Языческие вакханалии Древней Руси
Публикуемая работа представляет собой незавершенный набросок главы из книги «Истоки и смысл русского пьянства». Через несколько месяцев книга выйдет по-английски в лондонском издательстве Fuel. Данная глава в нее включена не будет.
У истоков современного алкогольного безумия стояли древние ритуальные языческие «оргии». В годовом праздничном цикле зима воспринималась в дохристианской Руси как смерть (или сон) богов природы и плодородия, а весна – как их воскресение (или пробуждение). Подобные обряды восходили к мифам о сакральном совокуплении Земли и Неба, которые реализовывались в весеннем обрядовом цикле, когда спящий зимой (мертвый) бог пробуждается (воскресает) и оплодотворяет землю. Представления об этом сходны у многих народов древности: «Фригийцы думают, что бог зимою спит, а летом пробуждается: как усыпление, так и пробуждение бога они отмечают вакхическими празднествами. Пафлагонцы же говорят, что зимою он связан и пленен, а весною освобождается от оков» (Плутарх 69).
В славянской мифологии весной пробуждался верховный бог Перун, обитающий на небесах. Он вступал в бой с хтоническим богом по имени Велес. Одержав победу, Перун овладевал богиней, которая в поздних источниках метафорически именуется – Мать-сыра земля. Перун во время битвы с Велесом мечет громы и молнии, уничтожая все на своем пути, даже рассекает скалы, когда Велес пытается спрятаться под ними, превратившись в Змея. Победив соперника, Перун освобождает небесные воды и снисходит на Мать-сыру землю оплодотворяющим дождем. С фаллическими культами связаны были также Даждьбог и мужской бог Род. Возможно, к этим ритуалам имел отношение и славянский бог Ярила (русский аналог Диониса). Женское начало символизировала богиня Рожаница. «Горе пьющим Рожанице!» – клеймил новгородский архиепископ Нифонт (1113–1156 г.) тех, кто продолжал отмечать языческие праздники. Сто лет спустя митрополит Кирилл (1247–1281 г.) запрещал «в божественныя праздники позоры некаки бесовския творити, с свистанием и с кличем и воплем, созывающе некы скаредные пьяници, и бьющеся дреколеем до самыя смерти» (Курукин).
Все эти ритуалы весеннего цикла сопровождались групповыми совокуплениями на природе, обнаженные «вакханки» бегали по садам и полям, пили жертвенную кровь, а также проливали ее на Мать-сыру землю. Это был сакральный акт Воскрешения и Творения. Нагота участников оргии была не символом разврата, а наоборот, символизировала ритуальную чистоту. В представлениях славян только обнаженное тело могло передать природе божественную силу плодородия. То есть именно благодаря этим обрядам скот зачинал потомство, деревья начинали плодоносить, а поля – давать новый урожай.
В подобных языческих «вакханалиях» участники ритуала приводили себя в экстаз с помощью различных экстатических практик, в том числе посредством алкогольных напитков. В этих мистериях с помощью алкоголя человек как бы покидал «реальность», освобождался от этого мира. Это экстатическое слияние с богами плодородия давало чувство единения со Вселенной, иллюзию бессмертия.
Как известно, с течением веков человеческие жертвоприношения были вытеснены животными, а жертвенная кровь – питием ритуальной чаши с алкоголем, который воспринимался как кровь умерщвляемого бога, то есть сам напиток и был божеством и превращал пьющего в божество: «Опьяняющий напиток… в большинстве религиозно-мифологических и ритуальных традиций – важный атрибут мифологических персонажей, средство достижения особого сакрально отмеченного состояния; персонифицированное божество…» (В. Н. Топоров, 257). Это был «…напиток бессмертия, вкушение которого приносит вечную жизнь…» (В. Н. Топоров, 257).
Выпив чашу с сакральным напитком, который воспринимался как кровь бога, участник мистерии впадал в священное безумие и даже приобретал сам на время ритуала божественный статус.
Ритуальный алкоголь был тесно связан с образом Перуна-громовержца, что реконструируется на материале иных культурных традиций: «Существуют прямые свидетельства связи опьяняющего напитка с громовержцем…». Громовержец «…сохраняет особое отношение к вину: он активен в нем. Достаточно убедительны параллели этой ситуации …в Древнем Риме, где все празднества, связанные с вином, посвящались громовержцу Юпитеру. Количество генетического и типологического материала, подтверждающего связь основного опьяняющего напитка с громовержцем, столь велико, что оказалось возможным сформулировать общее положение о соотнесённости опьяняющего напитка именно с богами, осуществляющими функцию суверенности, высшего престижа, в частности военного (Ж. Дюмезиль). …Затем следует изобретение опьяняющего напитка из плодов растения и новое соединение с богом (громовержцем) в коллективном ритуале… Но при преимущественной связи с опьяняющего напитка и громовержца, сам он не выступает как бог вина… Намечается путь опьяняющего напитка – от нижнего мира к верхнему – к громовержцу; таким образом, вино, как и другие опьяняющие напитки, выступает как одно из эффективных средств коммуникации между космическими зонами (наряду с древом мировым, мировой горой и т. п.). Помимо указанных выше ритуалов, где опьяняющий напиток (вино) является или основным героем праздника, или важнейшим его средством» (В. Н. Топоров, 257). Таким образом, ритуальный напиток имел множество важнейших функций, он был стержнем ритуала.
Поэтому символически крайне важна была и сама ритуальная чаша, из которой приобщались «крови» бога. О чаше как средоточии Бытия писал Хайдеггер: «В качестве емкости чаша есть нечто такое, что стоит само по себе. Самостояние характеризует чашу как нечто самостоятельное… Когда мы наполняем чашу, вливаемое течет до полноты в пустую чашу. Пустота – вот вмещающее в емкости. Пустота, это Ничто в чаше, есть то, чем является чаша как приемлющая емкость… Поднести чашу – значит одарить кого-то ее содержимым… Чашечность чаши осуществляется в подношении налитого в нее. Пустая чаша тоже получает свое существо от этого подношения, хотя пустую чашу не поднесешь. Но эта невозможность поднести свойственна чаше и только чаше… В подношении полной чаши одновременно пребывают земля и небо, божества и смертные… Подношение чаши есть дар потому, что дает пребыть земле и небу, божествам и смертным». (М. Хайдеггер, «Вещь»).
Отдельные языческие коннотации можно усмотреть в символике Чаши Грааля и в ритуале Причащения крови Иисусовой. Вино, наполнявшее эти чаши, конечно же, «является древним мифологическим символом плодородия и… знаком, отождествляемым с кровью человека» (Мифы народов мира I, 236). Это же представление о символическом соответствии крови и вина содержится в словах Иисуса о вине: «Сие есть кровь моя» (Евангелие от Матфея 26:28).
Ритуальная чаша была эквивалентом, образом Вселенной, а питие из нее – актом Творения и упорядочивания мира. Чаша эта была своего рода воротами между высшим божественным миром и миром потусторонним. Эти культовые практики сохранялись в народной обрядовости на протяжении многих столетий. В итоге они были частично заимствованы христианской традицией. В народных представлениях в рамках традиционного здесь «двоеверия» они так и не утратили языческих коннотаций. В 1551 году Стоглав в главе «О еллинском бесновании и волховании и чародеянии» вводит запреты на языческие праздненства: «Неподобных одеяний и песней плясцов и скоморохов и всякого козлогласования и баснословия их не творити. Когда же вино топчут или когда вино в сосуды проливают, или иное какое питие сливают, гласование и вопль велий творят неразумнии по древнему обычаю еллинская прелести. Елиннскаго бога Диониса, пьянству учителя, призывают и, гласящи великим гласом, квас призывают, и вкус услажают, и пьянство величают». Это, вероятно, говорит о том, что языческие культы Перуна и Ярилы были живы еще во времена Ивана Грозного. И ритуальные хмельные напитки по-прежнему воспринимались в народных обрядах как своего рода окна в потусторонний мир.
Однако наряду с ритуальными языческими оргиями существовали определенные запреты на внеритуальное употребление алкоголя. Именно эти запреты стояли у истоков всех позднейших репрессий антиалкогольного характера. Новая волна этих репрессий стартовала в десятом веке с принятием христианства, когда Церковь повела жесткую борьбу с практикой языческих оргий. В то же время светские оргии, освобожденные от явных языческих ритуальных составляющих, стали княжеской прерогативой. Таким образом, и духовные, и светские власти узурпировали символически важные для них права на определенные виды ритуального алкоголя и были едины у своем желании регулярно провозглашать антиалкогольные кампании. Уже тогда, вероятно, было очевидным, что ритуальный алкоголь – один из важных механизмов властвования. Именно поэтому в измененном виде отдельные элементы языческих оргиастических практик сохранились в рамках христианской культуры, к примеру, как часть княжеских пиров.
В различных народных верованиях и приметах сегодняшнего дня можно обнаружить рудименты этих языческих культов. В современном русском фольклоре есть показательная «примета»: «Нельзя пить вино из треснутой посуды – это к несчастью». Очевидно, что это рудимент ритуального отношения к чаше как к чему-то священному. Есть также «плохая примета», что за трапезой нельзя обменяться бокалами, словно бокалы содержат частицу души и могут нанести вред пьющему. Это предположение подтверждается другой русской народной приметой: «Если допить за кем-либо вино из его стакана, то возьмешь на свою душу грехи этого человека».
Таким образом, современные представления об алкоголе как напитке, освобождающем человека от «реальности» этого мира, дарующем экстатическое слияние со всей Вселенной, дающем иллюзию бессмертия, можно рассматривать как рудименты языческих ритуалов.
Кстати, эти традиционные ритуальные темы в их древнегреческом и римском вариантах уже две тысячи лет активно трансформируются искусством, приобретая постепенно весьма далекие от научных реконструкций интерпретации. Сотни живописных полотен воспевают Бахуса, опьянение и секс. «Вакханалия» Тициана, «Триумф Вакха и Ариадны» Аннибале Карраччи, «Праздник Вакха» Диего Веласкеса, «Вакханалия» и «Воспитание Бахуса» Николя Пуссена, его же «Вакханалия перед статуей Пана», «Триумф Бахуса» Якоба Йорданса, «Вакх» Питера Пауля Рубенса и сотни других произведений искусства показывают нам бога кровавых жертвоприношений как сытого, пьяного и сексуального добряка. Юные и прекрасные вакханки, которыми овладевает этот пьяный бог, тоже активно эротизировались художниками. Однако, к примеру, описания языческих вакханалий в греческих источниках ничего общего не имеют с интерпретациями художников последних пяти столетий. В седьмом явлении третьего действия «Вакханок» Еврипида есть строки, вызывающие ужас:
Бегом едва спаслись мы от вакханок;
А то бы разорвали. Там стада
У нас паслись, так с голыми руками
На них менады бросились. Корову
С набрякшим вымем и мычащую волочат.
Другие нетелей рвут на куски. Там бок,
Посмотришь, вырванный. Там пара ног передних
На землю брошена, и свесилось с ветвей
Сосновых мясо, и сочится кровью.
Быки-обидчики, что в ярости, бывало,
Пускали в ход рога, повержены лежат:
Их тысячи свалили рук девичьих.
Ты б царским глазом не успел моргнуть,
Так быстро кожу с мяса там сдирали.
(Еврипид. Вакханки III, 8)
Кровожадные древнегреческие вакханки, которые в экстатике безумия убивали людей и животных, в искусстве XIX века мутировали в очаровательных юных и доступных бестий, подружек Вакха, пребывающих в состоянии легкого подпития и возбуждающих сексуальные фантазии как героев картин, так и их наивных зрителей. Связь алкоголя с кровавыми ритуалами и темой смерти забылась, на первый план вышла романтическая модернизация мифа, в которой остался лишь восторг перед алкогольным эротизмом, «расширением» сознания, экстатическим озарением и проникновением в запредельное, которому он якобы способствует. Вино стало метафорой эротизма, стало символизировать истому возбужденного сознания. Разумеется, метафора эта активно использовалась не только в живописи, но и в других видах искусств. В итоге в массовом сознании алкоголь предстал в образе волшебного зелья, прекрасного и эротического объекта, дарующего счастье и любовь. Вино превратилось в мифологизированный субститут наслаждения. Новый «миф». В этом смысле антиалкогольные кампании – это не столько борьба с пьянством, сколько борьба с непобедимым «мифом».
Но если «миф» жив, то тогда и все наши рассуждения мифологичны. В самом деле, еще Александр Пятигорский в «Лекциях по феноменологии мифа» говорил о том, что научное знание не может избавиться от мифологичности: «Миф о человеке есть миф о знании, с одной стороны, а с другой – миф о знании редуцируется к человеческому образу. Это приводит нас к размышлениям о мифологичности так называемой ״научной״ антропологии, включая сюда и любую антропологическую философию. Человек – точнее, ״изучаемый, наблюдаемый человек״ как одно из выражений понятия ״другого человека вообще״ – это не только одна из научно-философских фикций эпохи Просвещения. Это еще и сложный в своей композиции миф, непроницаемый для опыта современного антрополога или философа». Так что «человек пьющий» – это тоже лишь означаемое некоей «мифологической» структуры сознания, а вино – означаемое «мифа» о человеке.
Итак, наша мысль мифологична, если мы пытаемся констатировать наше знание о пьянстве как сугубо «человеческое». В своем мышлении о пьянстве, о его означивающих функциях, мы, естественно, означиваем с помощью «пьянства» свои собственные символические пространства. Наши мысли о нем – это и есть мы сами, не отделенные от него в этом процессе мышления. «Пьянство» как означающее вскрывает Воображаемость субъекта и тем самым как бы упраздняет его.
То есть в процессе написания и чтения данного текста мы не столько приближаемся к пониманию символики «пьянства», сколько пытаемся избавиться от фантазматического щита, от Воображаемого – и выбраться дальше за пределы Символического в Реальное, в его запредельный несимволизированный ужас, где, конечно, нет никаких мифов, никакого пьянства и никакой борьбы с ним.
