Журнал «Зеркало» № 1-2, 1996. Николай Смирнов, «Сегодня» (Москва)
На фоне того, что называется «толстым журналом» в русской традиции, бумагу можно назвать отличной, печать четкой, оформление — сознательно выбранным, а не загнанным в рамки полиграфии, впрочем, к этому мы вроде как постепенно привыкаем.
Рамки же, самим журналом себе поставленные, суть приятно ненавязчивый эскапизм, этакое концептуальное расслабление. Никто не пытается угнаться за все ускоряющейся Сансарой, однако издание парадоксально и не увязает в — не волне уже, а трясине — первой эмиграции (например) и рытье в дворянских корнях авторов и их героев. Наконец, отсутствует предполагаемая (вынужденно) нанизанность на стержень одного произведения — и получается, что есть что сказать о многих из них в отдельности.
Сначала — о лишнем. Исчерпанность поэзии в конце девяностых вряд ли нуждается в лишнем десятке доказательств — попыток же перевернуть систему вещей в «Зеркале» не наблюдается. Возможно, впрочем, что это примета конкретного номера, так как в списке авторов предыдущих выпусков упоминается, в частности, Давид Авидан — то есть надежда все же теплится.
Судя же по прозе — к которой автоматически смещается центр тяжести — наконец-то перевели на иврит (переиздали? завезли в двойном чемоданном дне?) «Голый завтрак» Уильяма Берроуза. «Россыпь» Владимира Тарасова им, видимо, вдохновлена, Александр Гольдштейн в «Литературе существования» его слегка разбирает, а «Песнь песней» Моисея Винокура — просто поход по местам боевой славы.
Первое из названных относится, кроме вышеприведенного ряда, к другому, видимо, неизбежному для любого журнала — произведений, цель публикации которых неведома. Конкретно «Россыпь» являет собой смесь путевых заметок, очередной попытки разрешения вечного вопроса о смысле грехопадения Адама (о, вечное убежище, тема на случай, когда кончаются все остальные!) и повествования об ЛСД-трипе. Комментировать что-либо попросту невозможно: традиция первых двух тем выдержана с академической точностью; что же касается третьей, то подобные вещи экзальтированные тинейджеры десятками сбрасывают в компьютерные сети всего мира. По сути ни одно из таких повествований не выходит за рамки «Ух, приход-то какой!», несмотря на сколь угодно красивые описания запредельных пейзажей и состояний, и ценность таких опусов — практически всегда внутривенная и внутримозговая.
Так же как и ценность, например, воспоминаний Ицхака Бен-Нера о своих дядьях. Возможно, это хорошо для Израиля — однако в стране, где ты обречен до смерти читать действительно замечательные автопродолжения Искандера, патриархальность, видимо, еще долго не будет в ходу. Несколько попроще с объёмным мемуарным разделом: для тех, кто интересуется Малевичем, Андреевым (Д.) и Менделем Горшманом, эти вещи представят явную ценность, как и беседы о современном состоянии израильской культуры и подобных вопросах.
Перед помянутой уже «Песнью песней» опускаются все наличествующие руки. Переплетение истеричного лавмейкинга и каннабиссмокинга — первоисточник стиля смотри выше. Однако при принципиально ином отношении к жизни внешние приемы У. Б. стираются, равно как и все остальные выразительные средства: уже писали матом про великую и чистую любовь и чередовали разные моменты изложения — может быть, уже настала пора над этим посмеяться.
Гольдштейн, Сыркин со статьей об «Идиоте» и несколько нерецензируемых рецензий составляют исследовательский блок журнала. Маститый учёный-востоковед, Александр Сыркин подробно пишет об именах в романе и дает затем более общий анализ;все — не более и не менее спекулятивно, чем любой другой филологический труд. Гольдштейн выигрывает первоположением в номере, обилием подобранных примеров, попыткой собрать их в горсть. Проигрывает за счет длиннот, что мешает воспринять статью как манифест, и эмоциональности (парадокс), что не дает ей стать исследованием. Рецензии же его на Пригова, правда, отменно хороши…
Когда я учился в школе, была такая шутка. Подходили и говорили: «Хочешь наку?», — в случае согласия подопытного ему давался пинок со словами «На-ка!»
Такая нака, возможно, вообще способная оправдать выход журнала независимо от остального его содержания, есть. Приевшимися, но до сих пор привлекающими внимание «Гроздьями гнева» озаглавлен постмодернистский памфлет Константина Кузьминского, предмет коего — «Строфы века» Евтушенко. Цитовать очень хочется, но не очень можется: Израиль далеко, а здесь могут и Уголовным кодексом по ушам отхлестать — а то, чего доброго, и самой антологией. «Но» ко всему этому только одно:
Красиво, тщательно, подробно и даже в своем роде изящно наехав на конкретный труд, Кузьминский упускает из виду принципиальную, на наш взгляд, невозможность качественной книги в таком роде.
«соснору пустил… одним стишком, а бродскому — аж целых две подборки: авторская и евтушенковская, из чего автоматически вытекает, что соснора — меньше бродского, и даже самого е. а. а соснора, сдается мне — больше».
И — ниже:
«труд компилятора заключался, чтоб выбрать чего на свой вкус… он и выбрал».
Тут-то, Штирлиц, вы и попались: число потенциальных антологий приближается к числу всех читателей стихов. Из какового списка в целях сохранения хотя бы намека на объективность следует автоматически вычеркнуть всех известных поэтов.
Вот тогда все будет хорошо.
А во всем остальном Кузьминский прав до неприличия. Читайте, если где найдете.
