АНАРХИСТ В ЧЕРНОЙ КИПЕ
Давид Накаб. Беседа с Дмитрием Сливняком
Давиду Накабу сорок семь лет, сегодня он принадлежит к брацлавскому течению в хасидизме. Черная кипа, почтенная борода с проседью — все как положено. В 1968 году восемнадцатилетним юношей он участвовал в студенческом захвате Сорбонны. Зарабатывает на жизнь программированием. «Мне на весь день хватает нескольких кусков хлеба и стаканов чая. Непонятно, зачем что-то еще…» В ответ остается лишь процитировать надпись на стене, виденную мною в майской Вене 1990 года: «Становится все сложнее жить просто…»
Дмитрий Сливняк: Что значат для вас шестидесятые годы?
Давид Накаб: Ну, в шестидесятом году мне было всего десять лет. В шестьдесят восьмом — восемнадцать. Все для нас началось с музыки. В 1962 году мы во Франции впервые услышали «Битлз» и «Роллинг Стоунз». В1965 году — Боба Дилана. Битлы были просто очень милы, «Роллинг Стоунз» провоцировали, тогда как Боб Дилан, действительно, заставлял задуматься, ставя все под сомнение…
Д.С.: Что именно ставилось под сомнение? Иначе говоря — с какого рода «непорядком» сталкивалась французская молодежь шестидесятых годов? Шла ли речь об алжирской войне и ее последствиях?
Д.Н.: Алжирская война закончилась в 1962 году и была для нас не слишком актуальной. Вообще в европейском масштабе молодежь вдруг начала играть очень большую роль: кончилась война, и начался демографический бум. Внезапно стало очень много школьников… Что касается собственно Франции, то было ощущение бесперспективности. Университетский диплом ничего не стоил: людям с высшим образованием платили гроши. Все это очень заботило студентов. К тому же им очень не нравилась ситуация в сфере научных исследований: гранты находились в руках трестов. Такое всевластие корпораций очень беспокоило студентов, которые были тесно связаны с исследователями: ведь сегодняшний студент — завтрашний участник исследовательских проектов… Собственно взрыв произошел в марте 1968 года, когда в одном из кампусов перестали пускать мужчин в женские общежития. Заметим, что речь идет о взрослых, совершеннолетних людях…
Д.С.: Так в Советском Союзе это всегда было, и никаких взрывов…
Д.Н.: Ну, Советский Союз отличался редчайшим ханжеством. Там народ, по-моему, помешан был на алкоголе и сексе. Я помню, как в Москве 1976 года коридорные в гостинице просто готовы были прыгнуть в постель. И к кому? К еврею в кипе и с пейсами… Итак, весной 1968 года возникло движение, получившее название Движение 22 марта. Возглавляли его Кон-Бендит и еще два человека. Они черпали вдохновение в марксистской философии, в идеях Бакунина и такого французского философа, как Ванейгем. Правительство сделало все возможное, чтобы движение набрало силу.
Д.С.: Что же оно сделало?
Д.Н.: Например, продолжало не пускать в женские общежития. Повторяю, речь идет о совершеннолетних!.. Вскоре к этому движению присоединились рабочие.
Д.С.: Чем они были недовольны?
Д.Н.: Им очень долго не повышали зарплату. Правительство запрещало повышать им зарплату. Сперва объявили забастовку профсоюзы преподавателей, потом присоединились рабочие. 6 мая студенты захватили Сорбонну.
Д.С.: Каковы были цели этого восстания?
Д.Н.: Речь шла о самоуправлении университетов и предприятий.
Д.С.: О самоуправлении… внутри государства?
Д.Н.: В том-то и дело, что государство должно было исчезнуть!
Д.С.: Анархо-синдикализм?
Д.Н.: Скорее, анархо-коммунизм. Собственно, коммунисты сели на этот поезд чуть погодя. Они страшно потеряли популярность в те месяцы. Число поданных за них голосов с двадцати пяти процентов снизилось до восьми. Коммунистические профсоюзы -Генеральная конфедерация труда — сотрудничали с властями совершенно чудовищным образом. Собственно, профсоюзы всегда находятся на службе благонамеренной публики…
Д.С.: В 1968 году вам было всего восемнадцать лет…
Д.Н.: Да, и я учился в лицее. В демократию уже не верил, но коммунистическая молодежь, которой полно было у нас, тоже не привлекала. В движении 1968 года я почувствовал какую-то правду. Меня использовали при сочинении листовок. Дело в том, что каждый желающий с улицы имел право сочинить свой текст, чтобы его распространяли. Естественно, во многих случаях нужно было литературное редактирование. Этим я и занимался. Захватив университет, студенты провозгласили Свободную коммуну Сорбонны. Что они создали первым делом? Революционные трибуналы!»
Д.С.: Кого же они судили?
Д.Н.: Естественно, друг друга! Мы жили внутри Сорбонны. Это была непростая жизнь. Существовали проблемы — чем питаться и где мыться. Впрочем, я довольно быстро понял, что ничего хорошего из этой истории не выйдет. Руководители движения занялись политикой, начали преследовать свои интересы… К тому же полиция устроила провокацию — начала распространять среди студентов гашиш. Многие мои друзья погорели на этом. Человек начинает употреблять гашиш — и через полгода бросает учебу.
Д.С.: Ну, это не такой уж сильный наркотик…
Д.Н.: Да, сильным наркотиком его назвать нельзя. Но на следующее утро уже встаешь поздно, теряешь всякие интересы, кроме этого… Так люди и ломались. Впрочем, была угроза введения войск НАТО в Париж — существовал такой договор, что войска блока могут придти на помощь, если в одной из стран-участниц беспорядки. Войска НАТО уже готовы были вмешаться.
Д.С.: Что вы можете сказать про атмосферу после 1968 года?
Д.Н.: Существовала ностальгия по майским событиям. Практически ведь ничего не изменилось. По-прежнему нужно было втираться в доверие к преподавателю, чтобы получить проходной балл на экзамене. Противнее всего были те преподаватели, которые якобы за студентов, якобы сочувствовали… С ними нужно было держать ухо востро. Вообще, нельзя верить этим борцам и радикалам на словах — все они на службе истэблишмента. Взять, например, МЕРЕЦ в Израиле. Но МЕРЕЦ — это еще и жуткий снобизм: они, видите ли, знают то, чего другие не знают… И так оно все и будет продолжаться, пока не придет Машиах!
Д.С.: Похоже, ваш радикализм 1968 года перекликается с эсхатологическим радикализмом, который вы нашли в иудаизме?
Д.Н.: О чем вы?.. А, да, конечно…
Д.С.: Как складывалась ваша жизнь после 1968 года?
Д.Н.: Я поступил учиться в Седьмой Парижский университет. Учился электронике, но интересовался и многими другими вещами. Например, лингвистикой — особенно идеями Ноама Хомского. Искал понемногу везде. Мой приятель-гой как-то сказал мне, что все философии сходятся в признании истины, заложенной в Торе. И со временем я понял, что Тора — это самая совершенная система, хотя ее и плохо используют. Например, консистория во Франции — то же, что раввинат в Израиле, — это абсолютно пустое место. Или израильский религиозный сионизм — это такое же сотрудничество с властями, как во французских коммунистических профсоюзах!
Д.С.: Когда вы приехали в Израиль?
Д.Н.: Я здесь родился в 1949 году. Через год семья уехала во Францию. Для Франции наша семья могла считаться традиционной — в пятницу вечером у нас что-то такое зажигали… Но не более того! В Израиль я вернулся в 1980 году, а за пять лет до того пришел к Торе.
Д.С.: Что представлял собой французский иудаизм в те годы?
Д.Н.: В целом французская ортодоксия производила впечатление чего-то устаревшего. Больше молодости чувствовалось у хабадников, но все равно они напоминали коммунистическую молодежь… Для меня открытием стал брацлавский хасидизм. Это потрясающее учение, хотя большинство брацлавских хасидов его как следует не понимает.
