ПРЯМОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ
сколь многим хочется услышать
некий живой и настоящий голос,
полный личных переживаний,
искренних чувств,
подлинных мыслей
но что делать, если
прошлое и настоящее раздроблено так, что не соберешь,
если нет никакого такого «я»,
что жило бы вне времени, обстоятельств, способов говорения,
какого-то там истинного, сущностного «я»
ну, или что делать, когда
мой настоящий голос –
едва слышный шепот рептилии,
неподвижно сидящей на камне,
смотрящей на мир будто бы остановившимся,
будто бы даже и мертвым взглядом
* * *
тогда он не знал слова конволют, а знал слово подшивка,
и вот в одном таком самодельном томе в химически-оранжевом переплете,
найденном на дачном чердаке,
он обнаружил повесть автора, чье имя стерлось из памяти.
повесть была изъята из какого-то нестоличного толстого журнала 60-х–70-х.
ему было одиннадцать, но он читал порою очень странные вещи,
и эта повесть, явно не предназначенная для детей и подростков,
чем-то его цепанула.
сначала там все было занудно и обычно: сибирский хутор, большая семья, середина XIX века,
обыкновенная советская семейная сага, рассказанная скучно и конспективно,
но потом все начинают как-то неестественно умирать друг за другом,
и в конце концов остается один персонаж,
и это уже 1910-е годы.
сейчас можно было бы придумать множество вариантов продолжения.
к примеру, герой внезапно заболевает шаманской болезнью,
но умудряется вынести ее без наставника,
и вскоре к людям выходит шаман-самородок,
общающийся с могучими духами,
способный творить непостижимые и ужасные чудеса.
а тем временем происходит революция, начинается гражданская война,
и вот шаман встречается с красными партизанами,
он то ли противостоит им, то ли помогает, то ли и не понять, что делает.
они, в свою очередь, либо расстреливают его,
либо молча воспринимают происходящее, изредка лишь слегка удивляясь,
либо переубеждают его, объясняя закономерности классовой борьбы,
и он переходит на сторону революции.
если его при этом покидают духи,
он учится на рабфаке, становится лектором, говорит о научном атеизме
и о социально-экономических обоснованиях шаманских верований,
и тогда его расстреливают чуть позже.
если духи его не покидают,
то он пытается помочь строительству нового мира с помощью надземных и подземных сил,
его воспринимают как скрытую угрозу, боятся, и, конечно, начинают преследовать,
но он скрывается, притворившись безумцем или вовсе оборотившись коряжкой.
или же так: в своем одиноком затворничестве
он обретает некое успокоительное просветление,
понимает родство всего со всем
и уходит проповедовать зверям и птицам
и жить с ними единой судьбой.
когда приходят партизаны,
они обнаруживают странную нечеловеческую коммуну,
возглавляемую этим нежданным последователем ассизского проповедника.
дальше эта коммуна может быть уничтожена, и тогда, конечно,
особенно важной будет то, как звери и птицы, бок о бок со своим предводителем,
вступят в последнюю безнадежную битву.
или же их оставят в покое, и тогда
в самые тяжелые годы глухой слух об этой лесной коммуне будет ползти средь людей,
и многие попытаются ее найти.
в общем-то много еще чего можно было бы придумать,
имея такие исходные данные.
но в оригинальном тексте происходило вот что:
герой жил себе и жил в одиночестве, из года в год, –
а меж тем лыковская эпопея тогда не была еще известна. –
партизаны его миновали, и даже советская власть миновала.
здесь тоже можно было бы много чего придумать: погружение внутрь себя,
поток сознания, исполненный символов и архетипов,
смешение реального и воображаемого.
но нет, автор, как будто бы стиснув зубы,
заставлял героя вести сугубо бытовой,
чуть ли не бихевиористский образ жизни,
но это почему-то при чтении текста завораживало.
и так продолжалось из года в год,
привязка к хронологии в повести уже полностью стерлась,
пока наконец герой, как писал автор, «внезапно будто прозрел,
будто очнулся от многолетнего сна».
герой собирает заплечный мешок, берет ружье,
странно, что у него все еще оставались патроны,
и уходит в лес. повесть
очевидно заканчивается, но самый конец остался неизвестным,
в подшивке не оказалось нескольких последних страниц.
* * *
я – шифтер. дейксис – ты. они же – ну ваще
такое, что не снилось якобсону.
теперь попробуй-ка представь персону,
субъекта, божью тварь и меру всех вещей.
не можешь? вот и я. а между тем, вон там,
где некогда резвились ноумены,
субъекты стали столь обыкновенны,
и каждый среди них – грядущий хам.
ресентимента грезы так нежны,
так сладко раствориться, но неволит
синтагма, и глагол весь день глаголет,
и действия какие-то нужны.
так повторяй отныне по слогам:
А-ли-са по-ку-па-ет клей-ко-ви-ну,
Го-за-лес вы-пи-ва-ет по-ло-ви-ну,
И-ван ви-сит, R-5 у-шел к вра-гам
ЭТО СОВСЕМ НЕ ПРО ТО, О ЧЕМ ВЫ МОГЛИ БЫ ПОДУМАТЬ
даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как
начать разговор и о чем, собственно, разговаривать,
я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве, не понимаю,
как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких более частных
подробностях. не понимаю, где ты начинаешься и где завершаешься,
не могу осознать, каким именно образом ты отделяешься от
всего прочего, того, что не-ты, не вижу границ и даже представить
не в состоянии, насколько четко обозначены эти границы.
и тем более мне совершенно ничего не известно про твои
способы поведения, привычки, характерные особенности всего того,
что и составляет некую самость. ну вот раз так, то ничего мне
не дано понять не только в этой твоей самости, но и в том,
есть ли она, нет ли ее, или вместо нее нечто иное, что так обозначить
было бы некорректно, да что там, просто глупо, смешно.
нет ничего, что я мог бы сказать о тебе хоть с какой-то, пускай минимальной
долей уверенности. я и как называть-то тебя не знаю,
не знаю, имеет ли смысл тебя вообще хоть каким-нибудь образом называть,
или нужны какие-то иные условные формы, иные способы
сигнализации, индексы, совершенно не похожие на имена. вообще
не ясно, можно ли к тебе хоть как-то обратиться, есть ли пускай бы и
самая малая надежда, что это не будет обращением в пустоту.
но я пытаюсь, не имея, в сущности, никаких оснований для этого,
все-таки вступить в диалог, наладить какое-то подобие связи,
ну или хотя бы пускай и одностороннюю коммуникацию,
питая ложную в своих самых глубинных основаниях, совершенно
смехотворную, но надежду. неясно, надежду на что. однако же иногда,
изредка мне все-таки кажется, что сама моя попытка имеет какое-то
жалкое обоснование, и это чувство заставляет вновь и вновь
предпринимать тщетные попытки разобраться в том,
что ты есть. я не строю никаких иллюзий, напротив, я совершенно уверен,
что всё это зря. тем не менее, я пытаюсь
* * *
как и многие
я не удаляю из друзей
умерших
это всегда казалось
каким-то предательством
по отношению к ним
теперь список друзей редеет,
не знаешь, чего ждать от кого
и только они не подведут,
они останутся теми же самыми
