Европа нашей мечты

Беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Аркадием Неделем

 

Ирина Врубель-Голубкина: Споры о Европе, о ее современном статусе и будущей судьбе за последние два десятилетия только набирают обороты. Многих разочаровал Европейский Союз, ряд политиков правого толка призывают свои правительства из него выйти, экономическое влияние Европы на мир падает, ее интеллектуальная продукция уже далеко не та, что даже полвека назад. Университетская система терпит крах, отношение преподавателей к студентам более чем формальное, университетский диплом не дает ничего в плане трудоустройства, молодежь, кто может, уезжает в Америку или Азию в надежде найти применение своим знаниям и способностям. Прибавьте ко всему этому высокие налоги, проблему иммиграции и т.п. Вопрос Чернышевского: что делать?

Аркадий Недель: Отвечу Чернышевскому так: делать буржуазную революцию, которой, строго говоря, еще не было в Европе.

И.В-Г.:  Как же?! А нидерландская и французская революции?

А.Н.: Это фантазии советской историографии, а может и не только советской… То, что происходило в Нидерландах на протяжении почти ста лет – примерно с 1556 года, когда Карл V передал власть в этой стране своему сыну Филиппу II (хотя тот не знал голландского языка), и вплоть до заключения Вестфальского мира в 1648-м – было результатом религиозного раскола и войной за независимость Семнадцати провинций с империей Габсбургов, как австрийских, так и испанских. Эта война провинций и дала толчок к образованию современных государств Европы. Никак нельзя забывать, что к 1560-м годам в провинциях (Нидерландах) уже имело место сильное религиозное напряжение между католиками и протестантами. Несмотря на то, что протестантизм вызывал симпатии у небогатых слоев населения, которых раздражали излишества богатых католических домов, для Филиппа II протестанты оставались еретиками, с которыми он начал обходиться достаточно жестко. Лютеране и кальвинисты в долгу не остались, в 1566-м они устроили иконоборческий погром в церкви в Стеенворде во Фландрии, с этого момента иконоборческая вакханалия распространилась по многим голландским городам, ломали статуи святых, алтари, картины (любопытно, насколько протестантизм в этом схож с исламом); в Антверпене пострадали работы художника Питера Артсена, вводишего евангельские мотивы в бытовое пространство изображения. Филипп был вынужден принять меры, послав герцога Альбу для усмирения иконоборцев. Действовал Альба жестоко и без компромисов, в рамках так называемого «Кровавого совета», который привел к массовым расправам над иконоборцами.

Интересно тоже: эта антикатолическая активность часто носила карнавальный характер; по имеющимся у историков свидетельствам, разрушение «идолов», как их называли протестанты, происходило под смех, веселье и пляски сторонников Лютера и Кальвина. Вместе с этим нарастал еще чисто политический кризис, он был связан с тем, что Филипп взялся за укрепление центральной власти в том числе и в области налогов, что сильно не понравилось дворянству. Налоговая политика Альбы даже в какой-то момент объединила протестантов и католиков в их неприятии последней, после чего начались необратимые процессы дезинтеграции Нидерландов: север, как Амстердам, поддерживал католицизм, юг оставался с протестантами. Но даже те, которые были за сохранение католической веры, искали замену Филиппу, и лишь меньшинство стояло за сохранение его правления, а значит жизни под сенью испанской короны. Фигурой, которая пусть символически объединяла эти расколотые группы людей, был Вильгельм Оранский, но и ему в конце концов пришлось сделать политический выбор и перейти в протестантизм, т.е. примкнуть к большинству. Дальнейшие процессы в провинциях уже были напрямую связаны в внешнеполитической ситуацией, когда Нидерланды оказались разменной монетой более сильных игроков – Франции, Испании и Англии, которой правила Елизавета I и, во избежании военного конфликта с испанским двором, не спешившая до поры до времени брать под свою опеку новоявленных протестантов. Что ей, правда, позже не помешало попытаться сделать Нидерланды своей протестантской провинцией – эта попытка будет иметь последствия в период религиозных войн^[1].           

Что касается революции 1789-го года во Франции. Она не была буржуазной, «буржуазной» ее сделал Ленин post hoc, чтобы артикулировать для себя, а заодно и всего мира пролетарский характер своего детища – Октябрьской революции. Проблема на самом деле вот в чем: никакая буржуазная революция невозможна без сильной буржуазии, интересы которой в первую очередь связаны с городом как пространством с наибольшей мобильностью. Историк Мишель Вовель, следуя за Альбером Собулем, в ряде своих работ обратил внимание на гибридность французской буржуазии в канун революции, одна часть которой фактически принадлежала к дворянству, другая состояла из аморфных групп предприимчивых людей, которых условно можно назвать «третьим сословием» и т.д.^[2] Буржуазия, которая во Франции тех лет, да и сегодня, означает консервативно настроенный зажиточный класс, не могла и не хотела никаких революций хотя бы уже потому, что имела достаточные экономические привилегии при монархическом режиме и старалась жить по-дворянски. Во Франции, важно помнить, не было владельцев мануфактур, о которых позже напишет книгу пожизненный соавтор Маркса – Фридрих Энгельс. А значит, не было класса людей, которые могли бы желать смену старого режима, чтобы приобрести политическую власть, другими словами, конвертировать свой экономический капитал в политический. Известно, что  представители третьего сословия, так называемой буржуазии, составляли всего 13% в Учредительном собрании, в Конвенте и того меньше, а большинством были работники магистратур, юристы и прочие чиновники бюрократического аппарата, который стал активно прибирать власть к рукам еще при Людовике XV. Последний французский монарх, Людовик XVI, оказался фактически шахматным королем, чьи возможности действовать были крайне ограничены и который едва ли контролировал общество и экономику. За него это уже давно стали делать работники магистратуры, бюрократы  – они-то и совершили эту революцию. Они стремились к полноте политической власти для того, чтобы иметь власть над деньгами. Может показаться парадоксальным, но революционной буржуазии нет и сегодня, есть те же работники магистратур, огромный бюрократический класс, который ничего не хочет менять, потому что все имеет уже последние двести с лишним лет.

И.В-Г.: Власть над деньгами, когда она возникает в Европе? Во время Французской революции, какой бы характер она не носила… Или раньше? Была ли такая власть, например, у ростовщиков, ненавидимых и одновременно необходимых профессионалов?

А.Н.: Впервые, думаю, она устанавливается Медичами. Нравится нам это или нет, но сложно отрицать тот факт, что мощь постсредневековой Европы многим обязана внедренной Медичами  банковской системе, то есть узаконенному ростовщичеству. До того в той же Венеции этим бизнесом занимались евреи – христианам ростовщичеством заниматься запрещалось^[3] (вспомним св. Фому Аквинского, осуждавшего ростовщиков за торговлю временем), – платившие за такую привилегию социальным презрением, лучше всего описанным у Шекспира. Шейлок, вероятно, самый отвратительный персонаж в западной литературе, по крайней мере, автор «Венецианского купца» постарался его сделать именно таковым. Вопрос: почему?

Вспомним концовку пьесы: красавица Порция, на которой хочет жениться Бассанио – друг Антонио, занявший деньги у Шейлока, появляется в суде вместе со своей служанкой под видом адвоката и его писца и поворачивают дело так, что истец-еврей оказывается обвиняемым в покушении на жизнь христианина. Суд сохраняет Шейлоку жизнь, но тот должен будет не только отдать половину своего состояния Антонио, но и принять христианство. Считается, что источником пьесы явились рассказы итальянского писателя XIV века Джованни Фьорентино, опубликованных в сборнике «Глупец» (Il Pecorone, 1378), где уже была отработана подобная сюжетная развязка с переодеванием в суде. Впрочем, можно также вспомнить «Оратора» (1596) Александра Сильвэна, «Трагические истории» (1559) Маттео Банделло или рассказы совсем забытого сегодня французского писателя Бенина Пуасено (1558-?), чтобы убедиться в том, что Шекспир не искал (или не нашел) оригинального сюжетного поворота для своей пьесы. Яркую, но, на мой взгляд, ошибочную гипотезу предложил Кеннет Гросс, когда увидел в Шейлоке самого Шекспира^[4]. Исследователь считает, что в Шейлоке, который в сцене суда из истца и жертвы превращается в главного обвиняемого, драматург закодировал двусмысленность своего собственного положения: одновременно подчиняться законам общества, в известном смысле быть его жертвой, и несмотря ни на что оставаться индивидуальностью как автор, испытывать на себе ненависть большинства, т.е. в чем-то походить на преступника. В чем Гросс несомненно прав, так это в том, что едва ли Шекспира особенно занимала еврейская тема, как и его соотечественника Кристофера Марло, который ранее сочинил пьесу на ту же тему под названием «Мальтийский еврей» (1589), где заглавный герой, Варавва, в которого, судя по прологу, переселился дух Макиавелли, обладатель огромного золотого богатства, решает отомстить христианам за их враждебное отношение к евреям и победить их именно при помощи золота. Вне сомнений, Варавва, объявивший войну всему христианскому миру, фигура гораздо более масштабная, чем обыкновенный ростовщик Шейлок  – или так: Шейлок  – это частный случай Вараввы, – но у них есть одно общее качество: глубокая чуждость обществу, для которого они оба не люди, а символы зла, а для них – это не общество, а собрание присяжных. К слову,  Йозеф К., главный герой «Процесса» Кафки, пусть не ростовщик, а ничем не выдающийся банковский служащий, прямой наследник Шейлока, которого казнят именно из-за его литературной родословной.

Другой ответ на вопрос о Шейлоке вычитывается из интересной книги Томаса Джонса о влиянии философии Марсилио Фичино на английскую литературу елизаветинской эпохи^[5]. Превращение Шейлока из жертвы в обвиняемого – это на самом деле метафора алхимического превращения одного драгоценного металла в другой, золота в серебро (Дэниел Бэнс пошел дальше, отождествив героев пьесы с кабалистическими сефиротами)^[6]. Учитывая огромный интерес елизаветинских авторов, того же Марло, к астрологии и алхимии, и в целом к оккультным наукам – напомню, что сама Елизавета I не принимала никаких серьезных решений без предварительной консультации со своим личным астрологом, Джоном Ди, – эта версия звучит вполне убедительно. К слову, королева не только проявляла склонность к оккультному знанию, но и сама стала чуть ли не его главным персонажем. Достаточно вспомнить поэму «меланхолического (сатурнового) жанра» Джорджа Чэпмена «Тень ночи» (1594), где Елизавета представлена в виде Синтии – богини луны, или ее изображение на картине Матиаса Герунга «Меланхолия в саду жизни» (1558), где она, помещенная в центр полотна, аллегорически изображает меланхолию, а над ней происходит мифологическая (оккультная) битва небесных сил.    

 Что касается Шейлока, моя же гипотеза состоит в следующем: Шейлок, потребовавший (по условиям договора) от Антонио фунт плоти, повел себя как человек Средневековья, когда плоть не имела никакой ценности, но для Шейлока это было способом унизить Антонио. Более того, он, еврей, захотел фунт плоти христианина, что само по себе отсылает к одному из главных архетипов ненависти. Плоть, как и кровь христианина, это часть плоти самого Христа. Шекспир со своей пьесой, сознательно или нет, надавил на болевую точку эпохи: и дело тут не только в христианских сентиментах. После очень долгого периода «бестелесности», в котором пребывал средневековый человек, Ренессанс развернулся к телу. Джотто первым опустил тела на землю, создав гравитацию; Доменико Гирландайо выбросил из картин лишнее пространство, сделав шаг навстречу индивидуальности, а Ридольфо Гирландайо и Гольбейн Младший начали изображать не гештальты, а живых людей с их радостями и печалями  – тот самый микрокосм, о котором так часто говорил Фичино и который недвусмысленно выписан в «Венецианском купце» (например, в той же сцене суда). Кроме того, идея Фичино, что Бог познается в радости, включая радость телесную – не исключено, что идея была им позаимствована из «Зоара» или общения с каббалистами, – оказалась революционной и во многом задала канву мышления следующего, XVI столетия. Словом, потребовав себе фунт плоти Антонио, Шейлок попал под двойной удар: христианского благочестия и, что еще важнее, елизаветинских оккультистов, среди которых Шекспир, находившийся под непосредственным влиянием Джордано Бруно (что хорошо видно, например, в «Гамлете»), был далеко не последней фигурой. А для оккультиста эпохи не было ничего более отвратительного, чем оторвать часть от целого, нарушив тем самым Harmonia mundi, уже описанную венецианским каббалистом Франческо Джорджи, которая позже будет раскритикована приятелем Декарта и менеджером научной жизни в Европе, Марэном Мерсенном, в его «Комментариях на книгу Бытия» (1623) – их-то и можно считать концом европейского Ренессанса.    

Возвращаюсь к банкам. Строго говоря, это не было, конечно, изобретением Медичи. Банки и банковские чеки существовали уже в Вавилоне, а греческие трапедзиты (τραπεζίται), т. е. столы, принимали на хранение деньги вкладчиков, давая их потом взаймы под залог домов, земельных участков и рабов. В самой Италии существовали так называемые
monte di pietа, что-то вроде кредитных касс, которые одалживали небольшие суммы нуждающимся. Но важнее вот что: мы помним, что в 1410 году Бальдассаре Косса становится папой Иоанном XXIII, при котором финансовые обороты Cвятого престола значительно увеличиваются (о причинах я здесь говорить не буду) и управление этими огромными деньгами папа доверяет банку Джованни Медичи. Что интересно, в наши времена, папа Пий XII сделает то же самое, доверив финансовые дела Ватикана Эрнесту Пачелли, основателю Banco di Roma и по совместительству своему двоюродному брату.

При Медичах банк становится «финансовым Ватиканом», как бы мы сейчас сказали, ликвидным телом Христа. Банкир постепенно приходит на смену рыцарю (miles) и рыцарской морали, которая возникает в Европе на излете меровингской эпохи (V-VIII) и складывается в четкую систему отношений между рыцарем и феодалом примерно к XII веку. Рыцарь был не только воином, связанным со своим господином особой присягой (омажем), он был еще и рыцарем Христа, охраняющим его царство на земле. Банкир тоже связан со своим господином особым доверием, однако в отличие от рыцаря, служившего одновременно господину и Христу, и которому профессиональная клятва (votum professionis) предписывала, среди прочего, подвергать жизнь опасности за веру –  быть орудем борьбы за веру и справедливость, – банкир превращает саму веру в инструмент для защиты жизни или даже ее переноса в мир, где возможность достичь бессмертия дается при жизни этой. Банк – это не только место, где хранятся деньги вкладчиков, теперь это новый сотериологический институт, который, в отличие от церкви, может спасти человека здесь и сейчас. Средневековая щедрость, когда богатый господин, предчувствуя скорый конец, жертвует все свои средства беднякам или церкви ради спасения души, больше не высшая добродетель. Она уступает место меценатству  – щедрости во благо себе, чем и занимались Медичи. Быть богатым уже не стыдно, это тоже способ imitatio Christi ^[7], но не в превозносимой средневековыми орденами бедности или, как советовал св. Бернард Клервоский, путем самоунижения, а в том, чтобы при помощи денег создавать рай на земле. Так банкир вытесняет рыцаря, а  начиная с Медичей, конкурирует со священником в вопросе о контроле еще и духовной жизни своих прихожан-вкладчиков.    

Именно с этого, казалось бы, не самого волнующего события в европейской истории, деньги становятся не просто эквивалентом богатства, а духовной (религиозной) силой, и сегодня это видно лучше всего. На протяжении всех последующих столетий эта сила будет только крепнуть, ну а сам Ватикан будет все более и более превращаться в банковскую систему, в прямом и фигуральном смысле, с беспрецедентным количеством вкладчиков. Католический догмат о первородном грехе – это что-то вроде открытия счета в кредит.

Многие любят говорить о «конце истории», расхожее выражение в среде интеллектуалов последние тридцать лет. Мы уже обсуждали эту тему, и на мой взгляд никакого конца истории пока не предвидится. Я ранее приводил примеры того, как связаны большие эпохи  – далекие от нас во времени. Но если вас (или кого-то другого) это не убедило, приведу другой пример: деньги, точнее богатство Ватикана. Живая история почти двух тысяч лет, которая продолжается и сегодня с неменьшим успехом. Несмотря на все потрясения, модернизации, войны, смены идеологий в мире и многое проч., Ватикан никогда серьезно не терял свои богатства, а только множил их. Как вы, наверное, знаете, банк Ватикана самое, пожалуй, закрытое учреждение в мире. Он лучше защищен от вмешательства посторонних, чем ЦРУ или Моссад. Этот банк не пользуется компьютером и, следовательно, не имеет выходов во внешний мир. Он не подчиняется ни одним международным правилам, которые действуют в отношении других банков, и суммы, которые в нем вертятся, остаются res incognita. Словом, если вы захотите скрыть ваши деньги от чужих глаз, откройте счет в банке Святого престола. Нельзя не признать, что Ватикан  – самая успешная корпорация в истории человечества.  

И.В-Г.:  То есть Вы считаете, что достоверная информация о Ватикане недоступна в принципе?

А.Н.: Что-то, конечно, попадает в прессу, Италия все-таки достаточно свободная страна, если сравнивать с ее европейскими соседями. Помните скандал вокруг увольнения Этторе Готти Тедески, главы банка Ватикана. Он был уволен с формулировкой «несправившегося со своими обязанностями», но судя по книги Жанлуиджи Нуцци^[8], которого, кстати, кардиналы пытались привлечь к суду, причина, мягко говоря, не в его прогулах на работе. Между прочим, вот вам подтверждение тому, о чем мы только что говорили: Тедески (в соавторстве) выпустил книгу под названием «Деньги и Рай. Глобальная экономика и католический мир» (2010) – с предисловием не кого-нибудь, а Тарчизио Бертоне, кардинала-камерленго, который после ухода Бенедикта XVI стал фактическим правителем Ватикана (до избрания нового папы), – где он говорит, что – внимание!  –  сама христианская мораль вдохновляет капитализм на превосходство. Книга Тедески – запоздалый ответ Ватикана на «Протестантскую этику и дух капитализма» (1905) Макса Вебера, рассматривавшего именно протестантизм в качестве духовного стержня капиталистического производства. Тедески, очевидно не без чтения работ экономического историка Джакомо Тодескини, уверяет в обратном: именно католическая мораль создала условия для раскрытия человеческих способностей и возвышения человека, чему и служит капитализм, в отличие от протестантизма, приводившего к экономическим войнам и рыночному макиавеллизму.

Так или иначе, начиная с середины XV века Европа медленно, но верно начинает создавать внутри себя виртуальный мир; банковские отношения, займы, кредиты, в которые были вовлечены самые могущественные институции того времени, – тому пример. Живое золото, понятно, продолжало играть огромную роль тоже. Уолтер Рэли, фаворит Елизаветы I,
автор известной «Истории мира»(1614), своего рода энциклопедии его путешествий, реальных и воображаемых, еще в конце XVI века отправился на поиски Эльдорадо, по его прикидке она находилась на территории современной Венесуэлы, – земли с бесконечными золотыми запасами. В том же самом веке, только на несколько десятилетий раньше, Эрнан Кортес высадился со своим войском в Теночтитлане (городе-государстве ацтеков) и, поначалу будучи принятым в качестве мессии, стал грабить ацтекское золото, вызывая искреннее недоумение хозяев – ацтеки относились к золоту примерно так, как испанцы к дереву. Но при всем этом виртуальный мир, еще точнее – мир виртуального богатства, начал свою экспансию Европы. И кажется не случайным, как я сейчас думаю, что первичная фаза этой экспансии совпадает с расцветом европейского оккультизма, огромного интереса очень многих европейских интеллектуалов к Каббале и подобного рода сюжетам.

И.В-Г.:  Поясните, в чем Вы видите сходство между деньгами и оккультизмом?

А.Н.: Это просто. Деньги, вернее операции с ними, по сути очень схожи с магическими или алхимическими действиями. Когда вы кладете деньги в банк, то не знаете, что через некоторое время получите на выходе. Вы можете только предполагать, как это делали алхимики, надеятся, что, внося определенную сумму, вы получите прибыль. Но вы можете ничего не получить или потерять то, что внесли. Вы можете стать богаче, а можете превратиться в бедняка.

Агриппа Неттесгеймский, протагонист гётевского Фауста, в своей «Оккультной философии» (1510), различая виды магии, что также делали до него Фичино и Иоганн Тритемий, выделял в особый подвид магию или силу воображения (vis imaginum), которая в классификации Агриппы, входит в категорию естественной магии. Vis imaginum – это удивительный дар людей видеть то, чего еще нет или видимое не такое, как он его видит, но это неважно – видеть желанием, и этим видением влиять на объект. Агриппа еще именует это «эстетическим видением». Денежные операции – это во многом vis imaginum, потому что вы видите, имагинируете (если позволите «оккультный» неологизм) то, что еще не существует, что-то что находится в модальности возможного, но для вас вполне сущего. С другой стороны, деньги – это своего рода код, тайные знаки, которыми шифруется мир. Представьте: у вас в кошельке десятидолларовая купюра, по сути крипт, который вы можете прочитать тысячами разных способов. Вы можете купить билет в кино, съесть гамбургер, купить журнал моды и т.д. и т.п. «Купить» – значит прочитать крипт, задействовав ваше воображение, желание, vis imaginum. Делая это, вы не подозреваете, что совершаете вполне магическое действие: нечто воображаемое трансформируете в реальное, десять долларов в гамбургер. Тритемий, к слову, изобретатель криптографии, или «стеганографии», по названию его сочинения, говорил, что для умения составлять и читать крипты нужно призывать на помощь ангелов, за что и получил прозвище чернокнижника. Впрочем, какая разница, кого призывать, ангелов или дьявола, главное результат.

И.В-Г.: Карл Маркс тоже призывал ангелов или дьявола, работая над «Капиталом» – главной европейской книгой о возникновении богатства?

А.Н.: Понимаю ваш вопрос. Да, в известном – европейском – смысле Маркс был алхимиком, что видно из первой части первого тома «Капитала». Однако цели ренессансных магов и алхимиков и Маркса сильно различались. Если для первых было важно понять, как устроены связи мира, от самого базового уровня до глобального, небесного, то Маркс озадачился тем, как освободиться от этого зловещего мира, вытащив из него его костяк – непосредственного производителя благ. Оккультная задача Маркса, если уж на то пошло, и если использовать терминологию Агриппы, заключалась в том, как из vis rerum (силы вещей), которая властвует над людьми, которые эти вещи производят, пролетариатом, сделать vis imaginativa – мир духовный, где сама власть перейдет к производителю. Алхимически говоря, это была колоссальная задача, с которой Маркс справился лишь отчасти.

Работа, которую проделал Маркс, сделав детальный анализ капиталистического производства, привела его к необходимости предложить очередную сотериологическую теорию: спасение при помощи пролетариата. Пролетариат должен осознать свою историческую миссию, свою силу и свою исключительность и поменять историю. Историю меняет тот, кто в ней до этого не участвует. Коммунизм, писал Маркс в своих ранних работах, – это законченный натурализм, и в качестве такогого он является гуманизмом, и будучи таким законченным гуманизмом он есть натурализм. Коммунизм окончательно примиряет человека с природой и природу с человеком (дословная цитата). Следовательно, Маркс преследует двойную цель: закончить историю и поменять человеческое общество, по сути человеческую природу. Коммунистический человек отказывается от себя как собственника, т.е. от того, что его, по Марксу, всегда отчуждало от природы и своей истинной сущности – ощущение себя неотъемлемой частью природного целого. Здесь крайне интересен эпистемологический аспект марксистской футурологии: субъект должен вернуться к своей потерянной сущности путем отказа от социального тела. Многие задаются вопросом: почему «Гарри Поттер» настолько популярная книга.

И.В-Г.: А действительно, почему?

А.Н.: Потому что этот роман построен по модели коммунистического общества, точнее он описывает общество, очень похожее на коммунистическое – магическое пространство, где путем изначальной жертвы (матери Гарри) герой получает защиту или спасение. Для самой писательницы серия о Гарри Поттере  – это ее ответ «Оливеру Твисту» (1839) Чарлза Дикенса, а может и викторианской Англии в целом, где у человека с низким социальным статусом было немного шансов на успех. У Дикенса,  несмотря на все козни судьбы, начиная со смерти матери, жизни в детском доме, криминального детства, жизнь Твиста складывется вполне удачно. Однако ему помогает счастливое для него стечение обстоятельств или судьба, как угодно, которая в конце концов оказывается к нему благосклонной. В отличие от Твиста, Гарри Поттер уже защищен магически, и в первую очередь от той самой викторианской атмосферы, декорации которой во многом сохранены в романе.

Но нам интереснее не внутренние разборки Роулинг с английской литературой, а то, что у нее получилось на выходе. Гарри – это мальчик, обладающий всеми качествами образцового советского пионера, каким его описал, например, в своей трилогии Анатолий Рыбаков, или каковым он предстает во многих  кинофильмах той эпохи: милосердный, чуткий, не терпящий вранья, помогающий другим, готовый к самопожертвованию и т.п. Заменив слово «коммунистический» на «магический», Роулинг, сама того не желая, описала мир советского детства,  и попала в точку. Каждый ребенок захотел стать Гарри Поттером или, по крайней мере, жить в одном мире с ним. Каждый ребенок захотел иметь мать, которая одновременно обладает главной христианской добродетелью – способностью к самопожертвованию – и магическими способностями – наделить своего ребенка талантом к волшебству, то есть  неотчуждаемым капиталом (по Марксу). И здесь открываются все преимущества магической матери по сравнению с Богом-Отцом, который жертвует собственным сыном. Гарри Поттер, кроме того, что он улучшенная версия Оливера Твиста и советский пионер, еще и подросток-Иисус, который избежит распятия. Интересно, что он родился в тот момент, когда de facto закончился СССР – летом 1980-го года, после московской Олимпиады.

И.В-Г.: Получается, что «Гарри Поттер» – это литературный аппендикс к «Капиталу» или к Новому Завету?

А.Н.: К первой фразе «Манифеста коммунистической партии».

И.В-Г.: Раз так, тогда, если вкратце, какова судьба сотериологической идеи Маркса сегодня?

А.Н.: Все, о чем мечтал Маркс и что он видел в качестве единственно верного исхода истории сегодня приобретает совсем иной вид. Маркс мечтал о бесклассовом обществе – сегодня мы живем в эпоху возникновения новых классов. Дело даже не только в том, что богатства мира сосредотачиваются у очень малых групп людей, и разница между богатыми и бедными только растет. Мы живем в эпоху, когда «класс» (если использовать этот марксистский термин) определяется не только наличием или отсутствием определенного количества денег, а возможностью и ценностью высказывания (vis verborum, по Агриппе). Казалось бы, интернет и его гаджеты, вроде фэйсбука, лайков и всяких комментариев, дают любому возможность высказаться. Сегодня существуют возможности интернетовского самиздата и проч., но именно это и лишает ваше высказывание всякой значимости. По сути дела, это то же безмолвствующее большинство, которое в эпоху Средневековья составляли безграмотные крестьяне. Вы можете написать все, что вам захочется, вы так же можете сами записать себя и выложить на YouTube, но это прочтут и послушают ваши друзья или такие же, как и вы –  люди без голоса. Если вы не принадлежите к классу людей, имеющих сегодня власть над значением, ценность вашего высказывания останется нулевой.

Доктрина Маркса – протест против превращения человеческой жизни в товар. Маркс ненавидел деньги, деньги как материю и как идею, поэтому-то и стремился освободить человека от зависимости от денег. Освободить время от привязки к деньгам. Коммунизм, если суммировать главную метафизическую идею Маркса, должен быть построен из освобожденного времени (человеческого труда). То есть, по Марксу, время  – это строительный материал. Труд же – это конвертация времени в спасение, в то время как лень (безделие) – это кража спасения, сотериологическое воровство, поэтому и осуждаемое во всех религиозных системах. Маркс это чувствовал, что следует из первого тома его главного труда, но он не знал, как с этим быть в описанном им капиталистическом производстве. Освобождение пролетариата ставило другую, еще более сложную задачу: что пролетариату делать со своим освобожденным временем? Ребенок в анальном периоде долго сидит на горшке по той же самой причине, хотя и с другой целью. Адам был уже спасен, его возвращение на землю – обмен бесконечного времени рая на конечное время истории.

И.В-Г.: А разве Фридрих Ницше не ставил похожую задачу: освобождение человека путем его превращения в сверхчеловека? Тоже своего рода алхимия…

А.Н.: С этим не поспоришь. Ницше, как и Маркс, верил в сотериологического человека.  Известные слова Ницше «Бог умер» – это иначе выраженная марксистская идея о необходимости возврата человека к собственной сущности, к своему естественному состоянию. Умерев, Бог предоставил человека самому себе, он дал ему шанс. Есть нечто общее в отношении к религии у Маркса и Ницше. Оно состоит в том, что оба этих генетически религиозных мыслителя (у Маркса предки по отцу были раввинами, Ницше из семьи священника) искали замену христианству, оставляя при этом сотериологическую проблему как главную. Ницше предложил индивидуальное спасение: в каждом человеке живет сверхчеловек, которым нужно стать. Важно помнить, что ницшеанский сверхчеловек не имеет ничего общего с последующими его нацистскими или советскими интерпретациями. У Ницше это метафора, метафора человека, который, отказавшись от некоего высшего принципа – Бога, Высшего разума и проч., – оказался один на один с самим собой и теперь вынужден принять всю ответственность за существование на себя. Сверхчеловек, по сути, это одиночка, который стремится не к слиянию с неким Абсолютом, а к пониманию своей подлинной сущности. Идея сверхчеловека поистине радикальна, так как лишает мысль о себе всяческой опоры; это был несомненно более радикальный шаг по сравнению с тем, что сделал Декарт. В истории европейской философии Ницше – единственный по-настоящему нерелигиозный мыслитель. Маркс шел во многом тем же путем, но отличие его модели состояло в том, что его «сверхчеловек» оказался коллективным. Пролетариат возвращается в историю и берет на себя ответственность за ее судьбу после того, как он осознает свою миссию, свою подлинную роль в этой истории. Из молчаливого исполнителя чужой воли – орудия – он превращается в главную движущуюся силу общества.  

И.В-Г.: Хорошо, а что нам делать сегодня, когда интеллектуалов радикального толка сильно поубавилось, нет мощных концепций, нет пролетариата и сверхчеловека? И что такое интеллектуал сегодня, если такая фигура вообще имеет нынче место?

А.Н.: Перефразируя известную фразу Дмитрия Медведева – интеллектуалов нет, но вы держитесь! Что сказать, плохо с этим обстоит дело… Интеллектуал – это в первую очередь представитель элиты или «контрэлиты» в смысле Гаэтано Моски, итальянского социолога, которая приходит на смену, когда правящие элиты деградируют, будучи не в состоянии справиться со своей ролью. Роберт Михельс, ученик Макса Вебера, считал, что такие «контрэлитные» интеллектуалы выходят из среды обычных людей, которые не хотят мириться с настоящей политической ситуацией. Другими словами, происходит то, что современные социологи, такие как Чарлз Тилли или Мансур Олсон (не без оглядки на работы Михельса), назвали «мобилизацией ресурсов». Парадокс или загадка нашего времени состоит в том, что такой контрэлиты не возникает – вопреки любой здравой логике!

И.В-Г.: Почему, как Вы думаете?

А.Н.: Если бы у меня был точный ответ на этот вопрос, я бы попросил Вас о гонораре в $1 миллион… Есть несколько причин, но главная, пожалуй, это удачный политический менеджмент, который использовался властью последние полвека: сравнительно сытая жизнь с постоянно внедряемой идеей о том, что все это – блага государства, щедрость Левиафана, и только оно в его нынешнем виде может обеспечить такую жизнь. Когда вам рассказывают такое на протяжении пяти десятилетий – с мая 1968-го, который, нужно признать, провалился, но научил власть поддерживать нужный ей нарратив –  то вы рано или поздно начинаете в это верить. Почему с мая 1968-го? Потому что именно с этого момента власть в Европе начинает покупать элиты (в самом широком значении этого слова), к которым до этого относилась с подозрением. Власть стала создавать своего рода интеллектуальную (или квази-интеллектуальную) олигархию. Она существует и по сей день. Задача этих интеллектуалов-олигархов – поддерживать и распространять нарратив власти, еще точнее – власть как нарратив, ничего не меняя по сути и создавая иллюзию свободного говорения. И в этом можно видеть, как выполняется «железное правило олигархии», которое в свое время вывел Михельс: любой режим, включая демократический, рано или поздно разовьется в олигархию, поскольку лидеры масс, находясь у власти, начинают ставить во главу угла личные интересы с растущим недоверием к этим массам. Михельс имел в виду экономику и деньги, и можно спорить, насколько его правило работает в той или иной стране, но что едва ли можно оспорить, так это неизбежную трансформацию элит в интеллектуальную олигархию, если последние долгое время находятся у власти.

В этих условиях возникновение контрэлиты крайне затруднительно, так как любая по-настоящему оппозиционная точка зрения воспринимается не как критика нынешней власти, а как атака на святая святых – демократическое государство, т.е. не на конкретный объект, а на априорные условия. В этом была большая разница между Европой, той же Францией, и Советским Союзом, где контрэлите все же удалось возникнуть во времена Оттепели – удалось, поскольку при всей тотальности идеологии язык власти был разведен с языком людей. Ни Хрущев, ни Брежнев не сумели создать нарратив, объединяющий власть и народ.

И.В-Г.: Хотя попытки такого рода были. Хрущев говорил языком простых людей и, кажется, сильно недолюбливал интеллектуалов?

А.Н.: Хрущев говорил тем единственным языком, которым владел. Это тот случай, когда язык и его носитель – одно и то же. Но дело даже не в этом. Хрущев известен своими гонениями на церковь. Вспомнить хотя бы известный эпизод, когда в 1961 году во время Архиерейского Собора он лоббировал отмену положения о настоятеле церкви как руководителе прихода. Антицерковная политика доходила до того (в некоторых регионах страны), что партийцы требовали лишить родительских прав родителей, которые ведут религиозное воспитание детей, водят их на службу и т.п. Помимо того, что это все было рефлексами его антисталинской политики, Хрущев, вознамерившийся к 1980 году построить комунизм, отбирал таким образом у церкви право на любое высказывание. Хрущев не хотел быть двутелесным правителем (по Канторовичу), он понимал – вероятно, с чей-то подсказки, – что новая религия, в которую он, безусловно, верил, должна быть монотелесна. Не исключено, что его юношеская вера в Богоматерь – вопрос, исследованный историком Ольгой Васильевой, нынешним министром просвещения – тоже сыграла свою роль. Церковь – второе тело Богоматери, следовательно, лишнее.  

И.В-Г.: А вообще нарратив, объединяющий власть и народ, возможен в России?

А.Н.: Не уверен… Так или иначе, то, что произошло во время Оттепели и то, что не произошло в мае 1968-го во Франции, – это «дезертирство элит», которое Чарлз Тилли в своей книге по теории революции интерпретирует скорее как необходимый феномен при создании революционной ситуации. «Дезертирство», говорит он, заключается в том, чтобы интеллектуальные группы и политики, желающие радикальных перемен, были не врагами, а соучастниками одного и того же революционного движения^[9]. И вот парадокс: презираемые Хрущевым мосховские художники, которых он по-отечески назвал «педерастами», и их единомышленники, были тогда с ним заодно, а во Франции интеллектуал Сартр и его молодые друзья были против власти, но говорили с ней на ее же языке – и проиграли.

И.В-Г.: Давайте так: что для Вас интеллектуал?

А.Н.: Интеллектуал – это тот, кто говорит с властью не на ее языке. Он противостоит власти в первую очередь на языковом уровне. Интеллектуал, поэтому, отличается от просто специалиста в той или иной области тем, что о чем бы он ни писал, в любых его рефлексиях всегда есть отсылка к современности. Интеллектуал  – это тот, кто своей мыслью создает альтернативную (критическую) власти современность. Лучший пример, которым я бы мог проиллюстрировать этот тезис,  – Джордано Бруно. Дело даже не в пресловутой гелиоцентрической модели – идеи Коперника и других авторов, – которую Бруно пропагандировал, но не был ее изобретателем; главное заключается в том, что Бруно, объединив магическое (герметическое) и научное знание своего времени, создал интеллектуальную конструкцию, которую власть не могла контролировать. Например, его мысль о множественности миров, о бесконечном универсуме, о Боге, который, задолго до Спинозы, оказался ни чем иным, как одухотворяющей субстанцией природы или основной монадой, если пользоваться термином Лейбница,  – все это создавало параллельный мир, в котором человеческий разум чувствовал себя одновременно более значительным, поскольку мог узреть эти вещи, и менее могущественным по сравнению со сложностью миров. Понятно, что такой человек не мог найти работу, и даже когда освободилась вакансия профессора математики Падуанского университета, кандидатура Бруно была отвергнута.

Не верно думать, что дело Бруно уже принадлежит истории, и эти «страшные времена» давно канули в Лету. Уверен, что Бруно не нашел бы себе преподавательского места и сегодня, когда куда менее скромные еретики остаются не у дел. И в наше же время, куриальный кардинал Анджело Содано, человек из первого эшелона власти в Ватикане, в целом подтвердил правильность действий инквизиторов, а папа Иоанн Павел II отказался реабилитировать ученого. Зато неоднократно поднимался вопрос о канонизации Жака Клемана, убийцы Генриха III, короля, попытавшегося в очень сложный период, следуя во многом идеям своей матери Катерины Медичи, провести демократические реформы и сделать религиозную Европу чуть более толерантной. Философ Игорь Смирнов заметил, что демократия учит нас мириться с безвластием и принимать временность власти, убывающей в цене, с чем, понятно, не могла мириться власть, ни папа, ни король. Светская власть устроила суд на трупом Клемана: вначале труп был доставлен на Гревскую площадь в Париже, затем четвертован и сожжен.

Должен заметить, что вообще христианская религия плохо сочетается с идеей демократии, заимствованной у греков, которым был чужд монотеизм, эсхатология и идея загробной жизни. Я думаю, что внутренний конфликт между христианством и демократическими идеями, которые уже серьезно начали будоражить Европу примерно с XVIII века, – а давать о себе знать как минимум двумя столетиями раньше, – и достиг своего пика в ХХ веке, был самым серьезным социальным напряжением последних двухсот с лишним лет, и его последствия мы испытываем и сегодня. Религиозные войны XVI века, убийство Генриха III – все это результат этого противостояния. Когда Генрих пошел на уступки гугенотам, которым дал свободу вероисповедания и участие в местных парламентах, то есть провел демократические реформы, в результате которых города, населенные сплошь гугенотами, становились независимыми от королевской власти, его решили убить. Католическая лига, возглавляемая Генрихом Гизом и его братом Людовиком, кардиналом Лотарингским, мириться с демократией не пожелала. Братья твердо решили избавиться от Генриха III и продолжить войну с гугенотами. Пока им удалось лишь второе. В 1577 году вспыхнула новая, шестая по счету, гражданская религиозная война, продолжавшаяся три года. Во главе протестантов встал Генрих Наваррский, который уцелел во время Варфоломеевской ночи, отрёкшись от своей веры и спешно приняв католичество.

И.В-Г.: Вы хотите сказать, что сегодня мир не стал толерантнее по сравнению с временами Джордано Бруно или Генриха III? Но ведь существуют интеллектуальные элиты, так или иначе влияющие на мир. Пусть нет таких великих одиночек, как Бруно, но есть сообщества критически мыслящих людей.

А.Н.: Нет, не стал толерантнее. Изменились методы, людей больше на сжигают на площадях, но не потому, что власть стала гуманнее, а потому что в этом нет больше необходимости.

И.В-Г.: …власть не стала гуманнее?!

А.Н.: Ни на йоту. Она стала изобретательней, у нее появилось больше возможностей для маневров и манипуляции общественным сознанием. Она стала виртуальнее, если хотите, но никак не милосерднее… Помню, на меня произвела сильное впечатление книга Чарльза Райта Миллса «Властвующая элита» (1959), в которой Миллс осуществил блистательный институциональный анализ современной ему Америки. Книга описывает взаимоотношения политической, экономической и военной элит, отмечая, что все они видят мир по-разному. Миллс читает, что властные элиты представляют лишь собственные интересы, в которые включены поддержание «вечной экономической войны», чтобы контролировать американский капитализм, и маскировка манипулятивного контроля за социальным и политическим порядком с помощью масс медиа. А интеллектуал, по Миллсу, может лишь пассивно наблюдать за этими процессами. Очень хочется с ним поспорить, возразить: да что вы такое говорите, интеллектуал влияет на общество, его слушают, он заставляет думать… мы же читаем, например, Ноама Хомского и видим, как он выводит на чистую воду коварную американскую, а заодно и израильскую внешнюю политику. На что можно возразить: это не Хомский выводит на чистую воду американскую политику, это американская политика так устроена, что Хомский в том числе может о ней высказаться. Есть разница, не так ли?

И.В-Г.: Есть, но при этом тот же Хомский прекрасно понимает, что Америка одна из самых свободных стран по части высказывания…

А.Н.: … что при этом не наделяет ее иммунитетом против заболевания политической параноей. Собственно, на эту тему Алвин Гулднер написал не менее удачное (чем Миллс) исследование – «Диалектика идеологии и технологии» (1976), где он как раз и пытается понять, как и почему любое высказывание интеллектуала, будь он социолог или филолог, хочет он того или нет, находится внутри идеологического поля. Вспомните, что происходило в Америке 1950-х, это называют маккартизмом: погоня за ведьмами, врагами американской демократии и т.п. А теперь посмотрим, что происходило в 1990-х и отчасти происходит сегодня. Назову это по аналогии:  «блэккартизмом», когда малейшее высказывание в «политически некорректном» духе может стоить человеку карьеры, причем ранг и заслуги не принимаются во внимание. Пример: случай с известным американским психологом Раймондом Кеттеллем, которого по доносу каких-то блюстителей корректной психологии хотели лишить награды Американского Психологической Ассоциации за якобы расистские суждения. Все, что он позволил себе сказать – это то, что черные думают несколько иначе, чем белые. Для выяснения «дела Кеттелля» были назначены специальные слушания.

Но раз уж зашла речь об Америке, скажу вам, что Ленин ошибался, называя Швейцарию самой революционной страной. Самая революционная страна – это Америка. В ХХ веке мало революций и «народных» движений произошли без ее участия. Америка, кажется, до сих пор оспаривает у России пальму первенства – кто на свете всех революционней? Однако нужно сделать одну оговорку – революционность Америки не распространяется на ее собственню территорию (последние двести с лишним лет). Вот только один пример: когда Лайоша Кошута, венгерского революционера и журналиста  – казалось бы, не Троцкий все же – приговорили к смертной казни на родине, то правительства Европы отказались дать ему политическое убежище, включая Францию, кстати, и которое он смог получить сначала в Турции, а потом в Англии. США были единственной страной, которая оказывала ему финансовую помощь.

И.В-Г.: Да, раз уж зашла речь об Америке: почему Дональд Трамп выиграл президентские выборы, несмотря на все негативные прогнозы?

А.Н.: То, что выиграет Трамп (или такой человек, как Трамп) предсказал еще Дэвид Фостер Уоллес в своем романе “Бесконечная шутка” (1996), не впрямую, конечно. Если Вы читали это произведение, то наверняка заметили поставленный в нем очень русский вопрос: что нам со всем этим делать? “Этим” – политической неразберихой, кризисом в отношениях между различными социальными группами, терроризмом, спортом, наркотиками, лицемерием, словом, мировой скукой. Роман Уоллеса, по сложности нарратива напоминающий «Радугу гравитации» (1973) Томаса Пинчона, как бы подытоживает то, что бы я назвал «Америка как жанр». Для американской литературы это очень необычная вещь, поскольку это не роман о современности, исполненный в постмодернистском стиле, как считают некоторые критики, а роман вместо современности.   

Трамп – интересная фигура во многих отношениях. Кто-то говорит, что он напоминает Рейгана и сильную Америку, которой удалось выиграть Холодную войну, другие подчеркивают его непотопляемость как бизнесмена. Напомню, что Трамп несколько раз был на грани банкротства, но даже тогда, когда задолжал кредиторам миллиард долларов, не спешил объявить себя банкротом, и снова поднимался. Кто-то говорит о нем как об успешном шоумене, эдаком новом Финеасе Барнуме, умеющим привлечь к себе внимание толпы и т. п. Все это отчасти верно, но не есть, на мой взгляд, самое важное в его политическом успехе. Трамп, сознательно или нет, отвечает той политической модели, тому политическому чувству, которое доминирует сегодня в мире: политика как развлечение, зрелище, и чем оно неожиданней, тем лучше. Хилари Клинтон проиграла даже не потому, что периодически падала в обморок и выглядела на фоне крупного Трампа немощной старушкой, а потому что была предсказуема, а значит скучна. Коллапс либеральных ценностей, а он происходит сегодня на наших глазах, превращает политику как искусство серьезного и основательного в искусство развлечения. Развлечение отличается от серьезного занятия как минимум двумя вещами: во-первых, оно не терпит длительности, главный принцип развлечения – быстрая смена ситуации; во-вторых, в развлечении отсутствует моральный принцип. Когда Славой Жижек говорит, что Трамп это «настоящая катастрофа» и что он означает «разложение публичной морали», Жижек наивен и смешон одновременно. Смешно, когда постмодернистский автор пытается быть моралистом. Хотя «быть смешным» – это ровно то, что и требуется от Жижека, философского клоуна.

Нынешний кризис либерализма, с одной стороны, привел к фашизации социума; можно спорить о степени и формах этого нового фашизма, но тот факт, что он захватил Европу, бесспорный. Европа, которая столько столетий сочиняла новые утопии или возвращалась к старым, стараясь превозмочь самою себя, сегодня сама превратилась в дистопию, вроде той, котороую описал Хаксли в «О, дивном новом мире» (1932) или та, что показана в фильме «Рассказ служанки» (1989) Фолькера Шлендорфа или в только что вышедшем романе Джосса Шелдона «Индивидутопия» (2018), где малочисленный класс олигархов управляет людьми, которые им платят за право ходить по улицам и дышать свежим воздухом.

Повторю: политическое окончательно превратилось в развлекательное, и здесь нет противоречия. В основу классического либерализма, от Джона Локка до Людвига фон Мизеса и Мюррея Ротбарда, была положена идея личной свободы. Эта затасканная, замусоленная тысячами разнообразных интерпретаций идея, по сути, означает только одно: социум предоставляет человеку выбор (своей судьбы, своего дела, путей его реализации…), ответственность за этот выбор и его последствия несет сам человек. Государство, полицейский аппарат не вмешивается в приватную сферу. Исайя Берлин скорректировал этот либеральный принцип понятием «негативной свободы»: ты свободен, пока твоя свобода не мешает остальным. Ранее, Бенжамен Констан определил личную свободу как подчинение закону и только закону. Еще один важный принцип либерализма: невмешательство государства в личные дела граждан или такое вмешательство должно быть минимальным. Евгений Головин как-то заметил, что государство – это система закрытых дверей. Добавлю: из которых идут постоянные распоряжения и запреты. Этим самым государственным запретам и распоряжениям классический либерализм противопоставлял мыслящего субъекта, задача которого – сохранить свою индивидуальность. Вообще говоря, способность к мысли нам дана еще и для того, а может быть в первую очередь, чтобы сохранить свое индивидуальное.

Почему я считаю Трампа любопытной фигурой и почему он, несмотря ни на что,  выигрывает на американском политическом поле? Потому что в нем удивительно сочетаются две вещи: с одной стороны, он как никто другой, пусть в несколько гротесковой форме, отвечает либеральной идее свободного индивида, идея, умершая de facto, но фантом которой продолжают еще эксплуатировать. Трамп – предприниматель, шоумен, человек, который реализует свои мечты. Говоря языком Гегеля, он воплощает абстрактное в конкретном. С другой стороны, Трамп доводит политическое высказывание до предела своего бессмыслия. Сегодня он говорит одно, завтра – противоположное (примеров масса), но не без доли искренности. Строго говоря, Трамп не является президентом страны, он играет в президента, еще точнее – в саму идею политической власти. Он десакрализует власть, превращая ее из серьезного, основанного на фундаментальных идеологических догмах, в развлекательное, при этом умело используя американскую идеологическую догматику. Похожая позиция, если проводить параллели с Россией, у Владимира Жириновского, который уже тридцать лет развлекает публику, однако несколько иначе: он смешон тем, что всегда слишком серьезен. И такая десакрализация власти время от времени необходима, чтобы власть могла на себя посмотреть другими глазами. Иначе говоря, десакрализация власти создает из нее самой зрителя, который замечает ее (свои)  сильные и слабые стороны. Ну и кроме того, Трамп вполне соответствует нашей эпохе безудержного эксгибиционизма.

Похожим образом действовал Сильвио Берлускони, представляясь публике и избирателям таким же простым парнем, как они, итальянцем с улицы, чуть ли не похитителем велосипедов. Берлускони говорил с избирателями на уличном итальянском языке, использовал жаргон, сексуальные образы (подробнее об этом можно прочитать в интересной книге Мичеле Просперо^[10]); Италия знала, что он очень любит свою маму Розу, а она его, он обожает футбол – вторая религия в Италии…

И.В-Г.: …а кстати, почему?

А.Н.: Не знаю, наверное, потому, что игроков в футбольной команде почти столько же, сколько было апостолов на Тайной вечере (смеется)… Берлускони обожает футбол, женщин и умеет носить костюмы темно-синего цвета. Кроме того, выпускник салезианского колледжа имени святого Джованни Боско артистичен, не боится импровизации, как и все итальянцы, терпеть не может платить налоги, и не подчиняется законам. Он будто сошел с экранов итальянских неореалистических фильмов, где вымысел и реальность неотличимы. К тому же, итальянцы крайне театральная нация, мир воспринимается не как театр, а наоборот  – театр – это и есть настоящий мир, театр во вне, театр внутри. Комедия дель арте, венецианский карнавал  – это все опыты свободы, которых сегодня остается все меньше. Итальянцам наплевать на политику и политиков, если в этом нет комедии (в итальянском смысле). Политический успех Берлускони даже не в его удачно найденном стиле общения с избирателями, а именно в том, что он стал для миллионов тем самым настоящим итальянцем, italiano vero, Бригеллой из комедии дель арте, с которым многие себя ассоциируют. А когда в 1994-м Берлускони создал движение «Вперед, Италия», которая через два месяца (уникальный случай) пришла к власти, то это была не столько политическая победа, сколько победа над политикой.

Трампа, возвращаюсь к нему, ненавидит интеллигенция, которой кажется, что именно он угрожает традиционным либеральным ценностям; его ненавидит истеблишмент, который видит в нем угрозу, опять же из-за «непредсказуемости»; его ненавидит Голливуд, считая его женоненавистником, хамом, нарциссом и проч. Трамп – супергерой карикатур; чучела, его изображающие, не раз жгли и кромсали на улицах протестующие. Но эти магические действия на самом деле только упрочивают его политическое положение. Почему? Еще раз: потому что карикатура или чучело, то есть фигуры комического, не могут принести желаемого эффекта там, где они уже приобрели власть. Смеха в квадрате не бывает. Дональд Трамп – это бесконечная шутка.

И.В-Г.: 1 марта 2018 года Путин показал Федеральному собранию ролики с супероружием, которое уже есть у России, что вызвало немалый резонанс в мировых СМИ. Что это? Угроза, приглашение на казнь или попытка стать равным на Олимпе или что-то совсем иное…

А.Н.: Паника СМИ вокруг этого события не кажется мне оправданной, если учитывать историю подобных заявлений. Сразу, конечно, возобладали эмоции. Главный военный стратег США генерал Джон Хайтен заявил, что американские подлодки, о местонахождении которых никто не знает, «способны уничтожить их страну (т.е. Россию), если мы пойдем по этому пути». Другие американские эксперты были более сдержаны, говоря о полной готовности США к любым угрозам. Впрочем, это стандартный ответ любого официального лица, занимающегося проблемами безопасности. Вы спрашиваете, является ли заявление Путина угрозой? Не думаю. Путин достаточно умен, чтобы понимать бессмысленность прямых угроз, да и в Америке думающие аналитики, не подверженные истерии, прекрасно понимают, что это по крайней мере совершенно неэффективно. Я думаю, что заявление Путина – это, с одной стороны, попытка вернуться к истории паритета, которая началась феврале 1943-го, когда было принято постановление ГКО о начале практической работы по созданию атомной бомбы под руководством Курчатова. В этом смысле 1 марта он сыграл в Трумэна, сообщившего Сталину в 1945 году в Потсдаме, что у США есть оружие необыкновенной разрушительной силы. С другой стороны, это предвыборный туз, который должен был побить все карты не только официальных политических оппонентов на выборах, которых по сути не существовало, а чтобы сообщить своим избирателям, что он один является гарантом их будущего. И здесь лучше всего проявляется различие между Америкой и Россией в политическом или, если угодно, экзистенциальном плане. Если в Америке президент – это по большому счету чиновник, следящий за выполнением стратегических задач системы, задач, поставленных не им, а существующих уже очень давно, то в России, где такая система отсутствует, президент – это автор или соавтор таких задач. Другими словами, в Америке власть принадлежит не президенту (он только носитель исполнительной власти), а идеи, которая называется «Америка», о содержании этой идеи можно поговорить отдельно, но несмотря на все кризисы, особенно после 9/11, она существует и сегодня; в России каждый новый глава страны – это, как правило, смена парадигмы, постановка новых задач и отказ от «старого курса», если использовать выражение советской номенклатуры. Путину нужна демонстрация нового оружия не столько для того, чтобы кого-то напугать, сколько для обновления самого себя в качестве президента, на котором должен быть завязан будущий «проект-Россия». При отсутствии устойчивой системы идей, как в США, национальная идея в России, если уж об этом зашла речь, находится в режиме постоянного конструирования. Отчасти эта ситуация объясняется тем, что страна издавна зажата между двумя противоборствующими стратегиями: либо идти по пути Запада и стать «европейской» страной, либо вернуться к истокам и традиции, выбрав путь православного государства с восстановлением монархии в той или иной форме.

И.В-Г.: Вы упомянули монархию, тогда давайте вернемся в Европу. Когда, по-Вашему, она началась, «Европа нашей мечты», и когда закончилась, если закончилась?

А.Н.: Европа моей мечты закончилась где-то в середине в 1970-х, а их начало было своебразным adieu, которое Европа или дух Европы (что не то же самое географически) говорил самому себе. Сейчас становится понятным, что это время было прощанием с особым, европейским способом мышления, восприятия, саморефлексии, если хотите. Проиллюстрирую это одним примером.

В 1973 году два литературных критика, живуших по разные стороны океана, дают телеинтервью. Один – это Ролан Барт, он сидит у себя на даче, в штанах и свободном свитере, дымит сигаретой и рассуждает об удовольствии от текста. Это название его только что вышедшей книги, где он предлагает анализировать текст не столько с точки зрения заложенного в нем смысла, то есть авторской интенции, сколько как объект, приносящий (или нет) эйфорию своему читателю. При этом Барт различает удовольствие и наслаждение (jouissance), проводя между ними тонкую грань, настолько тонкую, чтобы эти понятия, эти два типа удовольствия, не смешивались, но и не разбивались на две самостоятельные категории. Если удовольствие от текста – это эйфория, которая заставляет вас лучше почувствовать, кто вы, то наслаждение, напротив, разбивает вас на части, делая из вас не одну, а несколько личностей. В наслаждении вы выходите за собственные границы, временные рамки, вы разламываетесь, чтобы потом собраться в нечто новое, приобрести новую конфигурацию. Другой критик – это канадец Нортроп Фрай, один из самых изящных стилистов XX века, специалист по английской литературе, уделявший большое внимание связи литературных произведений с Библией (в 1947 году Фрай опубликовал пионерское исследование о Уильяме Блейке, заставив совершенно по-новому посмотреть на творчество этого поэта). Фрай сидит в студии напротив своего интервьюера, Рамсея Кука, историка Канады, в строгом костюме, галстуке; он носит очки, которые отяжеляют его и без того крупное лицо, его движения скупы. Он объясняет Куку суть своей критической теории: любой литературный текст, говорит Фрай, классический или современный, можно анализировать без каких бы то ни было изначальных ценностных или методологических установок – пресуппозиций. Литература – это прежде всего поле воображения.

Если по Барту, чтение литературного текста – это главным образом личный эксперимент, по Фраю – это так или иначе коллективный опыт, точнее переживание некоего коллективного опыта, передаваемого от одного поколения писателей другому, от автора читателю. Различия очевидны, но сейчас интереснее то общее, что объединяет этих двух критиков: они оба говорят о возможности свободного выбора, свободного внутреннего выбора. У Барта читатель выбирает удовольствие, которое он хочет получить от текста; у Фрая читатель сам выбирает способ коммуникации с автором, способ, который в конечном счете зависит от его собственной способности воображать. Напомню, что в том же 1973-м американский литературовед Гарольд Блум выпустил книгу «Страх влияния», где он предлагает читать литературные тексты как авторский выбор влияний предшественников и современников, которые каждый новый автор (чтобы стать автором) должен преодолеть, отрефлектировать, таким образом влияя уже на своих читателей. Такая свобода выбора – чисто европейский способ мысли, который еще был возможен в 1970-е, но уже невозможен сейчас. В сегодняшней Европе сама постановка вопроса о свободе выбора звучит как анахронизм, примерно так же, как если бы вы зашли в магазин музыкальных товаров и попросили показать граммофон. Свободы выбора нет не только потому, что ее запретили, а потому что она никому не нужна.

С момента этих двух интервью прошло каких-то сорок пять лет, за это время Европа изменилась радикально и главное, на мой взгляд, заключается в том, что она перестала мыслить себя как Европа. Дело, разумеется, не в форме. Весь этот Европейский союз, с расширением на Восток или без него, всего лишь клоунские одежды для развлечения публики. Таким же уличным театром являются выборы европейских президентов, еще больший смех вызывает их «правость» или «левость», давно пора признать, что эти категории уже безнадежно устарели. Этого не делают по той простой причине, что других способов развлекать свой народ у политиков нет.

Строго говоря, европейская культура закончилась в 1970-е, когда еще были возможны последние свободные рефлексии на темы самой этой культуры. Подошли к концу и большие мифологии: христианская, основанная на стремлении человека прорваться к высшему, трансцендентному знанию, которое и есть переживание, состояние божественного или, по-другому, спасение; языческая, или римская мифология, допускавшая обожествление правителя и последней формой которой был итальянский фашизм. Муссолини, как и его далекие предшественники-императоры, хотел стать богом, но сумел стать лишь пародией на него. Время языческих богов безвозвратно ушло. Помните эпизод фильма «Хлеб и шоколад» (1974) Франко Брузати, когда герой (Нино Манфреди) вместе с другими итальянцами-иммигрантами прилипает к решетке курятника, где они все живут, и смотрят из него на играющих неподалеку хозяев птицефермы. Это метафора Италии, которая из современности наблюдает за своим римским прошлым. Думаю, если комментарии Мерсенна на книгу «Бытия» можно считать концом Ренессанса, то «Хлеб и шоколад» – концом Европы нашей мечты.

В те же 1970-е, почему, на мой взгляд, они и являются последним временным рубежом, происходит фундаментальный разворот против 1960-х, удивительным периодом свободы по обе стороны океана, точнее – это был не разворот, а нокаут предшествующей эпохи. Как и в Советском Союзе, в США началось резкое закручивание гаек, направленное на борьбу с демократическими настроениями шестидесятников. Годы правления Никсона и Картера были годами политической и экономической атаки на свободомыслящую часть американского общества. Старт этому дал известный меморандум Льюиса Пауэлла^[11] от 23 августа 1971 года, который так и назывался: «Атака на американскую систему свободного предпринимательства». Во многом этот меморандум был ответом на книгу Ральфа Нейдера, политического активиста левого толка, «Опасен на любой скорости» (1965), где он резко критикует американскую машиностроительную индустрию и ее коррупционную систему. Компания «Дженерал Моторс» даже пыталась скомпрометировать Нейдера с помощью проституток, однако безуспешно. Пауэлл, увидев в этом опасные проявления социализма, призвал в своем меморандуме покончить с критическими голосами, обуздать свободу высказывания, особенно левых интеллектуалов, а также взять под контроль учебники и просветительские медиапрограммы. В том же 1971-м, по настоянию президента Никсона, Пауэлл становится членом Верховного Суда. Отчет Трехсторонней Комиссии, появившийся тогда же, одним из авторов которого, кстати, был Сэмюэль Хантингтон – автор «шока цивилизаций», тоже был посвящен «кризису демократии». Трехсторонники утверждали, что необходимо дать отпор демократии 1960-х,
крайне опасной для авторитета власти, публичной и частной. Но главное, что там было сказано, следующее: сегодня американское общество страдает от «переизбытка демократии» (excess of democracy). Думаю, что именно с этих двух документов в США началась медленная консервативная революция, достигшая своего апогея при Буше-младшем. К слову, помните, мы говорили о синхронизации истории? Разве не удивительно: американский президент Джеймс Гарфильд был убит в том же, 1881 году, что и царь Александр II…

1960-е – свободное десятилетие в СССР, в США и Европе; расцвет новой, экспериментальной литературы, искусства и проч., как бы ни относиться к этим экспериментам сегодня. 1970-е в США начинаются с меморандума Пауэлла, в СССР в те же года Андропов берет под тотальный контроль все общество, вплоть до безобидных ученых-гуманитариев и художников; в КГБ создается специальный отдел для слежки за интеллигенцией, начинается отлов диссидентов. В это же самое время в США власти ставят под запрет не только использование психоделиков, но и их научное изучение. Диссиденты в Советском Союзе и психоделики в Америке – одно и то же с точки зрения их социальной роли. Британский историк Ниал Фергюсон прав, говоря, что СССР был продуктом западной цивилизации в той же степени, что и США, и что господствующая в СССР идеология – с определенными оговорками, добавил бы я – имела почти то же викторианское происхождение, что и национализм, аболиционизм и суфражизм.

В экономическом плане в Америке началось однозначное повышение роли финансовых институций. Если в 1950-х финансовые организации составляли лишь малую часть американской экономики, а главным мотором было производство, которое составляло примерно 60%, то в 1970-х ситуация сильно меняется. Финансовые потоки и игры со спекулятивным капиталом, банковские махинации, создание виртуальных денег и проч. постепенно превращаются в доминантный экономический фактор. В СССР не было таких финансовых организаций, их место занимала КПСС, власть которой в стране была колоссальной и которая, наподобие банков, создавала виртуальную реальность. КПСС была социалистическим аналогом Федерального резервного банка, она создавала иллюзию заранее отнятого будущего. Примерно тем же и в те же годы в США занимался и Федеральный резерв, который, будучи помимо всего прочего, мощной политической силой, сдерживал социальную активность рабочего класса, т.е. по сути был инструментом общественного контроля^[12], как и КПСС, которая держала под контролем всю страну. Федеральный резерв и КПСС – это две разные формы того, что я ранее назвал метакапиталом.

И.В-Г.: Выход в виртуальное пространство, это революционное изменение?

А.Н.: Вне всяких сомнений! Но это, говоря словами Мао, постепенная революция. Наш сегодняшний выход в виртуальное пространство сравним с выходом наших далеких предков, тиктааликов^[13], из воды на сушу, произошедшего в результате пермского вымирания (примерно 250 млн. лет назад). Задача, скажу вам, была не из легких. Тиктаалик понял, что вода, среда его привычного обитания, быстро испаряется, и если бы он не адаптировался к новым условиям, то… мы с вами бы сейчас не разговаривали. Но для того, чтобы рыбе стать земноводным, ему было необходимо научиться ходить, дышать воздухом без помощи жабер и вдобавок облегчить свое тело, которое прессовала гравитация (иначе его брюхо просто бы стерлось, как ластик школьника). В позднем девоне многие рыбы одновременно и независимо пытались решить эти задачи, но именно тиктаалику удалось лучше всех с ними справиться. Именно он научился ходить на плавниках, которые могли находить определенные стабильные положения, благодаря чему тело животного оказывалось приподнятым над почвой. Кроме того, у тиктаалика большинство костей жаберной крышки исчезли, что дало возможность достаточно свободно вертеть головой, а это необходимо, когда ты живешь на суше. Думаю, тиктаалик вполне заслужил Нобелевскую премию!

И.В-Г.: Нобелевскую премию мира (смеется).

А.Н.: Возможно, еще через 250 миллионов лет или раньше, телесных существ, как мы, не останется, и человечество (носители разумной жизни) полностью мигрирует в виртуальный мир, уже без компьютеров и сервиров. Сегодня это кажется фантастикой, однако настоящая фантастика в том, что жизнь на Земле уже пережила пять гигантских катастроф. Полное впечатление, что кто-то испытывает нас на прочность.

И.В-Г.: Итак, время и политика. В Америке 1970-х время становится политическим инструментом…

А.Н.: Дополнительным политическим измерением. В 1976 году в Америке было выведено важное уравнение: деньги есть слово. Это произошло в результате дела «Бакли vs. Валео»^[14], после чего Верховный Суд США признал законным ограничения на финансирования президентской избирательной кампании. Иными словами, ни один кандидат не может потратить сколь угодно много денег на покупку сколь угодно большого количества времени на свои высказывания. Исторически ограничения на финансирования президентской кампании отсылает к 1567 году, когда папа римский Пий V отменил продажу индульгенций, которую несколькими десятилетиями ранее начал Лев Х, чтобы поправить финансовое положение Ватикана, а заодно и свое собственное. Если можно искупить грехи за деньги, то деньги – это уже не просто мера стоимости труда, услуг или товаров, а эквивалент божьего слова, ликвидное тело Бога. Если за деньги можно купить прощение за грехи, то есть можно откупиться от адовых мук и приобрести себе место в теле Господнем, то Бог теряет свой трансцендентный статус, его слово превращается в товар, у которого есть цена, не говоря уже о слове католического священника. Это было, наряду с возраставшими налогами, одной из главных причин Реформации.   

И.В-Г.: Ну, хорошо, а начало Европы нашей мечты? Реформация, отмена индульгенций, Вестфальский мир?

А.Н.: Не совсем. В нашей прошлой беседе я упомянул о Рудольфе II  – европейском монархе, без которого бы не возникла наука Нового времени (или возникла бы значительно позже). Другой европейский монарх, который создал условия для появления гражданской Европы  –  Фридрих II. Придя к власти, он  первым делом отменил пытки (3 июля 1740), затем снял цензуру с прессы и на унаследованные от отца деньги (8 миллионов талеров)  – гигантская сума по тем временам – начал обустраивать центр Берлина. Что интересно: сорок лет спустя император Иосиф II предпримет похожие реформы, издав в 1781 году «Указ о веротерпимости» и упразднив те монастыри, которые уклонялись от просветительской деятельности для простого народа или презирали больных и людей не от мира сего. Это была крайне непопулярная реформа на удивление смелого и свободномыслящего монарха. Историк и политический аналитик Сол Пэдовер, поклонник политики Кинана в отношении Советского Союза, верно назвал Иосифа «революционным императором»^[15].

Благодаря Фридриху II возникло здание Оперы и собор св. Ядвиги. Я не случайно сказал про «гражданскую Европу», поскольку если вы бывали в Берлине и видели здание Оперы, то могли заметить ту ее особенность, что Опера не связана с королевским дворцом, как это было принято в других европейских странах. Это означало лишь то, что Опера предназначалась не для короля и его приближенных, а для широкой публики. Что касается собора св. Ядвиги, что на Бебельплац, то это была первая католическая церковь в Германии со времен Реформации, больше напоминающая Пантеон – опять же символ удивительной веротерпимости прусского монарха. В этом же соборе, к слову, в 1938 году, после «Хрустальной ночи», каноник Бернхард Лихтенберг молился за евреев, за что и заслужил билет в Дахау.  

Как бы то ни было, именно 1740-е, начальный период правления Фридриха II, – а не Французскую революцию, которой управляли серийные убийцы и психопаты, вроде Сен Жюста, – следует считать временем рождения не просто гражданских свобод в Европе (о которых забыли сегодня), а именно специфически (ново)европейского способа мышления. Он заключается в том, что усилия мыслящего субъекта направлены на выяснения возможностей и границ своего познания. И в этом усилии он и рождается как субъект – мыслящее «я», – без опоры на какой-то внешний источник, как правило, Бога (европейская философия вплоть до Декарта напрямую зависела от этого источника). Одновременно стояла задача концептуализировать это предельное знание таким образом, чтобы оно вышло на новый уровень абстракции, иначе говоря, дало возможность видеть за пределами феноменального мира. С этой задачей на тот момент справился Кант. Парадокс или нет, но «Критика чистого разума» Канта оказалась во многом метафизическим эхом социальной политики Фридриха II. Если Кант исследовал границы разума, то Фридрих – границы монаршей власти, причем исследовал не только теоретически (король был политическим мыслителем, написавшим много интересных работ), но и на практике. Так, если функция разума, по Канту, состоит в том, чтобы работать с общими категориями рассудка, объединяя их в непротиворечивую интеллектуальную архитектуру, то разум монарха, по Фридриху, должен объединить главные социальные категории, такие как свобода, общая воля, государственный интерес и проч., в архитектуру этатическую таким образом, чтобы она приносила максимум выгоды народу и каждому в отдельности индивиду. Фридриха мало беспокоил тот факт, что Кант был внуком шотландца, Моисей Мендельсон  – еврей, а Пьер Мопертюи – француз. Во всех них он ценил ум и таланты, которым и дал полный ход в своем королевстве.

Когда недоумок Вольтер выступил с памфлетом против концепции Фридриха, согласно которой король, и только он один, ответственен за политическое устройство государства, это-де попрание свобод остальных (не забудем, что сам Вольтер частенько плевал в лицо своим собеседникам, которые были с ним не согласны)^[16], Фридрих не выдержал и указал памфлетисту на дверь. Уже в январе 1744 года Фридрих II учредил Королевскую академию наук, соединившую в себе Прусское королевское научное общество и открывшееся годом ранее Берлинское литературное общество, собравшее всех, кто спешил разгадать тайны природы, проникнуть в божественный замысел. Прусский монарх вполне мог быть поклонником Канта, поэтому он был противником Макиавелли – пафос его известного трактата «Анти-Макиавелли» (1740), который он написал незадолго до того, как стал этим самым правителем, как раз направлен против «безграничного» разума Принца; с тем же успехом сочинение Фридриха можно назвать «Анти-Левиафан», поскольку в нем отвергаются принципы Гоббса, который ставит правителя над законами, народом и государством. Эпоха Левиафана наступит в Европе уже после Фридриха и она продолжается по сей день. Вообще говоря, по сравнению с Фридрихом Великим, нынешние правители Европы, если их можно назвать таковыми, похожи на люмпенов, которых пустила жить в свой приют послушница Виридиана (из одноименного фильма Бунюэля) и которые в ее отсутствие устроили в приюте погром, а по ее возвращении пытались ее изнасиловать.

Строго говоря, вторая половина XVIII века оказалась золотым веком, точнее – «золотым моментом» – мыслящего субъекта, поскольку сразу после французской революции, подорвавшей сами основы субъективности, заменив ее «Культом Верховного Существа» (Culte de lʼÊtre suprême), мыслящий субъект – живое существо  – стал изгоняться из интеллектуальной и социальной сферы. Уже Гегель, судя по всему тайный иллюминат, восхитившийся революционерами  – не способными к философии, как он считал – и их методами, коими они решали «субъективные проблемы», создал свою версию французской революции и ее основной задачи – установления тождества между Разумом и действительностью или, в его терминах, царство Абсолюного Духа. В 1806 году, напомню, Гегель опубликовал деистический трактат «Феноменология духа», что вполне отвечало требованиям эпохи, где покончил с субъектом раз и надолго, растворив его в смертельной схватке между «господином» и «рабом». То есть то, что сделал Кант в метафизике, а Фридрих II – в общественной жизни было достаточно быстро свернуто соответственно Гегелем, французской революцией и так называемым Просвещением. В учебниках истории учат видеть в последнем позитивные сдвиги в социальной сфере, в том, что Юрген Хабермас назвал культурой Öffentlichkeit (публичности), однако на самом деле это было симуляцией уже к тому времени изрядно выхолощенной субъективности. Мне кажется, давно стоило бы пересмотреть школярское понятие «немецкая классическая философия», поскольку тот же Гегель в гораздо большей степени французский автор; Вольтер, обладай он философским талантом, мог бы написать нечто подобное гегелевской «Феноменологии», но его таланты в основном лежали в сфере банковских махинаций. К слову сказать, сложно согласиться с Хабермасом, который в качестве основной причины революции увидел смену «репрезентационной» культуры классического века культурой Öffentlichkeit, которая, по его мнению, приходит в Европу вместе с  XVIII столетием. Причина французской революции, если отвлечься от множества частных факторов, каждый из которых сыграл свою роль,  – в том, что сама верховная власть, начиная с Людовика XV, утратила субъективное измерение. Король, как показал Канторович, обладает не только двумя телами: естественным, подверженным старению и смерти, и политическим, сакральным, через которое он связан с небесным, трансцендентным, он еще и хранитель своего рода интерсубъективности, которая его связывает с народом или, как бы сказал Гуссерль, король  – под этим словом я здесь понимаю верховную власть как таковую – это трансцендентальный субъект. Если он утрачивает это свое качество, его отстраняют от власти тем или иным способом. Человечество выработало несколько способов удержания «интерсубъективного» качества короля: так, у шумеров существовал ритуал символического побиения царя, в средневековой Европе королям приписывали чудодейственные способности, в частности, прикосновение короля вылечивало больного золотухой, что делало их особыми субъектами-«спасителями»; кроме того, при королевских дворах были шуты, роль которых заключалась в «обмирщении» королевской власти. Шут как бы расскакрализовывал дискурс короля, снимая с него (пусть на время) первую, божественную субъективность, и оставляя человеческую. Это было нужно не столько народу, который едва ли видел королевских шутов, сколько самому королю – чья задача по сохранению в себе двух субъектов оказывалась сложнее, чем это может показаться нам сегодня.

Сегодня нет короля, нет интерсубъективного тела, и в шутов или юродивых превращают тех, кто не одобряет действия властей. Речь идет о заметных фигурах. Мы говорили о Мишеле Уэльбеке и его романе «Покорность». В нынешней ситуации его роман мог бы произвести гораздо большее общественное возмущение, однако он прошел как культурное событие, но в ряду прочих. О нем написали критики, его поругали политически корректные журналисты и мусульмане, пригрозив автору судебным разбирательством, ну и на этом дело кончилось. Произошло это потому, что французские медиа отлично справились с образом самого Уэльбека. Они сделали из него госюродивого, к словам которого нельзя относиться серьезно. Во всех журналах, где появлялись его фотографии, Уэльбек выглядит постаревшим уродцем, которому в жизни явно не везло с женщинами. Уэльбек во Франции занимает примерно то же место, что и шут Трибуле при короле Франциске I, которому многое было позволено говорить по той причине, что его считали придурковатым деревенщиной (хотя он им не был), слова которого могут только что развеселить. Трибуле, и никто больше, мог непочтительно отзываться о клириках, знати и чуть ли не препираться с самим королем, которого он называл «кузеном» и который прощал ему все его шалости.   

Вторую, менее заметную, но не менее важную реформу в обществе осуществил Филипп Пинель, когда в мае 1795 года снял цепи с психически больных людей, внедрив в больничную практику «режим нестеснения».  Как бы Фуко не старался представить это событие как обмен «материальных оков» на «символические», реформа Пинеля сделала то, что примерно за тысячу лет до него удалось сделать только арабским медикам (построившим первые психбольницы): безумие перестало быть преступлением, сумасшедшие – преступниками. Иными словами, безумцы также получили право быть субъектами, хотя бы отчасти распоряжаться своим телом и таким образом стать частью (пусть безмолвной) гражданской Европы.      

И.В-Г.: Подытожим: Фридрих II, Кант, Пинель – создатели гражданской Европы, которой больше нет. Верно?

А.Н.: Верно.

И.В-Г.: Европейский Союз, новая банковская система, виртуальные деньги и практически тотальный контроль над обществом. Что дальше?

А.Н.: Дальше – борьба за время. Создание потенциально бесконечного количества виртуальных денег, охраняемых государством (резервным банком), подразумевает покупку безлимитного времени, которое можно вкладывать в любые высказывания, не обязательно вербальные. КПСС, обладавшая всеми ресурсами в стране, так же владела потенциально бесконечным временем для своих высказываний.

Мечта Маркса об отмирании классов пока остается мечтой. И сегодня мы свидетели возникновения нового мегакласса, который определяется даже не столько обладанием больших денег, сколько правом на неограниченное высказывание. Этот мегакласс начал активно формироваться после Второй мировой войны. В США маккартизм был идеологическим оправданием разгрома всех форм несогласия с политикой большого бизнеса, подавления профсоюзного движения и заодно охоты на «антиамериканских» ведьм. Кстати говоря, охота на ведьм, в более мягкой форме, не исчезла и сегодня. В 2006 году Дан Горовитц, бывший коммунист, а теперь неоконсерватор, выпустил книгу «Профессора. 101 наиболее опасный университетский преподаватель в Америке», в которой описывается анти-американская или непатриотическая деятельность профессуры, начиная с Ноама Хомского и Уарда Черчилля до Эрика Фонера и Даны Клауд. В основном речь шла о реакции интеллектуалов на события 9/11; Черчилль, специалист по истории индейцев Америки и защитник их прав, назвал атаки 11 сентября естественной реакцией на политику геноцида, которую США проводили всегда, за это высказывание его уволили из Колорадского университета. Дана Клауд, в глазах Горовитца, провинилась тем, что назвала американские СМИ «риторической терапией», задача которой перевести фокус общественного внимания с изъянов социально-политической системы на внутрисемейные проблемы. Если в США, я возвращаюсь к нашей теме, профсоюзы воспринимались как кость в горле большего бизнеса, то в СССР те же рабочие профсоюзы были номинальной организацией, которые подчинялись партийным директивам. Одной, если не главной, метафизической заслугой Маркса было то, что он сумел описать – или создать – сознание рабочего класса. Сегодня правящий мегакласс пытается создать свое сознание, используя основные марксисткие установки: объединение, интернационализм, ненависть к представителям не своего класса, то есть ко всем остальным, захват власти на планете. Как он движется к этой цели? Главным образом, покупкой будущего времени и его продажей в настоящем в виде обещаний, незначительных уступок и все тех же развлечений. Посмотрите, как сделано практически любое политическое высказывние, не говоря уже о политических речах во время выборов, – оно всегда направлено на будущее. Его содержание линеарно, одномерно: будущее лучше, чем сегодняшний день; поэтому надо голосовать за меня или за моего кандидата. С антропологической точки зрения, это очень выигрышная позиция; если время, как минимум у исторического человека, является фундаментальной характеристикой его сознания, существования, то политическое высказывание как бы продляет его жизнь – из плохого сегодня оно зовет его в хорошее завтра. Политическая речь задействует этот антропологический механизм, обещая человеку завтрашний день – маленькое спасение, маленькую сотериологию. Но ведь каждый из нас живет в сегодняшнем дне, и мы никогда с уверенностью не можем сказать, наступит ли завтра. Поэтому политики, чтобы находиться у власти завтра, его для себя покупают.  

И.В-Г.: А когда это «тоталитарное сегодня» началось? В 1930-е, когда политика выжила из человека все соки, превратив его в политическое животное на 99% или позже, с приходом новых технологий?

А.Н.:  А черт его знает… Ну вот, скажем, в 1920-х, которые были во всем мире значительно более либеральным временем, а точнее просто другой эпохой по сравнению с 1930-ми, пенитенциарная система в Европе и США была в большинстве случаев сравнительно мягкой по сравнению с «тоталитарными тридцатами»,  хотя такое утверждение нуждается в корретировке. Например, американские 1930-е были более амбивалентными, чем немецкие или советские. С одной стороны, страной во многом правили гангстеры, они же становились героями масс-медиа и сильно повлияли на продукцию Голливуда; с другой стороны, когда преступников ловили, то они часто сбегали из тюрем без особых хлопот. Знаменитый Клайд Бэрроу сбежал из тюрьмы при помощи пистолета, который ему передала его подруга Бонни Паркер, а Джон Диллинджер, «враг общества номер 1», как его называло ФБР, и вовсе сбежал при помощи бумажного муляжа. Попробуйте проделать тот же трюк сегодня…

Собственно, это и подвигло директора ФБР Эдгара Гувера к реставрации Алькатраса – тюрьмы, в сравнении с которой другие тюрьмы были санаторием. Практика, которую стали применять к заключенным в Алькатрасе, была новаторской и в ряде моментов схожа с практикой нацистских лагерей. Одна из самых интересных особенностей состояла в том, что заключенные лишались своих имен, получая взамен номер. Они были де-идентифицированы. Сам ли Гувер придумал этот вполне метафизический ход или кто-то из его помощников, но это дало старт «эпохе Просвещения» внутри пенитенциарной системы. Известный Птицелов (Роберт Страуд), о чьей жизни в тюрьме позже снимет фильм Джон Франкенхаймер, носил номер 594. В столовой Алькатраса были установлены балоны с газом, а сама тюрьма была обнесена двумя рядами колючей проволоки. Кроме того, в Алькатрасе практиковалась изоляция провинившихся, так называемые «дыры», сырые помещения без  света, куда заключенных отправляли нагишом. Попытки самоубийств в дырах были самыми многочисленными. Алькатрас, вероятно, – первая нацистская институция в Америке, и не случайно, что она возникает практически одновременно с немецким концлагерем Дахау.

И.В-Г.: Алькатрас уже давно закрыт, а жить сегодня, если верить Вашему анализу, не стало лучше и веселей…

А.Н.: Это кому как… В Алькатрасе, как и в кострах на площадях, повторю, сегодня нет необходимости. Сегодня у вас есть смартфон, потому что вы хотите иметь такую штуку. А завтра его у вас уже не может не быть. В недалеком будущем, я думаю, бумажные паспорта выдут из обихода, как вышли из обихода библиотечные карточки, и ваш сотовый будет вашим паспортом-поводком. По нему, при необходимости, вас можно будет отследить, проверить и устранить, если нужно. Нацистский лозунг гласил: «Работа делает свободным»; сегодня вам говорят: «демократия и Европа делают вас свободным». Сегодня форма политического контроля 1930-х попросту устарела.   

В наши дни у политиков нет возможности устраивать массовый террор à la 1930-е, когда определенная группа населения объявлялась врагом, которого судили и затем расстреливали. Остальные напуганы и одновременно счастливы, что их пока это не коснулось. В наши дни врагов нет, вернее – они невидимы: это террористы всех мастей, страны-изгои и прочие плохиши, о которых никто не имеет никакого понятия. Более того, они бы могли не существовать вовсе, и это бы ничего не изменило. Важно то, что за всеми этими наименованиями может скрываться кто угодно: например, вы или я. Когда, скажем, во французском аэропорту, прежде чем вас посадить в самолет, вас обыскивают как преступника или ссыльного в концлагерь, заставляя вас раздеться чуть ли не до трусов, а если вы летите с грудным ребенком, то обыщут и его, – это уже новый тип развлечений, характерный для современного фашизма. Всем понятно, что ни вы, ни ваш младенец не террористы, и если кому-то понадобится забраться в ваш самолет, чтобы его угнать, охранники в аэропорту последнее, что сможет ему помешать, но подобный обыск делает из вас террориста – вы террорист по развлечению.

И.В-Г.: Зачем? Зачем делать из вас террориста, если в мире достаточно профессионалов, которые занимаются террором. Нельзя ведь отрицать тот факт, что взрывы в метро или на стадионах кем-то планируются и осуществляются на самом деле?

А.Н.: Нельзя, но имена подлинных авторов этих взрывов вы не узнаете никогда. Это своего рода сегодняшнее «эзотерическое знание», которое не раскрывается. По этой же причине, итальянский математик и астролог Джероламо Кардано, который составил гороскоп Христа, был обвинен в ереси и отправлен в тюрьму. Современный словенский философ и переводчик Гуразд Кочячич в своей книге «Размышления» (1996) посчитал, что такое знание происходит из общей для христианского мира апофатической идеи^[17].  Можно знать формы власти, но не ее подлинный исток.

В обществе всегда было такое знание. Вспомните пифагорейцев, охранявших как зеницу ока свои математические открытия, или исмаилитов на мусульманском востоке, или раввинов, шифровавших особым образом подлинный смысл Торы; примерам несть числа. Сегодняшняя эзотерика ушла в область политики. Знания, накопленные в «старых книгах», уже по сути никого не интересуют, за исключением может быть горстки энтузиастов, да и те, что бьются над расшифровкой какого-нибудь Розетского камня или манускрипта Войнича делают это из спортивного интереса. Сегодня сам статус знания изменился. Если раньше это было знание о чем-то, и знать что-то было способом его сохранения, включая возможность это знание передать дальше, то сегодняшнее знание – это товар, который нужно продать. Чем выгоднее продал, тем это знание более «достоверно». Это касается и любых теорий, концепций, в том числе научных.

Было бы наивно думать, что и нынешнее научное сообщество более толерантно или открыто, чем, скажем, во времена Галилея. Пожалуй, даже наоборот. История Галилея – это история сложных, запутанных отношений между клириками (Ватиканом), которые не то чтобы не понимали, о чем говорил Галилей или считали это полной ересью, а скорее, как кардинал Роберто Беллармин (отнюдь не мракобес и не невежда, автор одной из первых грамматик иврита), стремились умолчать о некоторых вещах в угоду status quo христианскому мировоззрению на тот период, – и наукой, которую представлял сам Галилей. Беллармин, который раннее осудил Джордано Бруно, проявлял к Галилею откровенную симпатию. Будучи человеком образованным и в известной степени страстным, он прекрасно понимал страсть научного поиска Галилея и всячески старался смягчить ситуацию вокруг ученого. Последнее, чего хотел Беллармин – это инквизиционный суд третьего уровня, т.е. повторение процесса Бруно. Галилей же был романтиком или философом, таким каким его видел Фома Аквинский – homo veritatis (человек истины). Если истина такая, какая она ему представлялась, значит ни мнение Священного Писания, ни самого Господа Бога здесь не играет никакой роли. В отличие от Ньютона или Леонардо да Винчи, которые умело скрывали или шифровали свои истинные взгляды, Галилей этого, насколько я знаю, не делал, что и заставило его в конце концов предстать перед судом. Во все времена единицы отваживались занять такую позицию, дающую максимум свободы, но и толкающую на максимальный риск. В наши дни все то же самое, только роль инквизиции выполняет сама официальная наука. Если вы не в мэйнстриме, не пишите, как принято и о чем принято, вы не получите места в университетской среде (особенно в Европе), ваши тексты не будут публиковать «хиршевые»^[18] журналы, вы станете изгоем. Сегодня нет «Индекса запрещенных книг» (к слову, сочинения Канта попали в «Индекс», а «Майн Кампф» – нет), учрежденного в 1559 году при папе Павле IV, но есть механизмы, которые нежелательных авторов и их сочинения не пропустят в официальную научную печать. Словом, как говорили сорбонские теологи о Кальвине, non esse disputandum cum haereticis^[19]. Наукопроизводство превратилось в бизнес. Сегодня та теория верна, в которую вложено больше количество денег, под которую дают больше грантов, на разработке которой занято большее число людей, как на сахарной плантации в позапрошлом веке. Вполне возможно, что если бы Эйнштейну пришлось сегодня заниматься общей теорией относительности, он бы не получил ни цента под это дело.

Как иногда ошибаются пророки и революционеры: Дэвид Купер, наряду с Давидом Лэйнгом, революционером в психиатрии, в конце 1960-х полагал, что в ближайшие двадцать лет произойдут поистине революционные изменения в обществе, и не только в стенах психиатрических клиник. Он считал, что «революция безумия», как и сексуальная революция, всколыхнет западное общество и приведет к радикальной перестройке всех социальных институтов, к их значительной гуманизации и, соответственно, к нашей свободе. Купер, как и Лэйнг, потратили много усилий, чтобы указать обществу на его ответственность перед безумцем, чья патология часто является результатом политического и социального давления. Их надежды не оправдались. Вместо гуманистической перестройки социальных институций мы живем сегодня в мире социального и государственного террора.    

Теперь «зачем?» Чтобы ответить на этот вопрос, нужно уяснить суть современного фашизма. Как я уже сказал, сегодня невозможен массовый террор тридцатых, невозможны концлагеря, хотя, например, Джорджио Агамбен считает современную Европу своего рода концлагерем. К слову, сложно не признать, что Агамбен прав, когда говорит о современной политической системе как стремительно разрушающейся, уступающей место «чрезвычайной власти». В поисках собственной легитимности,  эта власть объявляет то войну с террором, то борьбу со «странами-изгоями», то еще какое-нибудь развлечение такого же рода. Эдмунд Гуссерль как-то сказал, что Европу может погубить скука. Власть Гуссерля не читала, но она, кажется, инстинктивно понимает правоту его слов.

История имеет ту интересную особенность, что накопленные ею практики никуда не деваются. Они могут менять формы, скорости и направления, но из истории ничего не пропадает в никуда; поэтому, кстати говоря, деление истории на древнюю, античную, средневековую и т.п. не более чем удобный научный консенсус. Скажем, когда говорят, что шумерская цивилизация исчезла – это как раз такой научный консенсус, но исторически некорректное утверждение! Шумерская цивилизация, как и любая другая, никогда не исчезала, она живет и сегодня, хотя бы в изобретенном ею письме (я имею в виду не оставшиеся клинописные таблички, а письмо как изобретение). Это, кстати говоря, касается не только истории человека, но и истории жизни в целом, несмотря на временные дистанции. Скажем, полые кости у птиц унаследованы ими от динозавров. Согласно современным палеонтологическим исследованиям, именно динозавры передали птицам эту особенность их скелета, благодаря которой они способны летать. Кстати, вы не думали, что «Птицы» (1963) А.    Хичкока – это метафора динозавров? Метафорическое выражение нашего очень глубоко спрятанного страха перед этими огромными существами, которые прожили на этой планете значительно дольше нас, и что в один прекрасный момент они могут вернуться и потребовать планету назад.

И.В-Г.: Круто, не думала… Но давайте пока вернемся к «никуда не исчезающей истории». Гостеррор, фашизм и прочие радости… Каковы их нынешние практики?

А.Н.: Нацистские лагеря исчезли, вернее, превратились в музеи, но практика, в них применявшаяся к людям, изменив формы, осталась и сегодня. Когда вы проходите проверку на терроризм в аэропортах, где вас заставляют раздеться, снять с себя все вплоть до ремня и ботинок, это прямая отсылка к нацизму; если вам нужно получить визу или вид на жительство в США или Европу, а теперь и в Россию, вы оставите свои отпечатки пальцев, не говоря уже о многочисленных фото и т. п. – это переформатированная нацистская практика; подобно тому, как вновь прибывшим заключенным выжигали номер на руке, вы тоже получаете свой номер, идентификационный код или как там это у них называется.

Нацизм в современном сознании твердо ассоциируется с газовыми камерами, Т-4 – программой по стерилизации и уничтожению людей с психическими расстройствами, гомосексуалистов, умственно отсталых, калек и т.д., которой руководил Филипп Боулер. С этим невозможно спорить, но не будет лишним кое-что вспомнить из предыстории этих преступлений. В самом начале 1920-х гг. токсиколог Аллен Мак-Лин Гамильтон предложил применять смертельный газ в качестве способа казни, в 1924 году в США по приговору суда в газовой камере был казнен молодой китайский мафиози, став первым в истории этой страны казненным этим новым тогда и, как писали газеты, «гуманным» способом. Но по свидетельствам очевидцев, его смерть отнюдь не была легкой или гуманной. Идея заключалась в том, чтобы на этом осужденном испробовать действие цианистого водорода, который и был вылит в камеру. В камере было холодно, яд распростанялся медленно, приговоренный задыхался постепенно. Позже практика умерщвления газом была принята целым рядом американских штатов, в четырех из них она разрешена и по сей день. Ранее, в 1895 году, доктора Вальтер Рид и Джордж Штернберг одолжили несколько детей из Нью-Йоркского детского дома для проведения медицинского эксперимента: сирот заразили оспой, а затем испробовали на них действие нового препарата против этой болезни. В 1907 году врачи отобрали свыше сотни детей из сиротского приюта св. Винсента в Филадельфии для экспериментов с туберкулином. В 1920-х в Америке начинается евгенический бум. Один из его создателей, Чарлз Дэвенпорт, генетик и специалист по скрещиванию птиц, будучи большим поклонником идей Френсиса Галтона, двоюродного брата Дарвина, ратовал за улучшение рода человеческого путем стерилизации и в ряде случаев уничтожения все тех же слабоумных, людей с серьезными физическими недугами и прочих «дефективных элементов», как он их называл. Чем быстрее Америка от них освободится, тем будет лучше для здоровья нации, – повторял он. Никто иной как Теодор Рузвельт писал Дэвенпорту следующее: «я согласен с Вами, общество не должно позволять дегенератам производить себе подобных». Тогда же Маргарет Сэнгер, основательница «Американской лиги контроля над рождаемостью» (она же, кажется, первая и употребила выражение «контроль над рождаемостью»), активно выступала за насильственную стерилизацию, а лучше уничтожение «человеческих отбросов» (human waste – английский перевод нацистского термина Ballastexistenzen), к которым она причисляла не только слабоумных, людей с серьезными физическими пороками, но также бедных и людей с «низким коэффициентом развития». В этом Сэнгер была отнюдь не одинока. Леон Уитни, исполнительный директор Американской Евгеничнской Ассоциации, призывал к «окончательному решению» вопроса о «бесполезных дегенератах» путем их тотальной экстерминации. Тех же взглядов придерживался Дэвенпорт; он настаивал на необходимости уничтожения всех «социально непригодных» (socially unfit) групп населения, куда включались бедные, алкоголики, преступники всех мастей, эпилептики, слабоумные и даже глухонемые. Ту же мысль повторяли менее известные адвокаты чистого общества: врач-венеролог Пол Поупно, цитрусовый магнат из Калифорнии Пол Госни, банкир из Сакраменто Чарлз Гёте. Кстати, что касается Калифорнии, еще в 1902 году ректор Стэнфордского университета Дэвид Старр Джордон издал брошюру «Кровь нации», где утверждал, что талант, как и нищета, передаются по наследству.

Германия старалась не отставать. В 1920 году психиатр Альфред Хохе и юрист Карл Биндинг опубликовали сочинение «Право на уничтожение жизни, недостойной жизни». В ней авторы отмечали, что кретины и идиоты не имеют права на существование, их убийство – правильное и полезное действие». Хохе рассматривал этих людей как балласт (позже эту метафору будут изображать нацистские карикатуры), от которого нужно избавиться физически, их изоляция от общества недостаточна. Биндинг, со своей стороны, подводил под это юридическое основание и предлагал государству создать комиссии по уничтожению недостойных жизни. Ранее, в 1895-м, в том же году, когда Рид и Штернберг начали свои медицинские опыты над сиротами, немецкий врач Альфред Плётц в своей книге «Благополучие нашей расы и защита слабых» писал, что государство должно выносить решение относительно возможности или невозможности для той или иной пары вступать в брак, иметь или не иметь детей и в каком количестве. Больных детей, близнецов или рожденных без полученного на то разрешения Плётц предлагал уничтожать. Один ведущих немецких психиатров и защитников расовой гигиены Эрнст Рюдин, в 1932 году возглавивший Международную Федерацию Евгеников, еще задолго до своего официального признания, выражал большую озабоченность по поводу присутстсвия в арийском обществе дестабилизирующих элементов – представителей низших рас и людей с больной психикой, коих он и предлагал стерилизовать. Его ученик, Франц Каллманн, занимавшийся психическими расстройствами, в частности, шизофренией, предлагал стерилизовать родственников таких больных, чтобы помешать воспроизведению ответственного за болезнь гена. Программа Т-4, в рамках которой принудительной стерилизации подверглись примерно полмиллиона человек, была реализацией проекта Рюдина. Подчеркну еще раз: практика принудительной стерилизации началась не при нацизме. Психиатр Пауль Ниче, один из авторов авторитетного тогда многотомного «Учебника психических болезней», который долгое время руководил известной клиникой Зонненштайн (по названию средневекового замка, где она располагалась), еще в 1928 году предлагал (и применял) в качастве терапии психических больных   кастрацию и стерилизацию^[20].

И что интересно, в период так называемой денацификации посаженный под домашний арест расовый генетик Рюдин был затем скоро отпущен на свободу и никаких серьезных обвинений к нему не предъявили. Он отделался штрафом в пятьсот марок. Посчитайте: одна марка за тысячу стерилизованных человек. Курт Бломе, еще один добрый доктор, проводивший эксперименты с заражением туберкулезом над узниками концлагерей, по большей части над поляками, и вовсе был оправдан Нюрнбергским судом, с него даже штрафа не взяли. Он был одним из главных разработчиков биологического оружия, и после войны спецслужбы о нем не забыли.

В 1935-м вышла книга французского физиолога, Нобелевского лауреата Алексиса Карреля «Человек – это неизвестное», где автор настаивает на врожденном, биологическом неравенстве людей. Разделение общества на классы, с его точки зрения, не результат социальной и политической борьбы, как считал Маркс, эта биологически обоснованная необходимость. Не ищите в среде пролетариата и крестьянства талантливых людей, писал Карелль, вы их там не найдете. Пролетариями в наше время становятся люди со слабой наследственностью и слабыми умственными способностями. В предисловии к немецкому изданию своего труда Карелль, словно передавая послание своим соотечественникам, писал: Германия уже приняла энергичные меры против своих дегенеративных меньшинств. Идеальная ситуация такова, когда каждый подобный, потенциально опасный индивид будет уничтожен (повторю: это сказал не Гиммлер, а Нобелевский лауреат по физиологии и медицине!). Впрочем, это все реминисценции одной и той же темы. Еще в 1891-м немецкий уролог Вильгельм Шаллмайер издал сочинение под названием «Относительно физической дегенерации цивилизованного человечества и национализации медицинской профессии», где он упрекал современную медицину за то, что она помогает выживать дефективным и в большинстве слабым элементам общества. Увеличение психических заболеваний Шаллмайер усматривал в неспособности людей адаптироваться к новой быстро развивающейся индустриальной цивилизации, для которой содержание психически больных оказывается слишком дорогостоящим делом. Но решение этого вопроса, писал уролог, простое: всех дегенератов, преступников и эпилептиков необходимо стерилизовать, причем затраты на эту операцию должны покрываться семьями дегенератов и эпилептиков. Надо сказать, что эта экономическая идея не прошла незамеченной. Программа Т-4 также предусматривала избавление от больных, которые слишком долго (если не ошибаюсь, более трех лет) задерживались на больничной койке. И чтобы общество правильно восприняло оздоровительную деятельность Т-4, участники проекта, помня мысль Ленина, что из всех искусств для них важнейшим является кино, запустили серию фильмов: «Жизнь без жизни», «Душевнобольной» (точные годы выхода не помню, середина 1930-х), где показаны психически больные люди и гуманный способ избавления от них. Больной находился в камере, куда пускался угарный газ, зрители фильма видели через смотровое, как больной терял силы, в бессознательном состоянии опускался на пол, и все с ним было кончено. Голос за кадром пояснял, что вот так, без боли и страданий, он обрел вечный покой.

Теперь я вам расскажу историю из современной жизни. 2008 год, тридцатидвухлетний медбрат Вансан Ламбер попадает в автомобильную катастрофу. В коматозном состоянии его сначала отправляют в неврологический центр в Бельгии для детального обследования, затем (я опускаю подробности), он поступает в Севастопольскую клинику города Реймса, в отделение, где занимаются пациентами с «минимальным уровнем сознания», как это сейчас называется на медицинском жаргоне. Словом, Вансана Ламбера признали «овощем» (официальная медицинская метафора – «вегетативное состояние»). Когда родители навестили его в больнице, они увидели, что их сын плачет, у него текли слезы. Но если он плачет, увидев нас, спросили они у врачей, стало быть его состояние нельзя назвать «вегетативным»? Ответ врачей был шекспировским: не беспокойтесь, сказали они, это у него конъюнктивит. Две недели Ламбера морили голодом (в прямом смысле слова), две недели он не получал еды; ведь овощ не может пожаловаться на плохое отношение медперсонала, так зачем его тогда кормить… Ответственный врач больницы, д-р Эрик Калижер, объяснил чрезмерно заботливым родителям, что на основе тщательной экспертизы, он дает 99.9 % того, что их сын никода не вернется в нормальное состояние, а его сознание останется вегетативным. Прочитав об этом в газете, я обратился к своему знакомому, голландскому нейрохирургу Пиму ван Ломмелю, который на протяжении всей своей долгой карьеры занимался измененными, околосмертными состояниями сознания. Он провел десятки операций, когда по тем или иным причинам сознание пациента казалось «отключено» от внешнего мира, и, если следовать логике «экспертизы», человек казался умершим. Ван Ломмель подтвердил мне, что в подавляющем большинстве случаев такая «отключенность» сознания от мира, кажущееся «вегетативное состояние» пациента абсолютно не означает того, что человек не воспринимает окружающий мир и не реагирует на него. Тело – это, грубо говоря, интерфейс, который может быть закрыт или не работать адекватно, но это никак не означает выключенное или отсутствующее сознание. Но эти тонкости, как вы понимаете, никого в больнице, где лежит Ламбер, не интересуют. Как говорил Иосиф Джугашвили, нет человека – нет проблемы. Родители Ламбера подали жалобу на врачей в Европейский суд по правам человека, где они указали, что у обыкновенных людей нет сегодня возможности защитить право своего близкого на жизнь. И что же им ответил Европейский суд? Европейский суд им ответил, что, изучив все обстоятельства дела, не нашел в действиях врачей ничего предосудительного. Нет ничего предосудительного в том, чтобы не давать человеку пищу в течение двух недель. В интернете появился сайт, где люди могли ставить свои подписи «за» сохранение жизни Вансана Ламбера, несколько тысяч человек это сделало. Официальная пресса по большей части рисовала портрет несчастного овоща, которому эгоистичные родственники не дают умереть. То есть, и с точки зрения официальной прессы, этого человека, без какого-либо его согласия, нужно лишить жизни, поскольку, ровно по Хохе и Биндингу, его жизнь недостойна жизни.   

И.В-Г.: И чем все закончилось?

А.Н.: Пока ничем. Родители Вансана проявляют невероятное мужество, и только поэтому он еще жив. В январе 2017-го один из родственников направил письмо тогдашнему президенту Олланду с просьбой помешать медленному убийству пациента больницы. Президент ответил, что он в такого рода дела не вмешивается. Этот ответ власти человеку в фашистской системе меня не удивил, думаю, их тоже. Примечательным было другое: то там, то здесь раздавались голоса, и их было не мало, что – внимание! – столь долгое содержание Ламбера в больнице обходится государству слишком дорого. Этот аргумент многими рассматривался как вполне серьезный в пользу решения, на котором настаивают врачи.  

И.В-Г.: Так что же такое Европа сегодня? Если одним предложением.

А.Н.: Территория, где готовится буржуазная революция.

 

---

^[1]   Подробнее об этом см.: P. Miquel, Les guerres de religion, Paris: Fayard, 1980.

 

^[2]   См.: A. Soboul, Précis dʼhistoire de la Révolution française, Paris: Éditions Sociales, 1975. M. Vovelle, La Mentalité révolutionnaire : société et mentalités sous la Révolution française, Paris, Éditions sociales, 1986; он же  La chute de la monarchie (1787—1792), Paris: Seuil, 1972; The Revolution against the Church. From Reason to the Supreme Being, trans. by A. José, Columbus: Ohio State University Press, 1991. Также: F. Aftalion, Lʼéconomie de la Révolution française, Paris: Hachette, 1987.

 

^[3]   Об этом: G. Todeschini, La banca e il ghetto. Una storia italiana, Roma: Laterza, 2016.

 

^[4]   K. Gross, Shylock is Shakespeare, Chicago & London: University of Chicago Press, 2006.

 

^[5]   Th. O. Jones, The influence of Marsilio Ficino (1434-1494) on Elizabethan literature: Christopher Marlowe and William Shakespeare, Lewiston-New York, The Edwin Mellen Press, 2013. Т. 2, с. 813 и далее. Также: Ph. Beitchman, Alchemy of the Word: Cabala of the Renaissance, Albany: SUNY Press, 1998.

 

^[6]   D. Banes, The Provocative Merchant of Venice, Chicago: Malcolm House Publications, 1975.

 

^[7]   Подражание Христу.

 

^[8]   G. Nuzzi, Vaticano Spa: Da un archivio segreto la verità sugli scandali finanziari e politici della Chiesa, Milano: Chiarelettere, 2009. См. также его книгу Peccato originale: conti segreti, verità nascoste, ricatti: il blocco di potere che ostacola la rivoluzione di Francesco, Milano: Chiarelettere, 2017.

 

^[9]   Ch. Tilly, From Mobilization to Revolution, New York: Random House, 1978, p. 214.

 

^[10]  M. Prospero, Il comico della politica. Nichilismo e aziendalismo nella comunicazione di Silvio Berlusconi, Ediesse, 2010.

 

^[11]  Не путать с Льюсом Пауэллом (1844-1865), заговорщиком, совершившим покушение на госсекретаря США Уильяма Сьюарда и впоследствии казненным (прим. А.Н.)

 

^[12]  Всем интересующимся этой темой я рекомендую книгу Эдвина Дикенса (Edwin Dickens): The Political Economy of U.S. Monetary Policy, London-New York: Routledge, 2016.

 

^[13]  На языке эскимосов означает большую пресноводную рыбу, живущую на мелководье. Окаменевшие останки тиктаалика были обнаружены в арктической части Канады.

 

^[14]  По имени сенатора Джеймса Бакли (J. Buckley) и секретаря сената США Фрэнсиса Валео (F.Valeo).

 

^[15]  Saul K. Padover, The Revolutionary Emperor: Joseph II of Austria, London: Eyre & Spottiswoode, 1967.

 

^[16]  Об этом см. X. Martin, Voltaire méconnu. Aspects cachés de lʼhumanisme des Lumières (1750-1800), Paris, DMM, 2006.

 

^[17]  G. Kocijančič, Posredovanja, Celje: Mohorjeva družba,1996.

 

^[18]  Индекс Хирша – наукометрический показатель, предложенный в 2005 году американским физиком Хорхе Киршем из Калифорнийского университета первоначально для оценки научной продуктивности физиков.

 

^[19]  Никаких диспутов с еретиками (лат.)

 

^[20]  См.: Handbuch der Geistskrankheiten (Hrsg. O. Bumke), Bd. IV, Berlin: Springer, 1928. S. 60 et passim.