбу они прекрасно умеют ловить и без нотаций белых людей[1].
С другой стороны, мы обычно говорим о труде только там, где уже есть орудия труда. Труд и орудия для него появляются на самой заре человечества и определяют его идентичность в сравнении с животным миром[2]. Человек – существо, использующее или, по более поздней формуле, изготовляющее орудия труда. А зачем эти орудия нужны? Чтобы тратить меньше времени и сил, иначе говоря, чтобы работать поменьше. Таким образом, человек – не столько существо работающее, сколько существо сачкующее. Homo faber (человек-кузнец) есть на самом деле homo piger, человек-лентяй. Лень – вот истинный двигатель технического прогресса, вот, что делает человека человеком. При этом орудия труда все меньше выступают в качестве помощника человека при производстве общественного продукта, а все больше производят его сами, оставляя за человеком роль контролера-надсмотрщика. История человечества выглядит, таким образом, как история самоликвидации труда.
На первый взгляд, здесь нет ничего нового. Уже Аристотель писал, что мы работаем, чтобы иметь досуг. Поль Лафарг еще в 1883 году требовал «права на лень» в противовес праву на труд. «Философию праздности» сейчас развивает немецкий литературовед Гизела Дишнер (Gisela Dischner), после выхода на пенсию проводящая время между Ганновером и островом Майорка. Однако Ратенбахер идет дальше эпикурейски окрашенного «искусства праздности», которое проповедует Дишнер. Он провозглашает тезис: «любое заполнение времени ответственно» (jede Zeitfüllung ist verantwortlich). Отменяется противопоставление «времени для других» (работа) и «времени для себя» (отдых, досуг, свободное время). Потребляя, мы в не меньшей степени формируем мир для себя и других, чем производя. Точнее, чем когда для нас производят машины. У человека никто не отнимал и не отнимет функцию заказчика – самую ответственную во всем процессе. Заказчику ничего нельзя навязать, если он этого не хочет, хотя можно манипулировать его желаниями, что успешно делается с самого начала рыночных отношений. Ратенбахер убежден, что взрослый человек должен брать на себя ответственность за то, что и как он потребляет и какое воздействие это оказывает на него самого, на его окружение и, в конечном счете, на цивилизацию в целом[3].
Однако критика общества потребления также не является главной целью Ратенбахера. Ведь основное, что его интересует – не то, как заполняется желудок или шкаф, а то, как заполняется время, которое, видимо, представляет собой главный ресурс и главный вызов для человека не столь далекого будущего. И тут в игру вступает категория учебы. Действительно, в древнегреческом слово «школа» происходит от слова «досуг» (а в латыни от слова «игра»). Учатся и животные, но человек есть существо обучающееся par excellence – обучение такая же видовая характеристика, как самоуничтожающийся труд. С нашим стремлением к новому и стремлением к подражанию мы биологически запрограммированы на учебу. Учиться хотят все, только разным вещам – кто-то древним языкам, а кто-то уличной драке или искусству соблазнения. Стремление к новому может привести к наркоторговцу или в отряд бойцов ИГИЛ (огранизация, запрещенная везде, кроме самого Исламского Государства), а стремление к подражанию… вопрос в том, кому и чему подражать.
Будучи укоренена в инстинктах, учеба не требует оправдания и осмысления со стороны. Тем не менее, в эпоху тотального господства рынка и отсутствия досуга люди все чаще спрашивают себя «а зачем мне это знать?». В результате загибаются «факультеты ненужных вещей» – филологические, исторические, философские, а там, где кто-то еще учится, утверждается рыночный подход – такие факультеты начинают не столько обучать, столько развлекать, и ориентируются не на способных студентов, а на богатых. Нетрудно догадаться, к чему это ведет: уже сейчас мы невежественные варвары по сравнению со среднеобразованными людьми столетней давности, а те, кто грядет после нас, даже не поймут, что с ними что-то не в порядке. Они, конечно, тоже учатся, но учителя их рынок и пророчица его реклама, которая лезет изо всех щелей (как мы знаем из французской теории, в щелях и пробелах и происходит самое главное) и разговаривает с людьми языком обкуренного идиота (eines bekifften Idioten), обращаясь к самым незрелым членам общества и самым незрелым сторонам человеческой психики.
Чтобы избавится от этого наваждения, Ратенбахер прибегает к деконструктивному «перевертону», возможно, навеянному «Грамматологией» Деррида – мы не учимся для того, чтобы работать и жить, а работа и жизнь представляют собой частные случаи учебы, подобно тому, как устная речь у Деррида выступает в качестве частного случая письма. Современная поп-психология уже усекла такую возможность и говорит обо всем, что с нами происходит, как о learning experience. Покойный психолог Скотт Пек применял это определение даже к предсмертным мукам. Впрочем, обучение, возможно, продолжается и на том свете – люди, пережившие клиническую смерть, рассказывают о Храме Знания или библиотеке (ср. небесную школу у Сведенборга, «небесную ешиву» еврейских авторов или райскую библиотеку из стихотворения Гессе). При этом, как следует из материалов, собранных исследователями «почти смертных переживаний», этот мотив встречается у самых разных людей – вплоть до одного уголовника, которого, правда, туда не пустили. Если столь разные визионеры – от философов до гопников – рассказывают одно и то же независимо друг от друга, значит, в этом что-то есть, ведь, в отличие от света в конце туннеля, мотив «небесной школы» невозможно объяснить кислородным голоданием мозга. Так что как минимум речь идет об одном из архетипов коллективного бессознательного, а как максимум…
В любом случае, представление об учебе как о смысле и оправдании жизни[4] уже появилось в массовой культуре, и это может быть той самой точкой опоры, с помощью которой в конечном счете удастся по-новому структурировать общество. «Реклама, где твое жало? Рынок, где твоя победа?» – перефразирует Ратенбахер апостола Павла, говоря о прекрасном новом времени, когда работать будет необязательно, все будут делать роботы, а ценность человека будет определяться не деньгами, а умственным и душевным развитием. Но это время если и наступит, то не скоро: прежде нужно решить проблему «лишних людей» – все растущего числа прекариев[5] и безработных, причем решить в самом приземленном смысле, обеспечив их материально. «Пока что я глас вопиющего в пустыне», – заканчивает Ратенбахер свою книгу, намекая на свое первое имя Иоганнес.
[1] В немецком оригинале, естественно, пословица иная: besser als Feste feiern ist feste arbeiten. «Индейцы не увидели бы особой разницы между тем и другим – правильно проведенный ритуал не менее важен для успеха охоты, чем хорошо сделанные стрелы».
[2] Следует несколько страниц, посвященных деконструкции пресловутой энгельсовской обезьяны, которую труд превратил в человека. Нужно ли это? Взгляды Энгельса еще в шестидесятые годы убедительно раскритиковал Льюис Мамфорд.
[3] Нужно при этом заметить, что Ратенбахер снимает (или, если угодно, деконструирует) оппозицию производства и потребления – потребление есть начало и конец процесса производства, его альфа и омега. Современный потребитель – генералиссимус, ничего не смыслящий в военном деле, и им помыкают, как хотят, лизоблюдствующие генералы и полковники. По Ратенбахеру, в обществе будущего роль потребителя должна быть самой активной, а производство можно предоставить и роботам.
[4] Ратенбахер вводит термин «биодицея» по аналогии с теодицеей. Если в оправдании «неподобающего поведения» Бога нуждается, прежде всего, религиозный человек, то оправдание собственного дальнейшего существования может понадобиться каждому. Впрочем, как считают последователи так называемой теологии процесса, Бог тоже учится и меняется, общаясь со своим творением. Таким образом, учеба оказывается, помимо всего прочего, «подражанием Богу» (imitatio Dei).
[5] «Прекариат (от лат. precarium — нестабильный, негарантированный и «пролетариат») — социальный класс работников с временной или частичной занятостью, которая носит постоянный и устойчивый характер. Для прекариата характерны: неустойчивое социальное положение, слабая социальная защищенность, отсутствие многих социальных гарантий, нестабильный доход, депрофессионализация» (Википедия). Термин ввел экономист Гай Стэндинг по аналогии с пролетариатом. Признавая заслуги Стэндинга, Ратенбахер, тем не менее, относится к нему с известной иронией: «Маркс хотел быть вождем пролетариата, не принадлежа к этому классу и даже не любя его. Точно так же Стэндинг с его хорошей университетской ставкой явно стремится возглавить прекариев и любит поговорить о том, что нужно прекариату. Я сам пока еще прекарий, и лучше знаю, что мне надо». Что же касается самого Стэндинга, то он недавно высказался в том смысле, что, если бы Ратенбахера не было, его надо было бы придумать. Понимай, как хочешь…
