МОЙ МИЛЫЙ ЛАСКОВЫЙ ДРУГ
Безутешный вид за окном
Да и что может быть утешительного
В этом до конца недостроенном и недоразрушенном
Гигантском полугороде
Где ты, в компании таких же фезеушных бессмысленных волчат
Гоняешь какую-нибудь консервную банку
Даже не дав себе труда взглянуть на часы, на которых уже три
И не озаботясь вспомнить, где ты обещался быть в это время
Ты думаешь, меня легко обмануть —
Потянуться, улыбнуться, сделать обворожительный жест рукой и виноватый вид
Как на комсомольском собрании обсуждающем твое персональное дело
Милый мой
Если я сочинил тебя
Неужели мне недостанет силы сочинить еще
Пару ночей посидеть над книгами со всякими там альфами и омегами —
Что само по себе удовольствие —
А за результатом заходи на следующей неделе
Твой полосатый махровый халат недолго будет пустовать
Майскими днями
Праздничным днем
В коротких штанишках
Шатаясь по городу
Чуя и не в силах понять какую-то внутреннюю чью-то интригу
Внутреннее закипание
Чувствуя неодолимую истому
Сторонясь и огибая шумные завораживающие мужские компании
В слезах бросался я домой
Сжавшись, сидя на корточках у подъезда
Дожидался возвращения матери
И с неожиданной страстью, прямо злостью
Бросался на нее
Что с тобой? — и я с рыданием зарывался в ее юбку
Я глажу его по мощной костистой спине
Двугорбый любовник!
Один горб — несчастие
Два горба — уже новая антропология
Сложив белые тонкие длинные ноги
Как единорог — древнее свидетельство невинности —
Я сижу рядом с ним
Голый и дрожащий
Ну, что, выпьем еще
Глупенький!
Дурачок мой!
Тело полное шарма и податливости
На, возьми денег
Сбегай на свой очередной идиотский пиф-паф фильм
Пока я просмотрю новое издание Анналов
Только не приходи позже одиннадцати
Я буду волноваться
Старый,
Лысый,
Почти безобразный
Но мудрый
Знающий что-то такое
У меня нет желания уйти или отвергнуть его
Он рассказывает о тех временах
Когда положить партийный билет на стол
Считалось гражданской смертью
А порой и просто прямой смертью и оканчивалось
Да, ладно! — говорит он, поглаживая меня —
Это позор мой! боль несглаживаемая
Отлично рассчитав, сколь обаятелен и неотразим
Этот трагический, невоспроизводимо экзотический
Опыт сурового победительного человека
Я помню себя в полинялой задравшейся матросочке
Переростком с длинными руками и ногами
С шишковатыми коленками и локтями
Каким бы я мог полюбить его сейчас
Не эта ли смутная память о трагедии мифического андрогина
Разделенного не в пространстве объектов
Но во времени
Он единственный, кого я помню во всех деталях
Могучий и упругий, словно выполненный из одного куска литой резины
Победитель в метании каких-либо копий, или чего-то там подобного
Когда он надевает белые джинсы
Затягивает ремень с желтой армейской бляхой на последнюю прорезь
Живот его, не переваливаясь, плоско и равномерно уходит внутрь —
Это незабываемо
Ох, уж эти нынешние
Дикие и лохматые
Я слежу за одним таким
Что ему известно о лагерях, о пытках и недоедании
О синеющих губах и сваливающихся со слабых шеек головках!? —
Ничего!
Вот он, как на турнике
Подтягивается на металлических вагонных поручнях метро
Отчего чуть-чуть сползают его изношенные джинсики
Еле-еле обнажая смутно, как итальянское сфумато
Обрисовываемую полутенями
Ласковую спину
Из глубины зала я вижу его тихого
За столом президиума с краю
Мне кажется, он замечает меня
И смущенно потупляет взор
Я вижу как легкая тень заливает его щеки
Когда он затягивается сигаретой
И выпускает прозрачное облако голубого дыхания
Так я вижу его молодого и страдающего
Зажатого между воздухом, который нельзя вдохнуть дважды
Как нельзя войти дважды в воду Гераклита
И красным знаменем за спиной президиума
Которое не знает, что такое дважды, трижды, четырежды
Я вижу его страдающего
Я умею ждать
Нас была компания со школьных времен
Спортсменов, отличников
И самый красивый неожиданно покончил с собой
Они ничего не подозревали о нас, обо мне и о нем
Только удивлялись силе моего горя и переживания
Удивительного, как им тогда казалось, по моим молодым годам
Особенно, для мужчины
Они пишут контрольную работу —
Упадок демократии в Афинах
Я вижу его рыжеватый затылок среди прочих
Сейчас он подбежит самый первый
Одернет пионерский галстук и тихо протянет исписанный листок
Я погляжу на него и мне станет опять нехорошо
Что-то вроде догадки или сочувствия промелькнет в его рыжеватых глазах
Ну что, пионер, будь готов! — пошучу я
Всегда готов! — певуче ответит он
На опустевшей станции метро площадь Революции
Среди огромного количества бронзовых человеков
Около одного из них
Кажется, рабочего
Он стоял в маечке с короткими рукавами
И в чуть-чуть великоватых брюках
Загорелый, южный
Я долго смотрел на него
Потом подошел
Он был не из Москвы, его не встретили, вот его узелок
Он был благодарен мне
Сейчас ему, наверное, уже где-то 30—35
Взглянуть бы, какой он сейчас
Мы забрели с тобой в какой-то ангар
Складское помещение
Где валялись головы вождей всех революций
И разнообразных их наследников и продолжателей
Гигантские гипсовые ордена
Могущие украшать бы исполинские груди материков и континентов
Лежали полураскрошившиеся
И потемневшие от втянутой влаги
Мы стояли у двух портретов и долго смотрели друг на друга
Ты стоял у Ленина
А я — у Сталина
Господи, как ты был прекрасен
Он появился откуда-то из леса
Старший пионервожатый
Крепкие коленные чашечки и белые шорты
Романтический поворот головы чуть влево вверх
На загорелой рельефной шее
Я прислонился к нему
Как давно это было со всем этим приснившимся
Отлетевшим, отвалившимся в небытие пионерским летом
До сих пор помню тяжесть его напрягшейся и в то же время ласковой руки
Одетая в обтягивающие серо-голубые брюки
Достаточно миловидная
Она влетает в комнату
Садится рядом
Берет меня за руку и говорит, говорит, говорит
О своем женихе:
Как он добр! красив! нежен!
Он офицер! лейтенант!
Да, да, — отвечаю я — помню, помню его
Он действительно очень, очень привлекателен
Быстроговорящая мамаша
Обернутая бесчисленным потоком складок
То придвинется, то отодвинется
В то время как ее длинноногий нетвердый полуюноша сын
С маленьким как капелька крови пионерским значком
Слоняется от окна к окну
Подобно тургеневской девушке прислонясь к притолке
Белым пальцем трогает виноградную лозу
Влетевшую в раскрытую дверь
И отсутствующим взглядом неописуемых глаз
Скользит по мне и неестественно щебечущей мамаше
И улетает к дальней, едва синеющей на горизонте
Полоске адриатических гор
Унося туда с собой и мое сердце
Я не хожу на футбол
Мне не нравятся их цельнолитые бесчувственные ноги
Смолоду осунувшиеся и окостеневшие до черепов их лица
Я читаю книги
Книжные фантомы всегда имеют мягкие удлиненные очертания
И бледные меланхоличные лица
В только что занявшемся сокольническом садике
Я сижу на открытой веранде за столом
И вытянутой, почти вертикальной губой
Втягиваю в себя рывками горячий чай с густой малиной
Ловя его высокий, немного нервный голос
Рассказывающий товарищам про жаркие Африки
При том он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногой
Пыль поднимается легкими столбиками из-под его сандалий
И чуть-чуть мертвенной голубоватой патиной
Садится на тонкую невыносимую лодыжку
Единственно отсюда мне видимую
Сквозь черные змеевидные переплетения кустов
С утра моросит и скверное настроение
Внизу хриплыми голосами
Перекрикиваются местные матроны
Он стоит уже одетый за моей спиной
И ничего не понимает, переминаясь
Иди, мальчик, иди! — говорю я кому-то
Потом я слышу слабое потрескивание внешней деревянной лестницы
Словно мгновенно объятой голубоватым пламенем
Под еле ощутимой — я знаю — тяжестью его тонковытянутого предкомсомольского тела
Иди, мальчик, иди! — говорю я себе
Проведя по серой щетине тыльной стороной руки
И не чувствуя уже ничего грубой складчатой кожей
Предуведомление
Что нам Александрия?! У нас своего щемительного, высокого и всеобъемлющего, но и отвалившегося как бы, вернее — не как бы, а точно, отвалившегося, стремительной силой онтологически-моментального отъединения, превышающей медлительность наших слезно-душевных потоков, отъединившегося, за дни, минуты, секунды отбежавшего на расстояние мраморного величия и прохладно обвеваемого мраморными же ветрами неухватимой общности (но ведь было же! было же! ведь только что было! — э-э-э, братец, вон куда умчало! — но ведь было! было! было! — мало ли чего было! — но ведь это было только сейчас! — не знаю, не знаю!), в-общем — у нас столько всего своего, так что нам Александрия! что мне вам рассказывать о кудрявых юношах в набедренных повязках,
когда мы сами еще неистребимо, отбежав недалеко (но уже как бы во сне не своем для себя) глядим сами на себя, выглядываем из-за стволов полусумеречного леса в пионерских галстуках с комсомольскими значочками.
Ох, да мне ли рассказывать вам, как это было и как это бывает!
Кто хочет — сам все посмеет понять.
1993 г.
«Зеркало» (Москва)
