Евгений Штейнер

 

 Долгое размыкание

 

Лет этак пятнадцать, предшествовавшие нижеследующим запискам, я довольно долго летал на дальние расстояния – в основном из Нью-Йорка в Европу, Израиль, Японию и Москву. По-американски это называется «long haul» – «длинная перевозка». Звучит похоже на «long howl» – «длинный вой», что, пожалуй, смешно, но не в этом дело. Последние лет шесть-семь я летаю преимущественно внутри Европы, хотя Япония с Америкой никуда не делись, и даже Австралия к ним прибавилась, но все-таки это стало реже. Зато перелеты (или поездки на поезде) Лондон–Париж–Берлин–Москва и прочие города от Лиссабона до Перми – это все ж Европа. И такой сравнительно недлинный и затверженный маршрут называется «short circuit» – что может также переводиться как «короткое замыкание». Собрав то, что собралось, я подумал было дать этим страницам такое название, но по-русски ровно половина многосмысленности пропала. К тому же взрывов электричества и ударов тока было не так уж много. Вместо этого, по ассоциации с коротким замыканием я придумал «долгое размыкание». С чем размыкания? – а со всем. Размыкания чего? – а всего. You name it![1]

 

В аэропорту, перед выходом на посадку, принялся играть в свою давнюю игру – в чем это я сейчас сижу? Нет, не в железном кресле или там в дерьме, а где я купил то, во что нынче одет. – Начнем снизу: ботинки из Нью-Йорка, костюм из Лондона, рубашка – Париж, что еще? Часы из Нью-Йорка, купил в Музее дизайна, когда ходил за визой в российское консульство. А ремешок к ним – из Перта, поскольку некстати в Австралии порвался. Так, дальше. Носовой платок из Токио, носки, кажется, из Манчестера, трусы из Берлина, кольцо – из Иерусалима, очки – Лондон, сумка Туми – Нью-Йорк. Как, неужто ничего родимого российского? Ничего. А впрочем – есть в пасти старая советская пломба, которую мой американский дантист, делая мне голливудскую улыбку, не сумел выковырять и сказал, пусть сидит. Так и сидит. (И не плавится – видно, страсти во мне мало, в отличие от классика). Вот помру, разденут-помоют, все лондонские-парижские бренды на помойку выбросят. А советская пломба останется. Так голым совком с пломбой перед богом (или кем там?) и предстану. Сразу опознают.

 

Летал в этом, а точнее, в том году:

1. Под Новый год из Манчестера в Москву, 18 января – в Рим и Лондон.

2. Лондон – Москва: 4 февраля.

3. Москва – Лондон: середина-конец февраля.

4. Лондон – Москва: начало марта.

5. Москва – Ханты-Мансийск: середина марта.

6. Москва – Лондон: 21 марта.

7. Лондон – Нью-Йорк: 4 апреля.

8. Нью-Йорк – Лондон: 8 мая.

9. Ливерпуль – Рига: 17 мая.

10. Москва – Ларнака и обратно: середина июня.

11. Москва – Нью-Йорк: 29 июня.

12. Нью-Йорк – Монреаль – Лондон: 17 июля.

13. Ливерпуль – Жирона и обратно: конец июля.

14. Лондон – Нью-Йорк: 8 августа.

15. Нью-Йорк – Москва: 15 августа.

16. Москва – Берлин и обратно: 21-27 сентября.

17. Москва – Токио: 29 сентября – октябрь.

18. Москва – Нью-Йорк: 13 ноября.

19. Нью-Йорк – Манчестер: 12 декабря.

Редкий читатель прочтет до середины мой список кораблей.

 

Три-четыре раза – для удовольствия, пять-шесть – по надобности, прочие – по глупости и безобразию. Т.е. с обратными перелетами получится примерно двадцать пять – каждые две недели в среднем.

 

У Джеймса Миченера, чью книжку про Манга я снова листаю, был роман The Drifters («Бродяги»), а в нем шринк, который всем новым пациентам велел смотреть «Дети райка» и решить, с кем из героев они себя идентифицируют. Хороший тест, однако. Помню, в десятом классе я написал на уроке записку одной девочке, с которой у меня вроде как были какие-то вяло-томительные шуры-муры: «Натали, твой маленький Батист уходит к Гаранс». Её действительно звали Натальей, а кто была Гаранс – решительно не помню. Я же на маленького тянул слабо, поколику в свои семнадцать лет возвышался над полом на 189 см и был прозываем одноклассниками из простых Длинным. Тем не менее идентификация была именно и однозначно такая.

А сейчас подумал, что, пожалуй, процентов 60 от Батиста во мне осталось. Двадцать я бы отдал Фредерику – в конце концов, игривость, актерство (на лекциях), краснобайство и волокитство во мне водятся. По десяти думал признать за Ласенером и графом де Монтре. Потом решил – нет, вряд ли больше пяти процентов от каждого из них наберется. Зато оставшиеся десять, наверно, надо дать Иерихону. Подумал – и аж заколдобился…

 

29 сентября, в аэропорту Дублина

Сидя за столиком «Верхней корочки», в углу, за согревающим капучино, увидел, как шла к лифту женщина с младенцем в рюкзаке на спине и двумя девочками постарше рядом. Хорошо выглядела – прекрасная фигура и выражение лица приятно-осмысленное. Багажа много, но в меру. Милое европейство. Почему путешествует одна с тремя детьми? К родственникам ли едет?

Вспомнился Алан Дершовиц, коего перед отъездом в «Барнс энд Нобл» купил и в сумке таскаю – «Исчезающий американский еврей». Сам-то он вовсе не исчезающий. На каждой странице истории про себя («Однажды на приеме в честь Колина Пауэлла и меня…», на следующей странице: «Однажды на чествовании Исаака Башевиса-Зингера и меня…») или про своих многочисленных родственников – то про сына, то про ортодоксальных из Боро-парка. Почему-то это раздражает и отвращает. По идее, почти все, что пишет, правильно и созвучно, но этот кагал и байки про свои заслуги раздражает. Тоже мне – «исчезающий»… А вообще, идея очевидна – освободившись и зажравшись, американские евреи перестают быть евреями. П., кстати, яркий пример – ни религиозного воспитания, ни всего остального, кроме разве что патологической (чрезмерно-деструктивной) заботы о детях. С чем-то традиционно еврейским утеряны навыки и позывы к чтению, к росту (хоть желание, говорит, есть). Напрочь (окей, м.б., не совсем напрочь) отсутствует понимание иронии, пресловутое еврейское остроумие – способность к шутить над собой и чутье к языку.

 

В самолете над Атлантикой

Ливерпуль – имперский порт с величественным центральным ансамблем, музейным сити-холлом и неизбежной триумфальной колонной. Грандиозный порт – морские ворота империи (а также порт убытия миллионов эмигрантов). В огромных доках (Albert’s Docks) – музеи морской истории города, таможни (интересно), эмиграции (тоже), работорговли (любопытно, но как-то противно) и т.п. По соседству – The Beatles’ Story. Довольно большая экспозиция с акцентом на ранние годы – в школе, в баре «Kasbah», в Гамбурге (где они жили шесть недель в комнатке без окон за экраном в кинотеатре и ходили умываться в туалеты для публики. Был в «Каверне», где они отыграли за полтора года 274 раза! Жарко и сыро, с потолка вода капала. «Каверну» закрыли в 1973 и воссоздали в 1986. Сейчас есть Cavern Club и Cavern Pub. В последнем провел два часа за бокалом пива. Публика – от сорока или по шестьдесят с лишним. Группы пожилых дяденек – кто в хипповых жилетках и тишортках, кто в костюме с галстуком. Громко играли и пели на низенькой сцене – гуляли себе отменно свободно и по-домашнему. Песни битлов и из пятидесятых. Начали с «We’re on our way home, we’re going home». Сдавило.

Пожилые мужики в «Каверне» – на вид средне-благополучные. Но душою – в начале шестидесятых, когда ходили мальчишками в этот подвал слушать битлов. Битлы пошли дальше, а эти остались. Не вышли в большой мир и большие люди. И довольны. И еще один был – тоже лет шестидесяти с чем-то. Маленький, скрюченный буквой Г, с лицом, обращенным книзу – вероятно, от одинокого хождения и сидения, уставившись в стол или пол. Так и сидел он, то подпирая скулы кулаками, то полностью утопив лицо в ладонях. Сидел он за столом веселях старых музыкантов – но пришел один позже и сидел, не разговаривая. И вот встал, взял микрофон и запел «Blue suede shoes» – вполне затверженно и складно, и ручками и ножками помахивая и притоптывая. Фарс. Но какой грустный. Интересно, чем он занимается? Что делал эти 45 лет? Что будет делать, пока не умрет? Последнее более-менее очевидно: таскаться в «Каверну», пока скрюченные ножки носят, сидеть молча и скрюченно, а когда носить перестанут – лежать в приюте для престарелых, слушать в наушниках эти песни и петь их время от времени вслух с закрытыми глазами. А дальше? – Как Элеонор Ригби – памятник которой стоит на углу от «Каверны», а реплика с надгробного камня (1630) красуется в музее в доках. Памятник посвящен «To all the lonely people».

16 ноября

Новое приобретение – ОЛ. Подошла после моего доклада в Институте Философии (Homo Iaponicus). Миловидная, но немножко больше чем надо пухловатая. Позвала в Полит.ру (ОГИ, Билингва) читать публичные лекции – там читали Кома Иванов, Померанц и др. В минувший четверг ходил туда знакомиться с Лейбиным. Была лекция, потом – выпивка. За столом из десяти шибко продвинутых человек москвичей – ОЛ (родилась в военном городке в Подмосковье, где служил папа-офицер), да я, заморский лишенец. Двадцати лет не прошло – а население полностью сменилось. Кстати, на том же моем докладе была некто Оля Ф., которая отреагировала на мое имя и позвонила в Ригу Эвелине спросить, не тот ли я давно потерянный друг Женя Штейнер. «Тот, тот», – закричала Эвелина (которая потом мне все это пересказывала). «Странно, сказала Оля, – он не похож на человека, родившегося в Москве. Типичный американский профессор». Так-то-с. Или это я от Москвы так далеко отъехал, или Москва от меня?

 

Вспомнил, как несколько лет назад ехал я по линии А в даунтаун. В каком же году? – Так, ехал я заступить на ночную смену в DEA, а здание это было выведено из строя после арабо-мусульманского налета (9-11 то бишь) – значит, летом 2001. И вошла, кажется, на 181 улице, девица, уселась наискосок, так что наши коленки почти соприкасались, раскрыла книжку и стала читать. Скосив глаза, я увидел, что это «Пейзаж, нарисованный чаем» – который я в те дни читал и был страниц на пять, не больше, впереди этой девицы. Книжка эта, Джулианой подаренная, лежала в сумке, но почему-то я тогда не читал. Книжка, кстати, была украшена автографом Павича (не мне – Джулиане, которая, видать, сильные чув-ва ко мне питала, коли книжку подарила).

Так или иначе, я не мог не улыбнуться и хотел тут же свой экземпляр достать и девице предъявить, автографом похваставшись. Она же мою светскую улыбочку заметила и скромно, но не без некоторого телодвижения потупилась. Не буду доставать, решил я, лучше скажу что-нибудь умное про Афанасия и Милену – так, кажется, их звали в том самом месте, где она раскрыла. Но не сказал. Вместо этого стал придумывать, кем она может быть. На 181 стрит вошла – значит, в приличном конце Беннет-авеню живет или на Оверлук-террас, как Little Julia. Или в YU учится, хотя на вид постарше. Вроде приличная девочка должна быть, но какая-то не инспирирующая. Не страшненькая, но и не так уж хорошенькая. В общем сидел, глазки строил – когда она свои, от книжки на меня поднимая, вскидывала.

И вот настало мне выходить на 14 улице, и тут она раньше меня встает и идет к выходу. Я удивляюсь, но следую сзади. Думаю, нет, это уж слишком, надо девушке сказать пару ласковых, но с другой стороны, нафиг мне это надо, да и на дежурство можно опоздать. Между тем из десятка выходов девица выбирает именно мой (далеко не самый популярный), поднимается по лестнице, опять же на меня оглянувшись, и, наконец, выходит на Восьмую авеню, а мне на 16 стрит сворачивать. Свернул, прошел пару шагов, подумал, нет, в этом был какой-то смысл – как часто ко мне в сабвее подсаживается русская приличная барышня, ту же самую книжку (отнюдь не последний хит сезона, а за несколько лет до того опубликованную) читающая, и на той же станции вышедшая? Да на меня как-то поглядывавшая? Короче, повернулся, побежал взад, но ее уж не увидел.

Так и не знаю, к чему это было. Но вполне в духе Павича…

 

В Манчестере простился с П. спокойно-холодно. По дороге остановился в Риге, навестил Эвелину. Ездили в Юрмалу – Дзинтари. В Москве неожиданно в аэропорту встречала ОЛ, повезла на съемную квартиру, которая оказалась на одной с нею лестничной площадке. Выдержал там неделю и съехал на Грузинский переулок в квартиру какой-то немецкой фирмы к Яне – довольно взбалмошная девица, которую подцепил в Ханты-Мансийске.

 

26 сентября, в аэропорту Берлина

Провел в Германии шесть дней. Вылетел сразу после лекции в четверг; был встречен в Шёнефельде Карстеном с Дитером и Патечкой, которую они за час до этого подобрали в Тегеле. Прилетели на день рождения Кристины. Жили в Дессау, ездили в Тортен, смотрели на закрытый ресторан «Вальдшенке», где папаша познакомился в 1945 с мамой Кристины, то бишь, Гертрудой. Видели солдатские казармы в Кохштедте, в которых после войны стояли советские офицеры, а во время войны – несший вспомогательную службу в вермахте отец Дитера. Сейчас в этих казармах живут переселенцы из России и радуются. Были в Домах мастеров в Баухаусе – там ни души. Подговаривал Патечку прилечь в кроватку Кандинского – побоялась. Обозрели жуткие Стальные дома для рабочих Гропиуса, которых настроили 314, маленьких и одинаковых. В одном из них – зачем-то крошечный музей Мозеса Мендельсона. Когда стояли у баухаусного ресторана «Корнхаус» на берегу Эльбы, подъехал автобус, откуда вылезло множество немцев, западных, как выяснилось. Один, узрев у меня на голове кипу плюш, которую я нацепил в честь Рош ха-Шана, спросил, не из Израиля ли я и долго тряс руку со слезами умиления. «Любите Баухаус?» – спросил я, – «Приезжайте к нам в Тель-Авив – самый баухасный город мира, построенный родственником здешнего Мендельсона». Кстати, в прошлый приезд в гостинице, услышав мою фамилию, каковую я произнес на немецкий манер (говоря на своем рудиментарном немецком), хорошенькая девушка за конторкой спросила, не немец ли я. «Нет, не немец, а израильтянин», – ответствовал я. – «Это мои дедушка с бабушкой были немцами до 1935 года». Девица на секунду застыла и молча продолжила заполнять карточку гостя. Не знаю, зачем я так наврал – наверно, хотелось на реакцию посмотреть.

В Берлине ходили в Еврейский музей Либескинда, где я уже бывал, а Патечка – первый раз. И там, в Башне молчания, бедной сделалось дурно…

 

30 сентября, в небе над Восточной Сибирью – лечу в Японию

Смотрел фильм «Курьер» – узнал пару моментов, но с трудом вспомнил, что смотрел его когда-то при советской власти. Там парнишку все время донимают взрослые: «Что ты хочешь от жизни?» – Г-ди, а как я отвечу? И ведь не 18, а 50 уже. Не знаю… Спокойной жизни с П.? Отношений с детьми? Достойной работы? – Вот позавчера Антонова сказала, что дает 15 тысяч в месяц и всякие блага. Смешно. Не уверен, что я этого хочу. Угрюмо забыться и заснуть. Как я давно уже говорю: уехать в путешествие. Но не так, как обычно, а надолго. Видеть красивые места и т.д. Спокойно сидеть на лавочке с видом на Везувий. Интересно, почему из меня Везувий выскочил? – наверно, потому, что меня тянет развалиться на лавочке там, где может взорваться.

 

ОЛ дала отлуп – я, видите ли, очень холоден. Шарахаюсь, когда хочет поцеловать. И то. Никакого кайфа с ней целоваться. Хоть и был к ней дружествен и мил. Но права собственности на меня – это даже возмутительно.

Видел НШ – у нее с годами испортился характер. Ейный Клюгман мил и терпит. А я бы? – Не уверен. Ходили с нею на открытие выставки искусства братских среднеазиатских народов, которую организовал В. Мизиано (видел его за день до этого в Клубе на Брестской, куда ходил с ОЛ – дулась и устраивала напряг). Там (у Мизиано) видел Д. Гутова, который позвал в ГТГ 31 октября на свою инсталляцию. Занятно. Встретил там того же Мизиано, Л. Бажанова и Г. Забельшанского. Помирились. Гриша рассказал, как пришел в Музей к Тане Юшкевич, а она ему: «Пойдем, покажу тебе сына Штейнера». Это когда Габи поддался на мои уговоры и походил недолго в Клуб юных искусствоведов.

В тот же вечер был в Доме русского зарубежья на вечере Светланы Голыбиной. Исполняли ту же «Медведиху», что и в середине восьмидесятых в Доме ученых. С тех пор и не видались. Облобызались. Сказала, что живет нынче во Франции, а Нина Дроздецкая защитила вчера диссертацию по древнерусским распевам. Кейдж – остался в далеком прошлом.

На следующий день – на Винзавод: послушать С.С. Хоружего, вещавшего молодым художникам про божественное – в рамках нового проекта Кулика «Верю». Смешно. Подвал (князя Голицына) в 4-м Сыромятническом переулке впечатлил – новые катакомбы. Сидели при свечах, закутанные в одеяла.

Позвонила Таня К. и попросила рассказать о проституции в Японии в своем кафе «Темные аллеи» 12 числа, как раз накануне отъезда.

Еще Антонова заинтересована, чтобы я взял на себя хранение Беаты, а также коллекцию японского оружия и еще что-то из «пропавших шедевров». Провел в Музее весь день 30 октября по поводу каталога. Он – ужасен. Бедная Беата. Сдача в производство была назначена на 31 октября. Отмена! Я – научный редактор. Работы – бездна…

 

7 ноября, вечером, на Грузинском

Был в Музее. Антонова предложила 75000 за редактуру. Сидел у Савостиной (ее новый зам), пришла Фая – «Ой, по музею с утра крик: «Женя Штейнер появился!» Савостина позвала в Випперовские чтения рассказать про японские маски.

Подготовил доклад на завтра. Звонила только что Света Г. – просила «очень-очень-очень» позвонить Нине. Я, оказывается, один из самых главных людей в ее жизни. Батюшки, чего только не бывает. Как-то мне невдомек бывает. Вот общался недавно со старинной знакомицей Олей – лет двадцать не видел. Долго мялась и жалась, но не вытерпела, спросила – правда ли у меня был в те юные годы роман с NN? Ну, не то чтобы роман – целовались немножко, в кино ходили… Вот – а оказывается, на NN это произвело сильное впечатление на много лет вперед, и даже сына назвала в мою честь. Страсти какие… А я умудрился не заметить. Хорошо, что хоть с сыном без меня справилась.

 

3 декабря, на Hillside Avenue, 4:40 утра

Все дни делаю каталог ГМИИ. Чудовищный уровень – не вычитан, не унифицирован, а главное – столько ошибок! Особенно общевостоковедных – по китайской классике, японской литературе и истории… Ну сама не знает – но ведь кто-то ей надписи читал (видно, что иероглифы понимают). Но не знают, что такое, например, фамилии Сога и переводят черт-те как – пытаясь семантизировать иероглифы и получая полный нонсенс. Или в китайской серии «24 примера сыновней почтительности» видят в картуше 孟宗, лезут в простой словарь и читают: «бамбук тропический», не зная, что это имя Мэн Цзун – в честь которого бамбук и назван. А ведь, если не знали эту конкретную историю – могли посмотреть в широко известных «24 примерах». Название серии ведь там же и написано. Ну или как они умудрились не знать, что в картуше пишется имя персонажа – и по такой подсказке хотя бы искать не бамбук, а персонажа! Непонятно: почему за пятьдесят лет работы хранитель ничего не узнала? Ну трудно, ну, требует времени – но ведь у нее же было 50 лет! Вот я никогда не видел ранее этак с половину сих довольно средних картинок – и довольно быстро ориентируюсь, где искать. Т.е. за полчаса-час могу узнать больше, чем она за годы! Очень странно. Такая красивая и не дура. Держалась всегда приветливо и с достоинством…

 

Лекция в клубе «Салмагунди» на Пятой авеню – говорят, большой успех. Позвал туда Сильвию – наутро письмо: «Amazing talk…» А Мелани совсем сбесилась – так неприятно об этом думать и беспокоиться…

 

24 декабря, Лондон

Был в гостях у Джона Карпентера, знатока суримоно и специалиста по каллиграфии. Надавал массу советов – в частности, не связываться с публикацией такого дерьма – много позднейших копий, еще больше – известных гравюр в очень плохой сохранности. Многие он проглядывал за 3-5 секунд: «Эта хорошо известна, эта – не пойму что, в очень плохом состоянии – не заслуживает внимания». Предложил рассказать об этой коллекции у них в СОАСе и сказал о возможности присоединиться на год к Институту Сэйнсбери по изучению японского искусства.

 

«Бесконечно хочется тепла» – поймал эту песенку много лет назад в интернете – кто-что не знаю, но привык. Пробирает. Весь день думал о П. Хочется позвонить и сказать: «I hate you». БылналекциивWitworth Gallery: «Bilbao Effect, the Da Vinci Code Syndrom or Just Museum’s Magic (from Dull to Brilliant)». Были Джанет Вулф и Хелен Рис, а Пэтти не было.

 

Читаю «Черного монаха», слушаю «Desert Train» – и опять страстно захотелось куда-то уехать. Час назад поймал себя на мыслях о Марине и путешествии – по небывшему прошлому. Т.е. бывшему, но не своему.

 

Неожиданно достал «Any Human Heart» и зачитался. Так похоже – женщины, писание, страсть к перемене мест… талант и глубокая неудовлетворенность. И талант-то ли небольшой, то ли не для всех, только для сумасшедших.

 

24 апреля, в самолете в Дублин

Послал «Письма» Комару – коего видел в пятницу на открытии какой-то дурацкой выставки в галерее «Art Propaganda» на Wooster St. Убогое искусство, дурацкая толпа – немолодые, вульгарные. Какая-то бабища пристала с рекламой своих чтений. Обещала прислать книжку своих рассказов – нет как нет, и выпросила книжку «Писем» – пытался отказать, но оказался слаб.

 

28 июня в аэропорту Амстердама, жду самолет в Манчестер. Вечер, солнце

Стал читать интеллектуальный детектив Юлии Кристевой «Смерть в Византии» – некий профессор открывает в себе переселенца, мигранта – наиболее естественно и комфортабельно существующего в «транзитной зоне» – в дороге. Т.е. это я своими словами перелагаю и, наверно, сместил акценты под себя.

Видел М. – аж три раза. Долгие разговоры и роскошная еда у нее, оставшаяся от гостей накануне. Купил васильки – и забыл принести. Зато явился с лукошком земляники, которое, передавая, неловко опрокинул. Рассыпалась по полу – ринулись собирать, ползая по полу, но руками не столкнулись. А жаль. Кажется, она единственная женщина, которую робею трогать руками, в отличие от прочих, кого и не робею, и не люблю.

Вчера случайно услышал «Manchester et Liverpool» в исполнении Мари Лафоре – редкая красавица, французская армянка хипповых лет – родилась в 1939. Подумал: тот стиль и тип красоты в меня впечатался, когда был подростком, а песня эта (без слов) – вошла с прогнозом погоды в программе «Время» (оркестр Поля Мориа). Впрочем, помнится в те годы и русский текст был: «Вновь чужие города, и вновь над ними серые дожди…» Долго думал и послал все-таки М. Быстро пришел ответ: «Спасибо, а что ты имел в виду?»

 

24 июля в самолете в Ньюарк.

В томлении и лени, не желая писать про гадких передвижников, смотрел помногу всякую фигню в интернете – в частности ЖЖ Антона Носика. Местами остроумно, свободно, раскованно, все знает… Но вот в таких чрезмерных выражениях – «лучший фильм года» – об «Эдит Пиаф». Довольно плоско. (А сценаристка, с коей познакомился в Париже на вечеринке у Надин, – вообще какая-то невыразительная). Потом еще какие-то инженерского типа художественные позывы. Ему восторженно отвечает какая-то дуреха, сообщая, что его папа открыл ей Францию своими книгами – спасибо большое. Все-таки у меня вкус радикально отличается от этих тусовочных, продвинутых и шустрых. Или я ничего не понимаю – и злобный лузер-аутсайдер, или вся эта орава – такой безвкусный китч… Вот профессора Тупицына читал – историю его художественной деятельности в письмах Монастырскому. Иногда интересно, иногда мило, но чаще всего – какое-то эстетическое убожество на фоне mind-boggling философической терминологии. И опять же изгойство. Какая-то фракционная возня с мордобоем и доносами. Вот делают в большом мире выставку Малевича (в Гуггенхайме) – а они протестуют против коммерциализации авангарда и устраивают демонстрацию перед входом в музей с приставанием к бомондным пожилым дамам. Называется «Страсти по Казимиру». Нет, я решительно не вписываюсь в это – если б и захотел.

 

26 июля, Нью-Йорк

Стоим с Пэтти в Cosmopilitan Club на 66 улице, завтракаем на крыше.  Шрамы ее ужасны, меняю повязки. Были в кино – «Evening» про умирающую мать и двух дочек. «Life is waste and failure». В Еврейском музее на выставке Луизы Невельсон (оказывается, она уродилась Леей Берлявской) встретили Дэвида и Эшли, с коими потом пообедали в Bistro du Nord. На следующий день – в МОМА на выставку Ричарда Серры – его огромные ржавые железные стены, странно-тревожно изогнутые и наклонные. Пожалуй, один из немногих случаев, когда абстрактное искусство производит впечатление великого. Но в экспозиции ДИА-Бикон его инсталляции выглядели лучше.

 

14 августа, Эдинбург

Путешествуем на машине по Шотландии. Встречались с Сашей М. – ныне профессор в Эдинбургском университете. Давно развелся, живет один, работает с мышами, шотландских знакомых нет. Квартира большая, но совершенно необихоженная – выглядит так, будто он в нее въехал месяц назад, а не несколько лет. Ругает климат и недостаток культурной жизни. (Сейчас идет Эдинбургский фестиваль).

 

26 августа

Только что вернулся из Цюриха, куда ездил по приглашению Джона Карпентера на воркшоп по суримоно в Ритберг-музеум. Великолепный музей – на вилле Кампендонк, где живали Вагнер и Брамс. Думал показать там японским специалистам свои картинки из Пушкинского – было неловко: выцветшие, драные.

18 октября, еду в Норич на ланч с бенефакторами

Вчера приснился удивительный сон с М. – около полудня (лег накануне около пяти утра, окаянный каталог делал). Снилось, что пришла ко мне домой – где, не понял – похоже в Asia-house. Меня не было, она села на ступеньки, тут и я подошел. Увидел ее снизу, на лестнице сидящей в широких развевающихся штанах. Все-таки она такая милая. Думаю ей позвонить уже недели три… Вяло, как Обломов. Боюсь облома.

 

В койке, Vincent-house, London

Вчера полночи читал Улицкую «Даниэль Штайн, переводчик» – дали 1-ю премию «Большая книга» (2-ю – Дине Рубиной – хороша компания!) Снова исторгаю горестный, недоуменный и даже пугающий меня самого вопль: я не понимаю, почему это сочтено лучше книгой в России! Мне в меру симпатична Улицкая – по прочим писаниям; мне очень близка тема – евреи, Израиль, христианство, война, выбор… там множество знакомых, коих я узнавал… Но: многословно, скучно, плохо слеплено, не роман вовсе, а псевдо-документ из фиктивных писем, воспоминаний, документов и интервью. Но не это, разумеется, не нравится (это само по себе очень хорошо), а то, что все говорят одним языком – простым-усредненным, за исключением тех, кто деланно говорит совсем «по-крестьянски». Или я злобный обочинный завистник? Да вроде нет. Не столь уж редко обливаюсь слезами над вымыслом – один Логан Маунтстюарт чего стоит…

 

Нахватал зачем-то каких-то лекций в Москве на январь – «Сон и сновидцы в японской традиции» в РГГУ, «Глаголь: добро есть!» для Института культурологии, «Путь и путник в японской гравюре» для Випперовских чтений. Готовя текст про кириллицу, заметил как много в интернете всякого русопятого дерьма – «русская письменность зародилась в палеолите», «русские жили по всей Евразии – этруски и т.д.» – и этот бред пишет д-р философских наук, профессор и председатель комиссии по изучению Древней Руси в Российской Академии Наук. Неприятно, что занесло на этакое. А 30 января – рассказывать про гравюру в СОАСе и в феврале – в Нориче, потом про «Победу над солнцем» как первый звонок к полному затмению – в Институте Курто.

 

21 марта, Lakeshore Country Club, Гленко

Прилетел с Пэтти в Чикаго на 80-летие Джози – в великолепной форме дама. По пустыне Гоби на верблюде ездит, а в клубе вовсю отплясывает. Чикаго и впрямь город ветров – по дороге из Института искусств, куда ходил в запасник смотреть свитки школы Сога, ветром сдуло берет с эмблемой музея Ешива-юниверсити. Едва догнал.

Ночью был снегопад, утром – все блистает, как в жизнерадостном старом фильме. Приснилась Лёля, которая радостно рассказывала, что все стало на всех фронтах совсем хорошо, в университете дали постоянный статус и сделали профессором по кафедре Непроверенных теорий в искусстве. Именно так. Проснувшись, долго думал к чему бы это и решил, что мне больше подошла бы кафедра Недоказуемых теорий.

 

11 апреля, Манчестер

Прочел в новостях, что тело Ани Альчук выловили в Шпрее у моста Моллендам. (Пропала в Берлине в середине марта). Я познакомился с ней на Новый Год 87 (или 88?) До отъезда много общались. Последний раз – в 2007 на открытии выставки «Верю» на Винзаводе – окликнула и сказала, что читала в Берлине «Письма из пространства» (где и про нее было). RIP.

Так поздно (что скорее уже просто рано) ложимся – уже как-то не до любовных утех. Или это после больших перерывов – Лондон, Москва, Нью-Йорк – уже как-то притерпелись, либидушка привяла… Но вот как раз в этот момент впорхнула, прелестница, в кимоно – седактирует…

 

16 апреля

Были на День рождения в Уэльсе – объехали три живописных городка на машине и остановились в (псевдо)готической библиотеке Св. Дейниоля (St. Deiniol Library) –  бывшем поместье Гладстона, где дают приют странствующим ученым. В библиотеке в основном книги по теологии. Славная трапезная с двумя общими столами и лавками.

 

17 апреля, Манчестер

Читал«The History of Love». Собственно, это история одиночества и несвершаемости (как сказать, unfulfillment?) Это уже третий экземпляр – первый потерялся где-то в Нью-Йорке, второй – подарил М., а этот купил в аэропорту Ньюарка для П., но читаю сам. Напоминаю себе шлемиля, как сказал бы Лео Гурски.

 

25 апреля

В лекции в Институте Курто про ориентализм говорил о перетекании романтического ориентализма в японизм. Помню, еще на лекции в Studio School в Нью-Йорке в 2001 хитроумно, но искусственно выводил изогнутых куртизанок из сизого дыма гашиша парижских романтиков. Как в декадентском стишке, написанном в семнадцать лет:

 

В сине-дымчатом сумраке спальни

Еле слышен был запах гашиша.

Сонмы звуков устало-печальных

В серебристом… [черт, не помню что там было серебристое] дышат

 

Тогда много читал символистов в переводах Брюсова.

 

26 апреля, вечер в Goodenough Club, Лондон

Открыл и-мэйл: Мещеряков из Москвы пишет, что в среду умер Маевский. Вот так – едва перевалив за 60. Помню, как на сорокалетие ходили с Л., сочиняли шарады. Что же я тогда сочинил? –

Наследственное ремесло Сократа

Посередине рассеки.

И князя древнего, что основал когда-то

Первопрестольный град, к началу привлеки.

Тогда получишь целого картину –

Сорокалетнего роскошного мужчину.

 

Так, а про Л.? –

 

Мой первый слог имел семью, богатство.

Потом стал пастырем, заблудших пас овец.

Апостолом хвалим, хулил он святотатство

И через то приял терновый свой венец.

Второй же слог похож на восклицанье.

В серальной полутьме от турка тешит взор.

А третий слог с изрядным прилежаньем

На гзымсах эллин тешет с давних пор.

А в целом притаился рой дерзаний,

Чей пестрый не иссякнет фараон.

 

Что самое удивительное, публика быстро схватывала. Кто-то знал турецкие восклицания, а кто-то из университетского курса помнил декоративные штуковины на гзымсах. Ну а «Пастырь Ермы» – кто в те годы про это не слыхивал! Так, а что же про меня тот же Маевский сочинил? –

 

Со слогом первым неразлучен был Сизиф,

Хоть Гёте называл его иначе.

Второй же слог навеки упразднив,

Нарком решил культурные задачи.

А целому, возьмется коль за дело,

Все удается – малое и в целом.

 

Давние потешки…

 

На обеде в Курто меня все донимал некий Алексис де Тизенгаузен – глава Русского отдела Кристи, из первой волны с приличным, но сильно иностранным русским языком, а также муж Алии Акынбаевой де Тизенгаузен – активной аспирантки из какого-то постсоветского –стана. Помянутый барон был весьма воинственно настроен и все пытался меня укорить за то, что я не сказал про Верещагина того или сего. Я кротко отвечал, что у меня не было задачи пересказывать биографию великого мастера критического реализма.

 

На следующий день явилась за консультацией студентка Сары Уилсон из Курто – некто Маша Байбакова. Пишет магистерскую диссертацию по детским книжкам Кабакова и альбомам «10 персонажей», которые она хитроумно пытается объединить с книжками. Помню из пионерского детства – товарищ Байбаков, председатель Госплана. Дедушка. Квартира на Коламбас-серкл. Дала огромный каталог детских книжек Кабакова, выпущенный в Японии, где сейчас проходит выставка. Помню, года два назад ездил с Пэтти и членами Арт-форума к нему на Лонг-айленд, где страшно заинтересовал Илью (по крайней мере, он изобразил живой интерес) к устройству выставки его детских книжек. Он тут же было полез их доставать, но из другого угла бросилась наперерез Эмилия и попытку пресекла. «Мы не будем делать выставку детских книг», – сказала она сурово. Смешно. Этот нынешний каталог Байбаковой дала как раз Эмилия – вместе с предложением «написать что угодно» в каталог следующей выставки в Зальцбурге. И это смешно. Точнее, противно.

 

18 мая, 3:45 ночи

Весь день читал Стасова – решил доделать статью про Крамского. Чистый Мамай Экстазов (это его так Буренин прозвал). И врун. Интересно, неужели никто раньше не замечал, как Стасов построил (довольно топорно и лживо) миф про передвижников, имевший весьма мало касательства к реальной картине.

 

26 мая.

Закончил статью – 2,5 листа и 127 примечаний. Назвал «Борьба за народ или за рынок: Крамской и передвижники». Т.е. по-английскиэто, разумеется, ещелучше: The Battle for the ‘People’s Case’ or for the market Case: Kramskoi and The Itinerants». Много накатал для сравнения о институциональной системе заказов во Франции, а галереях в Англии и Франции – начиная с Дюран-Рюэля, Жоржа Пти, Гарбарта и Гупиля.

 

13 июня, Манчестер

Как старый джентльмен былых времен приобрел привычку сидеть после позднего обеда с бокалом арманьяка и трубкой, пуская клубы своего любимого ежевичного, который для меня специально заказывает старый тобакконист Билл на Ст.Джеймс-стрит.

 

30 июня

Столкнулся в метро на проспекте Маркса с М. Вот так встреча. Сама окликнула. Договорились, что приду в гости. Купил вина, два сорта сыра, взбил кудри, повязал бантик и отправился. С дороги позвонил, но что-то не понравилось в голосе, ажитация пропала, сказал, что промок под дождем, повернул обратно и в Нескучном саду, как истый клошар, выжрал бутылку бургонского и закусил двумя сортами сыра.

 

В среду в РГГУ делал доклад про комические образы власти в японской гравюре, а на следующий день в Билингве читал лекцию про Ориентализм. Пришли Твин, ОД, Дима Гутов, Саша Сосланд, Женя Кнорре и еще кто-то. А всего в зале было человек 70. Потом поехали на двух машинах на Винзавод. ОД была очень эмоциональна, все Ясиком восторгалась – который там болтался с художницей Алисой Иоффе из Ташкента. Оная особа выставила там вышивку по мотивам советского паспорта. Авангардненько так.

 

Звонила несколько раз М. – спрашивала, не простудился ли я под дождем. В итоге иду к ней завтра после заезда на Белую Дачу к Хоружему для обсуждения статьи про Дхарму.

 

4 сентября

Был с Лёлей на горе Скопус, заходил на отделение Восточной Азии. Общался с Бен-Ами Шиллони, который был очень мил и все сожалел, что в свое время они меня не удержали. Посоветовал зачем-то пообщаться с Юрием Пинесом – который зав. кафедрой, китаист и коммунист. Подошел к двери оного Пинеса – на ней красуется бумажка с надписью «Солдат, служащий на территориях, –  преступник». Рядом – с именной табличкой – флаг самостийной Украйны. А имя, кстати, значится и на малороссийском наречии. Вот так прохвессор… Интересно, зачем Шиллони предложил мне с ним общаться – как с земляком, говорящим по-русски? Но русский его, судя по темпераменту и самоидентификации, скорее всего, с фрикативным г.

 

24 сентября, в такси по дороге в Тель-Авив, на ДР-парти к Гробману

Был с утра в Музее Израиля – он практически весь закрыт на ремонт, а я ходил пообщаться с Ривкой Биттерман. Выходит на пенсию через год. Мила – только сказал, что Габи хочет приехать служить в армии, тут же предложила ему приходить в гости на обед в увольнительные. Вспомнили, как она приходила к нему на брит. Трогательно. Заинтересовалась моим проектом «Награбленного искусства». Сказала, что утром в музей приходили Фаня Пинес и Лидия Аран. Обеим – под девяносто. Здоровы и энергичны. Потом позвонил Лидии. Сразу вспомнила, сказала, что мы много спорили. Еще сказала, что многие русские, с которыми она общалась после меня, помогли ей понять меня – что был некий резон в «Russiansenseofsuperiority». Еще сказала, что опубликовала два года назад книгу про Тибет и пишет статьи в «Комментари». Вот молодец! – а в молодости два года в шкафу в оккупированной немцами Литве.

 

1 октября, Бен-Гурион

Долго проверяли вручную бутылку от Верника – ликер Сабра. Потом, следуя его же наущенью, отправился в Duty Free смотреть притиранья для Патечки. Долго выбирал – нашел масло для массажа – вот, думаю, вотру. Еще бутылку Wedding wine из Каны Галилейской. Но не тут-то было – жидкости в Европу нельзя. Wedding отменяется.

 

24 октября, Лондон

Не раз бывало: подумаешь бог весть с какой причины о ком-то, много лет не виданном, не слышанном и не вспоминаемом, – и вот на следующий день случайно с ним сталкиваешься. Странно, но бывало не раз. Вот вчера читал перед сном сборник Веры Павловой, из коего узнал, что Михаил Поздняев был ее мужем. А наутро узнал из сети, что он две недели назад умер. Описание примерно такое:

«В последние свои дни он был очень слаб и одинок. Замечательный журналист и поэт укрылся ото всех в своей съемной квартире, перестал подходить к телефону и выходить на улицу. Он ушел в себя, перестал общаться с окружающими. Коллеги и знакомые настояли на госпитализации, но Михаил согласился ехать в больницу с явной неохотой. Он словно уже попрощался со всеми и был не готов к возвращению в жизнь из своего одиночества. А потом ушел насовсем».

Комментировать не буду. RIP, одним словом. Стихов его я почти не читал, да и знаком был едва-едва. До поступления в университет, совсем мальчонкой, работал я несколько месяцев подсобным рабочим в музее Пушкина (у Крейна на Кропоткинской), а Миша там пожарным служил. Года на два-три постарше и рекомендовался поэтом. Поскольку ни пожарным, ни подсобным рабочим делать особенно было нечего, помню постоянные долгие разговоры о чем-то возвышенном и божественном. Главным горячим болтуном был, кажется, Сережа Кусков, который тогда был художник (в должности подсобного рабочего же) и слова «Рабин-Зверев-Краснопевцев» вылетали из него частыми быстрыми очередями. (Давно о нем не слышал – не дай бог, тоже помер?) Поздняев это был или какой-то другой пожарный, его сменщик, который как-то читал ночью Солженицына в машинописи, оставил раскрытым на столе, а утром пришел главный пожарник по фамилии Эрдели (красивый старик с лицом из бывших, но противный и, сколько помню, очень глупый) и устроил визгливый скандал. Но не заложил. По крайней мере, видимых последствий я не заметил.

Потом я Мишу изредка встречал там-сям. Помню, столкнулись у памятника Пушкину в середине восьмидесятых. Он с гордостью свежую книжку стихов показывал. Я вежливо кивал, но в печатаемую поэзию своих современников не верил, не читая. Зря, наверно.

 

Сережа Кусков и впрямь умер – 22 июня 2008, согласно ответу Лены Hades. Well, one more R.I.P.  Был он весьма специфическим мальчиком, когда я его встретил. Совершенно девиантным на вид и по ухваткам. Говорил, что в кино не ходит, потому что темноты боится, а на метро не ездит, потому как под землю не любит спускаться. Через несколько месяцев мне удалось его и в кино сводить и под землей куда-то свозить. Оба этим гордились (я – своими педагогическими  свершениями). То, что он поступил в университет – в моих глазах было чудо. То, что его закончил – чудо еще большим. То, что развернулся через несколько лет в крупного, думающего и пишущего, начитанного критика – изумляло и восхищало. Последний раз был у него в Савельевском переулке году в 87-м. Зашел за компанию с Таней Салзирн, которая брала у него интервью для какой-то нарождавшейся (не уверен – родившейся ли?) перестроечной фигни.

В январе 2008 пришел в гости к дяде Диме, коего не видел много лет, – младшему бабушкиному (бабиному) сыну, последнему оставшемуся в живых Грекулову. Ему 70 лет, но жизнерадостен и моложав. Показывал старые фотографии и бабины документы – например, аттестат об окончании в 1916 году Златопольской женской гимназии (оценки не самые блестящие). А еще достал ее записную книжку, довоенную московскую (баба в Москве появилась между 1920 и 22). Там попадались трогательные записи – вроде колонок регулярного взвешивания после бани себя и девочек – сама 4 п. 15 ф., Валя – 33 ф. (Стало быть, 15 кило – если б я знал, в каком возрасте нетолстые девочки весят 15 кило, смог бы установить дату записи). Но почему я об этом сейчас вспомнил: на букву К самым первым значился «Кусков», а дальше шел телефонный номер и адрес в Савельевском переулке. Спросил у Димы – ни про какого Кускова он не слышал (дело было до его рождения очевидно, потому как, когда он родился, Вале, то бишь моей матушке, было уже 13, и весила она наверняка больше 33 фунтов). Но с мужем баба тогда уже не жила. Интересно, кто же тогда был этот Кусков? Ясно, что дед Сережи, но в каком качестве он был знаком бабе? В сущности, вполне мог быть, скажем, ее дамским мастером, портным-надомником, к примеру. Любопытно, однако…

Вот тогда-то я попытался найти Кускова-внука – но не преуспел и уехал. Вот ведь как: живет человек – и целый интернет не знает, где он живет (как оказалось, в Краснодаре почему-то???), а как умер – найти об этом упоминание было совсем несложно.  Жаль, ей-богу, жаль… Теперь уже не узнать, кто был дедушка Кускова в жизни моей бабы[2].

 

26 октября, 5:30, только лег, сна ни в одном глазу.

Иногда прорывается с жуткой эмфазой туретт: «Бляди, суки…». Почему-то именно эти два слова. Интересно, о чем в этот момент думаю – а, какая разница, ибо практически все можно обозначить таковыми словами. Но извержение немедленно пресекаю. Иногда такое бывало на улице – обычно на иноязычной. А я, стало быть, на ней корчусь, безъязыкий. Всю неделю не выходил. Только вчера ходил в Курто выступать по приглашению Джона Милнера в его семинаре – «Русские художники в Париже». Он сказал, что приняли меня в Исследовательский форум. Так, значит:

1)          SOAS, Центр по изучению Японии – профессор-исследователь;

2)          Ин-т Сэйнсбери – старший исследователь;

3)          Ин-т Курто – член Исследовательского форума.

Солить, что ли…

 

28 октября, в аэропорту Цюриха

Голова болит, видать, с недосыпа – совсем не сплю и даже не ложусь ночами. Читал дурацкую книжку про вхождение в нирвану Васубандху. Кто как – я а не вошел.

Пришло вчера письмо из Курто – о принятии в Исследовательский форум. Послал ей сведения о своем проекте с копией Милнеру и Саре Уилсон. Сара немедленно откликнулась с поздравлениями и извинениями за долгое исчезновение – «I travel madly». Ха – посмотрела бы на меня. Это просто френетически. Позвала в Лилль на защиту какой-то диссертации по русскому авангарду – она оппонирует и зовет делать то же. Едет Андрей Толстой (не очень представляю, кто это). Может, съездить? – Лилль мне люб. Потом Патечка десять писем написала. Снова любовь заполыхала. Тоска.

 

В Берлине встретил смешливый Алекс Хоффман, куратор японской коллекции. Отвел на виллу фрау Бекман, внучки Макса на Петер Ленне штрассе. Улица восхитительная (на ней снимали фильм «Кабаре». В начале – штаб-квартира масонской ложи Германии, через два дома от бекмановского – Археологический институт постройки Беренса начала 1910-х.

Далем восхитителен, все рядом. Был в музее группы «Мост». Рядом на Бернадот-штрассе – Штайнер-хаус «креативной» архитектуры. Объявление при входе гласит о классах эвритмики для детей. Вспомнил, как у меня в первом классе были занятия по «ритмике» – как я сейчас понимаю, эвритмике. Какая-то смешная старая дама проводила. Имени ее не помню, но что старая и именно дама, а не обычная училка – помню. К концу моего первого класса Арбат ломали, мы переехали в пролетарский район под названием Волхонка-ЗИЛ. Ни эвритмики, ни ритмики там уже не было. А рядом с антропософским логовом – веселеньким и приветливым, на заборе висит доска, сообщающая, что до 1939 года там была еврейская лесная школа (Waldschule). Учеников вывезли и уничтожили.

 

27 ноября, Лондон, в койке

В понедельник, после свидания с Парцингером у него в штаб-квартире Фонда Прусского культурного наследия, уехал в Лейпциг, общался с Мариной, а наутро – в Дрезден, куда директор Музея фарфора просил прийти в безбожное время 9:30. Оттуда вечером (хваленый немецкий поезд опоздал на 90 минут) – в Берлин, где на следующее утро имел с доктором Буцем ланч в музейной кантине (где кухня поразительно напоминала советские столовые – не по качеству, по блюдам и обилию подливок, картошки и котлет), а оттуда бегом в аэропорт – поймал ливерпульский самолетик в последнюю минуту. Ждал автобус в Манчестер 40 минут. В Манчестере – Патечка нервная. Поужинали напоследок в Armenian Tavern и разъехались – она в Париж, а я в Берлин, с недельной остановкой в Лондоне.

 

Читал Аниты Брукнер «Залив ангелов». Как художественная проза – пожалуй, не очень: невнятно со временем и выпиской развития персонажей, но ощущение одиночества и факультативности жизни – очень точно и остро. Даже удивился, что напал на нее именно сейчас. Знал, что она недавно из Курто, где много лет профессорствовала, ушла. Случайно увидел на развале в Блумсбери. Захотелось послать П. в Париж. Туда, собственно, час лету. Гуляю по Далему, люблю эти немецкие домики, неровные мостовые, это гелельтерство, отдающее бюргерством.

 

Поставил Tabula Rasa Пярта в записи Кремера. Вспомнил, как впервые услышал по радио, когда ехал в Освего ночью – как ниоткуда тихо возникла и заворожила – осенью 2003, нет, 04 – потому что купил потом диск и привез слушать к Пэтти уже на 72 улицу, в старый добрый Олкот-хотел рядом с Дакотой. Помню, как сидел на диване и ничего не делал – слушал. Велел ей оставить дурацкие занятия и сесть тихо рядом. Так странно (т.е. опасно) было ездить эти 300 (т.е. 299) миль в один конец раз в неделю. Даже мобильного телефона не было, я и щас-то им практически не пользуюсь. И аптечки, и фонарика, и воды, и одеяла – в сущности, ничего. Только лед да олени на дорогах. Со льдом справился, а на оленя однажды-таки налетел.

 

19 декабря, Москва

Позвонил Габи, договорились в «Апшу». Пришел по замерзшим улицам – ползала пустые, но не хотели сажать за приличный столик, только на проходе. «Убедил» все-таки. Как они тут все похожи – тогда в ОГИ хамоватые девки… Заказал глинтвейн. Чуть согрелся. Пришел Гаврик. Выглядел очень миловидно, волосы приличной длины. Смотрелся по-человечески и говорил по-человечески. Здравые вещи – про Израиль и вообще. Сильно изменился. Сказал, растет. Сказал, что мать из-за «климакса» совершенно сошла с ума и находится в больнице. Там ее накачивают, и ей получше. Завтра отпустят на день рождения, а потом снова лечиться. Так-то… А я в дурдом так и не попал. За соседним столиком сидел Семен Файбисович, который сказал, когда Габи ушел, что «папа с сыном» замечательно выглядели.

 

23 декабря, Берлин, ночь

Почта принесла книгу Андрея Мадисона – письма к Наташе, которая умерла в 2007. Прислала ее Лена К., дизайнер книги, которая Мадисона спасает – а он хандрит, квартиру продал, уехал в какую-то Тотьму и живет там, ничего не делая. Написал ему большую приветственную открытку. Книжка издана в издательстве «Красный матрос», 300 экз. Хорошая полиграфия, приличный дизайн. Много фото Наташи, на большинстве – не слишком выразительна. Было в начале очарование юности, а потом… но Мадисон, судя по тону писем, был неизвенно влюблен и страстно-нежен.

Вообще книга оставила двойственное впечатление: с одной стороны, это настоящий памятник умершей любимой женщине. Можно позавидовать, как заботливо и любовно сделали этот том-альбом ее памяти. А то ведь совсем б от нее ничего не осталось. Молодцы. А с другой стороны – какой-то пшик. Яркий бунтующий Макабра стал бороться за выживание в провинции. Эта непонятная мне любовь к деревне – а стало быть, к комарам, грязи, водке, русскому народу. Впрочем, он обо всем этом критически пишет, но все ищет «правильную» деревню.

 

29 января, в поезде по Бельгии

Солнечно, холмисто, чудные деревни, туннели. Красота… Сзади вопит визгливым басом негритянский ребенок. На Gare du Nord в Париже орды цыганок (или кто они там) – пристают. Как все-таки эти гадят жизнь… Вот на том же вокзале практически не осталось мест для сидения, а те, что есть, лишены спинок, сделаны из металла – скользкие и покатые – ляжешь спать и свалишься. Это, чтобы бомжи не ложились, власти лишили возможности удобно сидеть пассажиров. Патечка провожала, полная любви – на несколько дней ее хватило. Да и меня тоже. Шли пешком – ибо очередная забастовка.

 

Ночь на 13 февраля, Берлин

Неделю назад Джон Карпентер написал, что на мой адрес в СОАСе пришел пакет, «вероятно, с 2-3 книгами», из России. Удивился, попросил прочесть откуда и от кого. Джон, который больше знаком с императорской каллиграфией, нежели с кириллицей, разобрал Totma, Madison. Я удивился еще больше, а еще больше обрадовался и попросил немедленно переслать сюда в Далем. Пришел сегодня из архива, на экране письмо из Лондона: Джон переправил пакет сегодня. А рядом другое – в нем два слова: «Мадисон умер». Потом выяснил у Лены К., что ушел в лес, в своей занесенной Тотьме и замерз – сознательно и добровольно, оставив записку… Ну что тут скажешь. R.I.P.

Очень подействовало… И ужасно хочется знать, что в пакете. Несколько лет не общались…

 

Невидимая домоправительница этой пустой виллы положила сегодня на рояль, что при входе в мою рабочую комнату, большой пакет из Лондона. В нем – другой, из Тотьмы. В нем – две книжки «Письмо будущего», большая папка с фотографиями и разнообразными материалами, которые Андрей послал, памятуя о моих профессиональных и приватных интересах, плюс несколько страниц его текстов, а также письмо. Письмо датировано 20 декабря. Отправлено 22-го, на пакете стоит штамп, согласно которому он зарегистрирован in the SOAS post room 16 янв. И вот я все думаю: а был бы я на месте, в Лондоне тогда и всполошился бы сразу по прочтении письма – что было бы тогда? Звонить-писать общим знакомым, чтоб они около него дежурили и за руки держали? Естественно, снесся бы с Леной К., но вот вышло б из того что-нибудь? Не знаю. Может, только ненужного надрыва прибавило б…

Но сознание того, что Андрей не делал того, что он сделал, еще пять недель после посылки мне письма, да еще две недели после того, как оно добралось до места назначения, да только меня не застало, надсадно реверберирует в мозгу.

 

20 февраля

Он Цицерона на перине читает, отходя ко сну – так и я читаю перед сном Марка Аврелия, «К самому себе». На бекмановской тяжеловесной немецкой перине с монограммой MB. Раскрылось на: «Невелико уже то, что осталось. Живи будто на горе, потому что все едино – там ли, здесь ли, раз уж повсюду город-мир. Пусть увидят, узнают люди, что такое истинный человек, живущий по природе. А не терпят, пусть убьют – все лучше, чем так жить». (пер. А.К. Гаврилова)

Переводлучше, чемстарыйанглийский: «Short is the little which remains to thee of life. Live as on a mountain. For it makes no difference whether a man lives there or here, if he lives everywhere in the world as in a state (political community)» (transl. by George Long).

Влатинскомтак: «Parvum est, quod reliquum est. Vive ut in monte. Nihil enim refert, hic an illic, modo ubique, tanquam in urbe, sic in mundo».

«Parvum est» – это больше, чем про длину жизни.

 

21 февраля

Подумал вчера: написать рассказ о прохождении женщины, как М., пунктиром, через жизнь. Даже слова и сцены засияли в мозгу – да заснул. А могло бы интересно получиться – прощанье с идеей – в смысле, что нельзя переводить в другую плоскость, то есть в реальность и что-то пытаться.

Еще томлюсь без Патечки.

 

3:10 ночи на пнд

«Томлюсь без Патечки!» Снова скандал. Ходил на встречу с Володей Сорокиным, потом вечеринка (неприятно изумило, что он настоял, чтобы поехать в русский магазин и купить там водки с пельменями, которые самолично варил, предварительно нацепив малиновую косоворотку с подпояской. То ли Горький, то ли Леонид Андреев. Зачем ему это – и так хорош собой. И писатель сильный). И вот приезжаю в ночи на такси в Далем (увязался пьяный немец, который почему-то решил, что я хочу с ним спать), а там встречает графиня Изабелла и говорит, что Патриция звонила, очень нервничала. Перезвонил. Услышав, что я ходил на литературные посиделки с пельменями, впала в ажитацию и сказала, что это я нарочно, чтобы ей было одиноко в поезде из Лондона в Париж ехать. Именно так. Мой комментарий: а в Киеве дядька. Еще сказала, что звонила вчера сказать, что решила выйти за меня замуж, а теперь передумала. Бывает.

Утром, 30 марта, звонок от С. Верника: ночью «умер Мишка Генделев». RIP. Господи – все чаще эти объявленья. Однополчане и друзья вновь извещают с сожаленьем…

Маевский, Мадисон, Альчук…

 

3 апреля, в самолете Берлин-Москва

Написал вот прошлый раз «Маевский, Мадисон, Альчук» – и увидел в аэропорту Мишу Рыклина. В смешном шарфике сидел за чашкой кофе и читал немецкую газету. В начале разговора сказал, что это самый важный немецкий журнал с тиражом 22 тысячи, и он каждый номер туда пишет. Сильно хвастался: хорошая работа, получает очень хорошо. Был год Меркаторским профессором, сейчас на год – научный работник, на следующий что-то в Гамбурге наклевывается. Н-да-с…
Вид на жительство по советскому паспорту. Активно рассказывал про ужасную обстановку в России, нефтедоллары, спецслужбы, гламуризацию общества, все под колпаком. Суд над Аней, который ее довел. Очень беспокойно и охотно все это выкладывал. Неужто я тоже в свое время тоже с налету всем подряд заводил с деталями про Ю., про российские гадости, мадам Антонову… Ужас какой. Нет, вроде, нет.

 

9 апреля, Ленинград

Был в Эрмитаже, говорил с Пиотровским и всякими его тетками. Разница между ними в том, что одни говорили гадости вежливо, а другие – откровенно по-хамски.

 

16 апреля, Париж

14-го позвонила Ч. – поздравить с днем рожденья и попросить денег. Сказал, после переговорим, уезжаю через 10 минут в Париж – и уехал. На рю дю Драгон прибыл незадолго до полуночи – окна у Патечки темные, телефон не отвечает. Вошел в подъезд – там тьма кромешная. Ощупью вскарабкался на третий этаж (всегда воображаю, когда хожу по этой лестнице вверх-вниз, как по ней покойников стаскивают – стоймя разве что). Стучу в дверь – никакого результата. Посветил слабым отблеском телефона под дверь – там куча писем, углядел ее имя. Что за сюр. Посидел какое-то время, соображая, что к чему, но встал, чтобы пойти прочь. В этот момент звонок – Патечка дрожащим голоском спрашивает, зачем звонил. «Пэтти, ты где – в Америке? Поздравляю тебя со своим днем рождения!» – «А ты где?» – «А я у тебя под дверью» – «Нет, тебя тут нет». – «Как нет? Открой дверку, что с тобой, ты больна, у тебя куча писем под дверью!» – «Нет у меня горы писем». – «Тогда открывай!». И слышу – дверь открывается этажом ниже. Немая сцена. Я сбегаю с шампанским наперевес, чуть не слетая с крутых ступенек в кромешной тьме. Оказалось, в подъезде какая-то авария с проводами уже второй день, письма ей на неправильный этаж положила новая консьержка, а звонки мои не слышала, ибо была в ванной. Happy end и всяческая милота в Париже…

 

11 мая, в аэропорту Брэдли, Хартфорд

Был в Амхерсте – позвали на переговоры по поводу коллекции русского авангарда – описывать Малевича, Родченко и Филонова. Коллекция понравилась – не эта троица, конечно (хотя ранний Родченко был хорош) а много чего еще. А университетские тетки – не особенно.

В Нью-Йорке встречался с венецианкой Марией – по-прежнему очень славная и красавица. Было бы здорово с ней общаться почаще. Смешно звучит, но ее абстракции нравятся мне больше, чем Малевича.

 

16 июня, ночь, Берлин

Холодно, дождь. В квартире еще холоднее, чем на улице. Нашел в Mitte квартиру-студию за €300; хозяйка, фрау Дорит, живет этажом выше и преподает турецкую музыку в университете искусств. Надеюсь, не будет бренчать на потолке своим удом и донимать всякими касыдами и макамами.

Augustusstrasse, еврейские места. Кругом полуразрушенные еврейский детский дом, общинный центр, остатки кладбища и сотни маленьких медных табличек с именами уничтоженных в Холокост местных жителей. Таблички отполированы до блеска – ногами прохожих, ибо вделаны в тротуары. Почему в тротуары, я спрашивал разных людей. Кто-то говорил, что в стены домов, откуда их забирали нацисты, нельзя, ибо нынешние владельцы не хотят. Не особенно верю – не может быть, чтоб никто не захотел – ну хоть один-то из десяти мог бы расщедриться! Другие говорили, что, дескать, прямо под ногами – лучше видно. Не знаю, не знаю. Мне почему-то кажется, что топтать имена замученных властью людей – нехорошо. Зато нынешняя власть усиленно – до противного – охраняет (или псевдо-охраняет) завезенных советских евреев взамен своих, уничтоженных. Тоже, конечно, евреи, но какие-то не такие, уж я-то знаю. Но так или иначе, в Большую синагогу, что на соседней улице, на Ораниенбаум-тор, зайти непросто – три ряда охранников, задающих идиотские вопросы, глядя на мою кипу, которую я, как дурак, нацепил перед входом.

Зато сейчас вокруг полно модных известных галерей, в том числе две в моем доме, а через дорогу – Филипс де Пюри, а еще художнических сквотов, быстро вытесняемых истэблишментом.

Патечка дозрела до путешествий. С мильоном оговорок и условий хочет ехать в Прованс кататься на велосипеде в начале июля. Хочу ли я? Сначала – детски-импульсивное да, через секунду – разумно-зрелое нет, через долгие душевные буридания – неуверенное и почти стыдливое «хочу».

 

29 июня в самолете Москва-Берлин

Прилетел на пять дней.

Был, по приглашению Оли Ш. на мероприятии Кинофорума в Киноцентре. Ходил с Олей Д. – крупная все-таки женщина! Смотрели «Семь мудрецов в бамбуковой роще» Ян Фудуна. История в современных декорациях – любопытно. Потом перетекли в клуб «Бархат», где на лестнице стояла гламурная вохра, и я оробел. Они же ласково спросили мою фамилию, и вероятно, услышав какие-то иностранные нотки, спросили, не профессор ли я из Лондона, который друг Разлогова – после чего снабдили светящимся браслетом и препроводили на второй этаж, где нас с Олей в полутьме ожидал большой поднос жратвы с плохим сладким вином. Потом за столик подсел Разлогов с крупной теткой – директором всего фестиваля, как я узнал впоследствии.

На закрытии Медиа-форума был интересный перформанс – японец Кёити Курокава играл на компьютере, и на трех экранах менялись картины – некое абстрактное струение: черно-белая графика, вязь сплетенных линий. Неплохо. И музыка забойная – громкая и низкая, реверберировало внутри. Опять, в который раз, подумал: вот ведь младое поколенье (ему лет 30) – оснащены электронной техникой – и ваяют. Была в той же программе американка Ив Суссман – оживляла на компьютере картины («Менины» и что-то еще). Как было сказано в аннотации, «прославилась этим». А я еще году в 85-м, кажется, выступил в нашем анимационном семинаре при Доме кино с идеей оживить «Руанские соборы» Моне – запрограммировать все три десятка и посмотреть, получится ли плавное и осмысленное (сообразно ходу солнца) действо. Наверно, сейчас это можно сделать элементарно. Но никто не сделал – может, лет через пять…

 

Написал Call for papers для своего «Ориентализма». Отдал Патечке артикли проверить. Такого наисправляла – «eternal» на «external» – ох, беда… 9-го едем на поезде в Авиньон, оттуда – в Сен-Реми, там берем велосипеды и катаемся по округе (непременно в Ле Бо и Тараскон), потом в Экс, потом ей непременно нужно сделать передых на пляже в Касси, а я оттуда хочу съездить в Йер и посмотреть, впрямь ли он такой уж богомерзкий. Но на велосипеде по холмам будет трудно.

 

15 июля, Касси, сиеста

Путешествуем по Провансу. Вылетел из Берлина 7-го – был выдрючен в Шёнефельде охранкой из-за невложения дезодоранта (твердого!) в прозрачный пакет им для предъявления и обнюхивания.

В Авиньоне по выходе из вокзала здоровенный негр в лыжном костюме и лыжней же шапочке (35 Цельсия в тени) облил мой чемодан розовым йогуртом (или блевотиной – но не пахло) и радостно скалясь и бормоча убежал вприпрыжку. Стоически вытер платком как мог. Милый японский платочек пришлось выбросить). Очередь вокруг светски щебетала и ничего не замечала. Авиньон кишит туристами и арабами. Фестиваль театров – улицы полны фриков. Постоял на мосту и спел песенку – «мон папа, не ве па // ке же дансе, ке же дансе. // Мон папа, не ве па // Ке же дансе ле полька». Патечка впечатлилась.

В Сен-Реми стояли за кольцом бульваров в пансионе «Под фигами». Из-за фиг в комнате было темно. Ездили на вело в Сен-Пол де Мосуль – в вангогову лечебницу. Ехать было километра два. Патечка нервничала и покупала воду. В дальнейшем установился цикл непрерывного производства на велосипеде: купить воды, потом искать туалет, потом искать, где поесть, потом купить воды…

Душевная лечебница в монастыре – чудный пейзаж и чудовищное устройство. Мне показалось, что там и здоровый должен был свихнуться. Из комнаты Ван Гога вид на поле подсолнухов; на окне – решетка. В ванной комнате – на несколько ванн – деревянные крышки, которые ставили на борта, покрывая ими сидящего внутри больного, оставляя лишь выпиленную дырку для головы. Кстати, сажали их в холодную воду. По соседству – городок Гланум, хорошо сохранившийся. Очень маленький, но с рынком, храмами, бассейнами, термами. Удивительный народ эти римляне – куда ни придут в своих скрипящих сандалиях – сразу строят театры и бани. (Кстати, пусть поэт не врет: в нашу жизнь римский водопровод вошел весьма относительно – а поживши в Японии да Америке, я заметил, что соотечественники поэта мытье вообще не шибко освоили).

По дороге в городе миновали виллу «Гланум», где жила Дина Рубина, описавшая эти места в «Холодном лете в Провансе» (так себе – книжицу эту я оставил в гостиной пансиона «Под фигами»). Заехали на старое еврейское кладбище 15 века. Оно было закрыто, но свастики на воротах (о которых писала Дина), отсутствовали.

На следующий день – в Тараскон, около 20 км. Милая облезлая старина – все попроще и понатуральней, чем в Сен-Реми. Узкие улочки с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Музей Тартарена занимает одну комнатку в аббатстве кордельеров. Замок Доброго короля Рене, последнего провансальского (Анжуйского) – огромен и впечатляющ. Забавные уличные таблички: синие – с новыми названиями, а ниже белые – со старыми. На новой написано: rue du Prolétariat, а на старой – rue du Temple. Нановой–  Rue du Chateau, настарой– rue Droite des Juifs. Интересно, что там исчезло раньше: евреи или их права? Боюсь, я знаю ответ.

В Касси, ввиду наличия пляжа, дни проходят в жаре и тупости; топлесс барышни – весьма умеренной привлекательности. Но буйабес хорош.

 

22 июля, Экс

В Эксе торжествующий национализм в уличных табличках выглядел еще занятнее: на синей надпись rue Rifle-Rafle, а рядом по-провансальски – Riflo-Raflo. Приехали на автобусе через милый городок Обань, улицы коего изукрашены досками с именами расстрелянных в войну евреев. Стоим по соседству с Музеем Гранэ, где огромная выставка «Сезанн-Пикассо» с колоссальной очередью. Прошел по своей AICA-карточке без очереди и бесплатно, и Патечку провел, взяв обещание, что будет вести себя хорошо. В музее крепилась, а по выходе не сдержалась и рассказала мне, какой я гадкий и нехороший. Театрально повернулись друг к другу задами на CourMirabeau, воспетом Золя и биографами Сезанна, но, пройдясь немного в разные стороны, одновременно поворотили обратно, и, сойдясь напротив кафе Двух Парниш (Сafé de Deux Garçons), облобызались, прослезились и пошли есть салат мирабо из морских гадов. Кстати, в городе везде следы Сезанна, но очень мало упоминаний Золя и Мирабо. А про Андрея Волконского, недавно тут умершего, наверно, вообще никто не знает. Интересно, каково ему было тут умирать. Думаю, все-таки полегче, нежели Георгию Иванову в Йере.

Чудный музей Поля Арбо – в старом, не изменившемся со времен Сезанна, доме.

 

27 июля, с трубкой на лавочке на скверике Нелли Закс

Ночью читал «Искренне ваш Шурик» Улицкой – бедный такой тютя-заебашка. Мягкий, безотказный – всех девушек и тетушек обслуживал, никого не любил.  Услужлив до невероятия. Очень много физиологических женских описаний – автор-мужчина так бы не написал. А еще подумал, что в отличие от Шурика, я намного дольше сохранял сексуальную наивность – и далеко не всегда представлял, чего они хотят. Даже в 50 лет – с Мэри МакФадден.

Памятник – бронзовый стол со стулом, и рядом еще один опрокинутый. Все подмывает сесть за него и начать писать – посмотреть, каково это вот так на улице, на проходе.

От Гаврика в Голландии ни слуху, ни духу. Не сообщил о получении €300, но записал меня в «друзья» в Фейсбуке – там на его странице сплошное курево. И масса записочек от девок: «I need your numbaaaaa».

Начал статью про гравюры из китаевской коллекции для Impressions. Но вообще ничего не хочу писать. И говорить. И думать. Вот прочел название романа у М. Алданова: «Живи как хочешь» и подумал: а я как хочу? А никак. То же ничто. Ничто все более всеобъемлющее. Помню, как-то завелся было, думал об этом рассказ написать, в «Зеркало» отдать – о смерти и общей факультативности жизни.

 

Читаю (в клозете) рассуждения Бориса Биргера («Сам себе Биргер» – купил из симпатии к записавшему биргеровские рассуждению Борису Шумяцкому). Поразила история про то, как Эммануэль де Витте, 75 лет, повесился на мосту – ибо больше негде было. Г-ди, что же это за бездомность такая, что даже самоубиться негде, кроме как на проходе… И в 75 лет! А по картинкам – такой трезвый, спокойный, засушенный. Надо бы проверить – не врет ли Биргер.

Сам он так красиво рассуждает, авангард кроет (правильно), советских поливает, к старым мастерам апеллирует – Рембрандт-де, Тициан – мои учителя… И что же в итоге: его независимость и особость – не совок, не левый МОСХ, не авангард – оказались всего лишь фрондирующим буржуазным салоном. Портреты «творческой интеллигенции» (точнее творчески-устроенной) – все давно практически забыты. Развалился совок, заросла бурьяном забвения и его интеллигентская обочина. Грустно – и живописец был мастеровитый, да и герои его – не из худших…

 

3 ночи на 13 (?) августа, Берлин

Купил билет в Лондон, Потом подумал – и на Юростар в Париж. Потом проголодался, потом читал «Дневник Анны Франк».

Еще читал повесть Кристиана Крахта (Kracht), написанную в 1995 – вылетело название, о золотой молодежи. Страдающий герой едет с севера на юг Германии и дальше в Цюрих, где, вероятно, кончает самоубийством. При этом он пьет как лошадь, курит как паровоз, блюет, срет в штаны и постель (особенно, когда надо трахаться, он уходит блевать) – в общем полный закомплексованный лузер мерзейшего типа, который все время переживает, что приятели или девушки его не замечают, говорят в компаниях не с ним и т.п. И постоянно всех, особенно старших, задирает. И отовсюду (со всех тусовок) сбегает. И еще рассуждает исключительно про то, что на нем или кем-то еще надето – какой фирмы, включая машины и зажигалки. Пустейшая мразь какая-то. Это что, новые странствия Вильгельма Майстера и страдания молодого Вертера?

 

Ночь на 15 августа

После обеда (в 8) лег почитать с устатку – почему-то Олешу, «Зависть». Давно собирался – смущался как-то, что замечательной раннесоветской литературы не читал – все эти Катаев (впрочем, «Белеет парус одинокий» читал в первом классе), Багрицкий, Олеша, Одесса, газета «Гудок»… И вот, в сортире сидя, читал монологи Биргера – как они с Кавериным в Переделкино встретились, и старик говорит о выдающихся мастерах слова – Олеша, Вс. Иванов, кто-то еще – что-де сразу может определить кто из литераторов их не читал. (Кстати, не глупо ли – зачем литератору на всех и каждого реагировать в своем письме?) А «Зависть»-де – один из главных романов советской литературы и вообще русской литературы. Кавалеров, Бабичев – нарицательные стали имена. Трагедия лишнего человека и т.п. Опять у меня чувство, что я тупой или наивный (и/или злобный). Но – не то, не то. Лихорадочный слог, внутренние монологи жалкого человека, бред, фантасмагория. Яркие метафоры и образы, но очень лобовое психологическое описание. И этот бедный не врастающий в советскую систему «интеллигент» – жалок и гадок. В общем, не проняло. Но почему? Похоже, что из всех кого могу вспомнить из читанных в последнее время – это William Boyd, Nicole Krauss (History of Love), кто еще – Erica Jong, Of Blessed Memory (ну это средне, хоть душещипательно), Anita Brookner. А из прочитанных в последний месяц по-русски – ничего.

 

21 августа

Как всегда часами собирался засесть за работу. Проснулся в полдвенадцатого (видел удивительный сон), потом завтрак и дурацкие новости, потом не помню что, потом вышел погулять, потом вешал на сайт РИКа свои новые работы, обедал… Около девяти покушался лечь на полчасика, потом решил, нет – лучше через час совсем залягу, а завтра начну со свежими силами – короче, как алкаш, который дает зароки, а справиться не может. И вот незаметно-незаметно взял и стал писать – около десяти вечера – и так втянулся, так хорошо пошло! Часов до двух не прерываясь, а потом стал читать письма Китаева, во втором томе каталога [ГМИИ] напечатанные – то, что они без моей помощи сделали и даже корректуру мне этой части не прислали. Увидел многочисленные ошибки (не умели дореволюционный почерк разобрать) и дурацкие комментарии (« «артист» – это калька иностранного «художник»» – там, где речь шла о «мастере», коих в 19 в. называли «артистами»). Главное, в том месте, где Китаев говорит о том, что у него есть первое издание «Манга» Хокусая, в публикации без всяких оговорок убран этот кусок и, чтоб края оборванные соединить, текст слегка изменили. Каково! (А перед публикацией во врезке говорится – наверно, сама Беата, а может, этот новый кремлевский кадр – что сокращения всегда обозначены и объяснены. Смешно. Т.е. противно. Кажется, я их поймал. Зачем они так? – чтобы скрыть пропажу?

А в том странном сне было, что моя статья вышла в книжке, напечатанной в UCLA, под перевранной фамилией – вроде Stiner – т.е. никто меня не мог идентифицировать.

 

17 сентября, в поезде Лондон-Париж

Встречался вчера с Габи, ходили с ним в Курто (мне нужно было новую карточку получить), потом в СОАС – небрежно продемонстрировал ему табличку с моим профессорским именем на двери. Меж тем прорезался Ясик – просит добыть ему книжку Каспита «Конец искусства». Надо будет ввернуть Доналду, что мой старшенький – большой его поклонник.

Был в Нориче на конференции специалистов по японским источникам. Первой увидел Даму Элизабет – похоже, искренне мне обрадовалась. Потом Лаура – огненно-гривая венецианка, которую встречал в семинаре Питера Корницки. Мало того, что весьма мила, так еще и свободно по-английски, французски, японски (современный и классический; читает рукописи и разбирается в этикетных стилях). И лет ей всего 35! Был там и сам Корницки – который зачем-то обратился ко мне на довольно среднем русском, но засмеявшись, быстро с него слез. Он подтвердил, что в ГМИИ было старое («original») издание Манга. Ну-ну. Настучать бы на них Путину – а он их за пропажу в лагеря. Смешно. За обедом сидел рядом с Донателлой, директором японского музея в Генуе – есть любопытные общие темы по части собирательства 19 века, но с десерта пришлось уйти, чтоб поспеть на обратный поезд в Лондон, а там с Liverpool Station на St. Pancras – и в Париж к Патечке.

 

24 сентября, Париж

Приехал на Gare du Nord в неслыханную рань. П. спала – вся в простуде, бедная, и даже бросила курить.

В Париже тепло и по-осеннему мягко, рассеянный свет… Был (один – дошел, гуляя, а П. все болеет) в Музее-мастерской Осипа Цадкина. На обратном пути у Люксембургского сада видел Техно-парад – собственно, сидел себе с трубкой и видом на Марию Стюарт, как услышал дикий рев музыки. Вышел за ограду – там танцующие толпы, разукрашенные автобусы, бухие негры (и не только они), мильон бутылок на мостовой – которые за пять минут убрали ехавшие сзади специальные машины.

Вчера, 23-го, вывел Патечку в музей романтической жизни – давняя моя любовь, еще с тех пор, пожалуй, как готовил к изданию книжку Филиппа Жюлиана о Делакруа. Великолепная, кстати, книга – кладезь контекста, блестящие прозрения и искрометный стиль. Вот посмотрел, что о нем написали после смерти (в 58 лет): «Политически консерватор и протестант, Жюлиан был всегда аутсайдером в своей родной Франции. Его искусствоведческие книги… почти не содержали сносок и делали акцент на литературном стиле за счет фактической точности». Молодец! Мне он еще эвона когда полюбился. А музейчик – так себе, таланты (за исключением того же Делакруа) – умеренные, но сколько шарма. Втолковывал прелести романтической жизни П., пока она не начала романтически таять. Потом перетекли в музей Чернуски – очень хорошая выставка ранней буддийской скульптуры, посидели на солнышке в парке Монсо… Вчера обедали за углом от дома в грузинском ресторане (по ее настоянию, разумеется) – абсолютно пусто, невкусно и дорого; сегодня – в Le President, через дорогу. Ели костный мозг (сошлись на том, что в Нью-Йорке такого никогда не было), а я еще кишки и прочее внутреннее устройство жвачных животных (tripe). Не скажу, что понравилось. Коровьи легкие в китайских ресторанах едва ли хуже.

 

3 октября, Москва

Прилетел сюда 25. В тот же вечер – в Baibakov Аrt Center на Красном Октябре. Искусство – дрянное, толпа – знатная. Перед каждой картиной – по персональному охраннику. Гламурные девки, пожилые мужики. Потом обед в «Бон» на Якиманской набережной. Интерьер Ричарда Старка в стиле KGB-rap или КГБ-гламур – золотые автоматы Калашникова повсюду. Обилие иностранцев непонятного разлива. Чудовищное обслуживание. Вино немедленно кончилось. 40 минут – ждать закуску, полтора часа – основное блюдо (коего я не дождался и ушел в раздражении).

На следующий день – к Гробманам на Петровку, 25 – ММОМА. Опоздал и пропустил речь Лёли и песни Миши. Саша Петрова, Алиса Найман (кино «Омоним»), какой-то сомнительный Пьер Броше. Выставка (коллажи) – отменно занимательна. Поехали потом на Винзавод. Там мильон всего – большей частию пакостного. Разве что А. Бродского отметил – «Ночь перед битвой» – солдаты в домиках перед костром. Еще «Кудымкор» – художник двадцатых годов Субботин-Пермяк. Трогательный самодельно-энтузиазный авангард. Куратор – Катя Деготь, которая подарила каталог. Потом не помню что. Да, позвонил в начале вечера М. – не ответила, но перезвонила через минуту. «Женя!» – «Ты где?» – «На кладбище». Весьма сдержанно сказал, что вот, приехал, вот можем пойти на открытие выставки Миши Гробмана. Сказала, что через день едет на конференцию в Вену, но приедет 1-го, тогда встретимся. Очень хочет меня видеть. Ну-ну… Как-то сделалось радостно-приподнято. Ждал как мальчик. Первого не звонил, второго не звонил, позвонила сама около четырех часов – я был в консерватории, покупал билеты. Предложил пойти вечером, но отговорилась усталостью, договорились встретиться назавтра.

Встретились у Пампушки, предложила в Филипповскую булочную, которая оказалась на ремонте, пошли в ОГИ на Петровке (где был до того с Лёлей). Шли по Пушкинской мимо ломбарда, говорю: «Вот тут в первый раз… Сколько уже лет как?» Она: «Тридцать». Я: «Нет, 29». Сначала долгий общий треп – про дурацкую биеннале  в «Гараже» долго расспрашивала, потом то-се, про путешествия – как она Норвегию любит, Стокгольм… Я наконец завел, за глинтвейном сидя, свой с первой встречи романтический интерес, привлекательность типа и личности и т.п. Смотрела, слушала… Про путешествия – фадо, Лиссабон. Я, говорю, на велосипеде люблю. «А я на машине». – «ОК, возьмем машину!» Но как-то увяла. Виза, говорит… В общем и не то, чтобы да, и не то, чтобы нет. Т.е. в общем, нет. Дал ей книжку Павича «Ящик из красного дерева», рассказал историю про то, как встретил в Нью-Йорке в сабвее девицу с книжкой «Пейзаж, нарисованный чаем» в 2001. О том, надо или не надо использовать такие встречи. В ответ рассказала анекдот, как Бог к старому еврею спасателей посылал – что все это означает – непонятно… Расставаясь, сказал, пиши, если хочешь. Она: звони, если хочешь…

 

16 октября, 3 ночи, Берлин

Решил все-таки поехать в Лиссабон – перед Гейдельбергом. Придумал: 5 ноября в Париж, через неделю с Патечкой в Лиссабон на неделю, потом с ней же в Гейдельберг, а после лекции 20-го взять машину и на несколько дней в Баден-Баден – в баню сходить – и на юг по Шварцвальду.

 

Как-то так получилось, что недели две уж как я прожил без бутылки коньяка на столе. Купил дня три назад, но как-то забыл открыть. И вот, в минуту нетворческой паузы, откупорил, налил и выпил. И сразу захотелось раскурить трубочку, что и проделал с удовольствием. Попыхтерил сладким вишневым дымком, подливая и прихлебывая, и сразу захотелось написать чего-нибудь этакого.

Тихие радости застольного человека…

 

25 (?) октября, 6 утра

Посмотрел «Ключ без права передачи» – как всегда, устав к трем заниматься своей японской писаниной, решил перед сном отвлечься какой-нибудь припоминательной фигней. Открылся наугад на сайте советского кино «Ключ без права передачи», Диана Асанова, 1976. Название помню, но, разумеется, тогда не смотрел. Интересно, почему я ни в чем не участвовал? Принцип неучастия в советской жизни, конечно. А, может, изначальная обочинность. Видно, считал, что дрянь советская. А сейчас смотрю, с ласковым стариковским прищуром, там – мило, лирично. Хотя, с другой стороны пафос «искренности» на мой вкус временами сбивается в пошлость или в легонький интеллигентский надрыв, который неловко смотреть. Песня Окуджавы – «Давайте восклицать, друг другом восхищаться…», и сам он в кадре стихи читает, и лет ему 51-52. Меньше, чем мне сейчас, хотя по ощущениям, мне кажется, выглядит лет на 20 старше. И рядом Давид Самойлов, Ахмадулина, Михаил Дудин – на четыре поэта три инородца. Все-таки что-то такое было в этой советской системе.

 

Вот снова за окном стемнело – а чем я, Г-ди, успел сегодня отличиться? Восстал с одра около часу, то-сё, активная переписка с Гамбургом и Йокогамой по поводу японской версии «Дамы с собачкой» – фильма, который почему-то в меня запал, и для коего нашел заинтересованных в нем японцев. Вот, кстати, из него кусок, далеко не лучший, но выразительный: http://www.youtube.com/watch?v=Q0Btw0awyqg

Что еще? – Три дня, перемежаясь, сочиняю тексты для конференций в Майнце, Оксфорде и Манчестере. Зачем – не знаю. Вот в Гейдельберг еду за тем же: http://iko.uni-hd.de/archiv/veranstaltungen/2009_1118_lec_steiner.html (надеюсь, что среди моих читателей искусствоведов в штатском нет, и чаем с палладием меня угощать не будут (так одна коллега в Лондоне недавно выразилась).

А впрочем, я знаю, зачем я туда еду – отправиться после лекции по соседству в Баден-Баден, испить водицы, сыграть на рулетке и понежиться с Патечкой в термах Каракаллы.

Почему-то никак не могу усесться писать раньше четырех. И до шести-семи – никак не разогнаться. Зато потом – ух, этакая крыса, пером только – тр, тр… пошёл писать. До двух-трех… Вот только коллежским асессором меня никто не хочет сделать.

 

10 ноября, утро в Лиссабоне. Патечка пишет и-мэйлы, я гляжу в окно.

Прилетели вчера – чудом. Накануне вылета справился с расписанием RER в CDG, добавил полчаса на неожиданности, поехали. На Сен-Мишель оказалось, что РЕР бастует. Муслимовидный мужик в окошке информации посоветовал ехать на Гар дю Нор – оттуда-де можно. Но оказалось, что тоже неможно. РЕР – он везде РЕР, и коли бастует, то повсеместно. Выстояв очередь в минут 15, погрузились в такси. Еврейского вида старушка за рулем по-матерински увещевала всегда слушать последние известия по радио, но домчала лихо и всего на пять минут после официального закрытия ворот на посадку, сказав на прощанье, чтоб не расстраивались, ибо с доплатой почти наверняка улетим следующим рейсом через шесть часов.

Следующие пять минут ушли на Патечкины препирательства с девицей в шинели по сценарию: «Регистрация закончилась» – «А мы уже по интернету зарегистрировались» – «А багаж больше не принимают» – «А мы не сдаем». Наконец девица сказала, ладно, бегите, только там вас все равно не пустят. Побежали. У ворот не только пустили, но сказали, чтоб мы не торопились, поскольку вылет задерживается на полчаса. Happy end.

 

13 ноября, утром в гостинице, ожидая завершения патечкиного туалета.

Вчера в Альфаме, пока она выбирала какую-то керамику, а я вышел постоять снаружи, подошел немытый парень в дрэдах с двумя собаками и попросил денег. Сказал, он из Чехии, путешествует по Европе, ему бы собачек покормить, а завтра ему madre пришлет (говорил по-английски). Показалось, что врет – не чех, и не дал. Потом испереживался. Габи требует денег на квартиру в Тель-Авиве ($1500), которую я НЕ советовал ему снимать, пока не разберется с армией. Наверно, надо будет туда полететь – помочь разобраться, устроиться…

 

Голос Марии да Назаре реверберирует в мозгу (как перья страуса склоненные) уже второй день. Вспомнил, как писал лет десять назад, Беатрисе, в Париж же, «…призрак другой Марии, португалки Марии да Назаре, чей голос, исполнявшей фадо, бередит меня до дрожи вот уже несколько лет, с тех пор, как я случайно наткнулся на нее в Токио…» Да в Токио – осенью 94-го Тосико-сан принесла кассету. Наверно, это был мой первый опыт знакомства с фадо – и самый сильный. Накопил с теченьем лет с полдюжины дисков, но Марии да Назаре нигде не нашел и подобной ей не слыхал. Даже в интернете еще пару лет назад проверял – ни единой ссылки. Тосико-сан говорила, что она журналистка и пела просто так. Кассета та осталась в Нью-Йорке, давно уж не слушал…

И вот ходили с Пэтти в Кафе Лузо – столь прославленное и столь дрянной туристической фигней оказавшееся. Немыслимый обед, где в виде салата подавали непрожуйную траву, плававшую в уксусе, а основное блюдо – жареная форель по-португальски – оказалась одной третью пересоленой невеликой рыбки с тремя ломтиками картошки и сиротливой метелкой укропа. Полное жульничество за 120 евро. А певицы фадо были толстые и скучные и делали двадцатиминутные паузы. Бочонковидная девица ходила вокруг столиков и совала под нос собственные диски. Был единственный приличный певец, Марко Родригес, который на мой вопрос о Марии да Назаре сказал, что она поет раз в неделю в таком-то месте. Я был в шоке – никогда не верил, что ее можно найти.

На самом деле, место это было нелегко найти – домик без опознавательных знаков в конце узенького тупика под Христовой аркой в Альфаме. К счастью, выступление значилось в наш последний день в Лиссабоне – с записью за неделю. Когда она появилась в зале, я немедленно узнал ее – хотя видел ее фото двадцатилетней давности лет десять назад. Как назвать впечатление? – гальваническое? Все те дни в Токио, потерянная где-то там любовь, и долгие годы шатания-болтания вокруг глобуса с ее голосом глубоко под ребрами… Мог ли думать, что увижу ее и пожму руку. Но, с другой стороны, дорога из Токио в Лиссабон могла бы быть и покороче, а не в пятнадцать лет.

 

Был два дня в Гейдельберге. Лекцию хвалили, но как-то самому мне не очень понравилось. Принимали как бы с почетом, но в гостинице велели доплатить 20 евро за Патечку, поскольку хоть номер и двухместный, в бюджете у них значится лишь один приглашенный профессор. Ох уж это немецкое крохоборство… Обед с Мелани и скандал с Патечкой, которая устала лезть в гору, чтобы с Пути Философов полюбоваться на город и другую гору.

 

Фрайбург

На третий день кружения по серпантину дорог Шварцвальда (иногда совершенно грунтовых и буреломных – мимо местечек в два дома под названием Мельница В Ведьминой Дыре – Hexenloch Muehle) приехали в Триберг, который показался сказочно красивым и сказочно же затерянным вдалеке от всего. (В сущности так оно и есть). И вот посреди этого прянично-фахтверкового городишки увидел на одном доме надпись Haus Bogoljubov, а рядом доску, на коей было написано, что русский шахматист Боголюбов приехал в Триберг летом 1914 на недельку поиграть в шахматы, но был интернирован, когда началась война, провел там всю Первую мировую, на исходе оной женился на дочке местного учителя, да так и жил в Триберге до 1952, пока не умер. А еще-де о нем Цвейг в «Шахматной новелле» писал.

Сентиментального путешественника в моем лице, не удерживающегося подолгу на одном месте, история впечатлила. Представил, как приезжает молодой энергичный, брызжущий энергией, погулять в некое, пусть очаровательное, захолустье – и подвергается там аресту – пусть мягкому, но из округи – ни ногой. И сидит там пять лет, на водопад смотрит, шнапс пьет и маульташами закусывает, с тоски женится на представительнице туземной интеллигенции – и остается там же на всю жизнь. Сильно впечатлился. Судьба, жестокие игры века, русский кандидат в чемпионы мира – в городке (5 тысяч жителей ныне) часовщиков-кукушечников. Это ж надо такое накуковать!

Через несколько дней, нарисовав уже в голове целый роман о грустной жизни затерявшегося в Черном Лесу пришельца, решил посмотреть про него в Интернете. И узнал, что:

– в Триберг он приехал с 2-3 коллегами-шахматистами (тоже интернированными) – было т.е. с кем поиграть;

– после войны свободу перемещения немцы, естественно, вернули, и он активно этим пользовался – изъездил Европу, играя в турнирах, добрался в 1924 до Москвы и быстренько стал чемпионом СССР – а также гражданином оного государственного образования;

– Выиграв чемпионат и на следующий, 1925 год, заскучал по Германии, куда и сумел вернуться, будучи большевиками гражданства, а заодно и чемпионского звания, лишен;

– Стал немецким гражданином, дважды играл на первенство мира с Алехиным (французским гражданином). Купил дом в Триберге. Хозяйственная жена стала постояльцев пускать;

– Вступил в нацистскую партию, активно играл в турнирах во время войны на оккупированных территориях – то в Кракове, то в Киеве, чудом убежал от Красной армии;

– Вернулся в Триберг, опубликовал несколько шахматных книжек, снова, как ни в чем не бывало, ездил по европейским турнирам;

– Был толстеньким и кругленьким, всегда шутил и хохотал, любил шнапс и барышень;

– Умер дома во сне, сильно погуляв и выпив накануне.

Вот вам и бедный бледный арестант, жертва века и Черного Леса. Мог бы, конечно, стать унылой жертвой, но просто жизнь надо любить, да про шнапс не забывать.

 

25 ноября, Берлин

И хваленая немецкая пунктуальность нынче ни к черту – вот во вторник задержка поезда из Гейдельберга свела промежуток между поездами в Манхайме с 8 до 2 минут. Опять малоспортивная беготня через толпу с сумками, запыхавшийся поцелуй на перроне с одновременным вскакиванием на подножку – после чего скорый курьерский стоит и не чешется еще 8 минут… Или в сказочном Uhrenland’е – куда ни посмотришь – десятки их прославленных ходиков, но все показывают разное время почему-то. Впрочем, если бы все показывали одно, было бы, наверно, скушно…

 

8 декабря, Иерусалим

После ланча ученых в Институте Курто 4-го (половина народа за столом – молодые, половина – противные), полетел в Израиль помогать Гаврику устроиться. Были в Яффо – грязь, арабы, дороговизна. Девица-метавех марроканского типа сказала: «Многие евреи из Тель-Авива переезжают сюда. К сожалению». Подумал – может, она арабка. Нет, говорит, – в армии служила («К сожалению»). Потом – в район улицы Флорентин – к русскому метавеху с седым хвостом, смотреть квартиру, за которую Габи уже дал задаток в 100 долларов. Решили взять: две комнатки, мебель, плита, холодильник. Грязновато, но достаточно прилично. Потом, под проливным дождем, оставлявшим глубокие ручьи – в кафе «10, Флорентин».

В маршрутке в Иерусалим строили планы и планировали логистику – заплатить за колледж в Манчестере, получить письмо о зачислении, с ним идти получать британскую студенческую визу… Пришли к Верникам, радостный Гаврик объявил, что сняли квартиру и пошел звонить маме. Через пять минут вышел с опрокинутым лицом и сказал, что все отменяется. Саша сидел, таращил честные глаза и, заикаясь, мотал головой: «Не понимаю». А чего тут понимать-то…

Патечка прониклась и позвала Габи в Париж на Рождество.

 

Начало января, Берлин

Сегодня выходил наружу. Холодно. Во дворе бамбук склонился под снегом. Дженнифер послала что-то из банка – но еще не дошло.

 

Почему-то печально делается, как представишь, что люди, уехавшие из совка десятилетия назад, сидят ночами перед совковым тиливизером, смотрят Михалкова, а потом негодуют, какой он хам и мерзавец. Этакое садо-мазо, право…

А у меня тоже был случай с Михалковым. Пошел я как-то в театр, Ленком назывался (вольнодумный, прогрессисский) – года 22-23 мне было, не больше, – молодой был, горячий. Что давали – решительно не помню, что-то модное. Зато помню, как по окончании пошел я за шубами, а Чуча в сторонке ждала. Вернулся к ней, а от нее какой-то хмырь отходит. Кто таков, вопросил я ее ревниво. «Это Никита Михалков, он спросил, с кем я сюда пришла. Я сказала, с мужем, – он хмыкнул и отошел». Я невольно подумал: «Вот деловой человек – не тратит время на глупые куры. С ходу выясняет ситуацию и идет дальше». Но выдал благородное негодование – да как он посмел, да какой хам, да щас я его догоню… В общем, совсем без драки попал в большие забияки. Потом в гостиных имел большой успех у дам, рассказывая, как я однажды Никите чуть морду не набил. Бедовый был студент, однако.

 

Проснулся около полудня – сон: умерла мама, и я вроде как в Москве. Пошел в гости, к кому не помню, помню, что толстая. О чем-то щебечет, я молчу. Выглянул в окно – увидел на углу Черноморского бульвара кучку родственников, подумал, что и мне надо с ними, устыдился, что в гости болтать пришел и, быстро извинившись, выбежал. Надел при этом какие-то странные башмаки – длинные колоды в полметра или больше, грубо вытесанные топором из бревен и, шлепая и стукая, побежал. А группы уже не видно. Дай, думаю, срежу угол. Побежал обратно через двор и, подняв глаза, увидел в окне Виталика, который на меня смотрел. Смущенно отпрянул и увидел переход вроде арочной галереи в нужном мне направлении. Ага, думаю, это быстрее всего через дорогу и вниз по наклонному пандусу в своих бревнышкам стук-стук. И  через какое-то время эта галерея, собственно, это уже крытый туннель, кончается глухой стеной, а вправо отходит сильно вниз низкая дорожка – просто уходит вниз, в темноту. Я в замешательстве остановился – не то, чтобы испугался, но понял, что мне не туда. Обернулся и увидел, что за спиной – в двух шагах, т.е. сильно ближе, чем мне комфортно, – старушка, в как бы интеллигентном черном бедном костюмчике, на голове какая-то шляпка. Спрашивает: «Что, прохода нет?» Я ответил что-то вроде «мне не туда, я хотел на бульвар, родственников догнать…» и проснулся. А проснувшись, подумал. Что и Виталик в окне и родственники на бульваре все уже мертвые. Или не все?

 

Прошлой осенью в Париже купил псевдо-сиквел к «Над пропастью во ржи»: «60 лет спустя: пробираясь через рожь» – довольно плохо написано, разочарован. Каждые пять минут старый мистер К. облегчает свой мочевой пузырь – но никогда не делает номер один. Но нелепые блужданья старого Холдена были все же странно притягательны. Купил ее в магазине «Вилледж Войс» на рю Принцесс, когда ходили туда с Патечкой, которая заказала что-то умственное по истории искусства. За несколько месяцев до того я привез ей «Блаженной памяти» Эрики Йонг. Юная Салли там приезжает повидать старого затворника Данцига и остается у него на несколько лет. И вот он умер. Забавно: несколько моих любимых книг осели у П. в П. R.I.P.

 

И вот я снова тут. Точнее, уже не там. А совсем скоро где-то еще.

Подсчитал в самолете, что летал в этом году 24 раза, 12 раз ездил на поезде (пригородные не в счет), а один раз трясся на автобусе через три страны.

Было 15 путешествий в 23 города в семи странах. Примерно 11410 км (плюс-минус 100). Был не на основной своей стоянке 105 дней, а с Патечкой – 47. И вот во вторник снова в Париж. Значит полетов станет 25, километров – 12 тысяч, дней в посреди того и этого – 114, а с Патечкой – 56. Ну как вот так вот можно жить…

 

Распаковал коробку, в которую засунул книги прошлым летом – и вот она, нечаянная радость – нашелся каталог бывшей коллекции Костаки из Музея Дины Верни, который думал, что забыл в Амхерсте в мае, а еще выплыла книжечка Уильяма Бойда «Fascination» – не умею сказать по-русски – тут и обаяние (грустное) и изумление (детски-старческое) и притягательность (нездоровая). Нехорошо, что русский у меня буксует – будто бы на каком ином насобачился. Видно, это еще японо-китайская фигня действует. Комментирую дни и ночи Хокусая. Вот вчера до пяти утра разбирался с его 庚甲塔, что, потом осенило, оказалось 庚申塔 – он (или резчик его) маленький хвостик недописал – и напрочь исчез дурной день Косин и обезьяна, и три червяка, из тела вылезающих, и девять паразитов, вылезающих оттуда же… Странный, странный вид экзистенции. (Это я не про паразитов, а про себя). Но вот прервусь, в Москву поеду… Талдычить о необходимости академических контактов для российской науки буду…

 

24 января

Оказывается, Авраам (Аврум) Суцкевер был все это время жив – умер только что (19 янв.) в Тель-Авиве в возрасте 96. Так странно. Совсем недавно слушал его «Unter Dayne Vayse Shtern» – и представить не мог, что он еще around. Он родился в 1913 в Сморгони. Как ни странно, я помню слегка этот городишко, до Первой мировой войны населенный преимущественно евреями, а в 1980-м – едва ли сохранившем о них хоть какие воспоминания. В 80-м – мы там оказались, когда решили уехать из Москвы на время олимпиады. С надувным японским плотом доехали до Сморгони, а там стали сплавляться по Неману в сторону Литвы. Сашу Медвинского, владельца чудо-плота, видел пару лет назад в Эдинбурге, он там нынче при университете.

 

Ночь на 4 апреля, Москва

Приехал разговаривать с Разлоговым о конференции «Ориентализм». Ходил на Идиш-фест в клубе «Икра». Собрался честно купить билет, но меня увидела Аня, встречавшая гостей, и велела пропускавшему парнишке поставить мне на руку светящийся штамп, сказав, что мама в этом году многих забыла, и меня в списке нет. Так я и не ждал. Увидел потом М. – обнялись неловко, перемолвились на лестнице. Потом углядел ее в зале и смотрел сзади целый час. Стояла одна, притоптывала, в ладошки хлопала, гривой покачивала, назад не оглядывалась. Ушел тихо незадолго до полуночи. А музыка? – был хороший джем с Фрэнком Лондоном.

 

Ночь на 7 апреля, Москва

Зашел, наконец, в издательство «Слово» – просят сделать книгу о Токийском национальном музее и книгу впечатлений о Японии. Вчера ходил в ГЦСИ (Зоологическая, 13) на открытие выставки инновация. Видел Леву Рубинштейна, Инфантэ, много кого еще. В номинации – очередная книга Монастырского (документация КД и проза). Очень неплохо – но такое впечатление, что у них там больше ничего новенького нет. Уходя, увидел Леву Рассадникова, который с налету (не виделись лет 5-6) сказал, что Сергей Хачатуров хвалит моего сына. Тут же набежал и сам Хачатуров (молодой человек в пальто) и стал длинно и едва ль не виновато объяснять, почему много лет назад он критиковал мою книгу про авангард. Все это сопровождалось морем разливанным очень плохой шипучки под видом шампанского и строго дозированным неплохим коньяком. Поужинали там же с Бланш (забыл фамилью), атташе по культуре французского посольства. За столик набежал тот же Рассадников, который стал рассказывать апокрифы, как меня притесняли в университете – отправили за диссидентство в академку (не было никакой академки и диссидентства явного тоже), не утвердили тему диплома (как это не утвердили – ни слова не поменяли) и поставили тройку (не тройку, а пять с плюсом). Ну ладно, плюса, конечно, не было, но все было замечательно, помню, как Гращенков весьма положительно отзывался. Сюр, в общем, какой-то. Был, кстати, сегодня у Любы и смотрел книжку, выпущенную к 150-летию кафедры – многие умерли: Гращенков (2005), Г.И. Соколов (2007), В. Кириллов (2007), А. Зайцев (2009), Римма Савко (1999), кто-то еще, не помню…

 

Конец апреля, Лондон

Не успел приехать, как Фуффи предложила иметь с нею ланч, который в итоге оказался гарден-парти, устроенной, чтобы предъявить меня публике. Собрались гости с престранными именами, начиная с самой Фуффи, и продолжая ее подругой Ликки (которая пришла с матушкой Даффи), а также Сэмми и Алекс. Двое последних оказались девушками Самантой и Александрой. Самое человеческое имя носил Брайан, который, впрочем, был кот. После двух раундов выпивки на него была устроена охота, чтобы засунуть его в сбрую (harness) и привязать к дереву, чтобы и он мог подышать воздухом. Выпивка, кстати, была в количествах, пригодных для ирригации засушливых степей, а горелого мяса пяти сортов хватило бы на гекатомбу. Сидевшая рядом 80-летняя Даффи ласково спрашивала, нравятся ли мне английские сосиски. Ответ: с кислыми яблоками да, а так – нет. Еще она гордо поведала, что она приехала на такси, которое стоит для пожилых людей полтора фунта за поездку. «А как у вас в России – помогают пенсионерам ездить на такси?». Пришлось смущенно признаться, что не слышал о таком – вероятно, по молодости лет. Встряла одна из девушек и рассказала, как несколько лет назад таксист в Москве за 10-минутную поездку потребовал три тысячи рублей, а в ответ на высказанное недоумение, запер двери салона и разразился эмоциональной речью по-русски, в которой она разбирала только «сри фаузанд рублейз». Чтобы выйти на волю, пришлось отдать. Сидеть на воле  за столом было, кстати, очень поэтично – с фуффиных деревьев слетали какие-то желтые мелкие сережки или пыльца и красиво устряпывали тарелки, бокалы, волосы и все остальное.

Обсуждали проблему имени новорожденной фуффиной внучки – ее назвали Шарлотта-Октавия, и сокращение Тави, которое всем нравилось, смущало по поводу возможных дразнилок в школе. Я предложил Тэвье-зе-милквуман. Над предложением задумались, но решили, что Чарли будет в самый раз.

Вышел потом для моциону и на доме наискосок через дорогу заметил круглую синюю бляшку, на которой было написано, что там жил Хаим Вейцман. Завернул за угол и на доме Лейтона, где нынче музей, увидел афишку концерта ближневосточной музыки с какими-то длинными удами и тамтамами. Впрочем, в углу для политкорректности была пририсована сиротливая скрипочка. Хорошо живется в мультикультурном городе!

 

25 апреля

В субботу, возвращаясь с Портобелло-роуд, зашел в книжный, что близ Голландского парка. И увидел на полке книжку Алана Силлитоу, о коем много лет или десятилетий и не помышлял, но имя коего помню с 14 лет, когда прочел в «Иностранке» его «Ключ от двери». Мало что оттуда помню, кроме того, что удивлялся, что по-русски – «от двери», а по-английски – «to the door». Еще нравилось, что прозывался он «angry young man». Поулыбался я внутри себя этим своим воспоминаниям и дальше пошел. А он на следующий день умер. Было рассерженному молодому человеку 82, и был он, как писал один критик, «an outsider’s outsider». А еще у него был роман The Loneliness of the Long Distance Runner.

 

Выпали из коробки «Записи и выписки» Гаспарова. Стал читать, обрадовавшись поводу не писать сочинение под названием «Manga as Renga».

«Ваш дом снесут: рядом будет американское посольство». Ждут. «Сделают капремонт: рядом будет английское посольство». Ждут. «Отремонтируют фасад: рядом будет индийское посольство». Ждут. «Ничего не сделают: рядом будет монгольское посольство». И стоит, из окна видно» (с. 233).

Экая тонкая антисоветская подъебка! А знал ли он, что дом Писемского (Борисоглебский, 11) был разрушен, и монгольское посольство занимает как раз этот адрес (д.11)? Собственно, посольство построили в глубине участка, а на месте дома Писемского и боковых двух флигелей сейчас пустое место. Как я много лет шутил, объясняя снос этого дома, вина его была в том, что он оказался в стратегической близости к монгольскому посольству. Вот и сломали. Это был мой родимый дом (если не считать родимым родильный – Грауэрман).

Анекдот Гаспарова мил, но выдуман с начала и до конца. Не говоря уж о том, что для американского-британского посольства места на Борисоглебском не было, не было и в помине никакого музея Цветаевой – открыли его уже после отмены советской власти, а до того там была обыкновенная коммуналка.

Да и мой анекдот, про то, что дом Писемского (который через дорогу от цветаевского) сломали из-за стратегической близости к монгольскому посольству, верен лишь отчасти. Деревянный особнячок, превращенный в коммуналки, был малопригоден для жизни без капитального ремонта – с одной кухней на всю ораву и без центрального отопления. Отлично помню белую кафельную печь в нашей комнате – а комната занимала кабинет Писемского. Так что раннее детство я провел под столом великого русского писателя (хотя самого стола уже давно не было). Должен заметить, что на малопригодное для жизни состояние большей части арбатских домов к началу шестидесятых мне в свое время (когда я пыхтел благородным юношеским негодованием про разрушительные злодейства Моссовета) указал Г.С.Кнабе. Он много всякого-разного наговорил в старости, но тут он, пожалуй, прав.

 

Пришел в жопу пьяный слегка подшофе от  Аннабел и Стэнли, выдули четыре бутылки хорошего испанского, а Стэнли еще преизрядно виски перед обедом. Просто богатырь. Рассказывал, как во время блица чуть не полгода жил, не вылезая, в бомбоубежище, ибо их Ист-энд Люфтваффе бомбило каждую ночь, стараясь разрушить доки, после чего он заболел и провел больше года в больнице в dyingraw, где другие умирающие подростки его били, приговаривая: «Ты, еврей, иди к своему Гитлеру, это из-за тебя он нас бомбит». В итоге он выжил и разбогател, играл 50 лет на театре, платит за обучение пятнадцати внуков, пьет как лошадь и курит ка паровоз. Лет ему 79. Вот молодец.

 

Сон: на каком-то сборище, на каком-то поле. Пришел, когда пикник был в разгаре. Там М. стояла в отдалении. Я сел на кочку, сижу. Она увидела, просияла, замахала рукой. Подошел медленно – засияла пуще прежнего, обняла, сказала, что-мол, я всегда должен сразу подходить, смотрела ласково с любовью.

 

Начало июня

Ходил вчера в контору JapanFoundation, onRussellSq., на встречу с командой молодых кураторов современного искусства из Японии. Зал был битком… Справа от меня сидел черный-пречерный негр, весь в черном, исключая блиставшие золотом очки, кольца (на пальцах – если кто чего подумал) и запонки. А слева – парень с самурайским пучком на макушке и с книжкой Memorie della mia vita. Giorgio de Chirico. Я не удержался и достал из сумки «Сцены из жизни богемы» и держал на коленях, пока кураторы бухтели про глобализацию. Вот такая икэбана…

 

10 июня, Лондон

Был в СОАСе на мастерской по театру Но. Проводил ее 76-летний актер, который сказал, что «большинство драм в Но – о сожалении». (Regret). Отменно сказано. Но не только «regret», конечно – оттенок «sorrow» также. По-русски я бы сказал, «поэтика горести» – впрочем, нет, слово урэи 愁 ближе к печали, горю, огорчению. Замечательный иероглиф – вверху часть «осень», а внизу – «сердце».  А осень, в свою очередь, – «трава» и «огонь» (поколику жгли травы на полях осенью). Когда-то, двадцатилетним и одолеваемым вельтшмерцем, сочинил на эту тему пастиш:

 

Дымом от тлеющих трав

Душу заволокло.

Осень в сердце

Значит, «поэтика сожаления».

Какая-то дуреха задала вопрос: «Ведь был театр аристократов и самураев, а не простых людей. Так чего ж им было горевать, имея власть и деньги?» Ведущий подумал немного и сказал: «Вообще-то были в репертуаре пьесы про победителей тоже, но как-то не задержались». Молодец, сделал аллюзию на то, что Айвэн Моррис назвал «The nobility of failure» – «Благородство поражения». Вернусь к сожалениям – жизнь без них была бы более мелкой.

 

Жалко, не поеду с П. в Антверпен  – там будет ее 88-летний кузен из Голливуда, чей отец женился на наследнице Г. Якоби, который передал свою японскую коллекцию в берлинский музей, которую вывезли советские трофейные команды и которая валяется где-то в подвалах у Антоновой.

 

20 июня, в самолете Париж–Минск (куда только не заносит – точнее, эти ребятишки с телевидения, наверно, решили купить билет подешевле)

Четыре дня с П. протекли вполне мирно. Встречала замечательным обедом со стейком. Прошлись потом по району. На рю Фюрстенберг, рядом с любимым мною музеем Делакруа, увидел доску: Tcherepnine. Он там жил, оказывается до 1977.

В пятницу ходили на выставку Волошина в мэрию Шестого арондисмана – напротив Сен-Сюльпис. Увидели, проходя, афишку, говорю: «Малый художник, малый поэт, но хороший человек, давай зайдем». Но выставка оказалась большой, качественной и интересной, с прекрасным каталогом. На площади перед Сен-Сюльпис – ярмарка поэтических книг. Ходили туда два раза, я углядел для Пэтти книжку Кати Гранофф и «Песнь песней» с параллельным латинским и французским тестом и иллюстрациями Матисса (25 евро). Она мила, более нормальна, чем раньше. Про совместность говорит. Но как-то грустно… Ходили еще в музей Виктора Гюго, где была чудная выставка L’Orientale. Идя домой через Марэ, на рю Розье, отказался от наматывания тфилин, настырно вкручиваемых американскими хабадниками.

 

22 июня, в советского типа гостинице близ ВДНХ, куда поселил канал «Культура»

Не написать ли мне сочинение под названием «Петька на даче, или Моя жизнь в Европе»?

 

27 июня, в небе по дороге в Дюссельдорф

Конференция по Куросаве была скорее гламурной, нежели шибко научной. Проходила почему-то в зале «Толстой» гостиницы «Рэдиссон-Славянская» близ Киевского вокзала. Речи говорили Михалков, Юрий Соломин («Дерсу Узала»), еще кто-то – все в жанре «Я и Куросава» и спорили что он пил – водку или виски. Потом Разлогов объявил научную часть, где я был «основным докладчиком».

Воспользовался пропуском «почетного гостя» кинофестиваля и посмотрел какой-то маловыразительный фильм, про то как албанец охранял словенку, жену серба, призванного в армию. Там и этно, там и запретный эрос, там и прочая балканская жуть и вера в светлое начало в человеке. А вот у меня нету такой веры. А, может, и начала.

Выйдя из «Октября», повернул за угол и вошел в Борисоглебский. Там поставили памятник Марине Цветаевой – как раз на моей стороне, в начале лужайки, на месте моего дома. А на другой стороне построили какой-то круглый дом со скошенными окнами – я его видел в хвалебной рецензии в каком-то архитектурном журнале. Интересно – но только зачем же в Борисоглебском? Постоял, сфотографировал лужайку, большое дерево, что мы с папой сажали, когда мне было три, и забор. Рядом монгол в блестяших шароварах гулял с девочкой, которой как раз три, наверно, и было. А на парапете у памятника урла пила пиво. «Вы откуда?» – закричали они монголу. «Из Монголии». – «А я из Кызыла, Тува – соседи». А я рядом стоял, тенью бессловесной.

Потом на Воровского, Ржевский и бульвары – на Горького и в Камергерский. Снял сбоку «Волну» Голубкиной (вылитый Хокусай) и висячие шехтелевские фонари перед театром – вроде бы типичный меандр модерна, но, думаю, что ближайшим источником инспирации была как раз хокусаева «Большая волна».

25-го читал на телевидении свой «Мир зыбкой гармонии» – сначала про влияние японского искусства на Запад, потом про контекст «Большой волны» и т.п. Уходя из студии, столкнулся с входившим Аликом Жолковским. В воскресенье (т.е. сегодня) у них Кома Иванов, потом Миша Эпштейн – вот так компания… Перед этим были Андрей Зорин, Максим Кронгауз и кто-то еще.

Шофер Игорь, который отвозил меня из студии, жил в доме 12 по Мечникову переулку (где мы с Ксеной) и служил в заградотряде на китайской границе – заград – это, оказывается, за спинами пограничников – чтобы они не побежали, когда китайцы нападут..

 

Ну вот снова как бы передышка – в ближайшую неделю никуда не еду, ничего не вещаю.

Побывал в пунктах П и М, обратно в Л. Патечка меж тем укатила из пункта П в пункт Ч. Я бы тоже хотел, да грехи… И до пункта Р(им) оба не добрались…

Читал дурацкие доклады-лекции про двойничество в «Тени воина», зыбкую гармонию в Хокусае и раздирал на клочки современную манга перед befuddled students (последнее было немедленно по возращении в Лондон).

«А все тоска, и нету даже спички…» (Проверил зачем-то эту фразу в Гугле – ни единого хита. Или я ее переврал?). Затменно-многозначительные сии писания напомнили Павла Улитина, чью книжку на днях увидел в чужом сортире и попросил на дорожку. Однако листая в самолете два часа подряд, утомился – такой стиль не работает при прочтении более 2-3 страниц кряду. Чуть не оставил в Дюссельдорфе. А спичек, и правда, нет. И зажигалка, в лавке, оказавшейся арабскою, на бывшей еврейской улице в Берлине купленная, кончилась.

 

Ночь на 8 июля, Лондон

Не еду завтра на конференцию по реституции в Манчестер, иду на конференцию в Курто – «Материальная жизнь вещей», где буду вещать про книжки Манга. Был сегодня малопродуктивен, разве что ходил за продуктами и принес трехлитровую бутыль сидра. Болит уж несколько дней правое предпреплечье – к чему бы это. Может, растянул, когда Брайана ловил. Вовсю вошел в Манга, Хочется копать и копать. Но денег нет.

Надо бы написать Гаврику. Юля Т. Написала, что ее Аня идет в Дартмут. Значит, прошло уж лет восемь, как дети познакомились в бассейне NYU. Так горько за него. Он выпал. И не знаю, войдет ли обратно.

Послезавтра в Музей Виктории и Альберта – на занятие по китайскому фарфору, и там же на конференцию по японизму.

 

3 сентября, Генуя, на заседании в Палаццо Россо.

Прочел доклад, несколько положительных отзывов. Вчера обедал тет-а-тет с Донателлой, сегодня иду на общий дурацкий обед. Председатель Ван де Валле спросил в кулуарах, работала ли Беата, делая каталог, с какими-нибудь вторичными источниками. Я заверил, что наверняка: вот, например, она подписала одну картинку «Соревнование по фартингу», а поскольку это слово не зафиксировано ни в одном англо-русском словаре, значит, откуда-то перекатала, вероятно, не вполне представляя, в чем там дело. По-русски надо было бы просто сказать «пердеж».

 

1 октября, утро, в поезде Токио-Камакура

В Токио – все дни влажная жара. Когда ехал в экспрессе из Нарита, обратил внимание, что в вагоне много миловидных японок – молодых и не очень. Подумал, что смотрю на них как-то иначе, чем раньше – то ли стал, наконец, нравиться этот тип красоты, то ли постарел  смтрю благодушно-отстаненно, то ли помирать собрался и просветлел…

По приезде помчался в International Clinic, показывать опухоль в глотке (тоже мне – Веничка Ерофеев), но д-р Микаса посоветовал не суетиться – две недели ничего не изменят. Оттуда на переговоры по книге в Национальный Музей – с картинками могут быть проблемы.

 

2 октября, Токио

Был в гостях у Кина. Подарил на прощанье книжку академика Конрада (по-английски) с надписью – по-русски и без обращения: «Дорогому коллеге…» и т.д. Буду девушкам показывать и заливать, что Конрад меня, в гроб сходя, благословил. Сколько мне было, когда он умер? – лет 16.

 

6 октября, Киото

Был в Ато-рисёти-сэнта (Art Research Center – ох уж этот современный японский) у Акамы. Он всячески звал к себе и обещал выбить исследовательский грант на год. Подарил ему в Центр несколько книжек, в том числе «Иккю». Когда вернулись с ним с ланча, меня поджидала принцесса Акико – увидела на обложке книги мою фотографию в келье Синдзюана и пришла сказать, что она в этой же келье сейчас живет. Не слабо – сначала я, потом – племянница императора. С год уже ее не видел, обрадовался. Вот уж красавица – без дураков. Нос внушительный. Недаром ее двоюродный дедушка, брат императора Сёва, был пропагандистом теории о происхождении японцев (или по крайней мере императорского дома) от потерянных колен израилевых.

 

10 октября, Киото

После блужданий и благорастворений в бамбуковом лесу приснился Забельшанский, который учил, как надо спасаться – надо было уезжать из города (или в город – с дачи) – туда должен был вот-вот войти враг. Помню, чувство безысходности (в прямом смысле), когда пытался устроиться на машину (со мной были старые мама и папа), совался к каким-то автобусам от организаций, а там были списки, в которых меня не было и быть не могло. Забельшанский дал какой-то совет и не закончил за суматохой. Я стал его разыскивать – и совершенно забыл его имя. Кругом машины гудят, все орут и плачут, а я думаю, как же к нему обратиться, если я имя забыл. На этом месте проснулся и долго перебирал варианты. Помнил только Борисович. Проверил, когда встал, в интернете – Григорий. Как можно забыть? И к чему весь это мрак здесь и сейчас? Какие-то детские фильмы про войну[3].

 

23 октября, Москва

Снилось: где-то в теплом городе с обилием лестниц шел к морю – с мамой (!). По ступеням спустился за ней прямо в воду – зеленовато-желтую под солнцем – теплую, приятную – бултых и поплыл. Через минуту-другую сообразил, что забыл снять часы – и вернулся на берег. Упаковал часы в пакет, положил в рюкзак, рюкзак – на спину (он вроде бы непромокаемый) и снова вниз к морю. А там уже на всех ступеньках какие-то люди, с трудом пробирался, лавируя. Спустился, наконец, бултыхнулся, поплыл – но мамы уже не увидел в зеленовато-желтой воде – и проснулся. Приглашение в смерть?

 

Пошел я после вернисажа Игоря Шелковского в кафе на Большой Никитской поговорить с одним молодым человеком, а там в пустом зальчике пара телевизор смотрит. «Извините, – говорит нам, – что громко, сейчас этот лысый закончит, и фильм про Бродского будет». Я глянул – а там Симон Шноль в программе Академия. «Ой, – грю. – Я на том самом месте на прошлой неделе лекцию читал». Тетенька посмотрела – «Точно, – говорит. – Про Японию?» Слава 🙂 ЛОЛ. Но это не все. «А про Бродского, – продолжает тетка, – это я фильм сделала. И точно – появляется в кадре Венеция, в Венеции – Бродский, Рейн, еще кто-то и тетка. Люблю контекст этакий… Такое, пожалуй, только в Москве возможно. Но я завтра уезжаю. Я тут вообще проездом из Японии.

 

Ходил в гости к Азе Алибековне, сидел два с половиной часа. Очень трогательно. Подарил три книжки, и она свои три – две про античность и одну воспоминаний. Приехал в ночи в Кратово и читал до пяти утра. Ужасно интересно, но как-то немножко неотделанно – наверно, за ней записывали, да не отредактировали, и немало неточных цитат.

 

2 марта, на заседании японского симпозиума в Бухаресте

Дрянной бубнеж по бумажке тихим голосом особы из Днипропетровська – трюизмы про Акутагаву. Батюшки – вот уж не думал такое встретить. Вчера в аэропорту встречали студентка с шофером, повезли в Отель Бертело (по имени французского генерала). Гулял по городу – неожиданно много любопытной архитектуры и неожиданно много облезлых фасадов. Город вполне опереточный – богатая лепнина, балкончики, завитушки. Мало отреставрированных, но немало новых стекляшек. Много бомжеватого вида мужиков – скорее, мужичков, небритых и пьяненьких. Бабки в платках и меховых (кажется, было такое слово «цигейковых») безрукавках. Много продают цветов – маленькие и часто миленькие букетики. Собачье дерьмо на тротуарах. Зашел поесть во двор старой армянской гостиницы – постоялого двора. Еда: горба (суп) и дракуловы котлетки (кол заменяет обилие перца).

Был в районе Липсканы, где жили евреи (от слова Leipzig), видел мемориал Холокоста – утопленный в землю пустой куб, по внутренним стенам которого идет лента с именами. Идея та же, что и в Варшаве, но в архитектурном отношении более выразительно.

 

20 марта, Москва

Собирался в магазин за едой – оделся – и как у классика «за рубашкой в комод полезешь и день потерян» – навалилась метафизическая усталость, не пошел. Есть бананы, салат сахалинский и пакет супа.

Звонил М. – спросил могу ли у нее взять вдруг понадобившуюся свою старую книжку на сканирование. Искала, не нашла (неужто в печке спалила – темперамент, вроде не тот), но позвала на Идиш-фест в Milk Club. Пошел. Вся та же – прекрасная и равнодушная. Через час ушел.

 

Участвовал в конференции по случаю 125-летия Крученых в Музее Маяковского. Заодно и в музее побывал – недурная экспозиция, весьма авангардная, всюду по-конструктивистски обломанные угловатые плоскости, все набекрень, масса обнаженного кирпича и осколков стекла. Исторические документы столетней давности экспонируются подвешенными в воздухе и с загибами под вдохновенно-кривыми углами. Пугающе, деструктивно и привлекательно, черт возьми – особенно тогда было привлекательно, в конце 80-х, на исходе советской власти, когда это делалось. А делалось, как сказано в буклете, силами Военно-строительного управления КГБ, во дворе коего музей, собственно и находится. Чего только не бывает.

Я рассказывал о своих принципах перевода заумной поэзии Хлебникова и Крученых на английский – не уверен, что это было адекватно в преимущественно русско-моноглотной аудитории. Заодно рассказал о своей лекции в Институте Курто ««Победа над солнцем» как первый звонок к полному затмению». Не побили – вероятно, не доехали.

Была старая молодая гвардия – зубры будетлянские и заумники современные. Было интересно послушать рассказы о Круче тех, кто видел его в 50-60-е. Меня уже давно интересовала его жизнь после 1930-го – когда он перестал делать свои тощие книжечки и совершенно замолк, спрятавшись в щель. При этом – как уцелел? Даже не член союза писателей. На что жил? Почему не посадили хотя бы за тунеядство? Ну, рукописями он торговал уже после оттепели. А раньше? Жил в комнате коммуналки в доме Вхутемаса, окно напрочь закрыто серой тряпкой, а потом и вовсе заклеено газетами многие годы. Мылся – по пятницам, стирал – на кухне, когда соседи куда-то уходили. Очевидец рассказывал: набил в кастрюлю кальсоны и фуфайки, залил водой, положил сверху кусок хозяйственного мыла, поставил кипятить. Очевидец (тогда студент-филолог), вмешался и постирал. А в дни и годы, когда знающие студенты не приходили? Интересно, чем от него больше несло – кальсонами или хозяйственным мылом. И знаменитая перманентная куча книг, автографов и тряпья на полу. И что он делал почти сорок лет после тридцатого года? Ничего не написав. (Хотя, пару стихотворений кропотливые исследователи вроде обнаружили). Ел: вываливал творожный сырок в кружку, заливал кипятком и разминал ложкой. (Тот же студент, бесстрашно постиравший содержимое его кастрюли, сказал, что есть такое угощенье не мог и конфузился). Я отлично понимаю и нищету, и неустроенный быт коммунальной квартиры, и стариковскую притерпелость, но должны же быть все-таки какие-то пределы – личной гигиены, хотя бы.

 

25 апреля

Был в Питере. В Эрмитаже в японских залах выставили массу берлинских вещей. По карточке Ассоциации критиков не пускают и говорят: «Вам что – сто рублей жалко?» – Я: «Мне не жалко. Мне противно, что в Эрмитаже правят такие сквалыги».

Ездил туда на семинар по выработке понятия идентичности, устроенный в университете на кафедре онтопсихологии (не вполне уяснил что это за онто). Говорильня – с парой интересных участников (Секацкий) и с преобладающими болтунами. Спросил, какой будет результат – публикации, рекомендации властям? Ответ: «Практических результатов не запланировано. Запишем все выступления и будем хранить». Мне дали примерно 15 тысяч, себе – вероятно, больше. Зачем все это?

В воскресенье отправился с Ваней в Царское Село, но улыбающихся мещанок не видел. Гуляли по чудному парку, говорили о жизни и смерти. Купил там книжку Эжена Сю «Под ударом» в переводе 19 в. за 30 или 50 рублей.

Июнь, Москва

Японо-посадские кружева

Ну коль уж я тут, то поддался на ласковое понуждение одной особы и отправился в город Павлов Посад. Особе там по деловой надобности побывать потребно было, а мне так – ради прикола. Ибо надобность называлась «Бешеный огурец» и состояла в посещении заключительных торжеств по поводу оного огурца в Музее Платка. Павлово-посадского – с кистями.

А там проводил мастер-класс (по набойке персидских шалей) симпатичный молодой перс, то бишь иранец. Разговорились (по-английски). Он грит, А вы откуда? А я, как всегда в таких случаях, ласково улыбаясь, скромно ответствую: Из Израиля. (На этом месте стоявшие рядом павловопосадцы испуганно закутались в одноименные платки). Однако же ни сбрасывания евреев в море, ни превентивной бомбежки не случилось. Славный персиянин бросился с жаром пожимать мне руку и говорить об общечеловеческих ценностях.

Но это еще не все. Он сказал, что в юности собирал тексты Декларации прав человека на разных языках (откуда, видать, и поднабрался), а в Тегеране закончил университет по специальности «японская литература». На это я незамедлительно отозвался «Со дэс ка?» и далее к изумлению павловопосадчан, разговор о дружбе иранского и израильского народов пошел по-японски. (Но далеко не зашел – все-таки его там не особо научили, да и мне по-английски проще).

Короче, вот какие огурцы растут теперь в Павловом Посаде.

А что касается платков, то все они почему-то оказались без кистей. А я помню, в Нью-Йорке с кистями покупал. Видно, экспортный вариант.

 

4 июля, Москва

В субботу – в Переделкино с Леной Р. Обозрели мозаики на Киевской. Сюр советский. У церкви – забор в три раза выше, чем в детстве. Рядом – строительство новой храмины – аляповато-разноцветной с многочисленными куполами – этакий постмодернистский вариант Ивана Блаженного. На кладбище масса новых роскошных памятников чучмекско-пацанского типа, а старые зарастают – как бабина. Чудовищно заросла, даже найти не мог, вся в крапиве и даже маленьких деревцах-клениках. Несколько лет, видать, не чистили. Все повыдергивали с деятельной Леной. Потом пикник на лавочке Дома творчества, потом – в дом Пастернака, потом – в дом Окуджавы, где была читка поэтов из студии «Луч» – Игоря Волгина. Пришли под конец и не слышали Гандлевского, Бунимаовича, Быкова, застали на сцене Рейна на печально трясущихся ногах на сцене и Надю Рейн – в публике.

На следующий день – большое винопитие у Марка Пекарского.

 

10 июля

Проснулся необычно рано – с девочкой, премилой ФФ. Вывел и довел до кафе и весь день готовил макет по Манга и отчет о деятельности за год для СОАСа – удивительно, но изрядно набралось. Потом на встречу с Леной Р. в японское кафе на Гоголевском, откуда были вытребованы в музей водить Вуди Аллена и его корейскую мишпуху.

 

12 июля, Лондон

«Не следовало есть на ночь коммунистов»

Кажется был в детстве такой анекдот, в котором из утробы крокодила Гены раздавались крики «Свободу Луису Корвалану», а Чебурашка его назидал заголовочными бонмотами.

Вот и я, озверев от бесконечного перевода Wade-Giles в pinyin, и подбора им японских соответствий со всеми окаянными макронами, и устав пялиться в уютный Gordon Square с валяющимися на травке девушками, стал читать на ночь новости из России. И приснился мне сон.

Я в Москве, инкогнито, зачем – не знаю, но полный облом, явки провалены. Кто-то (бывшая подружка, кажется) посылает меня к тайному поклоннику (но не моему, а своему). Пузатый, усатый, похохатывающий мужик принимает меня как родного, говорит, что все сделает и предлагает работу. На 200 тыщ рублей в месяц. Но сторожем. Но за 200. А я ужасаюсь, но надуваю щеки, как отец русской демократии, и говорю, что за 250 я бы пожалуй, рассмотрел. Мужик с жаром уговаривает, и говорит, что главное, начать, а через три месяца будет мне и 250 и еще кое-что. Я с достоинством соглашаюсь, мужик бурно радуется, хлопает по спине (спина внутри себя горделиво каменеет и тайно напрягается от возмущения), переходит на ты, кричит, какие-мол церемонии, мы ж вообще, бля, одногодки, вот мне 41 – а тебе?

Тут спина моя распрямляется еще горделивее и надувается от самодовольства. Я легко, как лорд в изгнании, киваю и спускаюсь по лестнице. Перед тем, как открыть дверь, оборачиваюсь и говорю, мне-то – чуть побольше, это моему сыну скоро 41. Мужик застывает. Только пузо изумленно и молча колышется. А я самодовольно выхожу на улицу и просыпаюсь. За окном – Гордон-сквер. Уф. К чему бы это? Ой, кажется, знаю…

Купил в магазинчике при Курто две открытки и отправил поклонницам – Фиш-фоксу «Отплытие Улисса» Форда Мэддокса Брауна – он себе отчаливает, а Пенелопа ему платочком машет. И все такие средневеково-романтические. Вложил ее в бумажный пакетик от Курто с обнаженной Модильяни – овал лица и губы напомнили. Ужасно, кстати, целовательна.

Полночи заканчивал перевод крученыховской «Биографии Луны» и примечания, послал Констанции Завадской в Мадрид. Презентацию для Австралии буду делать в самолете.

 

15 июля, где-то над Пакистаном, в самолете Лондон-Сингапур

«23 часа полета» – была такая песня советских композиторов. Интересно, куда мог лететь лирический герой того певца с подвывом. Там еще рифма была – «эскадрилий – любили». А у меня, правда, не полета, а от двери до двери – но ровно 23 (из коих в воздухе 18 с половиной). Впрочем, не так: к 23 надо прибавить 8, съеденных разницей в часовых поясах – значит, 31 час всего, а в воздухе как раз 23 часа полета и наберется.

Взял в дорогу сочинение одного в общем достойного русского писателя, жительствующего в Лондоне, – про то, как ему в Англии нравится, несмотря на эмигрантскую неприкаянность, и про трогательную любовь англичан к своему пабу и «warm bear». Видно, писателю в России сплошь холодные и кусачие попадались, а в Англии медведи теплые и плюшевые.

И смотрел кино Annie Hall – милое, очаровательное, ностальгическое. Интересно, почему я не сказал Вуди Аллену, что я из Нью-Йорка. Кажется, подумал, что многое объяснять придется. Его корейская штучка крайне несимпатична. Вероятно, этому маленькому еврейскому художнику просто требуется женщина доминирующего типа – как и Кабакову с его вульгарным «со-автором». Те два часа разговоров про французский модернизм были в общем забавным приключением, но, подумал, что этот опыт с Алленом и его выводком мне скорее не понравился, несмотря на все благодарности и рукопожимания.

 

20 июля, Сидней

«Красноглазый монстр», как выражаются местные, перенес меня среди ночи еще на 4000 км восточнее – аж на час раньше Японии. Поскольку redeyes предполагались у меня (с недосыпу), лег поспать. На крыше все время ко-то мелко топотал. Восстал с одра, основательно отсырев и заколдев. Сижу на минус третьем этаже с видом на ущелье и эвкалипты. Прямо под окном маячил бесстыдно лишенный коры какой-то толстый красный ствол, напоминавший, соотвественно, краснозадую обезьяну. А под дверью валялись какие-то склизские на вид катышки, которые лениво катала бушменская собака. «Опоссум приходил», – пояснил бушмен.

 

23 июля, Билпин, заповедник

Даже в Синих Горах (или как это? – Blue Mountains), посередь буша нет от них покоя. Из Мадрида пишут: срочно пришлите дополнительные комментарии к Крученых. В частности, про Гилею. Ей, богу, лучше б этим пакитам и карменситам не знать, что футуристическая Гилея – это Hylaia, дремуче-вонючая чаща, в коей из пещеры правила царица-монстрица Ехидна, принудившая забредшего в ее края в поисках своих коней (украденных ее братом) Гераклa – к сексу. Родились Агафирс, Гелон и Скиф – к коему патриотические силы возводят свою родословную («Да, скифы мы…») Соответственно и получается, что Бурлюки с Крученыхами и есть порождения ехиднины (Мф. 12:34). Забавно.

 

А день начался аж в 7 часов – поехали в буш, ехали около часу и пошли по тропе к «пагодам» – причудливо выветрившимся скалам, которые неизвестно почему торчали на ровном месте. Залезать на них было чуть страшновато. Мощь вокруг – неописуемая и нечеловеческая. Вертикальные обрывы, глубочайшие пропасти, на дне которых чуть слышно бегущую воду – но ручей не виден под непродираемым кустарником.

Прошли через Туннель Светящихся Червей – в коем не видно абсолютно ничего, кроме (когда погасишь фонарь) тысяч мелких звездочек вокруг. Ощущаешь себя в открытом космосе среди млечного пути. Через триста метров забрезжил свет, вышли в каньон. Приходилось продираться через узкие дыры или сползать на заду по крутому спуску. В долине видели нескольких кенгуру, перебегавших у нас под носом дорогу.

27 июля, самолет Сидней-Сингапур

Написал письмецо ФФ из Сиднея, она немедленно ответила, что пошла читать его в кафе, на что я: «Love you reading me». На что она: «Would you love me loving you?» Вопрос, как говорится, поставил Алису в тупик.

СлушаювнаушникахRenée Geyer «Why can’t we live together?» Именно это я спрашивал себя и Пэтти не раз.

Про Австралию: не уверен, что захочу провести здесь какое-то время. Все неожиданно дорогое (что полностью обессмысливает эту высокую зарплату) и какое-то неотесанное. Поразительное количество мусульман, один из коих, с крашеной бородой, узрев, что я путаюсь в местных монетах, немедленно нагрел меня на доллар, а другой, узрев, что я из породы сионистов, хамил за прилавком. В газетах то и дело попадались заголовки: «Преступление во имя шариата» – стая подростков арабских 16-18 лет избила соплеменника 31 года за то, что тот выпил вина. В другой заметке бесстрастно рассказывалось, как некий 18-летний Юсуф М. ехал пьяный в такси и, когда пришло время платить, дважды ударил шофера ножом и прежде, чем убежать, заблевал всю машину.

Был в последний вечер в Опере – давали, и довольно посредственно, на мой вкус, «Мефисто» ($90), но здание с близкого расстояния и изнутри того стоило. Сейчас Рене Джейер поет «Distant Lover» – прям про меня. Интересно, сколько девушек так обо мне думает? А я о скольких могу так думать? Пожалуй, лучше не начинать загибать пальцы.

Поменяв самолеты и летя в Лондон, посмотрел в этом нескончаемом перелете The World According to Garp (1982) Помню, как Люся читала – году в 83-84; я почему-то тогда не подхватил. А сейчас, видя соответствующий момент, вспомнил, как она рассказывала, как муж врезался в машину, где жена делала любовнику blowjob и откусила начисто. Милый фильм с Робином Уильямсом. Что сейчас больше всего меня в нем поражает – это совершенно другой мир: достатка, комфорта, книг в интерьере. Но главное даже не это, а то, что написал книгу – и сразу идешь к издателю, тот тебя принимает, читает и тут же издает. И нет вокруг абсолютно никаких пришельцев – ни единого азиата, араба, а негры мелькнули пару раз вполне пристойно. Это Америка, New England, середины 70-х – героям по тридцать. Совсем другой мир… Именно такую Америку я и представлял себе. Все кануло бесповоротно. Я опоздал. Размяк после фильма и подумал: может, завести что-нибудь серьезное с ФФ – детей, например? Хаха.

 

30 июля, Лондон

Ездил в гости к Патриции Рэйлинг в Эссекс. Рыба в испанском ресторане была чересчур жирная. Патриша дала свою новую статью про Родченко и показала материалы новой книги про Экстер. Хочет, чтобы я ее как-то продвигал.

 

Конец августа, Стрелово под Барановичами

Залетел в Москву (поселился у Зоопарка), милота с ФФ, поехал с ней на машине в Таллин на японский конгресс – мощная тусовка из 750 японистов со всего мира. Оттуда на юг в Саулкрасты – к Эвелине и Соломону на дачу, где провели два дня и говорили о жизни и смерти, оттуда в Ригу и далее в Вильнюс, откуда отправлял срочное письмо в Киото, поскольку они там потеряли документ с моей подписью. Потом в Белоруссию, и мимо бывших местечек с баснословными названиями – Слоним, Лида, Барановичи – приехали в невообразимую глушь к ее другу, немного странному дяденьке, у которого там голубичная ферма.

 

8 апреля, день в койке, Москва

Приехал вчера из Белых Столбов, с конференции по культурологии, которую устраивал Разлогов. Под конец – неприятный опыт общения с его дочкой Еленой Разлоговой, преподающей в каком-то невеликом канадском университете. «Палестинец, – говорит, – Эдвард Саид» – и вовсю повторяет его пакостные зады. Нельзя было не сделать реплику, потому как многие в зале знали про мою конференцию «Ориентализм», где от Саида и его идиотской теории камня на камне не оставили. Говорю деликатно: он вообще-то не палестинец – родился в Египте, да и «палестинского народа» нет в природе. Отвечает канадский профессор новорусского разлива: если он так себя называет, значит, палестинец и есть. «И палестинский народ есть, ибо открываешь газету – а там написано «палестинский народ». На такое отвечать даже неприлично. К тому ж очень грубая, упертая девица. Не в папу.

 

13 апреля, в поезде между Феррарой и Венецией.

Когда был в Лондоне, Н. решила устроить подарок и организовала поездку в Венецию – по своим каналам (no pun intended) нашла супердешевый перелет (в Римини) и гостиницу. Рейс оказался совковым и встречали по-совковому. В гостинице Giamaica, видно, привыкли к русским и все обвешали объявлениями, запрещавшими есть, пить, ломать мебель, разбивать телевизор и откручивать дверные ручки. Немедленно оттуда уехали в Равенну. На станционном перроне крупно намалевано:  Fascista, SS-88 и еще что-то в этом духе.

16 апреля, Венеция

Стоим в Канареджо рядом с гетто. Все упоительно, но чересчур отдраили фасады палаццо на Большом канале, включая Палаццо Дюкале. Очень бледные фасады, хотя кое-где оставлены темные пятна. Намеренно? Не следует так сильно очищать – неаутентично. Глупо делать под то время, когда они были свежими и натурально светлыми. Сейчас-то ненатурально. К светлому камню фасадов нужны другие лица, другая толпа. На площади Сан-Марко вспомнил старую свою мысль: архитектура – печальное искусство. Она переживает свою человеческую составляющую. Чужие толпы ходят по улицам, для них не предназначенным.

 

26 апреля, Лондон

Сидел в библиотеке СОАСа, готовил список иллюстраций для Zen-Life, пришло письмо из Киото – утвердили мою тему, ждут на конференции, просят загодя прислать тезисы. Самое интересное, что я абсолютно не помню, какую тему заявил. Подача у них идет через их собственный сайт, а копию я себе не сохранил.

Еще подумал, что пишу ручкой с надписью «University of Bucharest», хожу с рюкзаком «Tallinn University», сижу в библиотеке Лондонского университета – нимало не принадлежа ничему, хотя, впрочем, в последнем у меня есть карточка сотрудника с профессорской красной полосой. Смешно.

В Британском Музее на днях открылась выставка «Помпеи и Геркуланум: Повседневная жизнь». Благозвучнейшая надпись: «Cacator, cave malum, aut, si contempseris, habeas Jovem iratum» – в смысле, не какай тут, а то Юпитера прогневишь. А английский почему-то использует возмутительно гадкое слово ‘shitter». Ну куда это годится? Вот эволюция культуры – от царственного какатора к похабному шиттеру.

 

Вчера в аэропорту Бен-Гурион пожилой таксист насвистывал Второй вальс Шостаковича из Джазовой сюиты. Умилился – подумал, он, наверно, бывший пианист или профессор московской консерватории – и обратился к нему по-русски. Нет, оказалось, что чистопородный израильтянин – ответил на иврите. Стало быть, настоящий таксист, не поддельный. И зовут его Шломо. А фамилия его Штайнер – наверно, дядя десятиюродный.

 

Июнь

Сочиняя статейку для каталога русской авангардной графики, заметил, что среди картинок было несколько с изображением сапогов и вывесок сапожных лавок – Пуни, Розанова, Ларионов и др. Возможно, cumgranosalis, предположить, что молодые футуристические бунтари, ниспровергатели классических традиций, таким образом противопоставляли себя пушкинскому Апеллесу – демонстративно встав на позицию сапожника, коему надменный жрец высокого искусства велел судить не выше сапога. Пушкинская тема ведь постоянно присутствовала в коллективном бессознательном футуристов и близких к ним: они бедного А.С. то сбрасывали с парохода, то праздновали над ним – «солнцем русской поэзии» – победу в «Победе над солнцем». Впрочем. я уже как-то рассуждал, правда, не по-нашему, о будетлянской солярофобии и пушкиномахии…

 

Прочел тут к случаю у Бенуа: «Русские художники сразу спустятся по прямой линии, пожгут музеи с «Рафаэлями, годными для cartespostales», и построят музеи-храмы для лубка и вывески». И верно – от лубка они просто все с ума посходили – артель «Сегодня» в 1918 собиралась издать книжку «Детский лубок», а Вера Ермолаева заведовала подотделом городской вывески в ИЗО Наркомпроса и собирала коллекцию для музея вывесок. Хоть музей так и не открылся, но Бенуа зрел в корень.

 

22 июля

Выехали из Томашува Мазовецкого – куда приехали поздно ночью, найти его уж не чая. Сильно изумил сонную девицу в гостинице своим американским паспортом. Спросил ее тот ли это Томашув, о котором писал Юлиан Тувим, – девица затруднилась ответить. Всегда делается знобко в груди, как вспомнится «A może byśmy tak, jedyna, // Wpadlina dzień do Tomaszowa?» или «Musimy skończyć naszą dabną // Rozmowę smutnie nie skończoną». Эва Дэмарчик… Так и сказал – из-за песенки приехали.

 

В записи программы «Academia» посмотрел (впрочем, больше послушал, ибо смотреть на экран было особенно незачем) лекции зам.директора Пушкинского музея по научной работе и академика Российской академии художеств про художников русского зарубежья, автора «первой монографии о художниках русского зарубежья». Господи, выходцы из России рассматриваются в мильоне книжек на разных языках. А тут свелось к перечислению имен. Интересные выражения: «наши выходцы» – и далее следуют имена: Липшиц, Цадкин, Певзнер, Габо. Да не ваши они выходцы – а от вас. Потому что у вас им ни учиться, ни жить не давали.

Думал, чего интересного про Парижскую школу скажет. Не сказал. Впрочем, может, я не услышал. Лишь сведения, давно существующие в англо- и франкоязычных работах.

Эх, надо бы развить свои идеи о художниках Парижской школы и рождении авангарда, начатые еще в Манчестере. К сожалению, тогда курсом лекций и кончилось – во многом, кстати. из-за ГМИИ же – когда сдуру, по просьбе Антоновой, стал им каталог переписывать… Жаль. А как плодотворно тогда все начиналось… На университетском сайте еще болтается описание: Leverhulme visiting professor at Manchester 2006-2007, Professor Evgeny Steiner (New York University). «Russian Artists in Paris in the Early Twentieth Century: the Politics of Estrangement and the Creation of the Avant-garde».

И про Крамского книжку тогда не написал, из-за японской гравюры, в ГМИИ испорченной. Только пару статей. И время проходит. Чиновные мордовороты приходят. Вот через две недели будет конференция в Институте Курто про художников русской эмиграции. И Толстого этого туда позвали, и целый паноптикум из России – об уцелевших в эмиграции рассуждать и говорить как они любят «наших художников», которым посчастливилось унести от нас ноги. И меня позвали – в качестве guest of honour. Чего-то противно.

 

Прочел на одном российском сайте (Artinvestment.ru) список 12-и самых дорогих русских художников. Только двое из списка умерли в России (и не от хорошей жизни) – Малевич и Кустодиев. Прочие – или никогда, строго говоря и не жили (Ротко, Сутин, Лемпицка) или ее покинули (Кандинский, Явленский, Шагал, Гончарова, Сомов, Кабаков, Баранов-Россинэ).

 

1 сентября

Узнал, что умер сегодня Плавинский. Прочел его воспоминания о Тарусе – ироикомические и местами лирические. Описывал начало шестидесятых, когда жил там – в одном доме со Зверевым и Харитоновым, дружил с Штейнбергами, Стеценко, Алешей Паустовским, коему в 76-м сделал крест, когда тот умер от передоза. Крест этот я видел несколько месяцев назад, когда отправился в Тарусу вспомнить былое. Перед этим был там году в восьмидесятом, студентом. Крест Паустовского казался больше. Ныне вокруг много других прибавилось. Совсем свежий – Эдуарда Штейнберга, за неделю до того привезенного из Парижа. Кажется, из перечисленных только Стеценко и остался, в Париже же. Видел его там лет восемь назад, когда он приходил на мой вечер.

Не знал, что Плавинский вернулся в Москву – так, думал, и живет в Нью-Йорке около Вашингтонова моста. Помню, как там жену его Машу встречал, бывшую дотоле женой Паустовского.

А в Тарусе был неожиданный холод, нерастаявший, вопреки всем сезонным представлениям, снег, потоки воды на дорогах, и доски на кирпичах, чтобы через эти потоки перебираться. Огромная, хорошо отреставрированная московскими доброхотами-художниками церковь, совершенно пустая, несмотря на главный в ту ночь для русско-православного народа праздник. Мерзость запустения на Пролетарской улице с покосившимися избами, да две просроченные упаковки замороженных эскарго в  сельпо.

От первого посещения на заре туманной юности (в компании трех девушек, к двоим из коих питал чувства разной степени возвышенности) остались более поэтические воспоминания. Помню рукописное объявление на заборе: «Продается козлик и две козочки. Улица Карла Маркса угол Энгельса». Или не Энгельса, а Володарского. Объявление я бережно снял и какое-то время умилял им гостей, между лафитом и клико. Интересно, куда и когда потерлась эта бумажка? И где сейчас портрет, рисованный с меня Зверевым во дворе Пушкинского музея за три рубля?

 

Дом с привидениями, или дача в Кратово

А еще в этом доме кроме скрипучего пола, темных дощатых потолков и разрушающихся статуй в саду есть множество книг в пыльных шкафах – в основном 1940-60-х, но есть и начала века и чуть более поздние. Впервые за десятилетия увидел множество книжек из детских лет. Многие – с авторскими надписями хозяину. От больших поэтов – большому художнику. Вперемежку – его графика. В плохом уже состоянии. Множество альбомов по искусству тех лет – с выцветшими картинками да и вообще дурного качества. Что со всем этим будет через несколько лет? Памятники разрушаются, память – переживает, дай бог, на пару поколений, да и то в засоренных мозгах заблудившихся во времени фриков вроде меня…

 

Дневник читателя

Раскрыл на середине и дочитал то конца сочинение Годунова-Чердынцева о Чернышевском. Каждый раз, возвращаясь к нему, делается все жальче как-то. Подумал вдруг, что, в сущности, это блистательная и жестокая шалость талантливого молодого человека. (Ну, Набокову-то было уже 38 – последний приступ молодости, как назвали эту цифру два раннесоветских автора, но его Годунову-Чердынцеву, насколько помню, 26-28.) Когда мне было столько же, я сочинил искусствоведческую монографию про Крамского (начал как социальный заказ – кучу денег обещали, да увлекся и такое накатал, что анонимный внутренний рецензент написал, что молодой и безответственный автор полил грязью знамя передвижничества). На дворе стоял 1983 – Брежнев уже помер, а Андропов – еще нет. Я был страшно собою горд; про пропавшие денежки (поболее годовой зарплаты) с легким сердцем забыл и всем приятелям давал почитать свой роман «в духе Годунова-Чердынцева». Потом на многие годы про него забыл, а не так давно вытащил, вошел снова в тему и напечатал из него три статейки, одну по-русски, а две по-английски. И снова подмывает книжку сделать – было б время. Но вот что подумал в какой-то момент: что Чернышевский, что Крамской – оба равно бесталанные, крикливые, склочные, занудные, смешные – но как-то жалко их обоих. Хоть внешне судьбы весьма разные – один в Сибири оттрубил полжизни ни за хрен собачий, а другой вовсю против властей интриговал, но кончил богатеньким придворным художником – но оба были мученики: один бесконечных неудобочитаемых и никому не нужных переводов, другой – бесконечных заказных портретов, в коих редко блеснет мазок – и еще реже талант. Жалко обоих. Или это я на старости лет размяк? Вроде нет – в новейших статьях разодрал «знамя передвижничества» (т.е. Крамского) в клочки. Но все равно жалко. Как всякую нескладную, бесталанную трагическую судьбу. Интересно, как бы Набоков написал это лет в 50-60? Впрочем, он всегда был едким злюкой. Жестокий талант, гы-гы.

 

Прочел сейчас у Померанца: «Я запомнил ее афоризм: надо или жить, или читать газеты».

Слова эти Е.В. Завадской. Жаль, что она мне этого вовремя не сказала. Я бы тогда столько газет не прочел! Впрочем, когда мы с ней общались, я их, ясное дело, и не читал. Вот только в самое последнее время всякую дрянь в интернете проглядываю. Наверно, это как раз за отсутствием жизни.

 

27 сентября, Норчёппинг, под Стокгольмом

Tristia post lectium, или Брюзжанье

Отчитал свою норму на сегодня. За что был многократно хвалим немолодыми академическими девушками и прочими. Но что-то удовлетворения нет, все это сборище плохо говорящих по-английски людей раздражает. Впрочем, хорошо говорящие американцы тоже. Ибо говорить то они говорят, но плохо выглядят – мятые, абы как, т.е. безвкусно одетые. Или несут чушь на общие темы, или бубнят по бумажке мельчайшие подробности про малозначащую фигню. Ни обобщенья, ни полета, никакого esprit… При этом многие постоянно на меня ссылались и цитировали. Трое (!) притащили мою старую книжку про авангард, чтобы я ее надписал.JНо вместо того, чтобы почувствовать себя живым классиком, ощутил полнейшим маргиналом.

Из записей умных речей (точнее, из-за их отсутствия как раз) во время заседания:

«Тяжелое крестьянское лицо особы из Черногории – скорее молодая, чем старая, но девицей назвать трудно. Деревенская молодуха с косами, уложенными на макушке, с неулыбчивыми тонкими губами и бойкой болтовней с тяжелым славянским акцентом».

А ведь мне Черногория с детства была симпатична, с «Черногорцы – что такое? Бонапарте вопросил…» Недавно, приехавший оттуда профессор угощал отменным вином Вранац, пахучим и терпким, и чернильным цветом напомнившим краску для вымачивания византийской порфиры.

Все это лишний раз доказывает, что воображение (настоянное на литературе и вине) намного приятнее живых аборигенов, особенно ежели они представлены некрасивыми девушками.

 

12 октября, в самолете Нью-Йорк-Брюссель

В течение многих лет мое едва ли не самое приватное место, где можно спокойно сидеть и думать – это самолеты. Во всех других местах я не очень-то этим местам принадлежу, да и не имею достаточно времени или храбрости просто сесть и задуматься. А здесь вполне себе сижу – в пустом пространстве, задвинутый и пристегнутый и влекомый откуда-то и куда-то. И фильмы смотрю. Иногда даже не дурацкие. Дня два назад вспомнил было какую-то мелодию – та-та-та-та- тата – все крутилась в голове. Какой-то французский поп. И тут, в самолете стукнуло, что это Франсис Лэй – тема из фильма «Love Story», 1970). Герой хотел привезти подружку в Париж – too late. Забавно – Пэтти давно и прочно одна в Париже, а ко мне в Нью-Йорк приезжала Нэтти, с коей провел две весьма интенсивные недели. Вчера ходили в бистро «Касси» на Коламбас-авеню. Эскарго и патэ бургиньон с неплохим бордо. А в настоящем Касси с Пэтти мне запомнилось вино из Бержерака. Ну вот – своротил на воспоминания вин и подружек, а сокровенные самолетные мысли все выветрились. Впрочем, все это сокровенное плохо ложится на бумагу – особенно такую нежно-бежевую, в черную кожу переплетенную, в «Barnes & Noble», что на Бродвее и 82-й, рядом с домом, где мы стояли, купленную.

 

Читаю книжку Коваленского и вижу:

 

вдруг косач затосковал…

Все в окно смотрел – на зелень,

а утрами токовал, –

опустивши крылья низко,

хвост трубою распушив,

ворковал, шипел, чуфыскал,

как в родной своей глуши…

 

Вот и я, оказавшись в родной (so to say) своей глуши, то хвост распушу (если есть перед кем), то воркую (когда есть с кем), то шиплю (всегда есть на кого), а то плюну на все и сижу себе просто и чуфыскаю…

 

Read in Walter Benjamin:

«… мое желание – вволю поспать. Должно быть, я загадывал его тысячи и тысячи раз, ибо со временем оно таки исполнилось. Но немало воды утекло, прежде чем я понял: оно исполнилось потому, что мои надежды найти постоянную работу и верный кусок хлеба всегда оказывались тщетными».

 

Why me, why now?

Уже довольно давно ловлю себя на том, что, вытаскивая пакетик чая из пачки, или, скажем, беря маслину из плошки, думаю: какой/какая вытащится – тот, что с краю, ибо очередь его подошла, или из середины – ибо все в куче, и нет никакой очереди на аннигиляцию, а если и есть – никто не знает, как и кем она установлена, и почему тот пакетик стоит с краю, а тот – меж другими затерялся. А бывает, что весь ряд уже выбран, и соберешься выбросить пустую пачку, а в самом начале, оказывается, за не полностью все время открывавшейся крышкой, один притаился – и пережил сотоварищей. Или, бывает, нацелишься пикой в маслину, а она ускользнет, и пика вонзится в другую. Интересно, есть ли в этом какой-то высший промысел? Почему-то вспоминаю в такие моменты Одиссея и его спутников в пещере Полифема – как они, сгрудившись в темном углу, смотрят как сверху шарит по ним своим одиноким прожектором циклоп и опускает, не спеша, чудовищные свои пальцы – на которого из них?

В конечном итоге, судьба – это лишь проблема срока, вопрос времени… Наверно, это все-таки совершенно слепой механизм – кого зацепят первым, а кого оставят на потом – пакетик чая, маслину, человека…

 

 

^[1]   Да что ни назови!

 

^[2]   Узнал! Кусков-дед был известным в районе Остоженки-Арбата педиатром.

 

^[3]   Спустя какое-то время я узнал, что Гриша Забельшанский умер в Москве – на следующий день после того, как привиделся мне во сне в Японии. Похоже, его угасающее сознание (а точнее, уже бессознательное) посылало всем какие-то последние волны, одна из которых в ночном кошмаре достигла меня.