Таммуз Тантур

ТЕЗЕЙ В КНОССЕ

Вестников от Ликомеда, повелителя Скироса, на Холме принимали незамедлительно. У царя Менесфея было мало друзей, особенно таких, как Ликомед: слава Тезея, утомившего и едва ли не разорившего афинян своими начинаниями, еще не утомилась, облетая вселенную. Ликомед же взялся принять Тезея, не нанеся ущерба ни славе великого героя, ни интересам Афин, наконец от него избавившихся, ни самому Тезею. Вести передавались, разумеется, из уст в уста – афиняне не доверяли искусству сидонян, ковырявших глиняные лепешки длинной иглой, превращая вести в колдовские «говорящие» закорючки, к тому же Менесфей, лишенный предрассудков касательно чужеземных чар, был убежден, что письмо ослабляет память, а иметь хорошую память Менесфей почитал одной из первых царских доблестей.

Вестник же передал следующее.

Спешу сообщить тебе, мой дорогой Менесфей, что преславный восхититель и смутитель умов афиниян, любимец богов и несравненный победитель врагов и чудовищ Тезей, прибывший на Скирос, чтобы вступить во владение землями, принадлежавшими его отцу Эгею, погиб вчера, упав в море со скал.

Я намеревался изначально, в память его отца и согласно твоему поручению, предоставить Тезею убежище на острове, однако три дня, проведенные им на Скиросе, привели меня к неотвратимому выводу, что Тезею нельзя более оставаться в живых. Я не сомневаюсь, мой друг Менесфей, что ты признаешь мою правоту, как только мой вестник завершит свой рассказ. Ибо нет более чудовищного безумия, чем то, с каким Тезей намерился уничтожить славу собственных подвигов. Воля судьбы такова, чтобы Тезей остался в памяти народов великим героем, победителем Минотавра, освободившим Афины от унизительного побора критян. Ежели критяне попытаются замарать память Тезея, то помни слова, которые сказал тебе некий критянин: все критяне лжецы.

Вот что поведал Тезей о своем плавании на Крит.

Как тебе известно, мой Менесфей, мы были данниками критян с того времени, как Андрогей, сын критянина Миноса, пытаясь учредить Игры Быка в Аттике, был убит быком, подаренным ему Эгеем, царем афинским. В подарке не было злого умысла, но Эгей, не вникший в смысл игр, выбрал самого свирепого быка, какой только нашелся в его пределах, и это обстоятельство критяне вменили ему в вину. Превосходя афинян намного в военной мощи, критяне наложили на Эгея необычную дань, обязав его раз в девять лет посылать семь юношей и семь дев на обучение в Кносс. Когда первые ученики критян возвратились в Афины, Эгей в сопровождении жреца тут же провел дознание о том, как обращались с ними критяне и чему обучали. Все возвратившиеся, числом десять, ибо один юноша погиб в каком-то испытании, один якобы предпочел место стражника в кносском дворце, а две девы вышли замуж за знатных критян, в один голос славили мудрость и знания критян, намного превосходившие знания афинян. Юноши, вооруженные щитами, состоявшими из двух совмещенных окружий, и невиданной работы мечами, овладели тайными приемами боя, знанием о расположении бесчисленных звезд и движении планет, тайнами градостроительства и несчисленными иными искусствами, для которых у ахейцев нет даже названия. Однако на этом дело не кончилось, ибо они подвергли порицанию как афинское народоправие, так и царскую власть, восхваляя порядки критян, и эти россказни Эгей не решился поведать никому, даже мне. Что же касается так называемых дев – я говорю так, ибо ни одна из них не вернулась девой, – то об их воспитании критянами Эгей не сказал мне ни единого слова, помимо того, что они превратились в настоящих колдуний и ведьм и с согласия совета были сброшены со скалы в море. Юношей же, дабы они не обратили свои умения во вред Афинам, обратили в рабство.

Когда же пришло время отправлять следующую партию юношей и дев, Эгей собрал ее из числа сирот и негодных отпрысков самых малородных семей, закляв их под угрозой смерти никогда не возвращаться в Афины, так что об их судьбе афиняне ничего не знали до тех пор, пока я не встретил Ариадну уже на Крите. В третий раз, однако, я был уже достаточно искусен в битве и прославлен своими подвигами, чтобы взять дело в свои руки, и отправился на Крит вместе с шестеркой хорошо обученных воинов. Девы же, сопутствовавшие нам, якобы посланным на Крит в качестве подати, были благородные афинянки, посвященные в наш план наказать критян за унижение Афин или хотя бы выкупить пленников у критян, уплатив за каждого полдюжину коз. Мы отплыли на трех кораблях под черными парусами, которые я обещал моему отцу сменить на белые, если наша экспедиция завершится удачно, – а в случае неудачи я не надеялся остаться в живых.

Плавание прошло благополучно, и в кносской гавани нас встретил критский воевода Минос, которому в Афинах оказывали царские почести, ибо царством извращенных критян правила царица по имени Пасифая, у которой не было мужа, а детей своих она зачинала самым гнусным образом – но об этом позднее. В наших краях договоры заключают цари, а не царицы, и потому сей Минос будучи военачальником и первым среди мужей на Крите, почитался у нас царем.

Минос распорядился пригнать нам ослов, на которых мы проследовали по дороге, мощенной камнями, будто пол в храме, к знаменитому Лабиринту, но первую ночь мы провели в доме вовне Лабиринта, похожем внутри на дома богатых афинян, только что выстроенном из камня, из какого критяне строят все простройки, а наши девы ночевали в соседнем доме. На следующий день нас подвергли омовениям, продолжавшимся от рассвета до полудня. Сначала критянские отроки обливали нас водой сверху, а затем нас поместили в купели, где в воду были добавлены какие-то благовония, и нарядили нас в критские туники, юношей в шерстяные, промасленные благовонным елеем, дев же в льняные, пропитанные отварами из трав, и обули в новые сандалии, а когда подошло время предстать перед Пасифаей, мы снова должны были омыть ноги при входе в Лабиринт. Никогда в жизни мы не претерпевали столько омовений, но мы сдерживали наш справедливый гнев, памятуя о мести, которую нам еще предстояло осуществить. Но критяне также выдали каждому из нас по прекрасному золотому кинжалу в серебряных ножнах и украсили головы наших дев прелестными венками, а их щиколотки – звенящими браслетами, так что я не могу сказать, что наш гнев был вполне чистосердечен.

Много ужасов рассказывают про кносский Лабиринт, но в нем вовсе нет тех опасностей, о которых поют рапсоды, – чудовищ, духов и демонов, если не считать Минотавра, о котором мне еще предстоит рассказать. Однако Лабиринт представляет собой страшную опасность для рассудка, ибо критяне сложили вместе сотни отдельных каменных домов и даже поставили их в несколько рядов друг на друга и не только сделали переходы из одного помещения в другой, включая ряды так называемых ступеней, но и внезапно открывающиеся пространства. По-видимому, всем жителям Лабиринта – а их немало – известна тайна его расположения, однако нам приходилось все время расспрашивать дорогу или ходить с провожатыми. Позднее Ариадна объяснила мне, что критяне пользуются колдовскими знаками на стенах, чтобы найти дорогу в Лабиринте, но я так и не понял, как при помощи закорючек можно понять, в каком направлении следовать, чтобы попасть, например, в ристалище или в особую комнату для испражнений – поскольку нам настрого запретили справлять нужду в других помещениях, выйти же из Лабиринта было слишком трудным предприятием лишь для того, чтобы облегчиться. Не только это, но и бесчисленные другие вещи сделали нас зависящими от Лабиринта и его обитателей. Первый же наш день в нем начался с того, что нас привели к гологрудой Пасифае. Царица сидела на каменном троне у стены, разрисованной невиданными чудовищами, размером больше человека, с крыльями орла, хвостами в виде змей и телом какого-то животного, отдаленно напоминавшего пса. На голове у нее была золотая диадема, на шее – золотое ожерелье, в руке – золотой жезл, а больше на ней ничего не было надето, кроме куска ткани вокруг чресел. Юноши мои покраснели и смутились от такого непотребства, но я велел им преклониться перед иноземной владычицей, не нарушая обычаев. Девы же наши смотрели на нее с изумлением округлившимися глазами, так что я на них даже прикрикнул. Пасифая обратилась к нам с речью, сказав, что Крит окружен гордыми и воинственными народами, с которыми критяне хотят поддерживать мир, и избранные юноши и девы посылаются своими народами в Кносс для того, чтобы обучиться критским знаниям и искусствам, поделиться ими потом с соотечественниками и затем построить торговые связи, наподобие тех, что уже существуют у критян с … – тут она привела несколько названий племен, из которых мне были известны понаслышке лишь сидоняне, троянцы и халдеи. Мне никогда не приходилось слышать прежде о заморской торговле, как будто кто-то мог захотеть везти свой козий сыр и маслины вместо своего города в неизвестную даль, подвергаясь опасностям стихий, разбойников и произвола иноземных властей. Ежели уже афиняне снаряжались за море, чтобы разбогатеть, то они это делали достойным путем, то есть ведя с иноземцами благородную войну, а не какие-то торги, снискав тем не одно только богатство, но славу и благоволение богов. Пасифая добавила: «Многое, что вы увидите на Крите, вам будет поначалу непонятно, но мы приставим к каждому из вас ментора, из числа ваших соотечественников, прибывших в Кносс в предыдущей партии. Большую же часть времени вы будете пока проводить в гимнастических упражнениях, чтобы наравне со всеми участвовать в Играх Быка. Помимо того, юноши возьмутся за изучение металлургии, а девы – за изучение ткачества.

Хорошо, подумал я, что не ведьминского искусства. Но пристало ли отборным афинским воинам учить кузнечное дело?

С этим вопросом я обратился к царице, когда пришло время сказать ответное слово. Не лучше ли, спросил я, если Афины пришлют полдюжины коз взамен каждого из нас и впредь будут платить дань критянам скотом, а не цветом своего юношества? Тогда по повелению царицы привели двенадцать коз, упитанных и гладких, с такой длинной шерстью, какой я ранее не видел, и она спросила меня: «Тезей, я слышала, ты муж чести, и я полагаю, что, предлагая земенить каждого из вас шестью козами, ты имел в виду достойную замену». Да, ответил я, зная, что, настаивая на оскорблении критян в эту минуту, я бы обрек нас всех на немедленную гибель. «Тогда назови одного из вас, чью жизнь ты готов отдать мне за двенадцать коз, ибо я как царица всегда плачу вдвойне против обычной цены». Я опешил от сметливости этой гологрудой ведьмы, но Тезея не так легко обвести вокруг пальца. Возьми мою жизнь, царица, и добавь еще одну козу, чтобы оставшиеся в живых не спорили, как разделить двенадцать коз между тринадцатью владельцами. «Ты смел, – сказала царица, – но твоя жизнь и так в моих руках, коз же вы получите, когда закончите обучение и вернетесь в Афины. Я бы дала их вам сейчас, но я слыхала, что афиняне держат коз в своих хижинах как домочадцев, а это против правил в моем дворце. К тому же я могу поручиться молодым людям, что им едва ли понадобится делить ложе с козой, когда в Кноссе найдется немало красавиц, за которыми они смогут приударить, как только научатся критским манерам. А чтобы обучение было не в тягость, их первыми менторами будут афинские девы из предыдущей партии. Ариадна – отведи Тезея в его покои!»

Ариадна была одной из негодных сирот, которых Эгей, мой отец, отослал критянам, но назвать ее негодной не повернулся бы язык, так как она, пробыв на Крите несколько лет, отличалась редкой красой и немалой сметкой. Не была она более и сиротой, так как, как я узнал, ее удочерил Минос, начальник стражи, одарив ее драгоценными украшениями и отдельным жилищем, будто замужнюю женщину, но мужем она обзавестись не желала, по крайней мере, так она говорила, утверждая, что ей еще следует освоить немало искусств, прежде чем войти в дом какого-нибудь знатного критянина. На мой вопрос, не захотела ли бы она вместо этого стать женой афинского героя из царской семьи, Ариадна смутилась и ответила, что царские почести ей не к лицу и что она уже плохо поминит даже как выглядят Афины. На предложение возвратиться в Афины с нами она еще более смутилась и сказала, что ей еще надо об этом подумать. Конечно, сказала она, я скучаю по родине, но там я была худородной сиротой, годной лишь стать женой какому-нибудь козопасу. Тогда я сказал, что не один доблестный воин сочтет за честь взять ее в жены, и тогда она обняла меня своими тонкими руками и поцеловала меня в щеку, и я подумал, что, верно, не дева она уже и владеет колдовскими чарами и надо бы с ней поосторожнее.

Ариадна водила меня ежедневно по Лабиринту, донимая мой слух бесконечными рассказами об устройстве кносского царства и его порядках, из коих я мало что запомнил. Помню только, что критяне почитают верховными божествами Посейдона-Ямоса, в честь которого устраивают Игры Быка, коего быка, прекраснейшего из белых быков острова, потом приносят в жертву, дабы Посейдон и впредь благоволил критским мореплавателям, торговцам и воинам. Не менее почитают они и Афродиту, которую они именуют Афтаритой, покровительницу скотоводов, земледельцев и рожениц. Рассказала мне Ариадна и о том, что правят Критом царицы, не имеющие мужа, но рождающие детей от священного соития с Минотавром, и это соитие происходит на публике во время Игр Быка, когда в царице воплощается Афтарита, которую оплодотворяет Посейдон, воплощенный в жреце-Минотавре. Лица этого Минотавра никто не видит и никто не знает, кто он, ибо накануне знатные мужи острова тянут жребий, чтобы избрать одного из их числа на роль Минотавра. Делают же они это так. В голову Минотавра, полую внутри, они кладут множество алебастровых колец и одно золотое, затем каждый из них с закрытыми глазами достает себе кольцо и прячет его от всех остальных. Так они расходятся, а тот, кому досталось золотое кольцо, становится Минотавром втайне от всех других. Затем избранный Минотавром возвращается втайне за головой и носит ее на протяжении всех Игр. Царицу же он оплодотворяет заключенную в деревянное подобие коровы, так что ни его, ни ее лица не видно, но оба пресуществляются в сей мистерии в Посейдона и Афтариту. Если царица забеременеет от этого и родит мальчика, то он становится знатным стражником, ежели девочку, то ее делают жрицей Афтариты, и из числа этих жриц со временем избирают новую царицу. Жриц же Афтариты легко узнать, поскольку они одни не покрывают свои перси, а потому никто не берет их в жены, а юноши и девы посещают их в храме, чтобы научиться любви, почитаемой критянами за одно из искусств. Должен признаться, я немало краснел, слушая подобные Ариаднины речи, и часто не знал, как ей ответить.

Иногда Ариадна выводила меня из Лабиринта, и мы отправлялись по мощеной дороге через город к гавани, где располагался главный рынок критян. Там я узнал, что на Крите девяносто городов и нет недостатка в воде, повсеместно стекающей с гор в прозрачных потоках, и что на острове живет много иноземцев, говорящих на разных языках, – ахейцы (а среди них попадаются и афиняне, одного из них по имени Дедал я встретил на базаре, он торговал навигационными приборами собственного изготовления), дорийцы в украшенных перьями шлемах и достойные пеласги. Есть и сидоняне, ковыряющие глину иглой, не из одного только Сидона, но из многих других городов. Халдеи и мисраиты же на острове не живут, но их привозят с их редкими товарами сидоняне, и они торгуют в гавани, языка же их никто не понимает. На базаре она показала мне дивные ткани, оружие, благовония и украшения, которые привозили заморские торговцы. Однажды я видел там чернокожих чудищ, однако же человекоподобных, торговавших изделиями из дерева, тяжелого и прочного, как железо, а за спиной чудищ стояли мисраиты, окованные в бронзу, с тряпицами на деревянных блюдах в руках, и наносили на сии тряпицы закорючки. Другой раз я увидел торговцев из числа сидонских горцев из земель за рекой Иарденон, диких людей с нечесаными бородами, захвативших, по рассказам, город других сидонян и выменивавших своих овец и камелеонов на золотые украшения, предназначенные умилостивить местных богов, чтобы те позволили им и впредь владеть городом. Предивнее всего были звери, которых тоже привозили в Кносс. Среди них бывали чаще известные мне овцы и быки, но попадались нередко и горбатые камелеоны, а иногда и пятнистые камелопарды с ногами оленя и шеей в три человеческих роста, видел я раз и элефанта, у которого на месте носа была кожистая змеевидная рука. Более же я не стану о базаре ничего рассказывать, чтобы ты не почел меня лжецом.

Мои спутники также пребывали в смущении от наскончаемых трудов (ибо мы немало времени проводили в обучении), но и столь же нескончаемых зрелищ и удовольствий, и не раз я держал совет с моими воинами, когда же мы потребуем от критян освободить Афины от унизительной подати. Наконец мы решили, что мы сделаем это, когда критяне соберутся в Кноссе на Игры Быка, при стечении народа, и будем угрожать сорвать игры, если царица немедленно не освободит наш город от дани. Так мы и поступили, хотя мне было нелегко собрать вместе всех наших юношей, увлекшихся танцами на широкой площадке, где девы, критянки, ахайки, сидонянки и все прочие, то вели пленительный хоровод, то выстраивались в ряд, звеня бубенцами своих браслетов под сладостное пение, сопровождаемое звуками лиры и ударами тамбуринов. Нелегко было отвлечь их от кносских дев, но когда на площадку вывели белого быка и кносские храбрецы обоего пола стали запрыгивать ему на спину, выказывая нечеловеческую ловкость, то и мы попытали удачи, и надо сказать, не осрамили себя перед своими хозяевами. Тут снова забили тамбурины, и на площадку выбежал Минотавр, исполняя танец, приглашавший священную корову Афтариты к оплодотворению. Вот тут-то я выбежал с мечом, подаренным мне Ариадной, и повалил не ожидавшего нападения Минотавра наземь и, приставив меч к его горлу, произнес такую речь.

О, достойные критяне, о, великая царица Пасифая, о, доблестный военачальник Минос, славные повелители Крита и народов, его населяющих. Не своей волей мы прибыли сюда, но в исполнение постыдного договора навязанного нашим Афинам критским военачальником. Богат и славен ваш остров, и велики знания, которыми вы щедро одарили нас. Но стоят ли все знания вселенной чести юношей и дев, если они возвратятся домой как рабы богатых и знатных хозяев или, хуже того, останутся вашими рабами до конца своей жизни? Повелители Крита! Отмените постыдную дань, дайте нам возвратиться домой, и если хотите, афиняне сами будут посылать к вам учеников, но только тогда и тех, как они сами решат по своей воле, и будут сии ученики пребывать в Кноссе согласно ахейским, а не критским обычаям и учиться лишь тем искусствам, которые афиняне, а не кто другой, чтут подобающими. Нет для ахейцев дара дороже свободы, и никакие другие дары, даже самые ценные, не заменят ее. И знайте же, что если вы немедленно не уступите нам свободу, мы отвоюем ее своими мечами или же ляжем мертвыми на вашей земле во славу Афин.

Тут я увидел, как Минос во главе отряда стражников, вооруженных двойными щитами, двинулся ко мне через площадь. Опережая их, бросилась ко мне с криком моя Ариадна, пытаясь вырвать у меня из рук меч. Мне ничего не оставалось, как отбросить ее, и, видя что военачальник Минос не оставляет своих намерений, я вонзил меч в горло Минотавру и бросился к нему, чтобы встретить свою смерть в славной битве. Но тут произошло непредставимое. Увидев кровь, истекающую из раны Минотавра, критяне пали ниц, крича: Посейдон, помилуй нас!

Тогда же я и мои воины, поняв, что не видать нам честной битвы, ибо критяне вот-вот начнут за нами погоню как за святотатцами, бросились наутек к гавани, где стояли наши корабли, и в великом смятении никто не успел нас остановить. Девы же наши не последовали за нами, смешавшись в толпе критян. Лишь Ариадну ухватил я за руку и уволок, не слушая ее речей, к кораблю. Так покинули мы остров Крит, не зная, победители ли мы или постыдные беглецы.

На подходе к Пирею встал вопрос, поднять ли белые паруса победы. Посоветовавшись, мы решили, что не следует, ибо мы не привезли с собой вестника критян с сообщением об отмене подати и поскольку мы не сможем убедить афинян, что наши девы по своей охоте остались на чужбине. Ариадна всю дорогу плакала и называла меня грязным варваром и убийцей, и войти в порт с крикливой ведьмой на борту не представлялось никакой возможности. Поразмыслив немного, я столкнул ее в воду и отвернулся, чтобы не видеть, как тонет девка, с которой я несколько месяцев делил ложе.

Мой друг Ликомед. Я совершил в моей жизни много достойных деяний, но обо всем, что связано с Критом, я вспоминаю со стыдом. Я вел себя, как подобает верному афинянину, но в мире, который мне открылся на Крите, как будто не было Афин, лишь сокровища знаний и высшего благоденствия. Оставшись верным Афинам, я предал собственную совесть, и она у меня нечиста. Все говорят, что я перестал быть тем Тезеем, которого они знали до гибели отца. Да, мне страшно вспоминать, когда я увидел его мертвое тело и услышал, что я стал невольным источником его гибели, ибо старик Эгей, увидав наши черные паруса, не перенес мысли о моей возможной гибели. Однако в этом я вижу лишь волю рока, а не собственное прегрешение. Но я не могу простить себе, что я вернулся с Крита, представив себя победителем чудовища, когда чудовищем и варваром был я сам. Суди же меня, Ликомед, даровавший мне убежище от моих сограждан. Многие годы я старался, будучи царем Афин, сделать нашу деревню великим городом по образу Кносса и снискал только ненависть и презрение. Не лучше ли было бы, если бы я покинул Афины в молодости и уже тогда прибыл к тебе на Скирос, вместе с юной Ариадной, и не совершил тех хлопотливых деяний правителя, которые, не принеся мне позора, не увенчали меня и славой.

Когда Тезей закончил свой рассказ, я спросил его, какую память оставил он по себе Афинам. Он ответил, что афиняне не питают на него злобы за те начинания, которые ему так и не удалось провести, скорее наоборот, это Тезей стыдится за тех знатных мужей, которым не хватило ни духа предприимчивости, ни мужества и которые сотрудничали с ним лишь ради лести, которой они требовали все больше, и ради ожидаемых богатств, надежда на которые становилась все меньше. Афиняне запомнят юного Тезея и его славные подвиги и простят ему его посредственные успехи правителя. Тогда я спросил его, что знают в Афинах о его подвигах на Крите. Тезей ответил, что они верят, что я убил страшное чудовище Минотавра, успевшее пожрать дев, но от которого отбились афинские воины, и освободил Афины от последующих поборов. И тут он добавил, что он не позволит продолжаться этим россказням и поведает всему миру, что произошло в действительности на Крите. Я спросил его, тверд ли он в этом намерении. Да, тверд, ответил Тезей. Поклянись памятью отца, сказал я, что ты и вправду передашь всякому, кого встретишь, то, что ты сейчас рассказал мне. Клянусь памятью отца, сказал Тезей. Я продолжал сомневаться, ужас сковал мое сердце. Поклянись богами, потребовал я. Клаянусь богами, сказал Тезей.

Что мне еще оставалось делать? Я – твой верный союзник, Менесфей, и слава твоих Афин мне так же дорога, как судьба моего Скироса. Тезей был стар, он прожил много лет, и силы его были уже не те, когда он побеждал свирепых чудовищ. Легкого тычка хватило, чтобы он потерял равновесие, и тогда единственным пинком я направил обезумевшего героя под обрыв высокой скалы, на которой мы находились, в пучину моря.

Когда вестник Ликомеда кончил свое донесение, Менесфей взял его под стражу и не знал, что делать дальше, поскольку нельзя было, чтобы он повторил свой рассказ кому бы то ни было. Убить же вестника он почитал ненужной жестокостью. Однако через несколько дней пленный вестник исчез без следа. Лишь годы спустя до Менесфея дошел рассказ, что вестника видели в пещере в окрестностях Мегары, где жила сгорбленная старуха-ведьма, промышлявшая варением колдовских снадобий. Звали эту ведьму почему-то Ариадна.

От переводчика. Легенда «Тезей на Кноссе» сохранилась целиком в арабском переводе и двух сирийских фрагментах, из которых ясно, что, несмотря на некоторые расхождения, арабский перевод был сделан с сирийского текста. Настоящий перевод следует сирийской версии, там, где она сохранилась, и арабской в остальных местах. Соответствие перевода утраченному греческому оригиналу проблематично, и ряд исследователей подозревают, что речь идет о сочинении эллинистического времени, автор которого интересовался проблематикой конфликта между совестью и гражданской ответственностью, однако эта проблематика известна еще из Платона, даже если она и чужда эпическому периоду, к которому относятся описываемые события. Многое указывает на знакомство автора с биографией Тезея, написанной Плутархом, а также с описаниями минойской цивилизации в Одиссее. Сидоняне – общее греческое наименование ханаанеев (позднее – финикийцев), чьи поселения на островах Средиземноморья соседствовали с греческими на протяжении более чем тысячелетия и которые принесли в минойскую цивилизацию алфавитное письмо и повлияли на ее пантеон (возводят, в частности, происхождение Афродиты к ханаанейской Астарте). Точной даты появления письменности у ахейцев нет, но, по-видимому, ее еще не было во времена Гомера, несколькими веками позднее описываемых событий.