Алексей Смирнов (фон Раух) (1937-2009) — это не русофобия нытика, а гневные обличения юродивого, сыплющиеся на всех, от кого смердит грехом и пошлостью, на всех, спешащих в храм без различия происхождения и статуса. Он потомок непонятно как выживших знатных родов, художник-участник второго русского авангарда, основоположник магического символизма, иконописец, расписавший не одни столичный храм и знаток потаённой Москвы. В посмертном сборнике эссе «Полное и окончательное безобразие» Алексей Смирнов бичует Россию от Романовых, через большевиков, до их наследников — пост-советских бонз. Никто не ушёл от едкого старика, каждый получил порцию яда.
В Москве Смирнова давно и прочно воцарился Антихрист. Все окрестности Кремля залиты кровью и людскими муками, а в самой России, куда не посмотри, все изгажено и испорченно, всюду подлость, пошлость, грязь и трусость, в которых утопает вся окружающая действительность: «Куда не повернись всюду простреленные черепа, такой уж город Москва». Эссе Смирнова можно сравнить с процессом давления гнойников на лице, глупо ненавидеть свое лицо, да и твоим оно от этого быть не перестанет — он довольно часто вспоминает, что является восточным славянином, без нытья и позорного раскаяния многих его современников: «То, чем он занимался, я бы назвала бесконечным пробуждением – но не поднадоевшим дзенским, мягким и восточным, с сидячими медитациями, созерцаниями и вопрошаниями, а очень русским, когда хватают за грудки, яростно трясут и хлещут по щекам».
Спорный автор, с спорными личными выводами, но однозначно интереснейшее, увлекающее чтение, после которого вероятно особо впечатлительные господа будут брезговать прикасаться к столичным домам и ступать на каменные улочки.
«Я прекрасно понимаю, что это тяжелый, внелитературный, внеэстетический текст, но я сам человек тяжелый, неудобный и пишу этот текст, оскорбляя прежде всего себя. Я бы мог писать совсем другие тексты, с совсем другой тональностью, но представьте себе, что каждую ночь сосед-шизофреник ходит срать под вашими окнами или же дрочит бешеной спермой на оконное стекло, через которое вы каждое утро смотрите на восход. Номенклатура по любому поводу каждый день отравляет жизнь всех живых существ любого вида, которых она может достать. Это безумный, чисто шизофренический процесс, и он будет продолжаться до бесконечности, пока их всех, обезумевших, кто-нибудь не остановит чисто физически. Однажды, еще в советские годы, я жил в рабочем бараке. Рядом проходила дорога, по которой, сокращая путь, обкомовцы ездили на свои дачи, заполняя комнаты тучами пыли. Я купил ящик водки, собрал рабочих и попросил их перерыть дорогу траншеей по ширине колеса “Волги”. Они это сделали, замаскировав волчью яму, и обкомовец попался в нее, разбив себе лоб. Я был очень доволен, но абсолютно невиновен – я их только на халяву поил водкой. Больше господа-товарищи по этой дороге не ездили».
Алексея Смирнова можно читать только ради стиля. Это литература самой высокой пробы, даже не публицистика, а беллетристика, то есть лучшая, изящная словесность. Он знаток слова, любит его одновременно сюрреалистически и по-дворянски. Часто Смирнов неточен, приводит байки и сплетни, но даже они выглядят очень красиво. С каким-то исчезнувшим русским размахом, полем, красотой. Если классические русофобы, как правило, ничтожны и не обладают ни ярким стилем, ни большим интеллектом, то Смирнов им прямо противоположен. Мы уже писали про «народных русофобов», не ненавидящих русских, а тоскующих, презирающих, печалящихся о них. Это позиция юродивого, способного обличать не только окружающих, но и себя. Если говорить о политических взглядах Смирнова, то он такой странный русский националист, поборник катакомбного православия и непримеренец. Только не потешный, без физических и умственных дефектов, талантливый, не шут, а грешник, кающийся за русский народ. Стоит признать, что среди пучины прогнивших приспособленцев и взбесившихся извращенцев и национал-садистов, у Смирнова фон Рауха иногда сверкают русские алмазы, достойно сохраняющие свой блеск, перед тем как сгинуть в черной воронке России:
«Очень мало в России героев. По крайней мере, я их мало видел. А я все-таки кое-что видел. Все уходят от опасности в тень, как скользкие от долговременного поноса бродячие собаки в репьях. Вот я слыхал про одного героя: пожилой казак-фронтовик, в станице недалеко от Новочеркасска (местные менты у него забили до смерти сына), он отточил шашку, пришел в отделение милиции и вырубил всю смену. Никто из ментов не успел даже достать револьвер – одни посеченные трупы».
Помню, какое сильное впечатление на меня произвела «Тайная история» Прокопия Кесарийского. Читая мемуары нового и новейшего времени нет-нет, а жалел, что нет такого же как Прокопий «безбашенного» мемуариста, который мог бы, не боясь кого-то обидеть, рубить правду-матку, в самом ее неприглядном виде. Отчасти такими «прокопиями» в церковной мемуаристике были протопр. Георгий Шавельский и А. Краснов-Левитин. И вот по наводке 
danuvius прочитал мемурр Алексея Смирнова «Заговор недорезанных». Скачать можно здесь . Очень непостовое чтение, прямо-таки скажем, похабное местами и с постоянным генитально-анальным рефреном. Но как же попало оно в точку после «Дневника» Дроздовского. Как много ответов у Смирнова на вопросы, поставленные Дроздовским.
Вот, например, о гражданской войне: «Гражданская война в России — это прежде всего разливанное море уголовщины, так как в ряды противоборствующих сторон вливается масса профессиональных и потенциальных уголовников. Если Красная армия была вообще чисто уголовным сбродом, руководимым международными каторжниками, то и белые были наполовину бандформированием, где на каждого идеалиста приходился один чистый бандит в погонах. Деникин, человек глубоко порядочный, так и не смог очистить свою армию от грабителей и с горечью называл ее «кафешантанной«.»
Воспоминания полны и других пассажей, трудноотличимых от скабрезных анекдотов про знаменитых людей, подобных этому : «Курилко когда-то окончил в Австро-Венгрии иезуитский колледж, чем очень гордился, и внешне в старости был весьма породист и готов для съемок в кино в роли отрицательного европейского персонажа преклонного возраста. Его вместе с внучкой написал ученик Кардовского Ефанов, блестящий светский портретист типа Цорна и нашего Серова. Портрет получился красивый. Курилко рассказывал, что глаз он потерял на дуэли. Но на самом деле глаз ему выбили матросы в каком-то портовом публичном доме. Было это еще до революции, и на курилковской даче в Малаховке висели двойные парадные портреты одноглазого, как адмирал Нельсон, хозяина и его красивой жены, дамы общества. Портреты писал гений Петербургской академии Беляшин, огромный мужчина, гасивший струей мочи газовые фонари на улицах Петроградской стороны и умерший, как Рафаэль, от излишеств в дешевом публичном доме, которые он по тогдашней моде откупал один на неделю. Впрочем, так делал не только он, но и поэт-символист Блок, тоже откупавший подобные заведения на Островах, откуда возвращался потом к жене и маме, посиневший и ослабевший, как паралитик«.
Во что-то верится с трудом. Например, в такое: «И вот в разгар летнего наступления немцев на Москву Курилко собрал заседание кафедры (кафедры рисунка Московского архитектурного института) только из дворян, предварительно заперев рисовальный класс на ключ, и обратился к ним с речью: “Господа, скоро немецкая армия войдет в Москву, дни большевизма сочтены. Нам надо обратиться к канцлеру Гитлеру – он ведь тоже художник – с обращением, что мы, русская интеллигенция, готовы создать художественную организацию, подобие академии, которая бы обслуживала немецкую армию. К нам присоединятся многие. Надо также составить списки заядлых коммунистов, чекистов и евреев. Красная армия скоро повернет оружие против большевиков, и мы должны стать прогерманской страной”. От такой речи, как рассказывал мне папаша, все испуганно замолчали, и за всех выступил профессор Грониц, сказавший: “Да, все мы боимся коммунистов и евреев и не пускаем их в свой коллектив как потенциальных доносчиков НКВД. Но ваши идеи, Михаил Иванович, довольно неожиданны для нас, и мы должны их тщательно обдумать”. На этом все подавленно разошлись, испуганные происшествием. Никто к Курилко после этого разговора не подошел, и он о своей речи больше не вспоминал. Никто, конечно, не донес, и все сделали вид, что ничего не произошло. Папаша рассказал мне об этой истории, когда я уже вырос и Курилко давным-давно умер (а жил он очень долго).»
Но на то она и тайная, эта История Смирнова, потому что проверить многие факты совершенно невозможно, однако, слишком многое похоже на последнюю, тщательно скрываемую правду.
