Вадим Россман

ОПЫТЫ КЛАССИФИКАЦИИ

ЭССЕ О ПОХОДКЕ

Походке не повезло. О ней так и не было создано особой науки, подобной физиогномике, хиромантии, френологии, дактилофагии или графологии, хотя как в плане информационной насыщенности, так и в смысле характерологической репрезентативности походка ничуть не уступает ни строению лица с его репертуаром мимических функций, ни расположению линий на ладони и витиеватому рисунку на кончиках пальцев, ни почерку или бугристости черепа. Древние авторы были чересчур сосредоточены на толковании сновидений и астрологических явлениях, современные (Лафатер, Ломброзо) предпочитали развивать их теории, все более утилизируя их для практических целей. Впрочем, возможно, вадисмалогия (позволим себе этот нео-старологизм — от древнегреческого) от этого только выиграла и, избегнув судьбы профанированной научности, осталась доступной лишь избранным, тем, кто способен читать тайнопись шагов и угадывать в ритмическом рисунке ног знаки человеческих характеров.

По идее вадисмалогия, безусловно, должна принадлежать к кинесике, более общей науке, описывающей и объясняющей всю совокупность человеческих движений и поз. Сама же кинесика во многом обязана своим происхождением герменевтической тяге современного человека читать по всему и во всем видеть определенную семантику.

Впрочем, походка — явление довольно специфическое и, будучи, в отличие от жеста, скрупулезно и тщательно исследованного этнологами, почти лишенной диалогичности и в меньшей степени контролируемой сознанием, требует особого подхода.

Как обычно, более внимательными к походке, как и ко всему второстепенно-периферий-ному, оказались писатели, а не ученые. Герой С. Цвейга по походке вора догадывается, что вытащенный им кошелек оказался пустым, а отец Браун Честертона по походке «вычисляет» преступников. Береника в «Иудейской войне» Л. Фейхтвангера теряет для Тита свою привлекательность, когда из-за едва заметной хромоты утрачивает свою колдовски-очаровательную прежде походку. А. Белый в «Петербурге» и «Москве» дает меткие характеристики персонажам через описание особенностей их походки. Впрочем, начнем сначала.

Ноги — то, на чем человек стоит, основа, корень (последняя метафора принадлежит Кэндзабуро Оэ), на чем человек держится и что его определяет, придает ему законосообразность и постоянство. Эта семантика имплицитно содержится в ив-ритском слове «регель» («нога»), от которого образован глагол «леитрагель» («привыкать»).

Такая законосообразность всегда носит личный характер. Походка индивидуализирует человека, одухотворяет его, является важнейшим конституирующим элементом личного стиля, манеры держаться. В. Розанов записал по этому поводу: «Прелесть манер и поведения — всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. В моей походке — душа», признаваясь далее, что у него самого «преотвратительная походка». Даже на самом обыденном уровне восприятия ясно, что походка передает темперамент, личную динамику и энергийность человека, тип мировосприятия, «хождения по жизни».

Хотя в каждой походке есть нечто неуловимое, и можно говорить о бесконечности возможных субъективных интерпретаций и ассоциаций с каждой из них, существование набора объективных критериев ее оценки не вызывает сомнений. Это частота, скорость, ширина, соразмерность шагов, манера ставить ступню (которая, кстати, определяет систему возбуждения нервных окончаний, а точнее, акупунктурных точек, находящихся в изобилии на ее поверхности), а главное — ритмика, «интервальность» вязи шагов.

Ритм, рождающийся в человеке в зависимости от манеры передвигать ноги и формирующийся с первых шагов ребенка, приобщает его к космосу. Поэтому каждый конкретный ритм в такой же мере индивидуален, как и всеобщ, будучи претворением ритма мирового. Жизнь есть ритм: ритм сердца, ритм дыхания, ритм походки, ритм космических круговращений и вселенских пульсаций. Возможно, даже симметрия и гармония есть лишь визуально-пространственное выражение ритма, тождественного жизни. Индивидуальность человека суть его личный ритм (один из частных случаев которого — система биоритмов), передающий его переживание времени. Может быть, именно это имел в виду Платон, когда давал свое известное определение человека: «животное о двух ногах и без перьев». И как бы ни потешался его язвительный и эксцентричный оппонент Диоген, Платону удалось схватить важную истину: только человек из всех живых существ (если не иметь в виду богов) наделен походкой, а ощипанный петух, представший, по воле Диогена, перед лицом учеников Платоновой Академии в качестве того человека, о котором говорил их учитель, — лишь результат недопонимания самого уроженца Синопы.

Впрочем, не исключено, что Платон сам не подозревал, насколько был прав. Но этого, конечно, уже не скажешь об антропологах XIX века, давших проточеловеку меткую латинскую характеристику —  Homo Erectus, т. е. Человек Прямоходящий. Феномен пря-мохождения стал предметом различного рода спекуляций. Так, в классической эволюционной теории Ч. Дарвина неоднократно поднимался вопрос о том, что заставило первых человекообразных обезьян подняться с земли и освободить две передние конечности для более высоких и тонких функций, оставив для передвижения лишь две нижних. Теоретики научного коммунизма, К. Маркс и Ф. Энгельс, усматривая сущность человека в трудовой деятельности и даже выводя сам феномен сознания из процесса труда, естественно приписали рукам роль самосозидающего начала Человека Разумного, то есть того человека, которого мы знаем сегодня. Таким образом, руки были сакрализованы не в их давательно-брательном аспекте, а лишь в ипостаси символа орудийной деятельности, созидания и творчества, органа самозачатия современного человека. Так как ноги, по мнению социалистов-эволюционистов, выполняют функцию, аналогичную функции ног животных, в человеческих ногах нет ничего специфического. Поэтому ноги, как вceгдa, были забыты, и судьбоносноважная роль в человеческой истории была приписана слишком однозначно интерпретированному превращению двух передних ног в руки.

Ближе всего к истине, на мой взгляд, подошел Э. Канетти, писавший в своей известной работе «Масса и власть»: «Ритм первоначально — это ритм ног. Каждый человек ходит, а поскольку он ходит на двух ногах и попеременно касается земли ступнями, поскольку он передвигается, покуда происходит это касание, независимо от его желания возникает ритмический звук. Шаг правой и левой ноги никогда не бывает абсолютно одинаков. Разница между ними может быть больше или меньше, это зависит от личных свойств или настроения… Человек всегда прислушивался к шагам других людей, они наверняка интересовали его больше, чем свои собственные. Хорошо известна и походка ряда животных. Многие из их ритмов богаче и выразительней, чем у людей». Заметим только, что у животных походка есть выражение родового (или видового) начала, совершенное или несовершенное. Точнее, даже не походка, а способ передвижения (для змеи это ползание, для птицы — полет, для лягушки — прыгание, для рыбы — плавание). Для человека же выражением родового начала служит само наличие походки, которая в каждом отдельном случае есть манифестация интимно-неповторимого ритма. Пожалуй, единственным исключением из этого правила является походка лошади — и то с оговорками, — выражающая определенные номосы бега на ипподроме (галоп, аллюр, трусца, иноходь, рысца, скачь и т. п.).

Хотя в походках многих людей нетрудно различить рудиментарный остаток их животных аналогов (то есть отсылка к тотемическому праисточнику достаточно очевидна), эти походки всегда индивидуальны, и, скажем, «кошачесть» всякий раз ритмически организована по-своему. Человеческая двуногость вообще сопряжена с меньшей устойчивостью, иным типом равновесия. Эту неустойчивость можно смело назвать символом человеческого существования: в отличие от животных, твердо стоящих на земле всеми четырьмя лапами и руководствующихся в жизни инстинктом, человек вынужден находиться значительную часть дня на одной ноге и выбирать, будучи наделенным свободой воли.

Встав на две ноги, он оторвался от земли и потянулся к Небу. Может быть, помимо всем известной земной гравитации, существует еще и гравитация небесная, которая, в противоположность первой, воздействует не на все вещи и существа, а лишь на избранных. Ноги — это своего рода человеческие крылья. Поднимая человека от Земли к Небу, они делают возможным то, что Кант назвал «трансцендентальной эстетикой», — творят время и пространство и соединяют их. Шеллинг в «Философии искусства» писал в этой связи: «Ноги выражают полное освобождение от земли, так как они соединяют близкое с далеким, они характеризуют человека как видимый образ божества, для которого нет ничего близкого и ничего далекого. Гомер описывает поступь Юноны как равную по быстроте человеческой мысли… Быстрота Атланты описывается так, будто она в своем беге не оставляет следов на песке, на который ступила ее нога». Таким образом, в языческом сознании именно через ноги человек становится образом божьим, ибо, если опять обратиться к Шеллингу, сама природа человека выражает соединение неба с землей.

Персонализирующий аспект походки особенно явственно обнаруживается в ее связи с поэзией. Природа стиха гораздо более физиологична, чем это казалось не только романтическим поэтам, но даже и самому З. Фрейду, так как физиология оказывается определяющей не только по отношению к содержанию, но и по отношению к форме стихотворения. По меткому замечанию Поля Валери, «прекрасные творения суть детища своей формы, которая рождается прежде них». Формы же стихов есть производные от определенных походок. Стихия стиха — стихия ритма, мерного колебания. Строки — шаги стихов. Стопа — стихотворный размер. Это родство прекрасно ощутил Д. Джойс в «Улиссе» в «потоке сознания» Стивена: «Так или иначе, ты сквозь это идешь. Иду шажок за шажком. За малый шажок времени сквозь малый шажок пространства… Смотри, вырисовывается ритм. Полный четырехстопник, шаги ямбов. Нет, галоп: скачи, кобылка».

Традиционные формы национальных поэзий также связаны с ритмами передвижений. Так, исследователи доисламской поэзии утверждают, что арабская метрика возникла у бедуинов, когда они во время перекочевок что-либо напевали, сидя верхом: ритм стиха складывался в такт мерных шагов верблюда. В цыганских песнях нетрудно различить топот лошадиных копыт, а в напевах северных народов — скрип собачьей упряжки. Исключением из этого правила следует признать жанр японских хокку (трехстиший), рожденных статическим созерцанием-озарением остановившегося на мгновение человека.

Походка, точнее – ходьба, не только стимулирует мысль, но и рождает ее. Ф. Ницше в «ЕССЕ HOMO» писал: «Не доверяйте ни одной мысли, которая пришла к вам не во время ходьбы…» Образ бродячего философа-проповедника довольно типичен и на Западе, и на Востоке. Таким человеком был и Леон-еврей, автор главного каббалистического сочинения «Зоap». Философия не живет в клетках философских факультетов. Настоящая мысль не высиживается в кабинете, а выхаживается на улице. Ученики Аристотелевой Академии рассуждали только во время ходьбы, отчего и получили название «перипатетиков». По их убеждению, мысль должна быть выношена в собственном соку естественного ритма. Отнюдь не случайно и Ж.-Ж. Руссо назвал одно из своих сочинений «Философическими прогулками».

Походка также выступает важным элементом социальной самоидентификации человека. Аристотель в «Никомаховой этике» писал о величавости походки, которая приличествует человеку «по праву гордому». Средневековые европейские аристократы с детства учились танцевать, так как чувство ритма и гармонии делает походку грациозной и изящной. Грасиан Бальтасар в «Карманном оракуле» говорит своему читателю, что величавость походки «доставит тебе почетное место и внушит другим почтение». Походка мужчины должна быть уверенной и мужественной; походка женщины — мягкой и немного кокетливой, в ней должны принимать участие не только ноги, но и другие части тела. «Будто невидимые волны пробегают по телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого ветерка», — писал о такой походке     А. Аверченко. В традиционном Китае в походке ценилась прежде всего степенность и неторопливость, ибо такая походка продлевает жизнь. Императоры еще в древности поняли эту мудрость и построили в своих дворцах и храмах пороги высотой в один чи (прибл. 32 см). Если поспешишь или засмотришься — упадешь. В бесконечных лабиринтах императорских покоев таких порогов — сотни. Они как бы бросают немой упрек современному человеку, вечно куда-то спешащему. Чтобы передвигаться в таких покоях, нужно особое мироощущение — спокойствие и невозмутимость. Походка также должна быть мягкой. «Далеко идет тот, кто мягко ступает», — говорит китайская поговорка. Загадочный Лао-цзы, за которым, кстати, в Китае закрепилось прозвище «Босого философа», сравнивает в «Дао-дэ-цзин» «настоящего человека» с «ходящим по тающему льду».

Особое значение в старом Китае придавалось женской походке. Девочкам с детства бинтовали ноги шелковыми лентами не только для того, чтобы они были миниатюрными, но и чтобы их походка была мягкой, легкой и изящной. Свахи осматривали девицу, обращая внимание «особливо на то, как ходит и как стоит». Девице нужно было «пройтись и показать, как она поднимает ножку при ходьбе». Особенно ценилась походка «мелкими шажками». Знаменитая наложница ханьского императора Чен-ди Чжао (32-6 гг. до н. э.) за легкую походку была прозвана «Ласточкой» («фэйянь») и под этим именем стала нарицательным образом в классической литературе и поэзии Китая.

В древности и средневековье само хождение пешком считалось, конечно, делом плебейским. Походка может быть изысканной и грациозной лишь тогда, когда хождения — в меру. Аристократы Древнего Рима передвигались в паланкине, в средневековой Европе они пересаживаются из паланкина в карету, а на рубеже ХIХ-XX веков — в автомобиль. Согласно теории известного американского социолога         Т. Веблена, в аристократическом сознании особую роль играет «демонстративная праздность», находящая свое отражение и в походке. Таково генетически, по его мнению, происхождение и функция женского каблука, ставшего парадигмой моды XX века и оказавшегося судьбоносным для походок наших современниц (к сожалению, не в Израиле). Таким образом, ощущение полета, устремленность ввысь — эстетическое выражение экономической (или квазиэкономической) амбициозности мускулинной цивилизации.

Если в аристократическом этосе ходьба, свободная от утилитарной функции перемещения в пространстве, точнее, оставившая эту функцию на периферии, была гипертрофированным выражением собственно походки, в которой заострялись ритуальные, этикетные, эстетические моменты, то в культуре XX века естественно- природные ритмы были в значительной мере потеснены машинной цивилизацией с ее механическим ритмом, а скорость ходьбы значительно возросла. Р. Музиль в «Человеке без свойств» мимоходом отметил: «Города можно узнавать по походке, как людей». «Топочущим месивом ног» увиделась А. Белому Москва, а Токио показался «семенящим» английскому путешественнику. Слова Музиля получили блистательное подтверждение в исследовании двух американских ученых, антрополога Дэвида Перельмана и психолога Бобби Глазоу. С помощью кинокамеры, секундомера и шагомера они выявили сравнительные показатели скорости походки людей в разных городах мира. Самыми быстрыми, естественно, оказались жители Нью-Йорка (167 см/с), жители Мюнхена отстали от них лишь на один сантиметр. Самые неспешные — обитатели городов Греции и Корсики. Хотя в Израиле исследование не проводилось, на основании наблюдений автора статьи, средняя скорость жителя Иерусалима не превышает 60   см/с.

Здесь, видимо, стоит также упомянуть о походке представителей различных субкультур и маргинальных групп, способ хождения которых часто разительно отличается от общепринятого. Надежда Мандельштам сделала любопытное наблюдение по поводу походки блатарей во «Второй книге»: «Блатари узнают друг друга по походке, вернее, походочке, потому что каждый из них не живет, а играет взятую на себя роль, чтобы выделиться из человеческого общества и не смешаться с толпой». Специфична также походка безработных, в чем легко убедиться, наблюдая русских олим на Бен-Иегуде в Иерусалиме. Впрочем, на этот счет существуют и научные данные. Венские социальные психологи в начале 30-х годов под руководством Пауля Лазарсфельда, одного из классиков социологии XX века, провели исследование «Мариентальские безработные», в ходе которого замеряли скорость ходьбы испытуемых, незаметно наблюдая за ними на улице. Было, в частности, установлено, что безработные мужчины ходили особенно медленно и часто останавливались. Забывание дома часов, отсутствие планирования дня, опоздание к обеду — вот те характерные черты, которые четко указывали на «распад чувства времени, теряющего свой смысл, как схема упорядочения дня», как констатировала группа Лазарсфельда (М. Яхода, X. Цайзель).

Следует также выделить в особую группу типы походок, санкционированные ритуалом, традицией или уставом. Так, строевой шаг, принятый в армии, призван унифицировать походки марширующих солдат, чтобы придать строю торжественность, единство и сохранять чувство организованности и общего ритма в его рядах. Стоит также отметить, что тип строевого шага варьируется в армиях различных стран в зависимости от политического строя. При тоталитарных режимах шаг более регламентирован и деиндивидуализирован. Разительно отличие между «гусиным шагом» в армиях фашистской Германии и сталинской России и шагом «вразвалку», принятым в американской и израильской армиях. Походка участников массовых шествий, парадов, демонстраций, траурных процессий, крестного хода, карнавалов также должна удовлетворять определенным требованиям. Религиозные законы многих народов мира запрещают идти слишком быстрым шагом от святилища. После литургии и молитвы подобает двигаться неспешно. По еврейскому поверью, в субботу, когда человек возвращается из синагоги домой, надлежит двигаться неторопливо, чтобы не утруждать ангелов субботы, сопровождающих его в этот вечер.

Существуют также походки настроения. Но связь между походкой и настроением не так однозначна, как это принято считать. Можно, к примеру, задать своей походке веселую ноту, и настроение изменится к лучшему. Это каждый может проверить сам. Не случайно медики XIX века любили прописывать своим клиентам променады, которые как бы возвращают человека к самому себе.

Хотя, по-видимому, никто и никогда не коллекционировал и не классифицировал походок и не существует какого-то фиксированного их фонда, из вышесказанного ясно, что, помимо врожденного стиля-ритма, каждой походке присущи социальная, этнокультурная, эмоциональная, возрастная специфика, которые на него накладываются. Попытаемся выделить несколько идеальных типов походок.

1. СТЕПЕННОСТУПАЮЩИЕ. Этой походке присущи солидность и неторопливость, свидетельствующие о жизненном преуспеянии, стабильности и социальном статусе ее владельца.

2. ПЛЫВУЩЕ-СКОЛЬЗЯЩИЕ. Этой походкой как бы не идут, а скользят по земле. Эта походка очень музыкальна и изящна, и о ее обладателях можно сказать словами          Н. Гумилева: «И согласует легкий шаг с движением луны».

З.         СМЕЛОНОГИЕ. Эта походка присуща людям мужественным и решительным, даже немного воинственным. Смелоногие почти всегда романтичны. В жизни, как правило, делают много опрометчивых шагов.

4. КОЛЧЕНОГИЕ. Эту походку нельзя назвать ритмически точной: она как бы легко при-храмывающая. Такая походка может быть даже красивой. Некоторые из «колченогих», говоря словами Э. Канетти, «хромают столь прекрасно, что идущие рядом походят на инвалидов». В мифологическом сознании хромота ассоциировалась с избранностью. В достопамятную ночь борьбы Б-га с Иаковом последний повреждает себе бедро и наряду с хромотой получает новое имя (Израиль) и Б-жье благословение. Нелишне вспомнить в этой связи и о том, что аттическая традиция связывала с именем Гермеса «тайное знание».

5. ГРАЦИОЗНО-ЛЕНИВЫЕ. В такой походке нетрудно различить некоторую кошачесть, мягкость движений, эластичность, горделивость, независимость.

7. ТИХОСТУПАЮЩИЕ. Хотя они с виду несколько робки и нерешительны, постепенно добиваются всего, что им нужно. Живут крадучись, как бы на цыпочках. Умирают также тихо. Тихо приходят и тихо уходят, будто боясь побеспокоить мир своим присутствием.

8. НОГОШЛЕПЫ, как правило, очень рассеяны и задумчивы. Они часто встречаются среди среднего профессорско-преподавательского состава университетов и бродяг. Ногошлепы постоянно «в гостях у Рассела», поэтому если они наступят вам на ногу, не стоит особо обижаться.

9. ДЕРГАНОГИ — люди нервического склада. Их походка упруго-импульсивна. Дерганоги в изобилии представлены школьными учителями и снабженцами.

Проведенный анализ феномена походки, естественно, не претендует ни на детализацию, ни на исчерпанность темы. Ноги задают нам много загадок, которые ждут своего исследователя.

ОПЫТ КЛАССИФИКАЦИИ УМОВ

Вряд ли требует дополнительных пояснений мысль о том, что интеллектуальные способности людей имеют неодинаковую интенциональную направленность и различаются по методу работы с материалом. И хотя эффективность различных умов  неодинакова, каждый из них, сколь бы ни были причудливы его способы рассуждения и как бы далеко ни лежали они от магистрального пути «научного метода», обладает собственной сферой применения и критериями оценки.

Существующие классификации умов по преимуществу дихотомичны: аналитический и синтетический, теоретический и практический, научный и обыденный, дискурсивный и интуитивный. Некоторые типы ума определяют собой судьбу целых цивилизаций (по словам М. Хайдеггера, «атомная бомба взорвалась уже в поэме Парменида»). С определенной точки зрения, вся история человечества – это череда сменяющих друг друга харизматических мыслекодов и гносеологических схем, определяющих логику развития человеческого духа и иерархию различных составляющих его сфер.

Предлагаемая ниже классификация умов построена по принципу китайской энциклопедии, т. е. не предполагает и не претендует на какую-то логическую строгость и не отвечает требованию деления понятий по одному основанию. С точки зрения традиционного китайца (к которому в данном случае присоединяется и автор статьи), понять вещь – а следовательно, и получить познавательное удовлетворение – значит ее классифицировать. Вопрос о соотношении типов ума с их эффективностью в достижении истины остается на периферии внимания как второстепенный. В рамках данной классификации малосущественна сексуально-классово-лингвистическая подоплека каждой из этих позиций.

Итак:

1. ПРОНИЦАЮЩИЙ, или СКВОЗНОЙ УМ. Ум с ярко выраженной логофаллической ориентацией. С помощью логических процедур и изощренной ментальной техники проникает в самую сердцевину изучаемого предмета. Одержим «фаустовской» жаждой познания, активно вторгается и преобразует мир. В истории европейской цивилизации ему суждено было сыграть решающую роль.

2. ОХВАТЫВАЮЩИЙ УМ. Ум, равнодушный к логическим процедурам и всецело погруженный во внешнюю тотальность мира. Преобразованию и знанию предпочитает обладание во всех его формах. Главная аксиома охватывающего ума – «мир фатален». Распространен на мусульманском Востоке и в некоторых областях Африки.

3. ОТРЕШЕННЫЙ УМ. Он в самом деле – вне себя. Устремлен к трансцендентному, запредельному. Чаще всего встречается на индуистско-буддистском Востоке.

4. УМ-НОС. Сосредоточен на обнюхивании чужих мыслей и текстов. Распространен среди современных ученых-гуманитариев. Чем мельче и незначительнее проблема, которой он занимается, тем с большим азартом и охотой будут обнюханы все книжки на данную тему, тем с большим основанием и правом ученый-нюхач сможет облокотиться на университетскую кафедру. Сфера духа разделена в его глазах на клетки, в одной из которых он чувствует себя королем. Питается законсервированными в книгах ценностями.

5. ПОДСТЕРЕГАЮЩИЙ УМ. Подсматривает за рельностью и испытывает ее. К миру относится с изрядной долей подозрительности. Особое распространение получил в экспериментальной физике.

6. УМ-ДРОВОСЕК. Обладает безотказными орудиями для добывания интеллектуальной продукции, которую рассматривает прежде всего в количественном аспекте. Не имеет себе равных в разгадывании кроссвордов, шахматных головоломок, ребусов и т. п. Действует топорно, но наверняка.

7. ЭКСЦЕНТРИЧЕСКИЙ УМ, или Дон Жуан сферы познания. Постоянно вне себя. Бросается от одного к другому, пробует себя во всех сферах. Не утруждаясь длительными ухаживаниями, ведет легкий, ни к чему не обязывающий флирт с несколькими формами реальности одновременно. Впрочем, реальности это даже нравится. Природа любит интрижки дилетантов.

8. ГЛОЖУЩИЙ УМ. Челюсти гложущего ума ни на мгновение не прекращают свою работу, перемалывая мировую субстанцию. Мозг гложущего ума – своего рода желудок, постоянно усваивающий пережеванную пищу. Акт кусания осуществляется им по привычке, а не от особого аппетита или чувства голода. Поэтому часто страдает различными формами несварения желудка. Гибрид Фауста и Пантагрюэля.

9. ХИЩНЫЙ УМ, или УМ-ВАМПИР. Такой тип ума также часто называют умом гениальным. Мертвой хваткой впивается в самые лакомые и сокровенные кусочки реальности. Стремится добыть истину любой ценой и, как правило, достигает ее, насилуя теории, факты и даже логику. Его отношения с истиной – не отношения акушерки и дитя, а отношения охотника с добычей. Избирая самый крутой, тяжелый и не сулящий успеха маршрут, хищный ум, отбрасывая обычные средства, добивается нечеловеческих результатов.

10. УМ-ДЯТЕЛ, или СВЕРЛЯЩИЙ УМ. Главные добродетели ума-дятла – сизифово упорство, педантичность и неуемность. Без риска, лишь кропотливыми усилиями он стремится добраться до самой сути. Не обладая силой, энергией и коварством хищного ума, редко достигает значительных результатов. Тем не менее его старательная бомбардировка объекта позволяет иногда пробить в реальности такие бреши, которыми в конечном счете с удовольствием воспользуется более удачливый, но менее упорный вездесущий эксцентрический ум.

11. УМ-ЛЮДОЕД. Тематика размышлений ума-людоеда – подлость человека, низость людей, обманчивость дружбы и человеческих контактов. Ум-людоед во всей полноте видит мрачную подноготную мира и не замедлит поделиться своими наблюдениями даже со случайным собеседником.

12. УМ-УЛИТКА. Не имея основы и опоры в самом себе, ум-улитка постоянно находится в поисках «истинной веры», способной придать надежность, стабильность и смысл его жизни. При этом ум-улитка вовсе не обязательно руководствуется конформистскими мотивами. Главное – чтобы было к чему присосаться и почувствовать себя «на коне». Ум-улитка лишь по видимости индивидуалистичен: его основной орган не ракушка, а присоска. Широко представлен неофитами и адептами разных религий, партий и лагерей. Две главные фазы жизни ума-улитки – фаза плавания в море реальности, когда его можно спутать с одиноким странником, взыскующим истины, и фаза успокоения, когда Водитель наконец найден. Жизнеспособен лишь в гравитационном поле чужих идей.

13. АРТИСТИЧЕСКИЙ УМ. Ум подобного рода вовсе не стремится ни к какой истине, как, впрочем, и ко лжи. Гораздо важнее для него найти красивый и необычный ход мысли.

14. УМ-МОЛОТОБОЕЦ. Как и большинство умов, к истине не стремится. «Философствует молотом» и старается низвергнуть с пьедесталов всех господствующих идолов. На интеллектуальных ристалищах всегда чувствует себя победителем. В отличие от ума-дровосека, который пилит, что попало, лишь бы щепки летели, ум-молотобоец стремится одним-двумя мощными ударами сбить с ног то, что побольше и повыше. Появляется как в «сумерки кумиров», так и на рассвете. Распространен в среде левых интеллектуалов.

15. УМ-СКОРОСШИВАТЕЛЬ. Работает в режиме швейной машинки: непрерывно сшивает из различных фрагментов реальности единое лоскутное одеяло всепримиряющей истории. Всякая трудность или теоретический тупик воспринимается им как необходимость что-то срочно прострочить или заштопать.

Существенной особенностью и преимуществом китайских классификаций является то, что они не замкнуты, и количество составляющих их элементов может пополняться до бесконечности, лишь бы классификация оставалась внутренне соразмерной и гармоничной, то есть отвечала определенной нумерологической схеме из традиционного арсенала. То же, естественно, относится и к вышеприведенному опыту классификации умов.

МИСТЕРИЯ ЦЕНТРА

В каждой культурной традиции существует Центр, фиксированный или нефиксированный, вокруг которого вращается жизнь народа, с которым прямо или косвенно связаны его основные ценностные ориентации, институты и идеалы. Обычно такой Центр выполняет важную социальную функцию: служит связующим началом, собирающим вокруг себя народ, определяющим формы общения, взаимодействия, социального обмена. Кроме того, Центр часто является первичной моделью самоидентификации и играет важную роль в религиозном символизме и образном строе языка. Им может быть предмет, вещь, атрибут культа, символ или даже относительно абстрактная категория, которая всегда воплощает в себе полноту социального контекста. В Центре аккумулируется энергетический потенциал носителей традиции, фокус их духовных устремлений, их доминирующее отношение к миру. Он всегда имеет трансцендентальное измерение, существует в сакральном поле опыта народа, связан с представлениями о временном и вечном. Если в архаический период истории Центр четко фиксирован и мы не обнаруживаем существенных отличий между Центрами разных народов (это костер, очаг, святилище, храм, священный камень, капище), то в дальнейшем культуры избирают различные пути и центрируются на различных объектах.

Процесс развития культур в широкой перспективе предстает бесконечным танцем вокруг единой точки, коловращением вокруг одних и тех же идей, символов и архетипических сюжетов. Культура может сколь угодно далеко отклоняться от своего первоначального центра, но она неизменно будет стремиться вернуться к нему.

Идеологема Центра является также важным способом разрешения главного противоречия, существующего в каждой великой культуре, – противоречия между коренными стремлениями носителей данной культуры, между земным и небесным, ночным и дневным, народным и элитарным, праздничным и будничным. Таким образом из Центра дедуктивным путем можно вывести всю духовную морфологию национального бытия. Попытаемся сделать это на примере нескольких культурных традиций.

* * *

Центр еврейской культуры – это, безусловно, Книга; не сумма книг, не библиотека, а Книга. Книга рождает жизнь, ибо буквы предшествуют сотворению мира. Книжное бытие – истинное Бытие. Жизнь – частный случай Книги, где живут вместе прошлое, настоящее и будущее. Книга – это и родина, и дом, и генеалогическое древо, и архитектура, и свидетельство общения с высшим планом бытия. Книга – заместитель  Б-га: Б-г – то, что заключено в Книге, то, что скрывается в Книге, то, что прячется за Книгой. Б-г незрим, Книга – зрима. Книга – это Идол и вместе с тем преодоление всякого идолопоклонства, ибо она одновременно соединяет и разъединяет человека с Б-гом, скрывает то, что показывает.

Книга существует только в единственном числе, она не есть вещь среди других вещей. Книга Книг – это образ мира, и, наоборот, мир есть образ Книги. Письмо предсуществует творению. Именно письмо, а не устное Слово. Мнемоническая функция письма вторична. Грек никогда не читал трагедий: он их смотрел. Грек зритель, а не читатель. Еврей же читает мир, а не созерцает его, ибо мир есть Книга.

Книгу Книг можно читать слева направо и справа налево, сверху вниз и по диагонали, ибо она пронизана смыслом, она есть средоточие Смысла. Совместное чтение Книги, соединяющее временное с вечным, суть креативный акт, возрождающий мир.

По Ницше, есть разные типы книг: умные и глупые, холодные и горячие, книги, которые кричат и которые учат танцевать. ТАНАХ – Книга, которая учит находиться в Центре и которая дает закон самому бытию. Еврейское бытие – это не только бытие-в-мире, но и бытие-в-Книге и через-Книгу, то есть в отношении к Центру – писаному Слову.

* * *

В древнегреческой культуре в качестве Центра выступает ограниченное круговое пространство, внутри которого разрешаются коренные конфликты греческого общества, прежде всего противоречие между оргиазмом и мерой-числом, между дионисическим и аполлонийским. Оргиазмом может быть богоборчество, титанизм, противоборство судьбе, противление порядку космоса или универсума. Мера, призванная смирить оргиазм, запечатлена в социальных институтах и установлениях, полисе и в этике обуздания аффектов и страстей.

Круговым пространством может быть Театр, агора или стадион. Но по большому счету и агора, и стадион – тоже Театр. Именно здесь разрешается или нейтрализуется противоречие между оргиазмом и мерой. На агоре взаимоувязываются противоположные интересы граждан, происходят дискуссии, в ходе которых гармонизируются различные мнения. В Театре зритель сталкивается с гордыней (хюбрис) трагического героя, источником трагизма: «калакогатийность» при этом достигается ценой абсолютного подчинения законопорядку универсума. В ходе Олимпийских игр разрешается тяга грека к состязанию и соперничеству: герой-победитель увенчивается лавровым венком, и его оргиастический порыв тонет в институционализированной агонистике.

Мир как Театр, Центр как театральная сцена и театральное действо, в котором принимает участие весь народ, – исконная идея греков. Театр – образ космоса, где так же, как и в человеческом мире, сталкиваются Любовь и Вражда, Единое и Многое. Театр – это тео- и политоургический ритуал. Шекспир лишь повторил греческую идею в известных словах: «Мир – театр, и люди в нем актеры, у каждого свои есть выходы-уходы, и каждый в нем свою играет роль». Даже политическая жизнь греков сродни театральной игре. По крайней мере с того момента, как на агоре появляются софисты со своим набором искусств – диалектикой, эристикой и софистикой.

Олимпийские игры – тоже театр. Метафора Олимпийских игр как образа мира принадлежит Пифагору. Одни приходят на игрища с тем, чтобы соревноваться, другие – чтобы продать свой товар, а третьи – чтобы созерцать. Это и есть философы, зрители театра жизни.* * *

Идея вечного Города как Центра и как средоточия мироустроительной мощи принадлежит римлянам. Город Рим – город, выходящий за пределы своих границ, город, выплескивающийся из берегов. Он основан по предначертанию богов, предназначавших ему власть над миром. «Править миром, щадить покорных и смирять дерзких», по слову певца имперской мощи Вергилия. Нет чести выше, чем отдать жизнь ради вечного Города – такова жизненная философия людей типа Муция Сцеволы или Курция, стоявших у истоков имперского величия Города без берегов.

Культура Рима, его эстетика и этика сориентированы на Город, существуют в Городе и во имя Города. Это чистый урбоцентризм. Пространство империи – части тела Города Городов. Весь мир – единый непобедимый Город, город людей и богов. Город на семи холмах защищен от случайностей богиней Ромой и родоначальником, покровителем и эпонимом его Ромулом. Над всем миром простерлась власть фортуны, только Рим никому не подвластен.

Город – средоточие противоречий и их разрешение. Противоречий между космополитической инерцией и римским патриотизмом, вселенскими притязаниями и пространственной ограниченностью, между этнической неоднородностью и многоверием и необходимостью устойчивых идеалов и скептицизмом, патрицианским аристократизмом и внутренней свободой философов и плебейской страстью к «хлебу и зрелищам».

Центр египетской культуры – Река. К разливам Нила были приурочены главные празднества, по ним велось счисление времени. Да и вообще всё в мире – Река, и сам мир – Великая Река со своим устьем, стремниной и тихими заводями. Текут время и вечность, текут кровь и молоко, по небу текут облака, течет жизнь… Но и смерть – тоже Река: она течет по своим неведомым руслам и скрывается за своим горизонтом. Река объединяет подземное царство и земной солнечный мир. Она -«стержень вселенной», соединяющий разные планы бытия. «Ты создал Нил в преисподней и вывел его на землю, чтобы продлить жизнь людей, – поется в гимне богу Атону. – Ты даровал небесам их Нил, чтобы падал он наземь».

Нил – символ Осириса, бога «новой воды», подземного мира и верховного бога египтян. Это умирающая и воскресающая Река, вокруг которой свершается жизнь. Солнечный бог Pa, «почивший в Осирисе», каждый день плывет в своей ночной ладье по подземному Нилу, чтобы утром вновь взойти на восточном небосклоне. Нил единит «дневной» и «ночной» мир, снимает противоречие между земным существованием и вечной жизнью.

Египтянин беседует со своей Рекой, советуется с ней, как ему плыть по жизни, сообразуясь с ее течениями. Но ключ к тайнам Реки есть только у жрецов.

* * *

В центре грузинской культуры накрытый Стол, уставленный винами, фруктами и яствами, прежде всего дичью. Это культура тоста, пьяного томления, застольных песен и застольной сытой мудрости. Несмотря на казалось бы вполне прозаический характер этого образа, Стол существует главным образом в сакральном измерении. Пространство стола – это образ Грузии и всего мира, образ изобильного природного ландшафта.

Верховные боги грузин – охотничьи божества, хранители и хозяева животных, без благоволения и покровительства которых невозможно вернуться домой с добычей, успешно завершив лесной вояж. В одном из сюжетов грузинского охотничьего эпоса смелый охотник, преследуя хозяйку диких зверей, погибает, сорвавшись с высокой скалы. Удача на охоте обеспечивается лишь согласием божества природы на изъятие своей части – зверя. Охота – акт мужества, борения с природой и вместе с тем – знак высшего согласия с ней.

Охота мыслится как мистерия и ритуал. Трапеза за грузинским столом, таким образом, – это не раблезианская трапеза, а гимн охотничьему божеству. Эта трапеза символизирует примирение между природой и культурой, а Стол становится воплощенным компромиссом между «сырым» и «вареным». Застольное веселие – это как бы продолжение охоты, только «иными средствами». Охоты к единению с природой, с горами и реками, виноградными лозами и соком граната, зверями и птицами.

* * *

В центре русского космоса находится Самовар. Вся история русской культуры пробегает перед нами калейдоскопом отраженной в сверкающе-серебристом русском самоваре. Вот воркуют вокруг самовара разночинцы, вот до хрипоты спорят славянофилы и западники, вот входит народник в валенках в крестьянскую избу – выноси всех святых, неси самовар. Здесь, хлюпая и потея, пьют чай из блюдец купцы Островского, там «подпольные люди» Достоевского в неуютных желтых комнатах вынашивают затаенное: «миру провалиться или мне чаю не пить» или, на крайний случай, «чаепитие в Мытищах». И наконец, уютный кружок членов РСДРП, конспирация: поблескивают пенсне, переливаются в свете зеленой лампы золотистые буквы «Капитала», пыхтит самовар. Вся русская культура – разговор за чашкой чая, самоварная философия…

Во всякой русской избе первее всех самовар. Есть тут, конечно, и икона, и топор, но самовар – главнее: он примиряет и то, и другое. Только за самоваром может сойтись интеллигенция и народ – выпьют по чашке чая и разойдутся. Икона – Русь Киевско-Владимирская или Петербургская. Топор – это Поволжье или Сибирь. А уж самовар – всепримиряющая Московия. Самовар – баланс и средоточие русского мира и русского мифа.

* * *

Семья – модель, по которой строится мир в китайской культуре. Космическая триада – Небо, Земля, Человек – это идеальная, согласованно действующая семья. Отношения между органами тела тоже подобны отношениям в семье. А мир – это единый сбалансированный организм, единое Тело.

Идеальные человеческие отношения – отношения, строящиеся по образцу отношений семейных. Идеальное государство – семья, где старшие заботятся о младших, а младшие отвечают им почтительностью. Такой образцовой семьей и является Китай. Это «Срединное государство», центр всех центров. Монарх как почтительный «Сын Неба» испускает социо- и мироустроительные флюиды – дети-подданные откликаются ему, и весь окружающий мир устройняется, приходит в состояние гармонии. Пусть даосы обретают свое бессмертие на обочинах социальности, пусть буддистские монахи ищут свой иной мир. Главное же, чтобы мир вращался вокруг единой Оси государства-Семьи, чтобы ни это бессмертие, ни поиски «иного мира» не посягали на семейственность – гарант стабильности и процветания всей Поднебесной.

В Китае не было Церкви в европейском смысле слова. Китайской религией и Церковью была Семья. Патронимия – семейный клан уравновешивал и мог быть единственным серьезным противовесом государству. Семья первична, государство вторично. Конфуций как-то заметил, что отца нельзя предать даже ради государственной пользы. Государство – образ Семьи, а не наоборот.

Человек вне Семьи и семейных обязанностей – нечто совершенно немыслимое. Поэтому китайская идеальная личность, какой бы даосский порыв ни кипел в ее душе, рано или поздно чувствует неодолимый соблазн надеть чиновничью шапку, войти в семью (дело невозможное в русской культуре, где чиновник – это либо Акакий Акакиевич, либо – в лучшем случае – Каренин). Даже иерархия китайских богов – это огромная бюрократическая канцелярия, где боги-чиновники связаны родственными узами.

Собственно время – тоже Семья. Прошлое – Отец, настоящее и будущее – Сын. Отец наставляет сына, является для него образцом. Это и есть Традиция.

Семья – Центр китайского мира и разрешенное противоречие между Отцовским и Сыновним, общим и частным, справедливостью и любовью. Она делает возможным парадоксальное сочетание между анонимностью и интимностью, социальностью и натуральностью, создает условия для оптимального баланса сил и энергии в природе.

* * *

Бабочка порхает вокруг цветка, Земля крутится вокруг Солнца, культуры вращаются вокруг Центра…

Если в нашей цивилизации есть культура, то это культура околоэкранная. Это может быть экран телевизора, компьютера или игрального автомата. Все, попадающее в поле ее видения, превращается в Экран.

Вместе с тем наша цивилизация полицентрична. Можно, не задумываясь ни о какой метафизике, посидеть за столиком ресторана, почитать книгу, побросать камешки в реку или отдаться улицам любимого или нелюбимого города… Но там, где полицентризм, нет больше круговращения по единым орбитам. Современная культура – это не культура-вокруг, а культура-около, не культура, взирающая на Центр из хоровода, где каждый исчерпывает свои перспективы, а культура, подсматривающая и оглядывающаяся из статической точки на свои Центры.

По-своему это хорошо: мир расстается с моноцентризмом и движется к анти- и экс-центричности. А по-своему плохо. Ведь иногда так хочется вокруг чего-нибудь повращаться.