АВСТРАЛИЯ
Нынче я узнал, что у всякого петуха
своя Испания под перьями.
Гоголь. Записки сумасшедшего
Радуга зимой
Сначала на меня нашло отчаянье, как время от времени случается, и тогда я впадаю в местную кому, только курю и сплю. 20 лет пишешь, как наркоман, и один раз в 2000 году за одно длинное стихотворение про бессмертие 600 рублей заплатили. И если бы не местные парки, жена, дочка, теща, мама, давно бы, как Седуксеныч, выныривал из запоев, чтобы самоубиться, а потом заныривал в запои, чтобы не самоубиваться. А так 20 лет, как наркоман, пишешь, а потом напечатают в журналах: «В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сначала сажали в психушку, а потом высылали за бугор, в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что ее нет, и даже не делают вид, что еще обидней. Это как в анекдоте про неуловимого Джо: а почему он неуловимый? А кому он на хер нужен?» Потом я подумал, можно остров в Тихом океане охранять от пингвинов, недалеко от Австралии, там всегда лето, надоела зима, быть смотрителем Ботанического сада, как на Соловках. А потом я подумал, после Платонова надо прочесть Распутина, а после Распутина – Сашу Соколова, потому что полпоколенья уже прошло. Это значит, что неуловимый Джо превратился сначала в ренессансного революционера, трактующего апокалипсис, потом в дезертира всех войн в нычке, потом в смотрителя Ботанического сада в штате Вермонт, США.
А потом что-то еще происходило. Чтобы узнать – что, я должен купить и прочесть книгу, жизнеописания великих итальянских живописцев Возрождения, а также прочесть книгу «Ад» Данте Алигьери, «Декамерон» Джованни Бокаччо, «Фауст» Гете, Давидовы псалмы в переводе местного филолога, который каждое слово смакует, словно это не слово, а бисероплетение и карамелька за щекою, и так не заметит, как станет академиком, и 33 языка изучит, и жизнь его пройдет как молитва о хлебе насущном. А я подумал: Пастернак 30 лет переводил Гёте в нычке в Переделкино, а потом подгадал под смерть, как учитель и учитель учителя, и нарвался, Джованни Бокаччо написал 100 фаблио про то, что десять дам и синьоров чумой в средневековой Флоренции достались и сказали: «Пусть там гусляр с драконом сами фехтуют, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе», чем положили начало современной постмодернистской цивилизации. Ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?», как если бы можно было пригласить на ринг Анну Павловну Шерер и капитана Тушина, а потом сказать: а теперь рекламная пауза.
Короче, я займусь исторической филологией, а по вечерам буду ездить в театры. Сначала в поколении 60-х героем жизни стал актер, потому что тюремщик, актер божества, пал, «а нам все равно, а нам все равно, не боимся мы волка и сову, дело есть у нас, в самый темный час мы волшебную косим трын-траву». Потом в поколении 90-х героем жизни стал герой, потому что актеру надо когда-то становиться самим собой, журналы не могут быть вечно мертвы. Великая русская апокалиптическая литература, которой 60 лет не было, два поколения, ее стали дарить «нужным людям» в конце восьмидесятых, потому что «доброе утро, последний герой, здравствуй, последний герой». Как теперь дарят нужным людям в знак открытости сердца и добрых предзнаменований распятие червонного золота, благословленное святителем Шестиримом, потому что если деньгами, то это будет взятка. Уже придумал анекдот, типа, дремлющий над пивом народ, а при чем здесь гимнаст? Журналы, как всегда, мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке до сих пор неизвестно. Проходящие мимо потом стали идущими вместе, но я не про это.
Я про то, что герою нельзя было вечно быть в маске, террористической и антитеррористической, ему надо было жителем становиться. Актер, ставший героем после театрального бума 90-х, ехал на спектакль, в котором он был занят три раза в месяц, выходил на сцену в подштанниках, его макали в торт с розочками, и он уходил пить водку, изучать философию Шлегеля, одушевлять пространство, медитировать над проблемой денег и свободы воли, как Родион Раскольников аналогичный, все остальное время, потому что жизнь сложилась трагично, и через полпоколенья подростки посмотрят внимательно внутрь себя и скажут: «почему мертвые правят живыми, потому что живые не умирают?» Кто им, кроме меня, ответит: «дедушка, а ты умеешь двигать стаканы взглядом?» – «Как два пальца, но дело не в этом». Юродивость как основной принцип формообразованья, журналы.
Тот, кто проходит мимо, всегда проходит мимо. И он мстит тем, что забирает у нас наших детей в государство. А потом государство делается калекой, потому что если двигаться ниоткуда никуда, то некуда двигаться. В 30-х, когда строили единообразье, арестовать с полным основанием можно было любого. В 60-х, когда единообразье построили, всех реабилитировали, потому что было непонятно, за что арестовали. Так встречаются юродивый и калека, в сущности, им говорить не о чем, поэтому журналы 100 лет мертвы. Нет, было и чудо. Но и Христос приходил к ждущим. Тут-то и надобятся книги, я не раз ловил себя на этом, на швах времени с пространством, когда поступать уже не надо, а не думать уже нельзя. Тут-то и оживают журналы на короткое время и свое послушное светское поприще предложат русскому загробному рассказу 21-го века, загробность его в том, что все живое, который не меньше апокалиптической повести 20-го века и утопического романа 19-го века жанр: счастье возможно, но не любой же ценою, и в чем оно заключается, 30-е – 60-е – 90-е.
Что все живое, когда мы станем этим живым или, наоборот, пройдем мимо, как журналы, чиновники и бандиты, и будем мстить никому за творенье, подарок творца твари, мы уже не сможем рассказать живущим, какой же это кайф – видеть, что все живое, но в то же время быть еще чем-то другим, 20 лет, как наркоман, писать рассказы, повести, романы, эссе, элегии, оды, статьи, трактаты, стихотворенья, и один раз тебе заплатит один журнал 600 рублей за одно длинное стихотворенье про бессмертье. И только благодаря бессмертному благородству женщин-парок, жены, тещи, дочки, мамы, тебя еще терпит приживалкой действительность местная. А потом, в 2020-м, подростки скажут: разве мы все здесь не приживалки? А самые наглые и тупые – журналы, чиновники и бандиты. Что они имеют на власть приживать полное право, потому что они не видят живого, типа компенсации, что ли. Именем Христа станут распинать распятых, и все пойдет по кругу, а живое будет смеяться рядом, а юродивые будут корчиться рядом, что они видят живое, а журналы будут проходить мимо. Господи, как мне горько, уехать на Тихий океан, что ли, к пингвинам, как будто у пингвинов по-другому. Которого заклевывают за слабость, видит радугу вокруг солнца, хоть зимой не бывает радуг, потому что в Австралии вечное лето.
Один знакомый, который год просидел в Бутырках, из группы захвата, которые больше бандиты, чем бандиты, рассказывал, как они «Мастера и Маргариту» наизусть по ролям в камере играли. Знал бы Булгаков, что такое возможно, пусть и через 50 лет после написанья, не стал бы писать письмо Сталину, тем более что все равно бесполезно. Если они не видят живого, как ты их заставишь видеть, только пока они не сделаются несчастны, потому что только так можно увидеть живое, сделаться еще меньше, чем самое маленькое на свете, на чем все умещается, как Экклезиаст и Апокалипсис на цепях ДНК, отсюда мое юродство. А я все думал: зачем мне это надо? Ну и что что у меня папа Арлекин, а мама Пьеро, папа ничего не боялся, а мама была самым одиноким человеком на свете. Я бы мог работать наладчиком на частном заводе картонных мозаик «Пазл», получать свой паек благополучья и презирать грузчиков за то, что они все запойные, хоть пенсионеры, хоть допризывники, и презирать станочников, бывших учителей, за то, что невежи, в 1000 лет выживающем государстве ставить можно только на мертвых. Но тут позвонила жена из электрички по пути на работу и сказала: поделиться не с кем, первый раз вижу, радуга зимою. Я ответил: нынешний год уже не первый раз, атмосферное явленье.
А вообще, если нет мертвого, какая же это ошибка, вся моя жизнь юродивая, про людей, что они захолустные, про себя, что я чмошный, про места, что их страшно, про времена, что их стыдно. Что нет жульничества, есть счастье, что нет несчастья, есть усталость. Получается, что есть только две вещи: работа и отдых. Я все думал, в Библии, Бог создал человека для рая, человек был животным, а потом вмешался какой-то третий невнятный. И вроде бы ни человек, ни Бог не виноваты, а виноват искуситель. А откуда он взялся, если ничего, кроме Бога, нету? Зачем межгалактические пустоты, бесконечность, пыльца, пестики, тычинки, страданье? Ну и был бы Бог – Бог, в своей самоидентичности купался, как в журнале «Плейбой» мальчики-мажоры в ваннах. Зачем ему понадобились история, природа, экклезиаст, апокалипсис, чувство счастья, чувство несчастья, ток-шоу, бомжи, зарплата?
Мы разговаривали за ужином, я спросил про это у Марии и Майки Пупковой. Мария стала что-то про эволюцию долго и в то же время что она в этом ничего не понимает. Майка Пупкова: «просто посмотреть отдельно». Я подумал, нет, все-таки есть поколенья. Майка Пупкова за свои 15 лет прочла две книжки по программе, «Капитанскую дочку» и «Мертвые души», была на двух спектаклях, «Винни-Пух» и «Алиса», пантомима в театре «Около» про Гитлера, Сталина, клинику и «Битлз». Когда ее попросишь приготовить себе яичницу на завтрак, она 15 минут будет пререкаться, что у нее нет времени перед школой, потом встретит по дороге бабушку Димы Борисоглебского и еще 15 минут будет разговаривать с ней про то, кем она будет после школы, директором ипподрома, редактором издательства или домохозяйкой. Мария, которая, как ренессансная Беатриче, с неба на землю каждый день водит местного Данта и детей генералов и банкиров для нищенской зарплаты и благородства, не понимает, зачем Бог сотворил землю, для Бога, а Майка Пупкова, которая палец о палец не ударит для другого, знает. Нет, все-таки есть поколенья, они как работа и отдых, когда сделана предыдущая работа, наступает усталость, и отдых – это уже начало следующей работы.
Молитва-2
Сначала я очень устал, 20 лет работы и ничего снаружи, все только внутри. Когда не напечатали стихи, стал писать эссе, когда не напечатали эссе, стал писать рассказы. Потом как утешенье, что очень болен. Что общины не стало, мужчины куда-то делись, поэтому помогали поодиночке женщины, бабушка, мама, жена, дочь, теща. Что должен только видеть, что больше от тебя не требуется, все остальное как болезнь, раз общины нет. Что в сплошной подставы как подарок: сеть из дождя, ветра, снега, солнца, деревьев, воды. Слова соединяются в фразы между случайными людьми, и одни что-то помнят, другие забывают, потому что очень тяжело делать работу. Марии приснился сон, говорит, страшный, что они бомжуют в трамвае втроем, мама, Аня и она. Вот я как раз про это. Только что-то подумаешь, как оно наступает. А говоришь, нет общины, вчера, когда писал рассказ про чудо, Мария позвонила из электрички, что радуга, зимой не бывает. Сегодня, когда писал про внутри без наружи, очень тяжело всю жизнь, Марии снился сон, как они бомжуют в трамвае втроем без меня, страшный.
Но это не община, это дальше, после «поколения дворников и сторожей, потерявших друг друга в просторах бесконечной зимы, все разошлись по домам». Потому что там нельзя скрепить людей, пластилиновые фигурки из глины никаким дождем, ветром, зноем, снегом, в Крыму, в Австралии, на Белом море. Зато можно с помощью искусств и ремесел, как художник Хамид Савкуев, актер Максим Суханов, режиссер Кама Гинкас, актеры театра «Около», художники Филиппова, Черкасова, Филатов, художница Погорелых с глиняными фигурками на продажу, Пьеро, Арлекины, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы, художник Поприщин с кожаными сумками, на которых городской и деревенский пейзаж маслом, который не смывается, ни дождем, ни ветром, ни солнцем, ни зноем, и не смоется уже никогда, только художник Поприщин не может больше рисовать одно и то же за деньги. Лучше выпьет водку и поедет в Кащенку подлечиться. Как художники Филиппова, Черкасова, Филатов, у которых пастели, акварели и масло про то, что внутри и снаружи одно и то же сливаются в какой-то сон про то, что, но никто об этом знать не должен, иначе это как бомжевать в трамвае без мужчин и денег, очень страшно.
Это как актеры театра «Около» играют спектакли, про одно и то же пантомиму, Гитлера, Сталина, клинику, «Битлз», мужскую нирвану, женское одиночество, попурри из советских песен и исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что все то же самое, только верующее. Как у художника Хамида Савкуева на картинах нет порока, только тайная исповедь, которая становится явной постепенно, страданье и состраданье. Как у актера Максима Суханова все юродивые, хоть глухонемой бандит Свинья, хоть романтический герой Сирано де Бержерак, хоть начальник король Лир, хоть вор в законе Хлестаков. А потом туман растает, как в фильме Федерико Феллини «Амаркорд», и окажется, что община просто продвигается внутрь, а не наружу. Как в фильме «Сталкер» Тарковского, апокалиптический холод душ снаружи человека, а внутри человека 20 лет без денег, и как стихи становятся эссе, эссе становятся рассказы, рассказы становятся молитвы. А министр халтуры Мертвенный ведет по телевизору ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?». Ринг между Анной Павловной Шерер и капитаном Тушиным. Как только Анна Павловна хочет сказать, что никакого внутри нет, а капитан Тушин хочет сказать, что никакого снаружи нет, ведущий ринга кричит жизнерадостно: а теперь рекламная пауза.
Австралия
Если нас все время снимают на кино и мы об этом знаем, потому что иначе смысла бы жить не было, то зачем нам кино. Видно, нам нужна такая точка, из которой все бы были понятны. Стало быть, не столько нас снимают на кино, сколько мы снимаем на кино. Ну, тогда все понятно. И вот жизнь, с ее импровизацией, подделаться, службу тащить, с ее актерами, героями, жителями, с ее экклезиастом, апокалипсисом, хождением по воде (с ее «ничего нет», «все равно», «на самом деле», с ее голяком, славняком, сплошняком), с ее Сталкером, женой Сталкера, проводника на зону, где живет Бог, который на самом деле чмо, Мартышкой, их дочерью, которая уже такой родилась, у которой она – не она, а все остальное, и которая на самом деле еще больше несчастна, ведь сказано, что счастливы были животные, они были в раю, им неведомо было страдание. Это ведь не значило, что не было страдания, просто они были не оно, у них не было сознания. Люди уже несчастливы, потому, что они отдельно, как мы ходим по улицам и боимся, чтобы на нас не подумали, что мы бомжи и сумасшедшие. И для этого служим, выслуживаемся, ездим в мерседесах и маршрутках по улицам, не потому что нам некогда, ведь раньше ходили и все успевали. Просто мы догадались: самые несчастные – ангелы, которые ходят по улицам, как со звезды на звезду перебредают бездну, потому что они нашли эту точку, с которой все время видно кино, с которой они не они, а ангелы, с которой все ангелы, потому что понятны, гитлер, сталин, клиника, битлз, мужская нирвана, женское одиночество, попурри из советских песен, исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что все то же самое, только верующее, в московском театре «Около».
Скажете, это не было со мной изначально, от папы Пьеро и мамы Арлекина, а я только подставлял русскую литературу и христианскую цивилизацию, которые мертвы по телевизору. Зачем же нам телевизор тогда? Иначе мы не справляемся? Получается, что так. Что же я могу сделать в этой ситуации? Полпоколения уже прошло. Уехать в леса, ботанический сад Хутор Горка на Соловках в штате Вермонт в Австралии охранять от призраков бесконечности? Отпевать, причащать, исповедовать. Кто мне дал эту ксиву, лычку, самозванное кино? Нету у меня ответа, просто когда это накатывает, я вспоминаю все сразу – папу, маму, отрочество, чмошество, нищету, Мелитополь, Мценск, Мытищи, Соловки, осень, зиму, весну, лето. А потом наступило новое после Соловков, что я буду это все вспоминать, записывать, кино видеть, показывать. Хоть и раньше наступало новое, после армии, после страны, перед новой страной. Так что непонятно, о чем и речь. Сначала понятно, когда накатывает, потом непонятно, когда откатывает. Как прилив и отлив на море на острове. Обиделся, что медаль не дали, за заслуги перед отечеством 4-й степени, не сняли на кино про то, как ты снимал на кино. Или нет, начинается новое, и надо быть чистым и простым для новой работы, но как будешь таким, если ты не чист и не прост, бессовестная совесть, припадочная память, больные нервы. Или просто устал, 20 лет пишешь, как наркоман, и один раз 600 рублей заплатили за длинное стихотворение про бессмертие в 2000 году. А потом будут на жопе сидеть и книгу писать, Филонов голодал, Платонов отчаялся, Флоренского расстреляли, Шаламов много раз доходил, Башлачев покончил с собой, чтобы потом началось новое.
Господи, забирай меня, что ли, я уже не могу, зуб на зуб не попадает от колотежки долбежковой. Художник Филатов рисует счастье акварелями в ЦДХ, художник Хамид Савкуев свои картины оценивает в десятки тысяч долларов, актер Максим Суханов играет киллеров из телесериалов, я сглатываю по ночам, говорит жена, так перед припадками, в Австралию хочу. Потом наступает счастье, аура, говорят врачи, в церкви, в лесу, в книжном магазине все книжки хочу купить, набираю полную руку и назад на полки кладу, денег нет. Время больше не работает, и пространство больше не работает, как в Австралии, в Марианской впадине, на Соловках, как в стихотворении. Неужели я выслужил эту лычку, медаль, эту точку на пенсии по инвалидности, чужим бессмертьем быть, чмом у света в лице, в Старых Мытищах с собакой гулять, ебнутый, прохожие говорят. Я один раз с грузчицкой подработки приеду, включу телевизор, все порнухи, боевики, телешоу просмотрю, а потом пойду сигарету выкурить, на веранде собака Блажа в моем кресле сидит, в лапах ручка гелевая и тетрадь, в глазах тоска. «Место», – скажу, тетрадь раскроется, станет листы листать, там все это записано, что уже наступило новое. Папа и мама из глины художницы Погорелых на этажерке сидят, Арлекин и Пьеро, разговаривают с картинами, иконами, фотографиями про то, что я не чмо, поэтому меня колбасит так. Переживают за меня, потому что мне надо медали, лычки, точки, компенсации. Поэтому я в Австралию захотел, в Австралии хорошо, лето круглый год, дочери отцов уважают за их страдание, времени нет, пространства нет, не то что тут у нас на севере, даже Бог и ангелы должны страдать для ауры. Достоевский пишет перед припадком наступает счастье несколько секунд, Магомет за это время успел все на своем коне облететь и увидеть в деталях землю и небо. В эпилептологии это состояние счастья и высшей гармонии перед припадком и после припадка называется аурой. Я, собственно, не провоцирую, я просто на жопе сижу, занимаюсь филологией. Любое вдохновение, грузчицкое, пивное, верующее, такой припадок телевизора. Как ты смотришь кино, как про тебя смотрят кино, отдых после работы, потом надо скорее делать дела, пока длится аура, Австралия.
2005
