ДРУГ ЗЕМНОГО ШАРА
«Я видел Холина зимой»
И. С. Холин
Поэт Игорь Сергеевич Холин — наш современник и друг.
Его жизнь и творчество прошли на виду сотен благодарных почитателей и ненавистников. Его «краткая биография» еще не написана. Будущие биографы столкнутся со множеством преград и фальсификаций, перегибов и выдумки, потому что поэт не оставил воспоминаний, а его гражданские данные — свидетельство о рождении, паспорт, военный билет, трудовая книжка и прочие удостоверения — бесследно исчезли из его домашней тумбочки, и любой рассказ о нем нуждается в тщательной проверке.
Жизнь поэта И. С. Холина — «секрет не для печати!».
В октябре 65-го года, у издательской кассы «Малыша» на Бутырке, я встретил бывшего сокурсника по ВГИКу Юрку Богородского, матерого алкаша и превосходного рисовальщика детских книжек, холинских включительно: «в реке большая драка, поссорились два рака» или «можно плыть на топоре и купать слона в ведре». Пить водку мы пошли в подвал Лиды Шевчук, собутыльницы художника. Дверь открыл обнаженный до пояса, в солдатских ботинках на босу ногу, знаменитый поэт Игорь Холин. Пили вчетвером и слушали его «космическую поэму», где несчетное количество раз повторялись имена прошлого и настоящего с титулом «Друг Земного Шара».
Передовая сверхпоэзия. Астральная вещь.
Шире дорогу новаторам!..
С Холиным и его стихами я познакомился лет пять до этого, в гнилом, по окна вросшем в землю бараке художника Оскара Рабина. Меня удивил не подмосковный барак поселка Лианозова, где когда-то была дача нефтяного короля Степана Лианозова с густым парком и охотой, в рекордные сроки превращенная в бараки И.Т.Л. (исправительно-трудовых лагерей). Я сам родился и жил в советском бараке, а его обитатели воспевали ненавистное мне строение коммунизма. Лобастый живописец Рабин молча показывал картины с изображением барака зимой и летом, днем и ночью. Длинный очкарик Холин, с перчатками в зеленой шляпе, с восторженной чувихой рядом, монотонно чеканил барачные строфы:
«Тихо. Тихо. Спит барак. Лишь будильник: так-тик-так. Лишь жена храпит во сне, спать она мешает мне».
«Это было дело в мае, во втором бараке Рая удавилася в сарае».
«Сегодня суббота, сегодня зарплата, сегоня напьются в бараках ребята».
Любитель поэзии Алик Гинзбург, возвращавшийся с нами в Москву, — со мной был рыбак из Тарусы Эдик Штейнберг, — убеждал, что Холин — лучший поэт современности, и сунул на читку машинописный текст его барачных куплетов, в окружении текстов убогих стихоплетов, как пустомеля Сашка Аронов, бузотер Серега Чудаков и прощелыга Мишка Еремин. В ту зиму (1960) студента Гинзбурга за распространение нелегальных стихов на два года упекли в тюрьму, а поэт Холин стал так знаменит, особенно после газетного пасквиля «Бездельники карабкаются на Парнас», что московские «салоны» той поры его буквально растаскивали наперебой.
Московские сборища, где поэты читали стихи, значительно отличались от литературных салонов княгини Волконской, Каролины Павловой или Зинаиды Гиппиус былых времен. Никто не посылал приглашений с лакеем, сигары и ликеры не подавались, а к заветному крыльцу пробирались пешком в сугробах, с бутылкой водки и хвостом селедки в авоське.
Изнемогая от славы, подражателей и поклонниц, Игорь Холин порвал с примерной семьей — жена Мария Константиновна с жалкой получкой, стиркой и патефоном и дочь Людмила пятнадцати лет — и стал бродячим авторитетом нелегальной поэзии, снимая углы и подвалы у нищих покровителей и знакомых.
В мои двадцать семь лет (1965) за мной была скандальная выставка в Тарусе и Москве (1961), пяток густо иллюстрированных книжек и «открытие Любы Поповой» на подмосковном чердаке (1963) — весомые доказательства передовых взглядов с почетным прозванием «формалиста». В зиму с 65-го на 66-й год я часто виделся с Холиным у него на Кировской, у соседа Толи Брусиловского, видного графика и светского человека, у соратника по перу Генриха Сапгира, в модных подвалах «трех богатырей» — скульпторов Силиса, Лемперта, Сидура, эстонца Юло Соостера и, естественно, в Сандуновской бане, где сходились друзья и враги.
Вот кусок дневниковой записи И. С. Холина с описанием быта той поры. «Проснулся у себя в комнате и зажег свет. Картина предстала передо мной такая. Возле кровати — лужа блевотины. В ней мой костюм и настольная лампа. Простыня и пододеяльник тоже в блевотине. У стены раскладушка, в которой спит Хвостенко. Я встал, убрал блевотину, но и после этого в комнате стояла страшная вонь. Проснулся и Хвостенко. Мы сообразили на четвертинку водки и на шесть бутылок пива. Приехали Сапгир и Ян Сатуновский. Мы выпили все, что купили…»
Барак — становой хребет русской цивилизации.
В барачном углу изящной словесности Сапгир, Сатуновский и Алексей Хвостенко представляют видные творческие образцы.
«Ой, Холин! — вспоминает литератор Эмма Герштейн («Зеркало», 1999, №10), он жил у меня. Нас выселяли, и остался пустой дом. Наталья Ивановна Столярова прислала мне квартирантов, Сапгира и Холина. Холин был весь напичкан Верховским, на него очень влиял этот поэт, а Сапгир писал свои штучки и был высокого мнения о себе. Я ему выговорила, что он плохо относится к своей гражданской жене Кире Гуревич. Они устроили себе бардак в пустой квартире, набросали мусора, осквернили комнату, в которой умерла моя мать. Нет, я не люблю Холина и его стихи».
В начале 60-х в центре Москвы освобождалось огромное количество нежилых помещений, самой судьбой определенных под «салоны бездомной богемы». Их сдавали за взятки. Туда потянулся народ поглазеть на каракули подпольных живописцев, послушать запрещенные стихи, потрепаться и завести новые знакомства.
Весной 1966 года я дал взятку и получил ключи от подвала на улице Актера Щепкина, 4, с косым видом на кинотеатр «Форум» и проходной двор на улицу Гиляровского, где был бесплатный телефон в котельной. Я искал квартиранта. Игорь Холин без уговора перебрался из подвала Лиды Шевчук в мой просторный подвал на Сухаревке.
За полвека советской власти доморощенные марксисты и киношники разработали два шаблона строителей коммунизма — положительный и отрицательный. Положительный — пахарь, шахтер, пограничник (актер Борис Андреев), добродушный, белобрысый парень благородного сердца и широкого жеста, прямой кандидат в «политбюро», и отрицательный тип — саботажник и шпион с хитрым прищуром, наглый фарцовщик и спекулянт (Эраст Гарин), тощий, носатый, хитрожопый кандидат в концлагерь. Физический облик Холина с его худобой и мягкими манерами британского шпиона сразу, вне конкурса, попадал в ряды врагов народа.
В Сибирь шагом марш!..
Личное имущество моего подозрительного квартиранта состояло из трех предметов: деревянная тумбочка, потертая раскладушка и пишущая машинка «Эрика» немецкого производства. Порывая с прошлым, Холин прихватил с собой изысканные мелочи: трофейный помазок и опасную бритву с костяной ручкой. По утрам он гладко брился, оттягивая изящную сталь на широком ремне, обливался ледяной водой, пил крепкий чай из железной кружки и усаживался за машинку.
Поэт, копивший деньги на кооперативную квартиру, предложил мне продуктовый общак тюремного режима, питание без сластей и расточительства: крупа, капуста, кильки, хлеб, сахар, соль. Водку и ветчину приносили гости. Модистка Ева Уманская, поклонница Холина той осени, естественно, «друг земного шара» и почему-то «поэтесса», баловала нас пончиками с повидлом. По ночам, и в дождь, и в метель, мы выползали из подвала подышать свежим воздухом, почитать новости на газетных стендах и зайти к знакомым на чай.
К Холину потянулись его барачные соратники, трезвенники и алкоголики, живописцы, фарцовщики, стукачи и диссиденты, старые и молодые, друзья и враги, — спорить и занимать деньги, воровать и меняться, читать свое и чужое, играть в шашки и слушать патефон. Поток гостей был так велик, что я вынужден пропустить все имена, невзирая на лица.
В так называемом «дипарте», или рисовании для иностранцев, Холин, несмотря на ограниченные эстетические познания и полное незнание иностранных языков, принимал самое деятельное участие. Я много слышал о его деловых встречах с Камиллой Грей, англичанкой, составлявшей альбом искусства «Великий эксперимент» с помощью проворного и образованного Олега Прокофьева, о культпоходах с Дженифер и Виктором Луи в поселок Лианозово, иностранные вечеринки у Ольги Карлейль, составлявшей антологию нелегальных поэтов Москвы. Своим участием на скандальной выставке «12» подпольных художников в клубе «Дружба» в январе 67-го года в значительной степени я обязан хлопотам Холина и протекции Оскара Рабина.
Прошлое его скрывалось в густом тумане.
От моих прямых наивных вопросов о его «детстве, отрочестве и юности» он отмахивался, как корабельный врач Лемюэль Гулливер от лилипутов, одним словом, «ничего интересного». Я замечал полное отсутствие регулярного образования и повадки военного человека, но этого было недостаточно, чтоб составить представление о прошлом сорокалетнего поэта. Сирота? Беспризорник? Зэк? Надзиратель? Ничего не знаю.
Прозаический коллаж, названный им «Кошки-мышки», писался при мне. Я был первый слушатель этого бесконечного, густо стилизованного сказа, где проходили плохо законспирированные знакомцы: живописец Дверев (Зверев), вдова Посеева (Асеева), песенник Дымокуров (Винокуров), поэт Волин (Холин) и т. д. На мой взгляд и вкус, этот коллаж комических обстоятельств и персонажей, за исключением поразивших меня заумных вкладышей — «брать вашу тать», «теть вашу меть» или «тить вашу дить», «нить вышу пыть», написан небрежно и без «силы, заложенной в словах», о которой говорил Даниил Хармс. Сам Холин не раз повторял, что «с сюжетом у меня нелады, да и слова хромают», однако «роман» пошел по рукам.
Повесть никому не известного бродяги Венедикта Ерофеева, ходившая в списках параллельно, — бытовые зарисовки с натуры в движении, — ах, какая находка для театра и киношника! — «Москва — Петушки», значительно превосходила холинский «концептуальный коллаж».
Великий поэт, отлично звучавший в поэзии, в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле. Раз в месяц в подвал приходила его дочь Людмила, мясистая и рослая блондинка лет двадцати. Они усаживались в угол и тихо мурлыкали о своем. Она собирала большой узел грязного белья, а он ей запихивал деньги в карманы, приговаривая: «Доченька, доченька, возьми», что меня всегда поражало в таком суровом на вид и неприступном дяде.
Люда училась в полиграфическом техникуме на метранпажа и перед уходом аккуратно исправляла синтаксис его произведений.
Игорь Холин и любовь.
Предшественники Холина, футуристы, не считали Эрос предметом, достойным вдохновения. Его заменили паровоз и клозет коммунизма. «Мария — дай!» — это все от Эроса Вл. Маяковского. Стихотворец Юрий Верховский великодушно пыхтел: «Останутся полушки, куплю Маше подушки». Суждения Холина на эротический счет отличались лапидарностью военного приказа: «Полюби меня — сука!» Предсмертные стихи в духе «дзен» штудируют открытый русский мат: «Как чудесно звучит слово Хуй».
Комментарии излишни, не гимны любви, а бюллетень матершинника.
Я помню горячее увлечение Холина красавицей Валей Филиной, променявшей его на московского богача, долгую связь с Евой Уманской, опять «предавшей» его, уйдя к иностранцу, помню и безуспешные попытки овладеть иностранным капиталом — Камилла Грей, Жанна Болотова, Ольга Карлейль, — но яркой любви я не замечал. О женитьбе Холин говорил часто и охотно, особенно в обществе вечно влюбленного шизофреника А. Т. Зверева, но с ухмылкой бывалого воробья, мол, на гнилой мякине нас не проведешь!..
Раз в мае 67-го мы летали «на отдых» в Крым. Из Симферополя разбегались дороги по волшебным уголкам побережья: Форос, Мисхор, Кереиз, Гурзуф, Судак, Коктебель, Алупка, и сразу начинался кадреж отдыхающих чувих. Кадрить блондинок из Барнаула или брюнеток из Конотопа он умел, как никто.
От его кобелиного гипноза сдавались самые неприступные кадры. «Ой, вы поэт! — таяла сибирячка. — А Евтушенку знаете?» — «Знаю, дуся, живем в одном доме, — деликатно чеканил Холин. — Я вам все расскажу на веранде с калиткой». — «Ой, правда!» — плелась за ним, как телка за ведром.
Я его спрашивал, как же так получается — одним взглядом снять бабу, а он, лукаво ухмыляясь, отвечал, что, «глядя на нее, даже палка у забора вставала!».
Будучи внештатными артистами, мы не имели права на заслуженный отдых организованного климата и работали дикарями без печки и воды, в ужасной тесноте татарского сарая, под грохот морского прибоя. Пляж на весь день в уютной бухте, а ночью молодецкая ебля на ржавых раскладушках сезонных рабочих.
«Касаемся лепестков и проникаем в глубь этого охуительного царства», — записывал И. С. Холин.
Барачная муза Холина прошла мимо благодатной темы, тысячелетиями кормившей воображение влюбленных лириков.
Эпизод с одним «другом земного шара» следует осветить поярче.
Новый 1968 год мы встречали у Алены Басиловой, примерной ученицы Холина и «дамы с сюрпризами», как он меня озадачил. Она держала модный «салон» на Садово-Каретной, в похожем на тонущее корыто строении на снос. Библейское лицо. Глаза с поволокой. Зовет в бездну.
Следует сразу заметить, что в длинной поэме «Умер Земной Шар» (1965) среди 25 особ женского пола лишь одна Басилова не просто «друг земного шара», как «поэтесса» Уманская, «художница» О. А. Потапова, или «художник» Лина Мухина, или «знакомая автора» Марина Надробова, или «по просьбе Сапгира» Таня Плугина, а «друг» с многозначительной приставкой «женщина»!..
Накануне праздника к нам заглянул дежурный фаворит «женщины» — дантист Коля Румянцев, три года отсидевший за содержание подпольного борделя на советской земле. Он забрал деньги на шампанское и, сверкая золотым зубом, покатил дальше.
За час до полуночи, в метель и ветер, с ведром кислой капусты, мы двинулись на встречу Нового года. У входной двери стоял приземистый живописец Эдуард Зеленин, сибиряк из чугуна и стали. Он прижал нас к стене и разъяснил значение всех картин, покрывавших стены длинного коридора. Холин внимательно выслушал лекцию, задал ряд вопросов по существу, похвалил за смелый мазок и проник в тускло освещенную оранжевым абажуром комнату, где люди провожали минувший год.
Сексуальный мистик Юрий Мамлеев шептал в ухо Варьки Пироговой о людоедах Замоскворечья. Матерый реформатор стиха Генрих Сапгир обнимал пышную Оксану Обрыньбу. Личный архитектор Солженицына Юрий Василич Титов молча чавкал в тарелке. Чернобородый Алексей Быстренин рисовал на столе чертей. Меценат Сашка Адамов в рыжем парике ублажал еврейскими анекдотами художниц Ирку Эдельман и Лильку Бауэр. Знаток французской лирики, чуваш Генка Айги внушал приблудному португальцу Суаресу, что главное в поэзии — белое на белом, остальное дерьмо. Самовлюбленный Генрих Худяков, переделавший шекспировского «Гамлета» на русский лад, яростно спорил со стеной.
Вокруг стола, как мухи над новозной кучей, роились «самые молодые гении» с гранеными стаканами в руках. Они прыгали с места на место, втыкали окурки в тарелки соседей, орали, пили и толкались. В темном углу, на собачьей подстилке, храпела пара видных «смогистов», Ленька Губанов и Мишка Каплан. На черном троне, вся в фальшивых брильянтах, восседала «женщина» Алена Басилова с поклонниками по бокам. Харьковский закройщик Лимонов чистил горячую картошку, а дантист с сияющим зубом разливал по стаканам водку.
Мы присели на край истлевшего дивана, где ядовитые пружины кусались, как змеи. За фанерной стеной кто-то подозрительно громко трахался, не обращая внимания на общество.
Ровно в полночь, под бой кремлевских курантов, известивших начало Нового года, из угла выполз поэт Губанов, ловко прыгнул на стол с объедками и завыл, как ненормальный: «Ой, Полина, Полина, полынья моя!» Его прервал пьяный голос снизу: «А воспеть женщину ты не умеешь!» Самый молодой гений затрясся, как припадочный, опрокинул ведро с капустой и с криком «Бей жидов!» прыгнул на обидчика Каплана. Под дым, звон и гам смогисты покатились по полу, кусая друг друга.
Гей, славяне!..
Войну поджигали со всех сторон. Как только верх брал Каплан, то все хором кричали: «Долой черную сотню!», как только выкручивался Губанов, то кричали: «Дай, дай ему прикурить!»
Пьяный португалец выл от восторга русской драки. Мистик Мамлеев закрылся в уборной, сославшись на боль в животе. Сапгир заказал такси и смылся с возлюбленной.
Диалектика русского барака.
Игорь Холин выпрямился, как ружейный штык. Из глаз полетели такие острые пули, каких я еще не видел. Командирским голосом он приказал:
«Тихо, дать вашу рать!»
Жаль, что вас не было с нами. Народ затих. Драчуны расползлись по углам. Разлили шампанское. Холин произнес тост:
«Не спешите в гроб, господа!»
Я подумал, что Холин, должно быть, храбро сражался в настоящей войне и был не просто солдат, а боевой капитан.
На православную Пасху (1968), у церковной ограды крестного хода с торжественным «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…», Холин ляпнул: «Вы знаете, а ведь Пушкин был большевик». Пушкинист Люба Авербах вспыхнула, как спичка, от возмущения. «Нет, Игорь Сергеич, Пушкин — свет, цвет и бог России, а вы — провокатор и бес!»
Люба с блеском разнесла неуместный выпад Холина, доказав на поразительных, совершенно мне не известных примерах, от цитат: «Вхожу ль во многолюдный храм», «Анахорет молился Богу» и «Бога глас ко мне воззвал» до фактов церковности и православия Александра Сергеевича Пушкина, однако последнее слово оставалось за Холиным:
«Люба, ставьте памятник Холину, а не Пушкину!»
Тут все вокруг рассмеялись. Русские обожают памятники. Нищая страна возводит многотонные и дорогостоящие монументы вождям, военным, космонавтам, писателям, художникам, героям труда и войны. Памятники Пушкину повсюду, в бронзе, мраморе, гипсе, глине, дереве.
Игорь Холин шел на Пушкина узкой тропой нигилистов — «Бросить Пушкина с корабля» (Давид Бурлюк) и бил не в «солнце русской поэзии», а в «многопудье» (Вл. Маяковский) казенных почестей.
Значит, по Пушкину пли!..
В литературе о Холине промелькнула заметка Яна Сатуновского, где говорится, что «Холин нашел себя в августе 63-го на похоронах тестя Сапгира». Конечно, почтенный лирик имеет в виду не творческое начало Холина, а новый поворот, определяемый специалистами как «литературный концепт». Перестройка фразы, переделка слов и смысла началась задолго до похорон тестя, но в стихотворном цикле «Дорога Ворг» (1969) — «дорога Ворг Ведет в морг» — музыка абстрактных «столбцов», барачная заумь Холина нашла самое яркое применение.
Поздней осенью 68-го, возвратившись в Москву из деревни, где я проживал до первых заморозков, на пустующем мольберте я обнаружил машинописный лист холинской «Эрики», не пробивавшей две буквы, — стихи, адресованные мне, «Вал. Воробьеву»:
«Приходи ко мне в гости мой адрес вселенная Фрезер галактика 9 планета 24» — и дальше:
Берегись автомобиля,
Пешеход!
Береги себя от пыли,
Пешеход!
Берегися от болезней,
Пешеход!
Витамины нам полезны,
Пешеход!
Вот в киоске авторучка,
Пешеход!
Вот кафе, зайди с получки,
Пешеход!
Выпей водки, съешь сосиски,
Пешеход!
На заем идет подписка,
Пешеход!
1967
Слово «пешеход» в ритме марша братьев Покрас: «Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда» — повторяется восемь раз!
Менялась тема сочинений, но незримое Присутствие барака повсюду: в космосе, в метро, в кафе, в мавзолее, в аптеке.
Герой Холина, где бы он ни обретался, оставался барачным тараканом, недостойным сожаления.
Значит, барак не выдумка коммунизма, не шестая часть света, а вся планета, вся вселенная — барак, и никакие перестройки не меняют этой сущности.
Полгода — немалый срок. Холин успел сменить одну вселенную на другую. Я его обнаружил в однокомнатном кооперативном логове в Кузьминках.
Важная деталь: у Холина жил негр. Доходный квартирант. Африканский демократ с твердой валютой. Негр занимал главную жилплощадь с видом на дикий лес, а хозяин спал на кухне, под газовой плитой. Зачем знаменитый поэт сдавал комнату негру, показало время. Прямая связь с мировым рынком сбыта шла через чернокожего демократа.
Над газовой плитой я увидел обширный, шитый парчой и золотом фигуративный ковер с названием «Положение во гроб». Церковное украшение в келье свободомыслящего поэта меня удивило.
«Гробман учит меня меняться вещами», — коротко и содержательно сказал он.
Коллекция выше революции.
Ни облавы, ни тюрьмы, ни штрафы не смогли победить собирателей почтовых марок, значков, ковров, прялок, самоваров, икон, писем, книжек, картин, шкатулок.
Старьевщик победил большевика.
Художник, поэт и барахольщик Миша Гробман жил в соседнем квартале «Текстильщики» на Третьей улице, 17, корпус 2, квартира 7.
«Видишь, Холин, — встречал он своего друга, — в каком убогом жилье шириной два метра, в какой дикой стране мы живем. — И добавлял решительно: — И все равно я буду охотно меняться с тобой вещами!»
Не корпус, а барак!..
Гробман черной ваксой рисовал натюрморты и сочинял стихи в мистической интонации:
«И лунный свет стучит в оконное стекло…»
Среди барахольщиков Москвы он занимал видное место. За годы упорного обмена и безжалостной торговли на износ противника он собрал внушительную коллекцию нелегальных рисунков, сотни редких книг, тысячи икон и граммофонных дисков. Сокровища размещались в кривой дыре с ветхим балконом.
Гробман очень быстро пристрастил Холина к новой и захватывающей деятельности с постоянными деловыми встречами. К Холину на кухню зачастили нужные люди черного рынка, маклаки с битком набитыми чемоданами, букинисты, старьевщики, фарцовщики, продавцы комков. Приносили иконы, прялки, вазы, картины, кинжалы, стулья, а уносили японские транзисторы, голубые джинсы и фирменные диски.
Преступный сговор!..
Значение квартиранта иностранной связи росло на глазах. На первый и поверхностный взгляд фарцовка, или «незаконный промысел» советских уголовных кодексов — занятие, далекое от лирики, а если копнуть поглубже, то эти человеческие дисциплины поставлены на один и тот же фундамент искусства слова и дела.
Поэт Холин не наживался, а играл в торговлю.
«30 сентября 1971 года, в четверг, мы с Иркой, Яшенькой и Златкой уехали в Израиль», — записал в походном дневнике Михаил Гробман.
Культура в России всегда была упрощенным видом спорта. Художник Гробман задыхался в «текстильщиках» коммунизма, антисемитизма и революционного барака. Он первым с семьей упаковал подержанные чемоданы и легальным путем, с позволения власть имущих пролетариев, вылетел на «историческую родину». Полколлекции откочевало к И. С. Холину.
За Гробманом, как за Петром Первым, прорубившим окно в Европу, потянулись социально близкие тунеядцы, евреи, поэты, танцоры и шахматисты…
…Олег Прокофьев, Миша Шемякин, Осип Бродский, А. А. Галич, Юрий Мамлеев, Генрих Худяков, Эдик Лимонов, Наталья Горбаневская, Лидия Мастеркова, В. Я. Ситников, Ева Уманская, Валя Воробьев, Александр Глезер, Оскар и Валя Рабины…
…Проводы, проводы, проводы!..
Между проводами двух художников — Красного и Купермана — мы встретились на похоронах Гаяны Каждан (1973), любимой ученицы Е. М. Белютина, мгновенно сгоревшей от саркомы во цвете лет и творчества. Холина я не узнал. Он выглядел английским лордом под дождем. Модный реглан «шоко», клетчатая шляпа, роговые очки и дождевой зонт с резной ручкой.
Седеющий щеголь на кладбище!..
В результате немыслимых квартирных обменов он сумел обеспечить комнатой стареющую супругу Марию Константиновну, замужнюю дочку с внучкой, а сам обосновался в уютной квартирке уехавших в Израиль евреев.
И Холин снова мой сосед! — мой квартал «Сухаревка», «Склиф», Ананьевский переулок, 4, квартира 10, — весь этот адрес можно легко сделать вселенским бараком!
У себя Холин представил мне отлично сложенную молодую женщину с выразительным конопатым лицом и сапогах выше колен.
«Ирина, — смущенно отвечала рыжая красавица, — Ирина Островская».
Мне показалось, что эта женщина занимает особое положение в жизни поэта, не временное увлечение «полюби меня — сука», а более прочное. Женитьба. Семья.
Поражал и обогащенный словарь барачного авторитета. «Доска», «ковчег», «фуфляк», «оклад», «апокриф», «клеймо», «узор», «лик», «фомич». Иконографию «Пресвятой Богородицы» от 12-го до 20-го века он знал назубок и сходу отличал какого-то Прохора из Городца от Мишки Лозина, фальшивый сплав Трипольского от подлинной «бронзы» Сапожникова. В то время, как я мучился среди новаторов американской живописи, Холин проникал в духовные глубины русского народа, как упорный забойщик в угольной шахте.
Всю Россию под суд!..
Покидая навсегда барак русской цивилизации, я забрел к Холину прощаться. Выпить, обменяться адресами, поплакать. Двери, закантованные в броню, открыл седой Холин в пестром халате с китайскими драконами. Квартирка поэта, сверху донизу заваленная «вещами на продажу», походила на запасник антикварного магазина. На столе, покрытом древним кавказским ковром — неделю назад я видел его на стене художницы Л. А. Мастерковой, улетевшей в эмиграцию, — возвышалась груда величественных фолиантов с медными застежками вперемежку с залитыми лазурью кадилами и крестами. Сотни икон не висели по стенам, а стояли рядком, как книжки в библиотеке. Серебряные оклады метровой высоты, картины в облезлых рамах, колонны грамплатинок с яркими надписями — «Величайший в России склад граммофонов», «Я ждал тебя», «Резвился ликующий мир», «Не весь я твой» и сотни названий в том же духе.
Холин сел за стол, раскрыл фолиант и таинственным шепотом произнес: «Крюковое письмо 17-го века, двадцать цветных украшений ручной работы, ты понимаешь, старик?»
В бронированную дверь громко постучали. Весь в мыле, бросая громы и молнии, ворвался барахольщик Игорь Санович.
«Холин! — взвыл он. — Меня обокрали! Кража со взломом, старик!»
Предстоял нешуточный обмен опытом двух маклаков. Я допил импортный вермут и отвалил подальше.
Потом доходили слухи. Холин женился. У Холина родилась дочь. У Холина умерла жена. Холин бросил писать стихи.
Капитаном Холин женился в двадцать пять лет, и вот, умудренный богемным опытом, седой поэт пятидесяти пяти лет женится на женщине молодой, неизлечимо больной раком. И самым торжественным, буржуазным образом: обручение в ЗАГСе под музыку Мендельсона, свидетели в строгих костюмах, свадебный банкет в ресторане «Метрополь». «Видимо, — неуверенно заключает дочь Арина, — папа ее любил».
Любовь и гражданский долг.
Акушеры спасли новорожденного ребенка, но не мать. Отец рычал и бранился. Знаток барачного рая не сразу решился на отцовство. Три года сироту бросали на руки опытных бабушек. Вдовцу хватило благоразумия не привести в дом мачеху. В 77, когда дочке сравнялось три года, Холин основательно впрягся в должность воспитателя и кормильца.
Издатель его произведений, какой-то «афро-американец» Иван Ахметов, пишет:
«18 лет Холин ничего не писал, пока дочка училась в школе». Пеленки, стирка, кухня, тетрадки, простуда. В 62-м он купил автомобиль «Жигули» и собаку Тунгус, потом избу в деревне Нагорное под Рязанью, а это сад, огород, природа, педагогика, починки и хлопоты. Годы изнурительного отцовства и фарцовки.
Дa здравствует Холин!..
Политическая перестройка шестой части света, а с Берлинской стеной барак еще длиннее, свалилась на голову человечества, как бревно с потолка. Припадочная демократия упразднила бездоходные тиражи «блокнота агитатора», но не копнула глубже, в позор векового барака. Выгодные тиражи порнографии и полицейское чтиво попали в руки заслуженных разбойников пера с многолетними партийными связями.
Народ стал хуже!..
«И восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Бытие, 4/12).
Иссяк источник глумления — «совок»!
А где «Главлит»?
Без мистики и тут не обошлось. Появились «господа банкиры». Еще не ушли профессионалы мордастой прозы, как выползли уродцы группового секса с криком: «Деньги нам!» Проворные художники андерграунда торговали на Западе мусором. «Советский мусор выше Лувра», — вычислял «цадик из Бердянска» Илья Кабаков.
За грамматические ошибки не сажали в тюрьму. В Кремле выступил коммунист с крестом на шее. Нелегальный бизнес скис. Появился наследник престола великий князь Владимир Кириллович. Вернулся из эмиграции литературный власовец А. И. Солженицын. Главный кассир коммунизма украл деньги и сбежал в Америку. Вор в законе и боевой генерал дрались за сибирский алюминий. Откуда-то вылезли нищие и бродяги. Берлинскую стену растащили на сувениры. Прибалты сбежали к немцам опять. Вселенский барак покачнулся, но устоял.
Огонь по своим!..
В кооперативном ларьке Сашки Адамовича с вызывающим названием «Гном», где торговали запретным самогоном и матрешками, великого И. С. Холина встретила бурными, продолжительными аплодисментами кучка пузатых бородачей и слинявших от долголетнего подполья поклонниц.
Ликбез барака выбрался на волю.
«Смотрите, живой Холин!» — орали любители барачной литературы. Холин выправил офицерскую спину и зачитал сверхпоэму «Умер Земной Шар», по ходу дела добавляя в текст визжавших от восторга «друзей земного шара» — Пригов, Сорокин, Рубинштейн, Жданов. По просьбе Воробьева и Гробмана в поэму вошли черноморец Олег Соханевич и кинетист Нуссберг, поэтесса Кароль К. и абсурдист Бахчанян, издатель и поэт Кузьминский.
Триумфальное путешествие «по европам» (1989) я наблюдал издалека, из парижского или альпийского далека.
В златой Праге поэта встречал старожил города и «друг земного шара» Виталий Дмитриевич Пивоваров. Художник, издатель, журналист.
Праздрой со шпикачками!..
В вишневом саду русской эмиграции, в захолустном Париже, «среди дерев неизвестной породы», как зло ковырнул бард Алексей Хвостенко, на подворье Виталия Казимировича Стацинского, где есть отдельный сортир с водосливом, Игорь Холин опять во весь голос читал «Земной Шар Умер».
«Нет, Стацинский, — уверял Холин старого товарища, — твое подворье не барак, а парижское кладбище, а барак — это я!»
В давнем споре с Пушкиным — сатирическая новелла «Памятник Печке» (1993), где мишенью глумления служит сборная эмиграции, — Холин и Пушкин предлагают мудрое и гуманное решение: памятник ставить не им, а согревающей пищу и человечество железной «буржуйке» нищеты, горячей печке, за что мы искренне аплодируем обоим поэтам.
Друг Земного Шара поэт Холин не любил смерть.
«Я ее, суку, в гроб заколочу!»
Теть твою меть!..
Холин болел и много работал. В юбилейные дни социально близких барачников Лианозова — двадцать лет «бульдозерам» (1994), тридцать лет «Дружбы» (1997) — Холина вывозили как свадебного генерала на люди. Желающие видели, что барак жив.
Стихи Холина непереводимы. Перевод — абракадабра.
В семьдесят лет он принялся за прозу. Просят. Идет. Платят.
К старому поэту пришел настоящий издатель глянцевых книг. Демократ. Частник. До солидных денег еще далеко, но храбрец дает тираж читателю. Холин освоил компьютерную технику и торопливо собирал книжку избранных стихов. Время стерло память о датах и фактах. Подпольный читатель был непривередлив и стар. Новый читатель требовал точности и ясности, неизвестной андерграунду.
В прозаической новелле «Иерусалимский пересказ» речь идет о барачном маскараде с участием чертей, солдат и Сталина — вдруг явились знаки особого, восточного зарева. В 77 лет автор решил, что составители библейского свода, допотопные герои человечества, жили на земле неспроста, у них был свет и, возможно, цвет.
С подачи торгового дома «Сотбис» (1988) в России сформировали отряд валютного авангарда. Выдвиженцы международных смотров торговали мусором советского времени, не пачкая пальцев краской. Избранников перестройки Запад разрывал по кускам, засыпая медалями и деньгами.
И. С. Холина туда не позвали. И стар и ненужен.
В загадочной поэме «Великий праздник» (посвящается Илье Кабакову) поэт горько и гордо заканчивает: «Среди непришедших Холин / среди умерших Соостер».
Певец вселенского барака устал. На звонки любопытных он отвечал: «Никого не хочу видеть. Сижу один. Мне хорошо».
У морщинистого, сухого старика с железными зубами и обвислой кожей водились деньги. За окном барака — Сатурн, тьма и потемки, ни самолетов, ни рек, ни теплой печки. За окном — особая зона, смерть и пуля при попытке к бегству.
Однако кое-кого он впускал. За неделю до окончательного приступа его навестил художник Пивоваров с европейскими сувенирами, а восьмого июня он слег в камеру смертников.
«Я не думаю о смерти, — говорил он дочке Арине, — а о том, какая мысль будет последней».
О чем была последняя мысль, мы не узнаем. 15 июня его не стало. Покойника сожгли в крематории в присутствии зятя Саши с женой и дочкой. Любимая Арина застряла в Коктебеле с приятелем.
Всемирная эякуляция и межгалактические цунами!..
Говорить не о чем!
Холин всем смертельно надоел.
Бросить Холина с корабля.
Предлагаю человечеству увековечить память Друга Земного Шара Игоря Сергеевича Холина следующим образом.
1. Установить бронзовый памятник Печке на пустующем цоколе свергнутого монумента Феликса Дзержинского в Москве.
2. Переименовать: поселок Лианозово Московской области в городок Друзей Земного Шара имени Холина.
3. Присвоить имя Друг Земного Шара:
Ордена Трудовой Красного Знамени первой образцовой типографии имени А. А. Жданова, гвардейской мотострелковой дивизии особого назначения, атомной подводной лодке, одному из высших учебных заведений, дворцу пионеров города Новороссийска, проспекту или площади в Москве и по одной улице в городах Орле, Истре и Харькове.
4. Установить мемориальные доски имени И. С. Холина на доме 4 в Ананьевском переулке Москвы, где он жил и работал последние годы.
5. Установить мраморный бюст на могиле И. С. Холина у Кремлевской стены.
Да здравствует Друг Земного Шара поэт Игорь Холин!..
(Бурные аплодисменты. Все встают. Возгласы с мест: «Да здравствует великий Холин!», «Да здравствует барак!», «Да здравствует печка!», «Ура!». «Интернационал!»)
Париж, понедельник 26 марта 2001 года
