МАВЗОЛЕЙ АСТРОНАВТА
Посвящается Борису Юхвецу
Много лет тому назад Морис был моим учителем рисования. Восхитившись его работами и его методом преподавания, я решила привести на занятия свою подругу Тину, и мы вместе стали ходить к Морису на мастер-классы. В ту пору нам с Тиной было по шестнадцать лет – мы обе учились в художественной школе. А Морис в те времена был уже сформировавшимся взрослым художником – он был старше нас с Тиной лет, приблизительно, на двадцать – и мы взирали на него с неоспоримым уважением. Сейчас, сорок пять лет спустя, когда Мориса уже нет в живых, в памяти всплывают отдельные эпизоды наших совместных походов на выставки (в течение чуть ли не всей жизни) и наших тогдашних занятий: многие слова и поступки приобретают новое значение, подсвечиваются и трактуются иначе – совсем по-другому, чем тогда.
Эпизод первый: Подарок
– Вот тебе мой подарок на день рождения, – говорит Морис, осторожно выкладывая на стол большой коричневый конверт.
– Ой, спасибо, Морис! – радуюсь я, извлекая из конверта несколько цветных рисунков. Однако, при виде ксерокопий мой восторг быстро улетучивается: я надеялась обнаружить оригинальные работы Мориса. Старательно пытаясь скрыть свое разочарование, я внимательно разглядываю копии трех рисунков: на фоне пустынного ландшафта, с характерным для Мориса приглушенным колоритом, полуабстрактные здания и интерьеры выстраиваются в сложную урбанистическую композицию. Работы были хороши, даже в виде дешевых репродукций.
– Какие красивые работы… А что это за здания? – почти непринужденно спрашиваю я, мысленно уговаривая себя не расстраиваться по поводу копий.
– Это могила астронавта, – с серьезным видом произносит Морис, – то есть, мавзолей.
– Мм… могила… Мавзолей?.. – бормочу я в недоумении.
– Ты же слышала о погибшем астронавте? – строго спрашивает Морис.
– Да, конечно, слышала… Кто же о нем не слышал?.. – тихо говорю я.
– Ну вот, так это – его могила… – назидательно добавляет Морис.
– Ааа… Спасибо… – чуть слышно шепчу я, – а что за техника? Это гуашь?.. – я изо всех сил стараюсь скрыть свое возрастающее изумление.
– Да, в оригинале – гуашь на бумаге. У меня остались только копии… А знаешь, кому я подарил оригиналы?
– Кому?!.. – испуганно спрашиваю я.
– Вдове астронавта, – торжественно произносит Морис.
– Эээ… так оригиналы у нее? – спрашиваю я, пребывая в полной растерянности.
– Да, у нее, – отвечает Морис и больше не добавляет ни слова.
Большой коричневый конверт с репродукциями рисунков Мориса покоился на моем столе в течение нескольких последующих недель. Время от времени я рассматривала рисунки и снова прятала их в конверт. Через месяц я переложила конверт в большой выдвижной ящик, но репродукции все равно не давали мне покоя:
– Зачем дарить мне рисунки могилы на день рождения? – недоумевала я. – А может это – юмор такой, своеобразный?.. А может он решил, что день рождения – это самый подходящий момент, чтобы таким философским жестом напомнить мне о близости смерти?.. Но чьей?! Моей? Его? О смерти астронавта Илана Рамона? Или: о близости смерти как таковой?.. Но зачем?!.. А может, он просто решил подарить мне эти репродукции, не особо задумываясь о какой-либо смысловой нагрузке – не думая ни о дне рождения, ни о дне смерти – просто вытащил из первого попавшегося ящика в своей студии первые попавшиеся под руку работы – увидел, что это копии и, возможно, сказал себе: «А, сойдет!»… Да, могло быть и так. Но как-то слабо верилось. И да, конечно, – можно было бы спросить у Мориса напрямую, но мне показалось, что вопрос прозвучит как-то немыслимо грубо: «А скажите: почему Вы вздумали подарить мне на день рождения рисунки могилы?» Меня коробило от этого гипотетического вопроса, и я ничего не спросила – тогда. А еще через пару недель – вопрос о загадочных мотивах Мориса перестал будоражить мой ум, я перепрятала конверт подальше в ящик и на долгие годы позабыла о его существовании. Конверт пролежал в ящике целых четырнадцать лет – до тех пор, пока одна пронзительная догадка не заставила меня вспомнить об этом странном подарке.
Эпизод второй: Ноги Икара
– Найди Икара, – заговорщицки говорит Морис. Я склоняюсь над книгой с репродукциями картин Питера Брейгеля Старшего: «Падение Икара», 1558 г. Вглядываюсь в детали: пахарь, идущий за плугом, деревья, кусты, пастух, стадо овец, рыбак, берег моря, морская гладь, корабли, замок на воде, горы, очертания города вдали, небо, облака, линия горизонта, солнце, остров, снова горы, большой корабль… А вот, наконец, и они: ноги Икара, упавшего в море, – вразброд торчащие из воды…
– Как неожиданно, – говорю я, – похоже, что Брейгель оставил нам надежду.
– Это почему же? – искренне удивляется Морис.
– Брейгель «уронил» Икара близко к берегу, в ясную погоду, море не штормит. Кажется, что Икар вполне мог бы спастись, если бы умел плавать.
– Интересное замечание, хоть и немного дурацкое, – задумчиво говорит Морис.
Эпизод третий: Белый лист
Мы с Тиной на уроке, в студии Мориса. Морис обеими руками поднимает вверх небольшой белый лист, затем аккуратно расправляет его на столе, поверх другого листа – шершавого и сплошь заляпанного краской.
– Посмотрите, как режет глаз эта белизна, – говорит Морис.
– Да, правда, – режет… – соглашаемся мы.
Я достаю свою специально заведенную тетрадь и записываю за Морисом: «… Абсолютно белый лист – непереносим. Белый лист нужно обработать, «успокоив» так, чтобы белизна не резала глаз. Только на «успокоенном» листе, можно начинать что-то строить…»
Мы с Тиной кидаемся «успокаивать» листы бумаги, изготовляя фон-подкладку для наших будущих работ. Мы размашисто покрываем бумагу акриловыми красками, наносим рисунок на сырую поверхность, затем протираем лист влажной тряпкой, ждем, пока высохнет, и смотрим, что получилось. Если фон не нравится – можно повторить все сначала, вторым слоем, на том же листе.
Эпизод четвертый: Геометрическое вмешательство
На следующем уроке я снова старательно записываю очередное изречение Мориса: «…Нежные, расплывчатые, затуманенные, колеблющиеся, сложные формы и цвета, как правило, требуют грубого геометрического вмешательства совершенно противоположных им по натуре форм и цветов. (И – наоборот).»
– Это очень хорошо, что ты кое-что записываешь, – говорит Морис.
– Да? А почему это хорошо? – спрашиваю я. Мне хочется, чтобы Морис похвалил мои записи еще раз.
– Ну, если не понимаешь почему, то не записывай, – усмехается Морис.
– Не понимаю, но буду записывать, – обиженно отвечаю я.
Эпизод пятый: Жопа
Как-то раз мы с Тиной отправились в Дом Художника, на улицу Альхаризи, рисовать обнаженную натуру. Мы сделали целый ворох карандашных набросков, принесли их на урок и с гордостью разложили перед Морисом. Он небрежно пролистал наброски и разочарованно произнес:
– Вы упустили самое главное…
– И что же мы упустили? – удивленно спросили мы.
– Главное в обнаженной натуре – это ЖОПА, – торжественно произнес Морис – и, переждав приступ нашего хохота, невозмутимо продолжил:
– Запомните: жопа – это второе лицо человека… Рисуя жопу, вы рисуете настоящий – скрытый портрет. По виду и форме жопы можно понять о характере человека намного больше, чем по лицу. Рисование жопы равнозначно гаданию по руке: можно узнать о человеке практически всё… Короче, жопа – это достояние.
– Пойду-ка запишу, – говорю я, открывая тетрадь.
Эпизод шестой: Сломанный
– Ты должна понимать, что Морис – человек сломанный, – решительно говорит фотограф Паша, пожилой приятель моих родителей: – Из него никогда ничего не выйдет…
На момент разговора – мне восемнадцать лет, я служу в армии и уже более двух лет беру у Мориса частные уроки рисования.
– Почему Вы так говорите?.. Он хороший художник и хороший учитель, – возражаю я, дивясь непривычной горечи в голосе Паши.
– Учитель-то он, может, и хороший, а вот человек – сломанный, – настаивает Паша.
– Но почему же? – удивляюсь я.
– Как-то раз, по его просьбе, я пытался устроить его на работу – главным дизайнером на стеклозаводе. Я долго договаривался, уговаривал, рекомендовал… Наконец, директор согласился и назначил собеседование, а Морис просто взял и не пришел. Потом я звонил директору, извинялся за Мориса и просил назначить собеседование снова. Директор неожиданно проникся и назначил. Но Морис снова не пришел.
– А Вы поинтересовались, почему? – спрашиваю я в замешательстве.
– Да, конечно, Морис промямлил что-то неубедительное… Говорю тебе: Морис – человек конченый.
– Ну, может, это было связано с тем, что к тому времени он уже слабо представлял себя в роли главного дизайнера? Ведь он считал себя художником, – робко возражаю я.
– Тогда зачем было просить меня бегать и устраивать его на работу, именно на этот стеклозавод? – кипя праведным гневом, спрашивает Паша.
– Ну, не знаю… Все же мне кажется странным считать кого-либо «сломанным» или «конченым» только из-за того, что он не пришел на собеседование… С художниками всякое бывает, – неуверенно говорю я.
– Из него никогда ничего не выйдет, – презрительно повторяет Паша.
Разговор с Пашей долго не давал мне покоя. Я маялась, размышляя, может ли «сломанный» быть хорошим художником, и тем более – учителем. Промучившись пару недель, я решила рассказать Морису об этом разговоре:
– А скажите, как по-вашему, может ли кто-то быть хорошим художником, и в то же время – безнадежно сломанным человеком? – взволнованно спросила я.
– Думаю, да, – улыбаясь самому себе, ответил Морис.
Эпизод седьмой: Гипотетическая разгадка
Сейчас, сорок пять лет спустя, я сижу и разглядываю работы Мориса на его сайте:
Мягкий пастельный колорит и – словно наперекор мягкости полутонов – все вокруг полно движения, полета, «экшена». На плоскости картин и рисунков разворачиваются сражения, идут воздушные и наземные бои, бегут террористы, идут вооруженные нападения на улицах, появляются голые персонажи, оснащенные поясами смертников, тут и там возникают пришельцы и люди со звериными головами… И надо всем этим хаосом: взлетают истребители, самолеты, вертолеты и НЛО…
После смерти Мориса я неожиданно наткнулась в фейсбуке на одну неизвестную мне работу:
На переднем плане – кабина самолета, летящего над городом, похожим на Тель-Авив; светловолосый пилот, похожий на Мориса, стоит у штурвала; прижавшаяся к плечу пилота женщина, похожая на жену Мориса, крепко обнимает его за талию, на заднем сидении – пристегнутый к креслу, ликующий от восторга ребенок. И море вдали, и небо, и облака.
– Боже… – вздрогнула я от осенившей меня догадки, – пилот у штурвала – и все эти многочисленные самолеты, вертолеты и летающие тарелки… К тому же, на протяжении последних двадцати лет, – бесчисленные наброски реконструкций фасадов зданий и музеев. А также – длинная серия зарисовок реконструкций Тель-Авивского музея…
Я бросилась в студию – отыскивать репродукции, подаренные Морисом четырнадцать лет назад. И нигде не смогла их найти. С тяжелым сердцем я вернулась к экрану, в надежде взглянуть на эти рисунки на сайте. Но там их тоже не оказалось. Я ринулась ворошить страницу Мориса в фейсбуке – и вскоре обнаружила там одну работу из подаренной мне серии. И замерла, увидев название работы: «Музей астронавта Илана Рамона».
– Как же я не догадалась?!..
Морис был уникальным художником, но его так называемая «арт-карьера», мягко говоря, – не задалась. Несмотря на его общительность и широкий круг влиятельных знакомых, выставлялся он крайне редко и о нем почти не писали. На протяжении всей своей жизни интеллигентный, утонченный Морис делал вид, что отсутствие собственной популярности его не сильно беспокоит. Но, как выяснилось позже, по нескольким, как бы невзначай брошенным фразам, – он считал себя несправедливо обделенным вниманием своего профессионального круга – вниманием кураторов, коллекционеров, критиков и общества. Морис сильно переживал по этому поводу – его подтачивала зависть, которую он тщательно скрывал. Он знал, что достоин чего-то большего, но в какой-то момент перестал бороться «за место под солнцем», сочинил свою личную мифологию, где, по-видимому, счел себя одновременно и «сбитым летчиком», и «утонувшим Икаром», и «сгоревшим художником-астронавтом»…
Эпилог
– Это ж надо было так замаскироваться… – время от времени удивляюсь я, размышляя о сложной судьбе своего учителя: ведь назови он вслух эти рисунки «Мавзолеем Мориса», я ни за что не запрятала бы их так глубоко в ящик.