* * *
Затем, что вовек не вырвешь тебя,
вовек не возьмёшь,
затем, что всей свободе твоей
цена – ломаный грош,
затем, что нет у тебя
вообще никаких свойств,
затем, что, зная и так, что я скажу,
ты никогда не слушаешь
моих слов,
затем, что в речи вместо глаголов –
молчание, как пробел,
затем, что синтаксис,
нас спасавший,
давно устарел,
затем, что, поверив однажды,
будешь веровать до конца,
затем, что мне как раз теперь
не хватает
твоих имени и лица,
я не дам тебе жить,
как ты хотела – чтоб мне назло,
будто я не останавливал для тебя кровь,
будто нас ничего не жгло,
я всё равно попробую как-то
помочь тебе, поддержать,
я все равно всё поломаю –
ради мечты не жаль.
Сама подумай –
как бы я отказался вдруг от писем твоих?
Ты же знаешь, что я хотел, когда выучивал их.
Я хотел, чтобы всё было так,
как вышло из твоего сна.
Поэтому придётся и дальше
писать все эти письмена.
Придётся смириться с тем,
что всё проходит,
что всё течёт.
Придётся не говорить
о важном и главном –
что же делать ещё?
Придётся бояться свободы,
хоть в рамках и невтерпёж.
Счастье не обойдёшь,
счастье не обойдёшь.
* * *
Солдатская обувь – впору для каменистых дорог.
Господь все двадцать лет муштровал тебя и берёг,
держал тебя в казармах, в пехотных своих запасах,
учил на своих ошибках – на библии и на сказах.
Господь вдохнул жизнь в твой штатный противогаз.
Всё, что есть у тебя, это выбор – умереть за кого из нас,
всё, что есть у тебя, это воля – свобода погибнуть в бою.
Господь снимет с тебя жетон и всю провинность твою.
Господь снимет с тебя ботинки, срежет шнурки ножом.
Обувь должны носить живые, и мы её сбережём.
В этих болотах, на этой земле – куда без крепких копыт,
без штабного паскудства и котлов, где земля горит?
Покуда в горле звучит отвага, покуда в сердце закон,
труби без устали, пехотинец, вот твой Иерихон.
Стены падут и знамена падут, услышав твою трубу.
Будешь плакать в разбитых кварталах, вдруг закусив губу.
Это всё горн, он шлёт погибель прямо из твоих рук.
Это его золотое нёбо, холодный убийственный звук.
Слышишь, что-то касается сердца? Это корни травы.
Земля меняет состав оттого, что в неё ложитесь вы.
Это всё горн, ты видишь сам – всё дело в твоей трубе.
Лучше рабом грести на галерах, лучше уж гнить в тюрьме,
чем трубить и видеть пожары, сжирающие города.
И даже самая сложная жизнь ведёт известно куда.
Солдатские души – как раз находка для его лагерей.
Он с радостью примет всех столпившихся у его дверей.
И каждому случаю с нами побыть он тоже, конечно, рад.
Вот почему этот чудный горн в твоих руках, солдат.
Всегда пытается нам объяснить, как стоять на земле,
как избегать коварных ловушек, не потерявшись во мгле,
как, не страшась высоты и тьмы, дьявола гнать прочь.
Думаю, он и сам не знает, как нам лучше помочь.
* * *
Вот я бросаю оружие и начинаю ползти,
ползти от того, во что никогда не верил,
вот камыши оползаю и стальные пути,
оползаю мёртвых патрульных и разорванных офицеров,
оползаю чужие кордоны, крепостные мосты,
оползаю отчизну – бесконечную, непролазную.
У меня ещё столько времени, столько ещё ползти,
и поэтому где и что оползать – какая разница.
Каждая ночь была медленной, словно река.
Каждый день – ожидаемым, как чудное чудо.
Благодарность и брань слетают с моего языка.
Темнота – тёплая, липкая, будто овечий желудок.
Из могил говорят умершие, с неба слышно святых.
Но даже в их отрешённости слышится плач горький.
И пусть мне больше некуда в этой жизни идти –
развороченная земля стережёт беглеца зорко.
Что в твоём сердце, страна, что в голове твоей?
Я даже не знаю, из каких цветов сшиваются наши стяги.
Бесы смотрят угрюмо, сгрудились вокруг плотней
и упрекают меня словами моей присяги.
Когда мне удастся исчезнуть, из памяти всё стереть,
когда перестанут сниться тела, что плывут рекою,
когда в каждой смерти буду видеть всего лишь смерть,
когда голос опять будет звонким, а совесть спокойной,
когда не будет пугать, как окутывает тьма
и как эхом наполняется каждый выдох,
я всем буду твердить, даже если сойду с ума,
буду говорить о живых, говорить об убитых.
Десять тысяч погибших слушают из земли.
Десять тысяч святых слушают над головою.
Голоса погибших далеки и от этого злы.
Голоса святых – тоже злы и пахнут травою.
Люди выглядывают из окон,
выбегают из тёплых квартир.
В летний город
возвращается дезертир.
Прячется от разговоров,
как от огня.
Не помнит адресов,
где живёт родня.
И родня тоже, возвращаясь
к себе домой,
не узнаёт его,
думает, что чужой.
* * *
Давай, скажи ей что-то, останови.
Нет ни одной ночи, и нет войны.
И посреди этой бездны и высоты
есть лишь её упрямая воля уйти.
Кто же, скажи, её успокоит
и остановит, если не ты?
Ты удержи её, не отпускай её.
Пусть болтает что-то пустое своё,
мешая слезы и кровь, о вратах седьмых.
Потом, когда-то, она уйдёт.
Но пусть останется до зимы.
Смотри, какие нынче длинные ночи,
пустые дома, густые дымы.
Даже если свет поутру –
ослепительный и голубой,
всё равно она будет только с тобой.
Даже если её святые будут суровы и злы –
пусть это случится потом.
Мы защитим тылы.
Но не отпускай её, пока солнце
проступает из мглы.
Даже если закончится осень, придут холода,
больше всего боится она оставаться одна.
Даже если её святые вдруг подобреют, скорбя,
ей всё равно некому жаловаться, кроме тебя.
Не потому ли, что одиночество умножает гурьба.
Скажи ей что-то, чего ни разу не говорил.
Что-то про птиц и людей, про зверей и рыб,
что-то про вечность угля и невесомость зерна,
про то, что жизнь должна продолжаться даже когда война.
И кто же ещё, наконец, поверит тебе, как не она?
* * *
Свет всё горел, словно ждали известий.
Сквозняк слегка задевал занавеску.
В доме уснули. И в городе спали.
Тьма перекрывала мосты.
Яблоки в чёрной листве дозревали
и продолжали расти.
Запах дождя на полночной веранде.
Деревья, ссутулившись так безотрадно,
один на один с безжалостным ветром,
молчали и слушали, прятались в тень.
Касались в потёмках их мокрые ветви
спасительных стен.
Дом уже спал. И в его коридорах
стояла любовь, как хворости в порах,
как звук, сорвавшийся из-под нёба,
лучами, достигшими самого дна –
осенняя, выветренная, в ознобе,
она стояла одна.
Лестницы, своды, мебель и книги,
вещи, добытые у шаромыги,
рассветного часа волнующий вызов,
эфир – созидатель вечерней зари,
привычки, зависимости, капризы –
вспомни и говори.
Окна выхватывали прохладу,
и будто бы флаг или награду,
её сохраняли, людям на диво,
верно, упорно, что было сил.
Давно сюда гости не приходили,
никто и не уходил.
Светлые, жаждущие, безличные.
Всё состоит из любви безграничной,
всё, что касается основного,
всё возникает из мелочей,
непостижимого и живого,
тайного кода вещей.
Мятежным домам дай бог сохраниться.
С какой не начинай страницы –
время мотает рваные жилы,
серые стягивает бинты.
Тебя здесь слишком сильно любили,
чтобы отсюда уйти.
Пусть будет так, как сказано выше.
Она ожидает, однако не пишет,
как и всегда в осенний сезон.
Свет в её комнате медленно стынет,
в час пробуждения к жизни постылой
вдруг начинается сон.
Перевод с украинского: Аркадий Шпильский
