Юрий Мамлеев

ГОЛОВА

Лена Разгадова, непонятно-красивая молодая женщина лет 28, всегда была достаточно странна, но главная ее странность заключалась в том, что она больше всего не людям, а самой себе казалась странной. Поэтому она немного побаивалась себя. Еще в детстве, случайно увидев себя в зеркале, она порой начинала дико кричать. Сбегались родители, соседи, а она все кричала и кричала, в ужасе глядя на себя в зеркало. Хотя, казалось, была красива, и вообще никаких ненормальностей в теле не было.
– Такую, как она, я еще никогда не видала на своем веку, – говорила бабка Агафья.
И действительно, с течением времени выяснилось, что любое наслаждение, даже сексуальное, вызывало у нее тоску. Правда, Лена тщательно скрывала это от посторонних. Вообще она старалась, чтоб ее своеобычность существовала только для нее самой, а не бросалась в глаза окружающим.
Но это состояние тоски вошло в нее, и она очень дорожила этим своим качеством. После какого-нибудь полуслучайного соития она, бывало, тут же впадала в тоску и целыми днями потом пьянела от этого состояния, не желая, чтоб оно уходило. Поэтому и тянулась к людям.
С годами она немного свыклась сама с собой. Уже не так кричала, когда видела себя в зеркале. И часто раздумывала, почему она такая появилась на свет. Ей иногда казалось, что делает такой ее собственная проекция, направленная в потусторонний мир. Реже ей чудилось, что скорее она сама, какая она есть на этом свете, – только тень самой себя, находящейся в потустороннем мире, и ей становилось жутко от того, что большая часть ее сознания находится в другом мире и распоряжается ею по своей воле.
Бросившись на диван, она плакала тогда от этих мыслей. Мужчины любили ее за красоту, но пугались изменчивости этой красоты, вдруг иногда, даже во время страстных поцелуев, превращающейся в нечто безобразное и хаотичное, – это было видно по лицу.
С возрастом глаза ее становились все глубинней и глубинней, наполняясь на дне влагой и темнотой.
Муж ее бросил сразу же после того, как увидел ее сидящей перед зеркалом с ножом в руке; нож был близок острием своим к ее нежному горлу, но на лице блуждала улыбка блаженства. Муж, не говоря ни слова, собрал пожитки и убежал.
Тем не менее никаких подозрений в сумасшествии не было, да она и не была сумасшедшей: успешно кончила институт, работала социологом. Но все больше и большее ее увлекала магия страдания. Она любила смотреть в глаза умирающим, особенно беспомощным животным; нет, она не наслаждалась их безысходностью, наоборот, по-своему жалела их, но главное, почему она тянулась к таким глазам, было всемогущество страдания, которое она ясно видела в них. Она готова была поклоняться этому состоянию нестерпимого почти отчаяния.
И тогда ей казалось, что ее проекция в потусторонний мир становилась легче, теплее и даже как-то женственней.
В остальном Лена была почти нормальный человек. Ну, правда, иногда просыпалась по ночам и хохотала от какой-то невероятной беспричинной радости, которая никогда не посещала ее наяву. Радость эту она однако не ценила.
Реформы 90-х годов ее так же, как и всех, задели, она потеряла работу, но, в противоположность многим, могла устроиться на другую. Но вдруг – благодаря охватившему ее целиком состоянию – решила ничему не сопротивляться и плыть по течению. Так будет лучше по большому счету – решила она.
Кругом пропадали люди, другие приспосабливались, но она решила идти вперед – навстречу гибели. Через год продала квартиру и поселилась Бог знает где. Потом, когда ей уже стукнуло 29 лет, деньги почти исчерпались, и жила она уже в подвале огромного черного неуютного здания не так уж далеко от центра Москвы. Там у нее был угол, огражденный полуразрушенными кирпичами.
В углу не было зеркала, и она уже не могла кричать, глядя на себя. Зато там было подобие кровати, без подушки, томик Лермонтова, табуретка и нож.
Одежонка на ней поисхудалась, но непонятная красота не исчезла и горела среди лохмотьев, точно подогреваемая какой-то сверхъестественной силой. Но красота не могла спасти ее и никогда не спасала – потому что в ее красоте было нечто необычное, что пугало людей.
Леночка мало ела, и вся гамма наслаждений жизнью окончательно ушла от нее, как только она потратила деньги и окончательно поселилась под домом. Поэтому она лишилась своей тоски и тосковала о ней.
Друзья, бездомные, любили ее за незлобивость, но сами уходили все дальше и дальше – туда, в бестелесный мир.
– Какая я все-таки, – смеялась порой Леночка у себя на кроватке в подвале. – Все отдала на ветер. А ведь могла бы выжить. Зато сейчас интересней жить и умереть.
– Как просто и невероятно жить, жить и умереть, – шептала она в темноте своего жилья самой себе. – Провалиться в бездну. Ставить бы такие опыты: жить и умереть. Потом опять возвратиться и умереть, снова жить и умереть – но чтобы нить сознания сохранялась во время провала в бездну.
Она стала думать, как бы иметь смерть в самой себе при жизни, и вскоре заметила, что потусторонняя тень ее не возникала больше, словно она исчезла, и все стало концентрироваться в ее уме и сознании.
И не плакала она уже, бросаясь на кровать, но, просыпаясь среди ночи и шорохов в своей норе, вставала и поклонялась окружающей ее тьме.
Но ей не хотелось умирать, потому что она полюбила смерть, полюбила носить смерть в самой себе. И глаза ее стали такими загадочными, что и бродячие кошки пугались ее, а другие бездомные, ютившиеся где-то по ямам, тоже избегали ее. Только порой запах трупов доходил до нее. Но она уже перестала ощущать свое одиночество.
И вот однажды среди обычной ночной тьмы и смертных запахов ей послышался живой человеческой шаг. Она вскочила с «постели», не потому, что боялась, а просто не отдавая себе отчета. Зажегся фонарик, и она поняла, что перед ней человек, мужчина, полный, мощный, но смрад, исходящий от него, доказывал, что он бомж.
Человек неподвижно и пристально оглядел ее, потом фонарик погас. Лена молча присела на кровать. Человек подошел и сел рядом, и во тьме она чувствовала его тяжелое извращенное дыхание. Человек рядом с человеком. Одни.
– Я хочу тебя убить, – услышала Лена из тьмы.
– Как тебя зовут? – спросила Лена.
– Богдан… А ты что, оглохла: я хочу тебя убить.
– Почему?
– Просто так.
– От злобы?
– Конечно, не от добра.
Лена не испугалась. «А чего бояться, – подумала она. – Умру так умру». Но Богдан почему-то заинтересовал ее. Собравшись с мыслями, она проговорила:
– Ты зол на весь мир, да?
В ответ раздался жуткий хохот, похожий на гоготание бегемота. Она чувствовала, как колышется брюхо Богдана. И этот рев все продолжался и продолжался. На этот раз она испугалась. Хохот не кончался.
– Что такого смешного я сказала? – осторожно возмутилась она.
Гогот замолк, и Богдан выговорил:
– Мир я не могу убить, а тебя вот могу.
И он опять загоготал.
Нож лежал далеко в стороне от Лены, в лохмотьях, но у нее ни разу не возникла мысль о сопротивлении.
– Ты многих убил? – вдруг спросила Разгадова.
Ей почему-то показалось, что Богдан опять загогочет, но ответом была тупая тишина. Опять она ощутила тяжелое и извращенное дыхание Богдана.
– Таких, как ты, еще ни разу, – наконец медленно выговорил он.
– А другие были кто, мужчины, старики, бабы – кто?
– Всех, кого убивал, я ненавижу. И еще бы их несколько раз убил.
– За что?
– Ни за что. Просто потому что живые. Просто потому, что ненавижу.
Снова молчание.
– Ах, Богдан, Богдан, – вдруг заговорила Лена. – А ты знаешь, ведь ты после смерти сразу станешь обитателем ада. На очень и очень долгий срок. Неисчислимый. Это не часто бывает среди людей.
– Ну и что? – был холодный ответ.
– Ты веришь, ты знаешь это?! – с изумлением воскликнула Лена.
– Может быть, и знаю. Ну и что?
Ответ был по-прежнему холоден, тверд, и, казалось, его произносил уже не человек, а чудовище с далеких миров. Тем не менее Богдан был человеком.
– Хм, это загадочно, – прошептала Лена.
– Ладно, давай спать. Я на этой кровати, а ты где-нибудь в углу.
– Как, ты не хочешь меня зарезать? – удивилась Лена.
– Не хочу. Расхотел.
Непонятным образом Лена обрадовалась.
– Ты меня разбудил, – недовольным тоном проворчала она потом.
– Ничего, выспимся. Лето. Ночи теплые.
И Богдан лег на Ленину кровать. Она затрещала. Разгадовой пришлось довольствоваться лохмотьями в углу.
Через несколько часов свет проник в их подземелье. Восходило утро. Ленка проснулась первая – привстала и долго смотрела на лицо спящего Богдана. Да, это был человек лет 35, с грузным телом и молодым, обветренным, жестким и грязным лицом.
– Странно, что оно у него все-таки умное, – подумала Лена.
У нее была припасена провизия, и когда Богдан открыл глаза, первое, что услышал, было щебетанье Леночки:
– Завтрак уже готов, Богданчик. Есть даже пирожки. Вчерашние.
– Сама испекла, что ли? – усмехнулся убийца.
– Продавщица сердобольная подала, – проверещала Лена. – Вставай.
На табурете действительно красовался пусть скромный, но завтрак. За завтраком, который Богдан сурово одобрил, особенно кусок сыра, Леночка вдруг выговорила:
– А ты, Богдан, ведь себе гораздо больше зла и вреда причинил, чем им, убитым тобой.
– Ты опять за свое, – слегка нахмурился Богдан. – Смотри, дам в зубы, – лениво проговорил он и потом равнодушно добавил: – Мне все одно. Все равно ненавижу.
Лена вздохнула.
– С тобой серьезные разговоры нельзя вести. Сразу – в зубы. Я ведь женщина.
– А я мужчина.
Лена оглядела его странную бритую голову, щетинистые щеки и явственно вдруг почувствовала в нем будущего обитателя ада – веками не выходящего из цикла страданий и небольших облегчений от них. Но самое изумительное, что она ощутила – он не принимает страдание всерьез. Как будто его нет или он – над ним, хотя и как будто в страдании.
– Не пойму, – пробормотала Лена, – но люблю.
Богдан услышал эти слова и спокойно-каменно согласился.
Так они стали мужем и женой, пусть и не с юридической точки зрения.
Лене было тепло, уютно, смрадно. При всем ее странном, но органичном отвращении к наслаждению и счастью, Богдан ей нравился. Ей нравилось прежде всего его обреченность. Даже его оргазм носил обреченный характер. Во всем, особенно в его эротических стонах, ей виделся выходец из ада. «И от такого оргазма, – думала она, – не могут рождаться дети человеков, только дети тьмы». Ха-ха-ха! – хохотала она в ночи.
Но Богдан не сводил ее с ума – Лена спокойно воспринимала эротику ада.
«Понимает ли Богдан, кто он? – думала она. – Но если даже не понимает, какое мне дело, важно, что я понимаю все».
– Мой милый, – обращалась она к нему. – В твоих стонах во время нашей любви я слышу иногда крики убитых тобой…
На самом деле она лгала: в этих стонах она слышала его собственный вой во время его будущих блужданий в аду. И это ее привлекало больше всего: она даже в этом вое чувствовала его безразличие к собственному бесконечному страданию, хотя оно было налицо.
– Ты, Богдаша, – говорила она ему в кровати, засыпая, – из другого творения пришел, чем люди, ты не боишься ада.
Богдан, понимая все по-своему, бегемотно хохотал на эти замечания. Иногда она плакала, целуя его, прощаясь, когда он уходил.
– Ты только не убивай больше никого, Богдан, – шептала она ему. – Не надо, обещаешь?.. Лучше убей меня – мне все равно… К тому же, не ровен час, убьешь кого-нибудь из блаженных, или вообще, кого и коснуться нельзя, и тогда…
Богдан отвечал:
– Дура ты, Лена. Ты что, знаешь, кто я? Да я сам этого не знаю. И никто ничего не знает. Только бормочут. Кстати, я давно уже никого не убиваю… Потому что надоело. Пойду ограблю кого-нибудь и напьюсь.
Лена и сама уходила на волю. На улице было обычное столпотворение: ларьки, автомобили, нищие, бабы с сумками, святые, пьяницы, блаженные, деловые и совсем отключенные. В воздухе стоял май.
Лена любила всех этих людей и «если бы не мой последний путь в бездну, – думала она, – я была бы среди них и любила бы их еще больше, их лица, глаза, но я ушла в свой туннель, в свою черную дыру».
Богдан приходил вечером с награбленным или с «заработанным» в «левых делах», но Лена видела по лицу, что действительно обходился он без душегубства. Так прошло несколько месяцев.
Тем не менее обреченность в нем нарастала, принимала иные формы. Лицо его стало как-то странно чернеть. Лена предлагала ему пить. Но водка не утешала его.
Порой вечерком сидели они при свече, в подземелье, за двумя табуретками вместо стола (второй табурет принесли с помойки) и пили.
– Не берет тебя водка, не берет, – разочаровывалась Лена. – Неужели ты не любишь галлюцинации?
– Я ничего не люблю, Лена, – серьезно отвечал Богдан.
– А утешение?
– Я сам себе утешение. Не по мне все это, не по мне.
– Но у тебя ненависти стало меньше.
– Ну и что? Я, может, теперь не людей, а луну хочу зарезать, а?
– Твори, Богдан, твори.
– Я вот тебя не пойму, Лена. Кто ты? – чуть угрожающе бормотал Богдан.
Но она смиряла его своей непонятной любовью.
– Я таких, как ты, не видел, – шептал ей иногда Богдан в ухо. – Где я?
– Полюбила я тебя, Богдан, – мрачно отвечала Лена.
– Ну, у тебя любовь какая-то… У меня даже слов нет… – добродушно разводил руками Богдан. – Ни на что не похожая.
Вскоре, однако, с ним вдруг случился приступ ненависти к Лене.
– Я, Лен, тебя хочу все-таки зарезать, – заключил он одним вечером.
– Почему, Богдан? – бледнея, спросила Лена.
– Да так, на сердце это лежит.
Потом приступ прошел: Богдан, поглядывая на Лену, как-то смирился. Но с течением времени такие приступы становились все чаще и чаще, и Лена чувствовала, что, может быть, дело дойдет до крови.
Зато между этими припадками Богдан по-прежнему «уважал» Лену: это состояние даже усилилось в нем.
Лена теперь любила его ровно, спокойно и отключенно и уже независимо от того, хотел ли он ее убить или нет. Раньше это его желание зарезать ее только разжигало в ней странную любовь.
– Ты любишь монстра во мне, а не меня, – жаловался ей Богдан однажды, похлопывая себя по жирном животу. – Ты такая, черт тебя дери, вся из черт-те чего: ты не боишься, что я тебя зарежу, и вместе с тем не хочешь умирать. И так во всем. И в любви тоже такая, не разберешь, кто…
Лена ширила на него глаза и отвечала, что ведь он сам в целом скорее всего именно монстр, и она не разделяет в нем ничего, и любит его целиком, и ей очень обидно.
Богдан хохотал: «Ты говоришь, как человек: «обидно». Это людям бывает обидно, а не нам. Что ты притворяешься… Я зарежу тебя, Ленок, зарежу…»
– Умница ты у меня, – смеялась Лена, хотя по спине ее шел непонятный холодок, и она удивлялась ему: неужто и она боится смерти?
– Хочешь, выйдем отсюда, я всегда могу опять стать на ноги, если захочу, никто и не догадается. Буду преподавать в МГУ…
Богдан не соглашался. Отношения их стали гиперболическими. Однажды Богдан пропал почти на целый месяц. Он и раньше пропадал, но не такой срок, обычно дней на пять-шесть. Но Лену совершенно не раздражали любые его отлучки.
Она встретила его со своей обычной мистической нежностью, но на этот раз была поражена его видом: Богдан стал дурашлив. Не то, чтобы текли слюни, но в глазах его совершенно потух ум, и лицо приняло сложно-идиотское выражение. Таким она его никогда не видела и могла бы даже не узнать его: настолько дурашливость изменила его внешне. Она не нашлась что-либо сказать, но жестом пригласила его за табурет, покушать.
Богдан мычал.
– Я сегодня никого не убил, – как-то бессмысленно сказал он.
– А раньше?
– Никого.
– Что ты делал целый месяц, где был?
– У черта на куличках.
– Это хороший ответ. Но все-таки?
– У мамы.
– У тебя есть мама? Ты не говорил мне… И она похожа на черта. Что ты у нее делал?
– Купался.
Лена ужаснулась. Чем больше она вглядывалась в Богдана, тем больше убеждалась, что произошло что-то невозвратимо-катастрофическое и жуткое.
Тем не менее она легла с ним в постель.
– Му-му, – бормотал иногда Богдан сквозь сон.
Наутро Лена углубленно посмотрела на него. Может быть, пронесло? И вправду, вид у Богдана стал не такой дурашливый, поумнее.
– Садись, Богдан, выпьем, позавтракаем, чем Бог послал, – сказала она.
– Не буду, – ответил он.
– Ты что, смеешься?
– Я смеюсь только, когда убиваю.
Это уже был ответ в духе «нормального» Богдана. «Дело продвигается», – пробормотала Лена.
Но потом Богдан ошарашил ее полной нелепостью своих жестов. Жесты были мрачные и указывали на стену.
– Что там? – спросила она.
– Ничего, – ответил Богдан.
И он неожиданно открыл рот – причем очень широко. Лена поняла, что, наверное, все кончено, что Богдан уже не вернется в прежнее состояние.
И действительно, он продолжал оставаться в своем полоумии еще день, два, три, неделю… Иногда только в его глазах вспыхивало нечто от прежнего Богдана, огненного убийцы, безразличного и к своим, и к чужим страданиям, безразличного ко всей Вселенной. Таким она любила его больше всего, потому и прощала его теперешнее полоумие и терпела его. А он мычал все чаще и чаще и уже не угрожал Лене. Это ей не нравилось, иногда ей хотелось собственной крови, и она усмехалась во тьме. Но особенно ее захватила страсть узнать: «Что случилось? Почему?»
И вдруг внезапная разгадка осенила ее. Она вспомнила почти аналогичный случай внезапного слабоумия, которое охватило интеллигентнейшего человека, профессора, и охватило, видимо, навсегда. Этот случай разъяснил ей тогда ее приятель, крупный оккультист-практик. Он сказал, что у «интеллигентнейшего» была украдена половина головы, точнее, разума, украдена демоном, так как этот человек, видимо, внезапно лишился естественной защиты от вторжения в сознание подобных сил, защиты, которой обладает каждое воплощенное существо. Такое бывает, но редко, и практик объяснил Лене эти симптомы, подчеркнув в особенности внезапность наступившего слабоумия, не подготовленного никакими естественными причинами.
Все эти симптомы были сейчас налицо. Впервые Лена чуть-чуть ужаснулась.
– Бедный, бедный, – думала она, – как же он так сплоховал?!
Во сне она видела проекцию этого демона-похитителя – черную и непостижимую; демона, который торжествовал и наслаждался своей добычей. Иногда она разговаривала с ним во сне, но когда просыпалась, ничего не помнила из этого разговора.
На время Лена даже перестала вскрикивать при виде своего отражения где-нибудь на улице, в витрине…
Богдан же, хотя и ополоумел, но стал крайне мрачным. Лена ухаживала за ним, как за дитем, сходящим в ад. Богдан усмехался и, как всегда, уходил на добычу, и когда возвращался, приносил какие-то стекляшки и, грозно сверкая глазами, уверял Лену, что он кого-то там ограбил или убил. И высыпал ночью на табурет перед ней эти стекляшки, освещая их свечой, и тупо бормотал, что теперь им надолго хватит, на много-много дней беззаботной жизни. «Я сегодня убил десять человек», – радостно заявил он однажды, возвратясь и бесшабашно улыбаясь.
Лена утешала его, гладя по головке, а сама видела в нем будущее растерзанное, нечеловеческое существо, проходящее сквозь тысячелетия почти непрерывных страданий и тьмы. И потому любила его. Какое-то ожесточение овладело ею. Впереди она видела только века беспросветного мрака, в который была погружена Вселенная, и такое видение завораживало ее.
– И ни капли радости, ни капли наслаждения, – зачарованно бормотала Лена на своем подобии кровати. И остановившимся взглядом пыталась разглядеть и понять тьму. Ее бередила мысль о том, что бытие, предназначенное для счастья, может быть вдруг обречено.
– Бу-бу-бу, – бормотал Богдан, отправляясь на свою охоту. Про свои убийства он, естественно, все выдумывал.
Но его слабоумие навевало на Лену только трагические ощущения. И действительно, даже в этом Богдан не был смешон.
Однажды Лена ушла бродить по городу. Как призрак, ходила среди людей, желая им счастья. И люди отвечали ей понимающими взглядами, ибо каждый знал, что такое смерть. На милостыню она купила хлеб и маленькую баночку меда. И побрела к своему адепту.
Когда она пролезла в подвал – ахнула: перед ней лежал мертвый Богдан. Он был убит. Кровь сочилась из виска. Что произошло – об этом бессмысленно было даже думать.
Лена осталась на ночь с трупом, плакала около него.
На следующий день она взяла свой острый припрятанный нож и отрезала им голову Богдана, тело же оттащила далеко в сторону – и сбросила в темную подземную канаву, на дне которой ползали мелкие гады и бессмысленные черви.
Голову она поставила у своего ложа и могла долго, часами смотреть на нее. Все человеческое, как ей казалось, ушло из этого мира.
Иногда она подходила и целовала голову. И эта голова стала для нее памятью об аде и символом обреченный любви.
�

1995 г. Москва