Михаил Гробман

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Всякая тоталитарность вызывает против себя тотальное объединение в противостоящем мире. Так западная демократия объединилась со сталинскими уголовниками против гитлеризма. Так в послесталинском Советском Союзе диссидентство объединило в себе либералов, монархистов, сионистов, марксистов-ленинцев и просто марксистов, религиозных сектантов, фашистов и кого только нет. Аморальная советская власть влияла на всех — и друзей своих, и врагов.

Вскоре после выхода солженицынского «Одного дня…» пришел ко мне взволнованный Володя Гершуни; он принес от Григория Померанца статью об антисемитской ноте Солженицына — и это по материалу одного только впервые опубликованного рассказа. Еще не были напечатаны «Олень и шалашовка», «Архипелаг ГУЛАГ» и пр. Но Померанц с его лагерным опытом знал, о чем он писал.

Рано утром другого дня Гершуни пришел еще более взволнованный, и первый его вопрос был: «Ты не успел это распространить? Померанц решил, что все-таки нельзя дробить силы перед лицом общего врага».

К 1972 году ситуация сложилась так, что советские диссиденты всех мастей плюс западные либералы и антисоветчики превратили Солженицына в Бога, в мерило правды, чести, морали, ума, храбрости и… далее каждый может подставить любое желаемое божественное качество. Идеалу коммунизма был противопоставлен идеал борющегося таланта, гиганта мысли, интеллектуалы дружными рядами шли лепить образ еще одного гения 20-го века.

Тогда-то я и выступил против этой неслыханной пошлости в газете «Джерузалем пост» двумя публикуемыми ниже статьями. Реакция была невероятной. Все сторожевые собаки мира были спущены с цепи: уничтожающие статьи, бойкот моего имени и сочинений, поиски компромата, анонимки (один бывший московский кинооператор даже поставил свою жену в непристойную позу, сфотографировал ее голые органы и прислал мне с непечатной бранью). Такова была интеллектуальная атмосфера дискуссий диссидентов эпохи позднего коммунизма.

Много времени прошло с тех лет, слава Солженицына не уменьшилась, но уж нет того почтения и уважения. Уж и в рот не глядят, и патетика его в новой России никому особенно не нужна, короче, постепенно все сжимается до своих естественных размеров.

Но оселок еврейского вопроса не дает спокойно спать писателю, и вот появляется на свет его книга о евреях России. Страх перед евреями не дает Солженицыну сказать вслух всю свою сермяжную правду. Полунамеки, ссылочки, передергивания — вот система, так знакомая нам; а почему бы не встать в полный рост и не сказать вслух: «Не люблю евреев, считаю их вредными в нашей истории, культуре, в нашей религии»? Почему не сказать: «Других звал жить не по лжи и сам таков буду»? Страшно…

28 сентября 2001 г.

О ПИСАТЕЛЕ СОЛЖЕНИЦЫНЕ

Писатель Солженицын последнее время многими поднят на щит как защитник свободы и крупный русский прозаик. Так ли это? Без сомнения, Солженицын один из немногих в России, у кого хватило мужества последовательно и постоянно писать о зверствах и издевательствах в сталинское время, хотя надо сказать, что описание жизни в сталинских концлагерях значительно смягчено писателем. Писатель сам прошел через тюрьмы и лагеря, и он справедливо не хочет простить палачам их преступлений, тем более что палачи благоденствуют и по сию пору. Но одно дело – справедливая месть, другое – позитивное мировоззрение апологета свободы. Этого второго нет у Солженицына. Есть один аспект, в котором особенно ярко проявляется кровная связанность писателя с традиционной структурой антисвободы, характерной для России на протяжении всей ее истории. Этот аспект – еврейский вопрос, который всегда был и остается лакмусовой бумажкой в современном политическом мире. Солженицын – типичный шовинист со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но его шовинизм, конечно, отличается от официального шовинизма современной нам России. Так, например, официозные деятели, как правило, умалчивают о роли евреев в русской революции, хотя это сделать и трудно. Солженицын же, как и оппозиционные коммунистическому правительству черносотенцы-руситы, скорее склонен называть евреев виновниками русской революции. Русский народ, таким образом, является жертвой еврейского цинизма, жестокости и беспардонности. Такая точка зрения сейчас очень модна среди коммунистов-черносотенцев в России.

Роман Солженицына «В круге первом» откровенно направлен против евреев. В романе действуют несколько героев-евреев, и все они, за исключением одного, подлецы, предатели и провокаторы. Лучший из них, репрессированный коммунист Рубин, в быту нормальный человек, но по идеологии – убежденный сталинец-палач. Об остальных не приходится говорить. Этот еврей, осужденный за экономические преступления, с виду обычный человек, но потом оказывается платным стукачом-доносчиком. Это тюремщик-еврей. Это чекисты-евреи. Солженицын отнюдь не рисует евреев-чекистов только черными красками, но от этого позиция писателя становится еще более опасной и иезуитской. Интересен эпизод, где чекист-еврей, почувствовавший приближение опасности со стороны своего же учреждения, в порыве полураскаяния вспоминает эпизод из своего детства. Это история о том, как пионеры и взрослые под идейным руководством евреев затравили русского мальчика только за то, что тот защищал другого мальчика — антисемита. Соус, с которым Солженицын подает эту историю, практически ничем не отличается от фельетонов времен «безродных космополитов». А само страшное время «космополитизма» Солженицын подает читателю как время, которое печально отразилось на официальной карьере евреев-чекистов. На большее у писателя-«демократа» не хватило гуманности. Замечательно откровенна пьеса Солженицына «Олень и шалашовка», где негодяй-еврей подсиживает честного фронтовика и вместе с другими негодяями пьет кровь заключенных. До пошлости знакомая схема, но на этот раз из рук борца за «правду». А ведь кому-кому, а Солженицыну хорошо известно, как много в процентном отношении евреев-интеллигентов находилось в концлагерях того времени и как мужественно и честно провели эти люди годы и десятилетия в условиях, где человек становился животным. Какой предательский удар в спину бывших товарищей по судьбе – ни слова о них, их не было, они не боролись, не страдали, не схоронены в мерзлой земле – были только евреи — палачи и евреи — косвенные пособники палачей.

Есть роман у Солженицына, в котором нет евреев, но именно в этом романе молчание вопиет. Это «Раковый корпус». Роман, действие которого происходит в больнице. Если не считать одного слабого намека – в романе нет евреев. И это у писателя-реалиста на фоне такой ситуации, когда профессия врача в Советском Союзе – одна из еврейских профессий. Любой мало-мальски объективный советский писатель, пишущий о больнице, никогда не обходится без хотя бы одного героя-еврея, ибо это слишком заметно в жизни. Необходимо обладать большой неприязнью к евреям, чтобы в такой теме не коснуться евреев. И Солженицын их не коснулся. Это можно было бы принять за случайность, если бы это не было закономерностью. В этом смысле немота «Ракового корпуса» равна красноречию «Первого круга». Не поднимается перо у «демократа» Солженицына на доброе слово еврею.

Интересны рассуждения автора, которые он вкладывает в уста своего героя – исконно русского художника в романе «В круге первом». Этот герой отвергает Левитана как нерусского художника, ибо Левитан, по его мнению, клеветал на русскую природу, рисуя ее жалкой, серенькой, слезливой, в то время как русская природа могуча и величава. Какие знакомые слова. Как близко от них до народной шутки «Россия – родина слонов». Я уж не говорю о всей примитивности понимания автором природы художественного творчества, но какой невероятный здесь комплекс национальной неполноценности. Уже он один не позволяет Солженицыну свидетельствовать от имени русской культуры, которая поистине полноценно-грандиозна, несмотря на вечный гнет политической жандармерии. Трудно винить Солженицына в культурной недостаточности, он провел лучшие годы жизни в армии и заключении, но литературе нужны не оправдания, а культура и философия – и то и другое находятся у Солженицына на уровне среднего советского учителя. Очень знаменательна отрицательная оценка Солженицына-писателя, которую дал самый большой современный нам русский писатель — Владимир Набоков. Действительно, острый, захватывающий социальный рассказ еще не достаточен, нужны многие дополнительные компоненты, чтобы актуальная история из жизни стала подлинной литературой.

В последнем романе — «Август 1914» Солженицын пытается доказать, что он способен также и на стиль, что он обладает всеми необходимыми писателю формальными достоинствами. Но «Август 1914» из свидетеля защиты превратился в обвинителя. Претенциозное море неологизмов и диалектизмов (среди которых, без сомнения, попадаются удачные) отбрасывает нас в 1910 — 1920-е годы русской литературы со всеми ее тогдашними взлетами и падениями. Эта крепкая пересоленность, за которой теряются чувство слова, аромат его и вкус. Диапазон предтеч писателя в этом опыте велик – от попутчиков Ремизова или Клюева до пролетарского раннего Панферова. Подобные же претензии в убийственной неоригинальности можно предъявить «камере-обскуре» Солженицына — после «камеры-обскуры» Дос-Пассоса, появившейся около 40 лет назад, эти композиции Солженицына выглядят, мягко говоря, бледновато. Писатель Солженицын не первый и не последний, кто пытается выйти в ряды новаторов усилием воли.

Кстати, уж если говорить о подлинном литературном новаторстве, сопряженном с философским отрицанием тоталитарной системы, то таким непревзойденным примером в русской литературе 20-го века служит роман того же Набокова «Приглашение на казнь». К сожалению, читатель в России почти не знаком с этим замечательным произведением.

Если взять на себя задачу классификации, то Солженицына скорее всего надо по качеству и силе назвать типичным русским традиционным бытописателем, и там, где он отступает от бытописательства в сторону философии или более сложной стилистической формы, он терпит фиаско. Солженицын по качеству мысли, по мировоззрению (за исключением шовинизма), по культуре целиком и полностью находится в рядах советских либеральных писателей. Особенно это заметно, когда писатель рассуждает об искусстве. Именно эти его качества дали возможность партийному и архаичному либералу Твардовскому оценить  Солженицына. Здесь сказалась родственность культурных уровней. Солженицын, как и вся советская современная нам литература, прошел мимо, не принимая и не касаясь никого из великих учителей и первооткрывателей 20-го века. Как для всех советских писателей, для него литература 20-го века начинается от Чехова, Толстого, русских реалистов и передвижников. Именно поэтому у писателя так наивны попытки литературного новаторства. На другом полюсе – Хлебников, Мандельштам, Малевич, Бердяев, Белый. Иногда они симпатичны – но всегда чужие. Еще более чужд мир Пруста, Кафки, Ионеско, Беккета. И единственное качество Солженицына, не подошедшее его коллегам по Союзу писателей в России, – его не по указке острая политическая страстность.

Солженицын сейчас моден и, без сомнения, социально полезен. Но что за медвежью услугу оказывают русской литературе те, кто двигает писателя в ряды первых русских писателей! Не поможет и Нобелевская премия, как не помогла она Шолохову.

Пришла пора без оглядки на Кремль, здраво оценить писателя Солженицына.

Август 1972

Иерусалим

ЕЩЕ РАЗ О СОЛЖЕНИЦЫНЕ

Так уж повелось, что труднее всего разоблачить человека, выступающего под маской «поргрессиста». Такие люди, как правило, очень модны в средних интеллигентских кругах, весьма активно, но поверхностно потребляющих произведения культуры. Создание модного ореола и штампа чрезвычайно затрудняет процесс анализа и объективной оценки. История знает немало парадоксов, когда такой общепризнанный «прогрессист» по существу оказывался реакционен.

Характерной гипертрофированной величиной нашего времени является русский писатель Солженицын. Нетрудно проследить пути возникновения такой потери чувства масштабности, но не об том сейчас речь, и мы только укажем, что немало этому способствовала жажда советских, да и других людей к захватывающей истории сталинских тюрем и лагерей.

И вот тот угол зрения, под которым Солженицын показывает нам события сталинской эпохи, заставил нас коснуться идейной платформы писателя и обвинить его в необъективности и шовинизме.

Первое сочинение Солженицына, появившееся в печати, — «Один день Ивана Денисовича» — целиком и полностью уместилось в рамки рупора советских либералов журнала «Новый мир». Это рассказ о том, как советский человек в самых трудных условиях жизни остается несломленным и продолжает созидательный труд на благо общества, что приносит ему моральное удовлетворение, — весьма нехитрая и приевшаяся канва, если не считать несколько архаичной славянофильской окраски. Но либеральное филистерство, шокированное показом жизни в советском концлагере, провозгласило «Одни день И. Д.» эпохой в русской литературе. Открытое признание правды о лагерях действительно было эпохой, но, во-первых, эпохой политической, а не литературной, и во-вторых — открыл эту эпоху Н. С. Хрущев, а не Солженицын. Солженицын лишь двигался в русле времени.

В сочинении «Один день И. Д.» Солженицын сделал свой первый в печати антисемитский выпад совсем в «народном» духе — еврей пристроился в теплой конторе, а И. Д. — этот символ русского человека — идет тяжело работать на морозе. Какой яд источает этот завуалированный образ — яд против интеллигента и еврея! Многие тогда заметили это, но время было такое, что иные проблемы остро волновали советское еврейство, было не до того, и никто не сказал об этом громко.

И еще долгое время молчали евреи и не отвечали Солженицыну, предполагая, что удар по нему — это удар по противникам сталинизма. И такая наивность только поощряла писателя и развязывала ему руки. Сейчас, когда мы видим, как солженицынские симпатии окончательно и бесповоротно срослись с традиционным русопятством и жидоморством, сейчас сказать правду во всеуслышание — значит оказать услугу подлинной русской литературе и демократии.

И дело совсем не в том, что в «Раковом корпусе» нет евреев, за исключением одного скользящего образа, дело в том — почему их нет. Писатель вправе выбирать и характеризовать своих героев, как ему хочется, но наше право, право критиков и читателей, сделать определенные выводы из этого выбора. И «Раковый корпус» мы рассматриваем на фоне иных сочинений Солженицына.

Почему в годы «космополитизма» мы были так чувствительны к газетным фельетонам и называли их антисемитскими? Ведь евреи-спекулянты, герои этих фельетонов, как правило, были списаны с натуры. В этих фельетонах не было прямо написано, что «еврейский народ — народ спекулянтов и вредителей», но мы называли эти фельетоны погромными потому, что авторы сознательно выбирали из еврейского народа только отрицательные типы и представляли их за весь еврейский народ. (Абсолютно идентичным путем идет Солженицын, особенно ярким примером этого служит пьеса «Олень и шалашовка».) Этого было вполне достаточно, чтобы советский человек сделал определенные несложные выводы о нашем вредном присутствии на его земле. Антисемитизм сталинской России был в идейном плане намного коварнее и опаснее нацистского антисемитизма с его открытыми лозунгами. Недаром даже в Израиле многие социалисты-сионисты не могли вовремя понять страшной юдофобской действительности СССР того времени.

Метод Солженицына также заключается в косвенном обвинении евреев в бедах, постигших Россию. Все евреи — герои Солженицына — списаны с натуры, но еврейский народ встает со страниц писателя оболганным и оплеванным. Это лишь кажущийся парадокс. За мнимой объективностью прячется прямая национальная вражда. С подобным мы, евреи, сталкиваемся не впервые. И вот на общем фоне сочинений Солженицына, где практически все евреи — отрицательные типы (о чем, кстати, умалчивают все защитники Солженицына), мы вправе задать себе вопрос: случайно ли отсутствие евреев-врачей в «Раковом корпусе», при условии, я повторяю, что в СССР это «еврейская профессия»? Ответ может быть только один: нет, это не случайность. Создание положительного еврея — героя не входит в задачу писателя-реалиста Солженицына. Шовинизм молчащий не перестает быть шовинизмом агрессивным, и в этом смысле «Раковый корпус» продолжает дело «Круга первого». Я сознательно не даю цитат из сочинений Солженицына, ибо речь идет о большем, нежели орфографические или стилистические ошибки.

Особенно кощунственно выглядит такая тенденциозность в свете светлой и мужественной судьбы русского еврея Аркадия Белинкова, которого врачи, после долгих лет, проведенных им на сталинской каторге, приговорили, как некогда Марселя Пруста, к максимальной тишине и тепличности, но Белинков, с больным сердцем и ясным сознанием, совершил гигантский и смертельный прыжок Россия — США, во имя правды и демократии.

А судьба другого русского еврея — Владимира Гершуни, который, находясь еще мальчиком в одном концлагере с Солженицыным, покорял всех своим бесстрашием и принципиальностью и сейчас заключен в подлые стены советской психиатрической тюрьмы, и неизвестно, когда и в каком виде он будет выпущен оттуда.

А смертельная судьба великого поэта Осипа Мандельштама — никто не знает, где его могила. А тысячи и тысячи бесконечно трагических и чистых судеб еврейских интеллигентов в России, которые полной мерой соединили свою жизнь и смерть со всеми народами СССР. Нет места для них на страницах солженицынских книг. И вот пока еврей Гершуни снова задыхается во имя правды за решеткой русской тюрьмы — его бывший солагерник Александр Солженицын недрогнувшим голосом рассказывает миру о том, каких спекулянтов, чекистов и сталинцев дал России еврейский народ.

Особенной популярностью книги Солженицына пользуются среди людей, которые почти не знакомы с современными литературой и искусством. Классику XX века они знают тоже весьма слабо. Это любители поэзии, на полках которых стоят книжки либеральных советских поэтов. О Мандельштаме они знают по бестселлеру, написанному его вдовой, о Пастернаке — только после скандала с Нобелевской премией, о Хлебникове и футуристах они только слышали, не более того. Это любители пофилософствовать на отвлеченные темы, на книжных полках которых стоят подряд все изданные в Москве собрания сочинений, от книг нечистоплотного классика советской литературы А. Н. Толстого до многотомных сантиментов Ромена Роллана или Фейхтвангера, от детективов московского производства до фантастики «прогрессивных» писателей Калифорнии или Австралии. Это читатели, воспитанные на журналах «Юность» и «Иностранная литература». И к тому же они весьма амбициозны, что особенно ярко выявляется, когда некоторые из них, прожив несколько месяцев в Израиле, не краснея, заявляют о «низком культурном уровне» израильского общества, не понимая и не чувствуя, как смешны и нелепы их провинциальные претензии. И именно эти люди принимают на ура Солженицына, ибо в его сочинениях они находят то, что щекочет их довольно спокойные к ближнему нервы. Культурная ущербность подобных читателей заключается и в том, что они совсем не заметили, как связал Солженицын еврейское соблюдение субботы и предательство в лице одного из героев «Круга первого». Солженицын не нашел иного выхода, как сделать стукачом именно религиозного еврея. Равнодушие к оскорблению еврейской религии есть один из особенно характерных показателей низкого духовного и культурного уровня некоторой части еврейских читателей Солженицына.

Я еще раз хочу подчеркнуть здесь, что Солженицын нарисовал только слабое подобие страшной действительности сталинских лагерей. Это не удивительно, ведь Солженицын выплыл в эпоху, когда критика Сталина была официальной линией Кремля и писатель предполагал все написанное им напечатать в СССР, где цензура ни на секунду не прятала когти, даже в самые либеральные времена. Помнится также конференция  деятелей культуры, созванная Хрущевым, где последний попросил Солженицына встать перед всеми и противопоставил его художникам и писателям — нонконформистам как своего единомышленника. Солженицын стоял молча, ибо он был тогда в фаворе и конфронтация с официозом не входила в его планы. У подлинно сложного, глубокого нового русского писателя не могло быть, даже на минуточку, общей платформы с идеологическим комплексом товарища Хрущева и его друзей в лице Твардовского и других.

В связи с отношением к Солженицыну интересно проследить настроения некоторой           н е б о л ь ш о й  части многоликого и многоголового конгломерата новых репатриантов из России в Израиле.

Вчерашний советский человек, лояльно шедший из пионеров в комсомол и далее, лояльно много лет работавший в газете или на заводе, в кино, в больнице, в институте, лояльно читавший только доступное, то есть дозволенное, державший кукиш в кармане много лет и привыкший говорить шепотом, — этот вчерашний тихий человек сегодня, в Израиле, смело надувает грудь, громко негодует против советской действительности, называет себя если не «демократом», то по меньшей мере их, «демократов», близким другом. Этот «борец за правду» не прочь поехать на конференцию в Германию и поделиться там своим взглядом на судьбы России и опытом своей борьбы с советской идеологией. И как часто он готов бросить всю боевую мощь ЦАХАЛа (Армия обороны Израиля) и дипломатический опыт Мисрад ахуц (МИД) на дело освобождения русского народа от ига большевиков. И как был этот «псевдодемократ» филистером там, в СССР, так он и здесь остался обывателем, но просто, как камбала, перекрасился в модно-антисоветский цвет. И удивительно, как раздражают эту публику такие слова, как «патриотизм», «Сохнут», «Мисрад ахуц». Патриотизм, оказывается, приелся еще в Советском Союзе, Сохнут чего-то недодал, а Мисрад ахуц не взял сразу же к себе на ответственную работу советчика по русскому вопросу. Этим людям трудно понять, что есть другие люди, никогда ничьими патриотами не бывшие, а посему это понятие они привезли с собой в Израиль не истасканным и не износившимся.

Но вернемся к Солженицыну. Он-то, в отличие от некоторых своих еврейских поклонников, настоящий патриот России. Во имя этого своего патриотизма он находится сейчас в оппозиции к советской официальной линии. Во имя этого своего патриотизма он склонен кого угодно обвинить в бедах, постигших русских людей, кого угодно, но не русский народ. И писатель находит этого козла отпущения, по установившейся традиции, в лице еврея. Таким образом, отрицательные герои-евреи у Солженицына — это не только жалкий плод личного недоброжелательства — это также результат его политического понимания истории. Солженицын, как и вся современная оппозиция в России, достаточно политически растерян и слеп, и вот, идя на ощупь, он забрел в болотистую чащу неославянофильства, которая неотделима от великорусского шовинизма. Многие бы рады сказать это во весь голос, но опасаются нанести ущерб русской демократии. Хочу напомнить этим людям, что русская демократия никогда не шла в ногу с шовинизмом и, таким образом, борьба с шовинизмом демократии повредить не может.

Можно понять тоску западной русской эмиграции о новом Льве Толстом с острой политической ориентацией, но Солженицын годится на эту роль не намного больше, чем давно позабытый, а некогда прославляемый Дудинцев. Находится немало людей, готовых пожертвовать литературной правдой во имя политических интересов, но едва ли подобный метод оправдывает себя, скорее наоборот. Получается и так, что вчерашний средненький советский писатель сегодня вдруг становится значительной литературной фигурой только потому, что он пересек русскую границу и стал писать с обратной политической направленностью. Быть может, честь и хвала его публицистике, но его духовная жизнь осталась на том же стандартном уровне, на котором она находилась в бытность его советским писателем. От перемены квартиры, пищи или партийной принадлежности культура и талант не возрастают. Вот и происходит антагонизм плюсов и минусов с одинаковым литературным знаменателем. Таким образом, возникает подмена подлинной авангардной неофициальной литературы, которая довольно сильна сейчас в России, модными политико-литературными эрзацами. Война Духа подменяется маленькой местью за прошлые и настоящие обиды. К слову сказать, особенно грешит в этом отношении журнал «Посев», который очень часто представляет малодаровитых художников, поэтов или иных дилетантов как весомых деятелей российской культуры. Это одновременно и смешно, и печально.

(Нечто подобное мы замечаем, к сожалению, иногда и у себя в Израиле, когда неумелый дилетант объявляется талантливым художником, писателем и пр. только потому, что он борется за свой выезд из России в Израиль. В итоге алие это, конечно, не помогает, но зато наполняет этого человека амбициями и компрометирует подлинную еврейско-русскую культуру.)

В связи с темой «русские писатели и еврейство» хочу опротестовать один навет на русскую литературу. Иногда в еврейскую прессу проникают безапелляционные суждения об антисемитизме русской литературы, о ее равнодушии к трагическим еврейским судьбам. Этот навет идет от людей, не знакомых с русскими литературой и искусством. До XVIII века включительно еврейский вопрос не был актуален в русской культуре, но писатели и поэты много писали о библейском еврействе и Палестине, писали, как и позже, в самых возвышенных и теплых тонах, ибо это было связано с христианским мировоззрением авторов. В XIX веке было достаточно писателей, сочувствовавших евреям, но в целом русские писатели XIX века относились к евреям с презрением, равнодушием или даже, как Гоголь, с агрессивностью.

Кардинально все изменилось в XX веке, веке блестящего взлета русской литературы, когда она вместе с русскими искусством и философией из региональной превратилась в общечеловеческую. Русская литература XX века полностью порвала со старой литературной традицией неуважения или неприязни к евреям. Напротив, она стала юдофильской. От писателей старшего поколения, как Горький или Короленко, до молодых акмеистов, от славянского гения Хлебникова и его футуристических единомышленников Давида Бурлюка и Маяковского, до «обереутов» или литературных новаторов послесталинского времени (Холин, Айги, Красовицкий, Хромов, Яйнов и др.). Евреи были и остались активными работниками на ниве русского языка, и это есть подлинный и редкий пример высокого национального братства. Антисемитизм в русской литературе XX века позорен и загнан. Глубокая мораль русского литературного авангардизма полностью чиста от малейшего проявления любого шовинизма, в т. ч. и антисемитизма. Шовинизм вернулся не в русскую, а в советскую литературу в конце 1940-х годов XX в., когда Сталин возродил и гальванизировал многие старорежимные методы и принципы, и главный из них — антисемитизм. Обвинить же поголовно русскую литературу в антисемитизме может только очень невежественный или неумный человек, особенно если принять во внимание, что удельный вес русской литературы в целом особенно велик в XX веке.

В заключение следует заметить, истины ради, что еврейский вопрос далеко не главный в интересах Солженицына как писателя, но он является тем ключом, благодаря которому мы можем раскрыть основные принципы идеологической устремленности писателя и место писателя в современной нам русской литературе.

Февраль 1973