Салфетка

Возвращаясь из головокружительного группового тура с искусствоведами и архитекторами по Италии домой, в Россию, примерно на половине своего катабасиса Антон нелепо оплошал: опоздал в Будапеште на автобус, и группа уехала в Чоп без него! Забылся, расслабился на миг в чужом городе, и – на тебе!
Главное, день начинался так замечательно, так удачно, что Антон и представить себе не мог, что уже днем он будет переминаться с ноги на ногу на улице Ракоши, точнее, на площади Блаха Луйза, беспомощно озираясь по сторонам в поисках родимого, комфортабельного 43-местного Мерседеса с водителем из Словении.
– Да, опоздали-таки, – с досадой протянула стоящая рядом с ним кузина, уже лет пятнадцать как местная жительница, с которой Антон неделю назад по пути в Италию договорился о сегодняшней встрече. – Чего глядеть-то, от этого автобус не появится. Поехали на вокзал, и по-быстрому! Это рядом. Я же не знала, что у тебя так мало времени. Надо было предупредить, а то мы расселись в кафе, как будто у нас целый день впереди. И потом, ты же не сказал, что надо будет именно сюда ехать – у меня вертолета еще нет, не обессудь… А вещи где? Неужели в автобусе? Как так можно?! Хотя… кто знает, может, это и к лучшему, а?
– Да-да, прости, я забыл, мне казалось, что у вас тут всё близко, – бормотал расстроенный Антон, едва поспевая за Татьяной в толпе разношерстных жителей Будапешта, выходящих из метро. – И рюкзак… да, рюкзак должен быть в автобусе. Пожалуй, хорошо, что он не со мной.
Правда. А то они подумают, что я решил тут остаться, – он слабо улыбнулся, размышляя, что будет объяснять руководительнице группы, если найдет их в Чопе.
– Ага, бросился просить политического убежища! А документы хоть с тобой?
– Да, паспорт в кармане. И фотоаппарат. Денег, конечно, ваших нет; сама понимаешь, зачем они мне. Но можно поменять.
– Ерунда, не стоит, – они уже входили в двери эклектичного и помпезного Восточного вокзала на площади Барош. – Один до Захони, пожалуйста, на ближайший, – сказала сестра по-венгерски в окошко кассы. – Спасибо…
– Держи, – всучила она билет Антону. – Через пятнадцать минут отходит, и это хорошо. Может, повезет, и ты их там перехватишь. Автобус часа три туда идет, если не больше. Вот, возьми четыреста форинтов, надеюсь, хватит, если что… Вот и твой поезд. Всё, удачи тебе, и позвони, как приедешь. Впрочем, ясно, что если с границы не позвонишь, то всё нормально. Разумеется, приветы всем в Москве передавай!
Они поцеловались на прощание, он вошел в вагон, выбрал пустое купе, и устало плюхнулся на обитый плюшем диванчик. Поезд вскоре вздрогнул; поплыл мимо стандартный набор спешащих к выходу провожающих на перроне, фонарей, носильщиков, заборов, стрелок и расформированных поездов на запасных путях. Осталась позади кузина, остался и замечательный – да нет, чего уж тут мелочиться, – очень красивый город Будапешт с Будайским замком, Бастионом Рыбаков, Базиликой Святого Иштвана и прочими достопримечательностями.
Еще дальше, на юге Европы, остались всё же затмевающие Будапешт фонтан Треви, и Сикстинская капелла, и термы Каракаллы, и Базилика св. Марии Маджоре в итальянской столице; Понте Веккио и Капеллы Медичи, Собор Санта Мария дель Фьоре во Флоренции; Дворец Дожей и мост Вздохов в Венеции, Мавзолей Галлы Плацидии, церковь Сан Витале, и Базилика Сан Аполлинаре в Равенне…
А мимо окон ныне вальяжно плыли уже привычные его взору среднеевропейские сельские дома с аккуратными участками, подстриженными кустами, деревьями и цветами всех мастей.
Однако сейчас, после роскошных тосканских вилл и венецианских дворцов, они казались настолько банальными и «советскими», что Антона потянуло выскочить из поезда и вернуться в эту удивительную, сказочную страну Италию.
Всё. Хватит, проехали… Он закрыл глаза, попытался сосредоточиться. – Надо всё забыть, успокоиться, расслабиться, – твердил он себе. Оперся локтями о столик, затих, зажался…
По-дурацки пульсирует кровь в висках. Тяжелые, беспокойные веки. Зной в голове, хотя не так уж жарко. Зной в глазах: пылающее, розовое марево с темными кругами каких-то пузырей в нижней правой части поля зрения. Если смотреть сквозь веки и слегка вращать глазами, можно поиграть с этими пузырями, заставляя их двигаться по экрану век вместе со зрачками. Они не такие быстрые, как взгляд; они отстают, но потом пытаются догнать его и рассыпаются, как шарики от пинг-понга. Вот глаза влево – и они прыгнули влево, хоть и не так быстро; вправо – пузырики метнулись назад, и замерли…
Он лежит навзничь с закрытыми глазами на песчаном берегу, головой прямо на песке, отрешенно-рассеянно слушает шум прибоя, сухой шорох песчинок у затылка и далекие голоса вокруг. Он отрешен и расслаблен. Впрочем, нет, скорее напряжен: ведь тело еще помнит сопротивленье плотных волн и холод желто-бирюзовой глубины. Но оранжевое солнце упорствует в светло-голубой выси и медленно прогревает мраморную плоть пловца, мурашки прочь гоня и возвращая коже лоск загара. В голове что-то кружится, падает вверх тормашками, вжимает в песок…
Знойная муха звонко пронзает пространство над бездной под ним и над ним, пугает робкие пузырики в розовом мареве, зигзагом уносится ввысь. Песок шуршащий из-под тела прочь плывет, земля неспешно повернуться хочет, и пузыри сбиваются в толпу на правой стороне полупрозрачных век. Жарко… Земля, толкаясь, замедляет ход, и поезд тормозит, подвластный расписанью. Короткий проблеск тишины жары не отменяет. Вот кто-то входит не спеша, свободною походкой подходит ближе, садится рядом на песок. Песчинки хрумкают под тяжестью бедра. Вот женский голос. Вот еще. Вокруг него (их много?) общаются неторопливо на странном языке, толкают тепловоз. Вот, содрогнувшись, поплыла земля, и чайки закричали в отдаленье. Зной, солнце, скрип колес, и поезд набирает скорость, – лишь смутно плещется волна о валуны вдали у брега …
Антон медленно разлепил глаза и увидел на диване перед собой улыбающуюся, немного простоватую, но подтянутую шатенку примерно своего возраста, а слева от неё русую девочку лет десяти или одиннадцати. В ногах у них стоял потертый матерчатый чемодан. Антон растерянно улыбнулся в ответ, поздоровался и вскочил, чтобы закинуть их чемодан на верхнюю полку, дабы не путался под ногами.
Они познакомились. Как выяснилось, Моника с дочкой возвращались домой к родителям, а работала она уже несколько лет в Германии – в Венгрии после распада грандиозного социалистического лагеря с работой было плохо, как и у прочих восточных соседей. Кроме венгерского они, как водится, знали только немецкий, так что их общение с Антоном продвигалось поначалу несколько скованно, поскольку у него этот язык спал в далеком и неизбежном пассиве, но вскоре они стали неплохо справляться с задачей.
Антон поведал попутчицам о своем путешествии по Италии и происшествии в Будапеште. Вместе посмеялись, поразводили руками, поохали. Вскоре Моника уже улыбалась, поправляла прическу и слегка кокетничала, рассказывая о своей жизни в Дортмунде. Но тут вдруг Ева – так звали девочку, периодически вставлявшую в разговор свои непринужденные ремарки, –
взяла инициативу в свои руки, достала из рюкзачка фломастеры и бумагу, и предложила Антону вместе порисовать.
Тот лениво согласился, и они стали рисовать каких-то зверей, цветы и прочую чепуху. Ева, склонив голову с белой лентой на слегка вьющихся волосах, свисавших набок, высовывала язык и пыхтела над рисунками, но не забывала комментировать их рассказами о своей школьной жизни. На свет божий появились разноцветные кролики, собачки, розы и чайки.
Великие продукты творчества тщательно собирались и складывались в рюкзак. Отложив через какое-то время фломастеры, они стали играть в виселицу, крестики-нолики и тому подобные вагонные игры, издавна помогавшие путешественникам эффективно убивать время. Ева смеялась и сверкала живыми глазами на миловидном личике. Капельку курносая, с
банальной челкой и легкими веснушками, она вряд ли попала бы в категорию красавиц, но шарм свежести, игривости и непосредственности у неё отнять было нельзя. В ней чувствовалась искренняя тяга к общению, к дружбе, а их игра явно облегчала поиск того, что французы называют affinité, а англичане важно определяют как empathy, рождающую близость.
– Их бы с Пашкой познакомить, они бы подружились, – подумал Антон, вспомнив о сыне. – Отец, скорее всего, живет не с ними, вот ей и хочется общаться с мужчиной. А то всё мама да мама, у которой свои потребности.
Моника, отставленная и дочерью, и попутчиком, тем временем задремала в углу на диване. Сидевшие вместе Ева и Антон уже успели сыграть в ладошки и обсудить книжку про Малыша и Карлсона, когда девочка решила, что им непременно нужно вместе спеть ужасно веселую песенку.
– На немецком? – недоверчиво спросил Антон.
– Конечно! – радостно подтвердила девочка.
– Но я же слов не знаю!
– Зато я знаю, а ты подпевай, не бойся!
Ева напела ему один куплет каких-то банальностей, где рассказывалось о том, как дети идут в сад учить уроки, а вместо этого играют в мяч и купаются в реке. Убедившись, что Антон усвоил мотив и может подпевать, она взяла его за руки, чтобы дирижировать ими в такт песне, и они начали петь вдвоем. К своему удивлению, Антон почувствовал, что он не только
послушно поет вместе с Евой, но ему даже нравится это неожиданное занятие: как будто он снова стал мальчишкой, и может вот так баловаться в абсолютной безмятежности, веселье и уверенности в завтрашнем дне. Этого чувства он не испытывал уже с незапамятных времен…
Когда они кончили петь, девочка неожиданно вскочила с дивана и плюхнулась животом к нему на колени.
– Давай, шлепай меня, я плохая! – весело сказала она, пытаясь поймать его за руку и показать ему, как надо шлепать. – Вот так, вот так!
– Ева! – строго воззвала с дивана Моника. – Вернись на место!
– Да за что же я должен тебя шлепать, когда ты хорошая! – сконфуженно уговаривал девочку Антон. – Ведь правда, мы здорово с тобой спели? Давай еще!
– Правда? Ну, давай, – Ева оторвалась от его колен и уселась рядом с ним на диван. Она начала петь какую новую песенку, но сама оборвала её на полуслове и внимательно посмотрела на него серо-зелеными глазами.
– Знаешь, нарисуй мне что-нибудь еще, а то мы скоро выходим! – притворно-весело попросила девочка. – Я тоже нарисую тебе, только не подглядывай!
Она опять присела к столику, и, усердно пыхтя и шмыгая носом, стала что-то вырисовывать на салфетке. Волосы с уха падали ей на глаза и закрывали пол-лица, но она не обращала на них никакого внимания.
Антон послушно углубился в свой листок из блокнота, и набросал на нём в детском стиле девочку на зеленой лужайке с мишкой в руке. Девочка была немножко похожа на Еву. На рисунке над девочкой весело светило солнце и плыли бесконечные кудрявые облака.
Тут поезд стал притормаживать, объявили остановку, и Моника встала и стала собираться. Антон помог ей спустить сверху чемодан. Они пожелали друг другу успехов, и Моника первая вышла из купе, позвав за собой Еву. Поезд как раз остановился, и отдельные пассажиры уже пошли к выходу по коридору.
– Возьми, это тебе, – сказала Ева, пододвигая к нему сложенную салфетку. Она поджала губы и исподлобья смотрела на него.
– Спасибо. А это – тебе, – и он протянул ей свой листок.
Она неуклюже бросилась к нему, и они поцеловались на прощание. По-взрослому тепло, в губы, забыв об условностях. Он не мог потом сказать, почему так вышло, но в тот момент они оба чувствовали, что иначе никак целоваться было нельзя, что поцелуй в щечку стал бы уродливой фальшью.
– Пока, Антон!
– Пока, Ева! Береги себя!
Оставшись один, он задумчиво развернул салфетку: она была испещрена мириадой красных сердечек, а в углу скромно стояла подпись – Eva.
Остаток пути он проехал, бессмысленно таращась в окно, но ничего там не видя. Даже когда с абсолютно пустой головой он вышел на перрон и обнаружил неподалеку свою группу, он не ощутил никакой радости, хотя все тормошили его с удивленными возгласами, расспросами и подначками. Только вечером, выпив с компанией купленной в Чопе водки и выкурив
несколько сигарет, он почувствовал, что жизнь вновь возвращается в привычное русло.

2011