Илья Данишевский

 

Библиотека ангелов.docx

Фрагмент седьмой главы из романа «Причалы и отмели»; фрагменты пятой и шестой глав опубликованы в №48

 

В «Библиотеке ангелов.docx» весь текст курсивом (ты убираешь его), если зайти на форум, понятно, что Эльфрида писала его в файле и лишь потом копировала (может быть, писала для себя, может быть, нет). Публикации происходят в течение недели, очевидно, что сам текст писался в разы дольше:
…маленький город, не настолько, чтобы написать детектив, где подозреваемые, как на ладони, не то чтобы все знали друг друга или хотели знать, но никакого чувства перспективы, – настолько маленький, что ты с самого детства знаешь, что такое горизонт. Еще меньше, и все могло бы стать интересным, но нет. Это формирует особый склад, особое движение в голове, невозможность перемен – я много раз читала о том, что просто недостаток мотивации, каждый, кто не пытается, просто не хочет, на самом деле такие маленькие города создают особый контекст, и ты ощущаешь себя принадлежащим только ему – и это правда так – житель этого города теряется в шумных городах большой перспективы, и теряется в любом другом столь же маленьком городе. Ты как бы приписан к местности, к четким улицам, которые настолько узнаваемы (отсутствие вариантов), что вписаны в биографию, именно на них происходило самое важное, и наверняка – при побеге – появляется ностальгия. А еще ощущение (ошибочное, но нет), что эти улицы понимали тебя – они, в том исходном виде твоего прошлого, участвовали в становлении твоего сюжета, и поэтому нет, ни на каких других улицах твоих сюжетов нет. Долго размышляя о городе, как о важнейшей части, я пришла к выводу, что все в той (можно назвать ее авторитарной) выборке, которую совершали за нас закупщики магазина игрушек и книжного, любые другие закупщики, институции слов и действий, которые помещали каждого ребенка (скорее всего, случайно) в единственно верный сценарий, запускали его вперед одинаковым волшебным словом, наделяли внутренней связью городского сюжета, не приписывали правил, но прочерчивали линию одинакового страха, а также чувство вторичности, потому что мы хорошо понимали, что где-то там – контексты шире, воды глубже и знания мощнее наших. Желание большего только там, где есть непонимание неполноты. Мы впитывали с разным ритмом одинаковый воздух, все, кого можно назвать друзьями, прокручивал друг с другом или кем-то чуть более вне (на соседней улице) одинаковый поворот вещей, приходил к одному и тому же, потому что ждали друг от друга одинаковых выводов, и совершали (по случайности) одинаковые ошибки, и жизненным опытом выступало не обострение, но нахождение способа – ошибок не совершать. Это городок как бы одинаковых семей, но при этом в отдаленном прошлом так сильно переплетенных друг с другом, что можно сказать, каждый бывал в каждом через вторые руки. В таком положении дел не бывает «особенного» и «особенных», и опыт повторен такое количество раз, что общеизвестно решение любых проблем. Большую часть жизни я не оглядывалась на это, и не разглядывала, эти машины, прописывающие наши внутренности, были скрыты от меня нежеланием разглядывать, а детские встречи с ярким огнем (который всегда противостоит машинам), если и не забылись, то на границе сна. Сейчас машины шумят ежедневно, я ни о чем другом не могу думать, кроме тоталитарности, кроме очень механических слов, которые меня прописали, кроме машинного масла, кроме того, что даже роза ветров кажется мне искусственной, и любое положение дел – если даже не умышленно – не случайным. Это не вера в справедливый мир, это невротический поиск следствий, ужасающего шума скука, и мысли о детском огне, когда я была так близка, чтобы или сгореть или выйти из протокольного письма, но не сгорела – наверное, испугалась, и не вышла, оставшись навсегда.

Это, конечно, болезнь, если болезнью считать любое состояние, мешающее ежедневно проживать монотонное движение. Даже прикосновение к ребенку кажется приписанным, и моя болезнь – замечать приписанность, вынужденность и служение инерции. В нашем доме все вещи на тех местах, где им положено быть – не верхним приказом, но удобством, они приписаны к этим местам так же (своим правом рождения/создания), как и я. Если я иду по улицам, я знаю не только движение, но и цель моего движения, я знаю, что ничего не изменится, и что ни одно мое слово не может выйти за берега прописанной речи, и поэтому я – раз в два или три дня – хожу в ресторан «ГУЛАГ», выбрав его из всех за название, потому что пишу о тюрьме, менее красиво сложенной, чем ГУЛАГ, и немного другой, чем заточение внутри страты, класса и т.д., той тюрьме, которая сложилась из всего груза прочитанного и услышанного (и невозможности прочитать что-то другое, так как оно – не написано, и не может быть написано, потому что пишущие не обладают другой речью, и их речь пригодна лишь для того, что они напишут, отталкиваясь от уже прочитанного), о тюрьме, которая появляется, когда ничто уже не ранит тебя, ничто не теребит; тюрьма – это нежелание открытой двери и знание координат; тюрьма – это тело соседа, прикосновение к которому избыточно, это как трогать саму себя, потому что на уровне слов все наши тела одинаковые, тюрьма – это не протянутая рука, пальцы, не сжимающие предмет, потому что достаточно просто знать и представлять себе ощущение предмета в твоей руке. Я была старше, чем Микалош, была воспитана, как более зрелая, уготована для роли принимающего решения, и когда мы гуляли, он знал об этом. Обычно мы встречались около его дома и поднимались вверх по улице, и до первого поворота обычно не находили друг для друга слов. Я всегда так нервничала, когда ждала его (он никогда не опаздывал), и забывала, о чем же мы говорим – о чем мы говорили в последний раз? – и почему именно об этом, я не могла уловить механизм, по которому мы выбираем темы, и такого никогда не бывало раньше, ни с кем, и я знала, что влюбилась. Когда мы шли, он обычно держал руки в карманах, не то чтобы он искал слова, но ему было неловко от того, что я хорошо знаю ответы на его вопросы, его интересовала литература, какое-то абстрактное знание (на самом деле он не знал, что именно его интересует, ему было всего шестнадцать), все то, что он ощущал инструментом – чтобы стать хорошим человеком. Опять же в очень широком определении. Может быть, он искал хоть что-то, чтобы быть привлекательным, потому что, конечно, он не был сам по себе (но не для меня), и он почему-то всегда одевался так, что одежда не подходила ему, – может быть, специально. И вечно обломанные ногти, всегда запотевшие очки, мы шли слишком быстро, но он сам выбирал этот темп, я даже просила его притормозить, потому что мы не шли куда-то намеренно, мы именно что выстраивали отношения в движении, и не более, я ощупывала влюбленность, и он – наверное, может быть, нет – тоже, поэтому его очки запотевали от волнения. Это было лето (все закончилось за одно лето), мы выбирали какую-нибудь скамейку и все. Наше движение прекращалось, и теперь нам приходилось говорить, и мы больше всего говорили о прочитанном. Это была глупая речь, она забивалась в дыры времени, все это существовало предлогом для того, чего мы так и не сделали. Его родители не так прилежно ковали его сценарий, как моя мать, и поэтому все, что он мне рассказывал, я уже знала, и поэтому мы просто говорили о книгах, как значительной части нашей жизни – потому что они объясняли нам прошлый мир, внешний мир, другой мир – и если узнать, получишь обладание, но Микалоша ждало только обладание бедностью, потому что так было прописано, а меня обладание жизнью без Микалоша, потому что так тоже было прописано. Однажды он уехал, чтобы приступить к учебе, ощущая ее возможностью – понимая, что это не так, но уехал, чтобы другие не говорили, что он даже не пытался в этой жизни, чтобы одновременно сбежать от своей матери, и что-то доказать ей, потом он вернулся, и мы встретились, но уже ничего не было так, как тогда, когда мы гуляли, так, как тем летом, в моей жизни никогда больше не случалось, оно нужно один раз —- до конца, чтобы всему тебя научить, чтобы запомнить шаги, чтобы запомнить ветер, запахи лета, чтобы навсегда обучиться – ассоциировать их с тем далеким днем, уже не понимать, почему ничего не произошло, и при этом понимать, что ничего не произошло именно потому, что и не должно было, сценарий ровно такой, какой есть, и все. Мы всегда разговаривали так, как будто нам отпущено очень мало времени (я это понимала – физиологическое чувство воды), наверное, это примета влюбленности, в физическом смысле очень мало времени, и мы двигались слишком быстро, мы общались точно так же, как общаются друзья, но при этом со скоростью 1.1 и эта одна десятая была фатальна – для нервов, вот эта одна десятая, может быть, является вообще единственно тем, что отличает машинное письмо от утопии, и так как телу необходимо вернуть себя к рутинному движению механизма, одна десятая раскаляет нервы, а потом разрывает их, шоковая терапия уничтожает сюжет, и ты возвращаешься. Его нервы первыми не выдержали, и он отступил, я не настаивала на другом – все в моем теле подсказывало, что нельзя и не стоит, естественный страх на защите механизмов разума, я ничего не делала, позволяя ему потерять нас, и позволяя себе потерять нас, потому что это единственный шаблон (разлученные возлюбленные), который мы знали достаточно хорошо, чтобы повторить – все книжные лавки города или книжные лавки всех городов мира ежедневно поставляют сотням детей подробные инструкции о расставании, о невозможности, о несчастье, индустрия письма и индустрия книгоиздания выстроены вокруг этого обучения – тех немногих, кто почему-то влюбился, потерять своих возлюбленных. Это политический выбор мира в сторону спокойствия, и, так как мы никогда не были ничем большим книжных детей, мы, конечно, оказались хорошими учениками расставания и разлуки. Выполнение поручений мастеров письма что-то сдвинуло в моей голове, и я долго ощущала холодную нефть в своих венах, и, разглядывая начало осени, думала о том, что вот так – никогда уже не загорится, и когда говорила об этом со своей матерью, она начинала панику, и громко кричала, что нет, повторится (но никогда не объясняла мне про преодоление страха, о том, как взять руку Микалоша в свою руку, как отреставрировать, а не ждать нового), а я отвечала, что нет, и я чувствую это. Сейчас, когда ее уже нет, мне даже немного забавно, что я была права, и в этом полнейшем железном знании есть та завершенная эстетика, какую описал Диккенс, какую описали они все – кто виновен в том, что наши прогулки прекратились, что наши нервы не выдержали – те, кто вначале попал в тюрьму слов, а потом описал свой опыт заключения … той осенью я стала такой же, как моя мать, и ее мать и далее, и стала новым воплощением семейной истории, я подчинилась материнскому волнению за мою жизнь, серебряной заколке, свернувшей мои волосы в узел, я гуляла по городу и холодно разглядывала чужие сценарии, пытаясь угадать – они в разгаре, или уже закончились, гуляла до самого края города, и смотрела на осень у болотистой реки. Осенью здесь никогда никого не бывает, и я могла рыдать в голос, мне казалось, это делает какие-то важные акценты в моей истории; так же – как попытка пересказать ее, переизложить текстом, снова пересказать подруге, матери, пересказать самой себе, высветить важное. То, как я плакала там – это все, что я могла. Еще обнимать колени, и холодно думать о том, что он станет учителем, он вырастет, он постареет, там я поняла все банальные вещи жизни, все блеклые вещи, разглядывая блеклые листья, всю примитивность, но все равно хотела что-то исправить (хотя бы мысленно, разгладить эти морщины на реке и внутри себя), тогда же механические движения внутри стали впервые настолько сильными, что непонятно, как я не замечала их раньше, и как соглашалась на все, что приписано делать – от обеденной ложки до ухода за волосами, и как – в некоторых кругах – приписано чтение, двусмысленно отделенное от остальных процессов, отложенное на тоталитарный алтарь, поклонение которому позволит на несколько часов отвлечься от опустошения, разглядывая через окно – опустошение других. Я медленно начала расставлять по местам предметы, и себя, как предмет, в пространстве, все реже ходила к реке, и все меньше рыдала, теперь это всегда, без перемен, происходило внутри, механизмы слезоточили маслом, я больше не пыталась выбирать маршрут, чтобы случайно не столкнуться с Микалошем, я знала, что так или иначе, в столкновении или иначе, он отказался от меня, я больше ничего не избегала, и так становилась старше, так поддалась шестеренкам, так все чаще не могла заснуть ночами и думала о железных суставах, о помпах, поршнях, двигателях, размышляла о побеге из города и знала, что это ни к чему не приведет, там или здесь я была одинаково раздавленной очевидностью, посредственностью и серостью любого действия. Только теперь я узнала, насколько маленький этот город, когда ни одна его часть не могла показаться мне незнакомой, а незнакомое я могла посчитать – за способное изменить мою жизнь. Все последующие мужчины ничего не меняли, не раздвигали, они появлялись по желанию железного механизма, получали, отлучались, растворялись по его желанию, все дальнейшее кажется мне простым, ни одной загадки, все дальнейшее оказалось расписано до последнего слова с самого начала осени.

Тоталитаризм, о котором я говорю, наверное, не совсем корректное слово, но я не знаю другого – более точно на чувственном уровне совпадающего с субстанцией бесконечного подчинения. Отрывающая от груди знаки различия школьная система и, не ударившая по мне, но осевшая в моей матери система церковного принуждения – ко мне она уже не имела никакого отношения, никак не пыталась распоряжаться ни моей маткой, ни моими внутренностями более глубокими, другими тканями, другими основами – но мои знаки отличия осели в чьих-то руках, пусть даже это тюремное заключение абсолютно одинаковых одежд и идентичных знаний оставляло между нами некоторое различие. То, которое можно назвать капиталом, а так же – то, что можно называть травмой. Семьи, задетые войной, и семьи, сделавшие себя ее жертвами и ее поп-звездами, и пусть это не важно, сам фон нарастающего гула изменений в городе давал о себе знать, мы как бы присутствовали при том, что является пришествием – золотистых теней, зеленовато-мутный теней в рассветном сумраке – новой эпохи, и она не сулила нам никакой, за исключением видимой, новизны. Новое вкраплялось, пытаясь расцеплять, но – так как не могло уничтожить, срасталось с дикой стариной, и так же становилось орудием контроля. Мы часто обсуждали на уроках значительность человеческих прав, речь об этих правах подавалась сухим языком тех, чьи языки отмерли в погоне за новой ценностью – если не справедливостью, то железом непересекаемой границы. Моя подруга *** теперь могла свободно называть себя Бекки, потому что хотела быть Бекки – такой же, как у Марка Твена, потому что это имя пыталось разомкнуть власть бедности и семьи над ее разумом, мы с Бекки были как бы подругами в том единственном доступном нам смысле – я после Микалоша, и она со своей матерью, то есть две пары сиамских близнецов с мертвыми братьями – мы могли пытаться оказать друг другу словесную поддержку, к этому поведению нас приписывали тоталитарные машины города, ведь уже тогда впервые громко зазвучали такие слова, как «сестринство» и «шелтер», и речь представлялась столь могущественным инструментом помощи и проникновения, что мы поддались очарованию этой проповеди и подошли друг к другу максимально близко, и не оказались еще ближе только по причине физического отторжения или страхом перед тем, чем грозило – мне незримым присутствием Микалоша, а Бекки – ее матери – нарушение частной границы, и мы не стали большим, чем «сестринство», остались во власти слов и ничего такого, что заслуживает воспоминания. Бекки истерично хотела вырваться из экономической западни, и иногда принуждала себя к прилежной учебе, а затем, не видя результата, снова бросалась с головой в сумерки – телесных передвижений и тесноты наших улиц – и все заканчивалось, когда ее приключения возвращались к ней сплетнями, и оказывались в руках ее матери; тогда – она снова бралась за учебу и клялась, что все поняла, потом – повторяла по кругу. Ее жизнь – стала источником моего отвлечения, как бесконечный роман, но потом его структура стала донимать меня – сливаясь с нарастающим шумом внутри головы и первыми мигренями, нарастающими с каждым месячным циклом, и с волнением – дерганым, нервозным, но не помогающим – моей матери об этих мигренях, бесконечными консультациями с семейным врачом, и моим ожиданием скорой смерти (которая, конечно, не последовала); я почти не слушала Бекки и пыталась учиться, чтобы однажды суметь осознать (не сумела) великий тоталитарный процесс, провернутый под нашими спинами, – но ее история (она часто рассказывала ее шепотом во время урока, или писала на листе бумаги, или отпрашивалась, и просила меня присоединиться) снова воспалила мои огни. Те горели так ярко, что долгое время головная боль – не касалась меня, перестала приковывать к себе внимание, слилась с этой историей – боль стала частью моего огня, и мне хотелось, чтобы он навсегда погас. Холодное расчетливое движение машины, осеннее дыхание, и мне хотелось как-то спастись от всего этого, и особенно от «сестринства». Ее новый мальчик, с которым она гуляла после школы (иногда вместо) учился через три квартала от нас, и их знакомство было не таким, как обычно, для Бекки была какая-то новизна в том, что это знакомство оказалось совершенно случайным, не через вторые руки, а именно на улице, когда она была вынуждена в очередном витке покорности перед матерью помогать той с работой – и это кардинальное отличие от всего остального заставило ее считать его самого кардинально отличным от всех остальных. Достаточно сложно понять, как далеко она заходила с остальными (мы не говорили об этом не из сохранения границ, но из прилежного дружеского уважения друг к другу), но теперь она зашла достаточно далеко – уже через две недели он оказался у нее дома. Она волновалась, что этого может и не произойти, потому что вообще-то до этого они почти не прикасались друг к другу, что-то было не таким, как раньше, два букета полевых цветов, робкое дыхание влюбленного в шею своей подружки, и вот он все же оказался в ее доме – которого она стеснялась с той же силой, с какой пыталась это скрыть смелым поцелуем прямо на пороге; после этого она ввела его за руку, и все, наконец, случилось. Бекки рассказала, что когда она разделась, он долго разглядывал ее тело. Может быть, мешал солнечный свет, а может быть, так положено, но это длилось так долго, что она запомнила это – это было непростительно долго, в этом (как она рассказала) было столько стыда и покорной необходимости овладеть женщиной, что она хотела все прекратить, но при этом – прекратив, как бы признала вслух, что его нахождение здесь состоит из стыда и необходимости взять первую девочку, наконец, начать свой счет, как бы полноценную жизнь, но он не был уверен, что первое предложение не несет за собой каких-то более глубоких последствий, чем отказ. Потом он все же подошел и сделал свое дело, Бекки растерялась в его руках, и ей было неприятно слишком горячее дыхание, слишком обильные движения его ладоней по ее ребрам, он как бы что-то не находил, но хотел попытаться снова, – это все отвлекло ее от боли, которой практически не было, и которая мгновенно забылась, он действовал прописанным движением, которое, возможно, было объяснено ему отцом, и Бекки стала женщиной. Она теперь чуть меньше принадлежала своей матери, но все еще ощущала в себе больше, чем нахождение мужчины, нахождение в себе бедности и безысходности ее безрадостного рождения в городе погасших перспектив, так же, как и раньше, она должна была просыпаться навстречу неясности и размытым контурам, и ничего не изменилось (хотя должно бы), и все так же ночной сумрак обманывал ее – придавая висящей на спинке стула школьной форме изящные очертания дорогой одежды. Она впала в некую пустоту, и только теперь – когда все закончилось расставанием (он больше не подавал сигналов, чувство слияния закончилось охлажденным семенем на ее бедре, потому что она сказала ему не кончать внутрь, и им обоим было ясно, что все нужное уже «да», а чрезмерное – «нет») – рассказывала задним числом. Ее чувство прогулок по его улицам было ее тайным ощущением революции, и она видела ее формами гораздо более сложными, чем вынужденное взросление сексом; она думала, что убежит из города, будет, как Бекки, и он – как Том – но нет, хотя при этом она, конечно, как все девочки, очень хотела секса, очень хотела уже начать этот гремучий, опутывающий весь город секс, который одновременно мучителен и необходим, а с другой – напоминает свободу. Секс – это как переезд в большой город (конечно, мы мечтали о Нью-Йорке), и эта миграция проворачивается внутри с нарастающим желанием, пока кто-нибудь не провернет его обратно, объяснив, что большому городу – другие люди. Вот, наверное, теперь достаточно понятно, что я называю тоталитарностью – все девочки видели себя заложницами образа Бекки (которая создавалась, блуждая, как болотный огонь, перед каким-то Марком Твеном; расфасованная системой в наши жадные к жизни руки), и все они остались в городе навсегда, потому что именно это оставляет все города неподвижными, все структуры – это их единственная задача – неподвижными, единственная цель власти – удержать власть, ума – остаться в чистоте, как бы мы ни думали к середине третьего десятка, что все понимаем о тоталитарных политиках, мы так и не поняли до конца, что сама наша навязчивая мысль о большой политике и иллюзия понимания ее процессов – является тоталитарной; никогда с изучения Аушвица мы не могли забыть, что что-то более крупное поворачивает наши мысли, может быть, я забывала – иногда – вкрапления этого забытья кружат голову, вот, например, когда она четко описывала и показывала на пальцах, как именно его член вошел в нее, что-то заставило меня полностью отвлечься от физиологического измерения времени – не только от цикла до цикла, но ощущения мира от войны до войны, от предчувствия старости, как зябкой отлученности от участия в новом глобальном процессе, смерть – выключенность, навсегда забытость; наедине с этим огнем ощущение бессмертия и святости движения атомов – таких же решительных в своей траектории, как член Микалоша внутри Бекки. Оставшись одна (я удержала лицо) я не могла найти этому объяснений – одновременно множество доводов, ни один из них не кажется мне важным – как же так вышло, я шла по городу, рассматривая до самого края самой себя архитектуру, извивы времени, нагромоздившие город в определенной четкой последовательности точно так же, как в этой истории Микалош покидает меня, чтобы однажды встретить точно такую же, как я, Бекки, и дойти с ней дальше, чем со мной; по инерции или с особым умыслом, ничем не отличающиеся тела в его голове были разделены и каждому было уготовано особенное место – мне по его левую руку холодной мглы, и в той же мгле, но по его правую руку, тело Бекки, оставленное нагишом в комнате ее матери, на постели ее матери, раскуроченную и прелую, двигаться дальше, и в воспоминаниях уже не различать нас – одинаково заброшенных, одинаково двигающихся вперед к неясности. Я видела улицы, где я и он, и теперь они виделись мне как бы впервые, освещенные изнутри; и все они отвращали меня от себя тем, что это те самые улицы, где она и он, где все это началось, как бы специально, чтобы я об этом узнала – чтобы заставить меня прекратить искать, перестать надеяться и начать опасаться. Я снова рыдала, затыкая рот шелковым шарфом на берегу, холодный ветер, время изменилось, конструкции сдвинулись и все такое, я ощущала смещение и, наконец, полную завершенность этой истории – которая на самом деле завершилась через очень много лет, когда Бекки умерла от рака, так ничего и не отыскав, даже не отыскав ответа, зачем она тогда переспала с Микалошем, была ли она влюблена в него – и когда она умирала, а я видела в больнице ее медленную смерть, я так и не узнала, почему он переспал с ней, но не переспал со мной.

На ее похоронах – без деталей – я думала, что похоронена не только Бекки (уже даже забывшая это детское имя), но умерло последнее свидетельство того, что Микалош не переспал со мной. Теперь никто этого не знает, и я могу говорить все, что угодно. Теперь, наконец, она освободила мое воображение – и я могу в полную меру присвоить себе ее секс с ним, сделать его частью своей биографии. Была зима, самое начало, когда еще красиво от снега, и ее секс в этом красивом снегопаде стал моим – если он был мне нужен – и вечером я попыталась отдаться ему, но моего тела больше не было – в том горячем душном смысле, шестнадцатилетняя девочка хотела до дрожи, а мое тело уже ничего не знало о детском огне, но теперь он был моим в нашем исконно семейном смысле слова – вплетен в родословную несчастных женщин, навсегда запомнивших утраченного мальчика – и что-то очень важное в том, что каждая из нас всегда выбирала того, кто никогда не был замечен никем еще. На самом деле я единственная была его подлинным – когда его очки запотевали – зрителем, настолько пристрастным, что даже – и сейчас – верящим, что такому, как он, найдется место в большом городе (это неправда, ясность движется очень холодно внутри головы, ясности становится так много, что однажды она заполнит собой все, вытеснив даже мою жизнь). После случившегося я дружила с Бекки так же, как и раньше – до самой ее смерти – дружила с ней никак, то есть при этом абсолютно, всячески утешая ее с ледяной уверенностью, что это утешение необходимо, во всех ее многочисленных движениях вплоть до начала движений клеток внутри, я оставалась ее спутником – позволяла ей быть моим спутником – это не составляло труда, потому что мы никуда не двигались.

…

На самом деле эта грустная история рассказала себя сама, она пыталась отвлечь меня, и ей это удалось – я решила не удалять, а закончить, в конце концов, нет никакого интереса, чтобы эта как бы повесть имела четкость, она не должна удерживать до —- и в общем-то вообще ничего. Просто каждый раз, когда я вот уже совсем готова, что-то уводит меня в сторону одного из воспоминаний, наверное, только пространные вещи так удобно записывать —- вся литература 20 в. и ранее (кроме Платона, Марциала и кого-то/чего-то еще) —- думая о своей матери, я подумала о Микалоше, потому что она тоже утратила (не помню его имя, она утаивала и всегда давала интонационный намек, что вот сейчас – она говорит о нем, отца – всегда по имени), так же, как думая о Бекки, думаю о Зелиг (потому что Бекки тоже знала эту историю, все знали, чтобы не спать по ночам, но и почему-то еще они связаны) —- истории сказительницы, которая однажды пришла в город и покинула его к ночи, но успела рассказать детям нечто, от чего они перестали быть детьми в полном смысле слова, что-то открыла в них —- проломила все заборы и колючие проволоки, они собрались вокруг нее, и она рассказала им последнюю правду, а потом ушла. Наверное, о концлагерях, о том, что все дома в городе построены по образу огромного дома, где медленно мучают, а потом убивают, о том, что им никуда не сбежать. Для меня это, как смотреть в зеркало, или старый диафильм, на котором я еще с белыми лентами —- вплетены материнской рукой —- не знаю, как другим (это рассказывалось в детстве из рук в руки, и все боялись, но всегда хотелось услышать еще раз —- и еще раз испугаться), но мне казалось, что Зелиг что-то рассказала именно мне, а теперь я просто вытеснила, но оно осталось, оно жужжит, напоминает о себе, досаждает, или будто Зелиг рассказала одну из своих историй много лет назад моей пра-пра —- той, где это началось, и теперь передается дальше. Информация, которую нельзя вымарать, записанная в генетический материал, не это ли в полной мере отражает настоящие задачи любой «кровной мести»: очистить реальность от той или иной информации, передающейся по наследству —- полученной так или как-то еще —- задача как Холокоста, так и охоты на… кого-нибудь, кто несет приметы знаний. В одном из моих снов, которые сгущаются к началу менструации (вот как сейчас, когда речь дает сильные сбои, но я опять же не правлю), и иногда прорываются сквозь обезболивающие —- может быть, в каких-то других циклах, например, каждые двадцать две менструации или как-то еще, они приходят, очень вязкие кошмары —- они приходят в очень вязких кошмарах; они, – например, Зелиг. Укутанная в темный плащ с шерстяной подстежкой, из холодной сказочной страны, полностью запорошенной пепельным грязноватым снегом или —- наверное, был снег, и мысль о дневном снеге проникает в мою болезнь, которая может показаться мутной, но на самом деле в момент слабости лишние слова просто выскальзывают, но остальное на месте —- она посреди центрального парка, я не случайный прохожий, скорее прихожанин, фонари искривлены в каком-то символическом жесте, парк похож на черно-белое шахматное —- сакральное —- поле, и она стоит под очень смоляным небом, все слишком контрастное, как бы другой город, но этот же, и потом она поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза. Зелиг ничего не хочет сказать мне (она ведь уже сказала однажды – мне, или вот той первой из настоящих Вюрдеранов, до нее – первой,  эта фамилия ничего не значила), но достает из кармана большой бронзовый ключ с перламутровым (слезным или даже гноящимся) камнем, а потом вставляет его себе в правый глаз (слезный или гноящийся камень, да), и начинает проворачивать, раз, два, три, хрустящий звук не напоминает костное сопротивление, ключ не вскрывает и не отслаивает ткани, он входит (как это положено) ровно, все на своих местах, около шести раз, я сбиваюсь со счета, ничего не отпирается внутри Зелиг, но я чувствую, что открывается какая-то тюремная камера, с которой ее глазное дно связано напрямую той же невидимой дорогой, как сон связан с городом, сама Зелиг с Бекки, моя мать со мной, все вещи – с другими вещами, а те – со своими людьми, и где-то внутри себя я знаю, что Зелиг испытывает отчаяние, потому что отпертые двери должны освобождать истории, но тюремная камера уже пуста, просто в очередной раз – дверь открылась, ничего не освобождая. Потом сон проходит —- самой простой интерпретацией (я не верю в толкование снов, ни в какое их обсуждение, кроме простого пересказа, просто так) будет снег с похорон Бекки, но впервые сон приходит до похорон Бекки, и поэтому как бы она похоронена в пародии на этот сон, и тогда история Бекки рассказала себя для того, чтобы подтвердить —- своей мелодраматичной нотой (на самом деле мне никак, Микалош если и был заточен в моей тюрьме, то тюремная дверь открывалась столько раз, что…) —- свою вторичность. Имя Зелиг – может означать святость, но я думаю, что толкование имен нужно для подтверждения каких-либо доводов (лишних), связи неубедительного с потребностью, – когда я выбирала имя для дочери, то не было ничего, кроме звуков, и, конечно, необходимости в быстрый срок придумать ей имя. Еще Зелиг – имя одной из любовниц надзирателя клиники Наррентурм. И Вуди Аллен. И связано с детским сексуальным желанием —- оказавшемся в тюрьме, надзирателем которого своеобразно выступает Микалош (и его любовница Зелиг). На самом деле эти мутные сны —- именно своей мутностью —- скорее нравятся мне, они такие вещественные, как будто что-то проходит очень близко. Никогда не касается. И вот это кажется мне важным для понимания моей матери – я уверена, что она была глубоко больна – и это не могло не передаться мне, остаться со мной – так как она лишилась детства (и почему-то восприняла это более остро, чем все остальные —- я думаю, его лишились почти все), и не смогла оплакать до конца. Когда Зелиг проворачивает ключ у себя в глазу (пусть даже со слезным или гнойным камнем), крови нет, слез нет, ничего нет, зрение просто способ проникнуть в тюрьму, и всё – у моей матери (не буду называть ее имя) как бы не хватило слез, чтобы сделать все по-человечески, и она постоянно проникала в свое отсутствующее детство, и разглядывала пепелище.

И переносила на меня те обязанности, которые не возложила на себя ее мать. Никогда не могла выбрать платье, и просила совета. Не могла упорядочить день. Даже запомнить свой цикл. Ей было так спокойно, когда отец бил ее, это как бы лишало ее права на ответственность перед телом – она отрешалась, и ей становилось спокойно – все могло двигаться вперед без вмешательства, она смотрела в окно в мелодичном опустошении, никогда не рассказывая, что же там —- где открывается тюремная камера, и ведь на самом деле она давно пуста, ничто не может существовать вечно, даже детство, особенно детство, и даже разрушенное детство (что угодно разрушенное, но особенно – детство) —- узничество радовало ее, блаженным наслаждением тюремного заточения она медленно подтачивала отца, и когда даже любовницы (наверное) не смогли расслаблять его мышцы, он умер, и его ответственность была переложена на меня. И она снова стала блаженной, забывая выключить свет, забывая про всякие приличия частной границы, она приходила в мою постель и ложилась рядом, чтобы не принадлежать самой себе, не оставаться на границе сна с зыбкой неясностью, она прижимала меня к себе с почти эротической силой, и быстро засыпала. Она так давно не здесь, и я так давно не думаю о ней намеренно, что, кажется, усугубляю ее черты, выступаю тем механизмом —- подливаю масла в огонь —- который любые вещи склоняет на свою сторону, пропаганда и маховик самозабвенной клеветы, но если вспомнить, она всегда отнекивалась от того, чтобы быть матерью в прямом смысле —- наверное, роды не мучили ее, во время схваток она направилась в свой Наррентурм покоя и ничего не заметила —- выбор в пользу сильного мужчины и натурального продукта, то есть продолжения своих недугов, все ее потакание любому из институтов власти – был радостным согласием оставаться тем, кем она хотела быть больше всего – той крохотной девочкой, с которой что-то случилось —- и прожить жизнь заново. Мне около четырех (два года до смерти отца), когда она играет со мной в дочки-матери, и просит, чтобы я была мамой. Я не знаю, как это, но она просит, чтобы я просто гладила ее по голове и называла «доченькой», на все, что я говорю, она покорно отвечает «да, мамочка», она сидит на полу передо мной неясным монументом страшного намерения исказить меня, но я этого не понимаю —- внутри жужжит механизм противоречия, мне очень страшно от того, о чем она меня просит, я не хочу (отец на работе) быть ее матерью, потому что в доме никого больше нет, и она кладет голову мне на колени, и снова называет меня «мамочка», и, наверное, тогда я понимаю, что она больна в каком-то еще бессвязном детском непонимании слова «болезнь». В этом доме —- слишком большом для единственного ребенка (ее, а не меня, мне отказано) мою речь направляют в другую сторону, и поэтому —- я думаю, что поэтому —- Микалош спит с Бекки, он отказывается от меня, потому что ничего не знает, но явственно чувствует, что со мной уже проделаны какие-то механизмы взросления – о которых он мечтает, я помню его взгляд – и ему ничего не светит, его желание первопроходца не будет реализовано, он даже не может подумать, как именно ошибается, но он думает именно о том – видит во мне – что уже какой-то другой мужчина сделал меня взрослой, и отказывается —- это оскорбление первого горячего чувства ложным пониманием, и я ничего не сделала, потому что не знала слова «перенос» и даже тогда не знала до конца слова «болезнь», глубоко внутри были медленно нарастающие мигрени и желание освобождения —- от власти, которая играла со мной в поддавки, и которая притворялась, будто власть – это я. Все это ложное движение вещей никак не мешало ей вмешиваться в мою жизнь, может быть так, как она хотела бы вмешиваться в жизнь своей матери, как физическим внедрением, так и рассекречиванием каждого моего горячего желания —- детского дневника, например —- она была так безразлична и одновременно так же требовательна, как я в свою очередь безразлична и одновременно требовательна ко всем остальным.

Отец бьет ее на моих глазах, и потом она – повторяет его действия со мной, чтобы силой принудить меня быть поводырем. Чтобы спасти ее очень холодные сны и вести бухгалтерский учет ее трат, чтобы все остальное, и чтобы у меня не осталось времени думать о мальчиках, потому что она хорошо знала —- провернув этот ключ в глазнице, как бы отказавшись от зрения, но при этом открыв в себе новое —- что секс навсегда может прервать ее власть, и что даже если он неизбежен, она отсрочит его своим умолчанием о его наличии —- пристально наблюдать, сурово наказывать, по-детски оберегать то, что граничит с самой страшной для нее вещью – взрослением – с самой чудовищной для нее вещью: покинутостью, которую она видит продолжением моего взросления, —- и, наверное, остаться одной: однажды узнать, что же тогда случилось —— что рассказала ей Зелиг в четырехлетнем возрасте? Сейчас очень ясны детские контуры моей матери, которая вместе с другими детьми встречает сказительницу, и, как леденец на палочке, петушка смерти, огонь невыразимой силы, слышит историю, после которой только башня посреди океана, шум волны бьется о каменную или железную внешнюю стену, только естественная реакция организма —- отторжение, вытеснение, превращение себя в предмет интерьера —- Зелиг сказала им, что в тюремных камерах пустота, в камерах ожидания пустота, по другую сторону громкоговорителей – тот холодный воздух, что пытается прорваться сквозь рамы, он вездесуще преследует детей, пока их тела не замерзнут, и не станут – леденцом, петушком, голубым огоньком газовой зажигалки —- быстрой формулой рассказала ей то, что я узнала, когда он и Бекки, что Бекки узнала, когда это уже не лечится, что… —- она просила вернуться к самому началу, начать с ее детства-до-Зелиг и продолжить как ни в чем ни бывало, переиграть ту зиму заново, и чтобы я не смела вести дневник, потому что моя речь —- моей речи следует переписывать ее жизнь. Не время заниматься собой, ее жизнь такая хрупкая – я должна (обязана) почувствовать это, когда она забиралась в мою постель, защищая меня от секса, и чтобы я защищала ее от Зелиг – которая всегда здесь, если хорошо задуматься (присмотреться), если хорошенько все вспомнить.…

Каждый год, когда первый снег (каждый раз в разное время), мы с Ви уезжаем из города, так сложилось; складывалось ли естественно или – сложилось, мы едем на машине, взрослые (нет, даже не взрослые, а уже выцветшие) девочки. Я говорю «девочки», потому что, когда наступает первый снег, рокот движения перестает меня мучить – это с одной стороны – а с другой у Ви идиосинкразия снега, и она пытается от него сбежать; не сбежать, так сдвинуться – и точно первый снег всегда напоминает (не только о Зелиг) о телесности, снег связан с телом, снег тает телом, падает, нагружает, утруждает, вызывает недомогания, иссякает, и каким-то образом вроде бы просачивается через город ниже, и это напоминает похороны, и это напоминает ту странную идею, что, может быть, нам стоит бороться за свое существование – за то, чтобы все стало нормально? Как попытка выйти замуж, потому что он настаивал (не только), потому что он один из немногих не пытался играть в тудымс-сюдымс, он не призывал меня к непонятному времени, всегда был не только пунктуален, но скорее сдержан по отношению к собственному времени, кажется, он сказал «Фрида, могу ли я тебя добиваться?», могу ли я потратить на тебя достаточно времени, чтобы ты согласилась, приняв цену моих вещей —- он мог бы подарить мне свой мизинец (это, кстати, было бы почти в его духе, но не в духе его старомодной нерасточительности, боже, как же кровь горяча, он бы ни за что не сказал – приди и испей ее) —- четкая осмысленность, как же шумит в голове менструального цикла, все вот это – о чем я сказала ему достаточно, как в этом письме, но с большими умолчаниями —- он не нравился мне в смысле Микалоша, но какое-то стеснение было. Мне не хотелось говорить вслух многие вещи (глупо), он бы не понял многие вещи (но скорее да), но я просто не сказала, подразумевая наличие —-других вещей, да? —- в общем-то это похоже на наш брак. Своей огромной вдумчивостью он рассказывает о судьбе, но на самом деле он рассказывает о словах, которые переплетаются —- первые полосы газет, какая-то сила, диктующая повестку, повестку, а потом завтрашний день, которая, конечно, ни на что не влияет, но повестка точно существует, мы подразумеваем, мы лишь соглашаемся, оценивая социальную приемлемость решений (кем? этой повесткой) —- так много слов, что они уже не исчезнут, большие толстые книги, как большие браки старых барочных семейств, намекают на свою значительность. И мы с Ви убегали от этого – каждый год – но всегда возвращались. Я говорю «девочки», потому что эти три дня – туда и обратно – мы могли ими быть (мы ведь могли сбежать и не вернуться), но все же не стали.

А. попросил разрешения ухаживать за мной, и что вышло бы при отказе? – наверное, он отказался бы принимать его. Тут начинается насилие, все возмущаются – я тоже – но на самом деле тоже говорю «нет», а имею в виду «да»; говорю, что мое «да» приветливое и простое, – просто еще один способ обезопасить себя от —- так или иначе с ним я пыталась по-другому, чем с Микалошем (без чувств, но еще и по другому в плане стратегии, тоталитарная женственность и кое-что еще), мне нравилось, что он пытается сделать наши отношения формальными, легкая брешь между еще воздухом и уже началом сексуальной жизни —- обычно, как складка, неувядающая для памяти, такая краткосрочная связь —- меня отпугивала; когда они просят о кофе, то есть о внимании, а потом где-то начинается не интимная, но сексуальная жизнь. Мне нравилось (одобряла), что он спрашивал о разрешении целовать, ему этого так же не очень хотелось, но мы продвигались, или хотелось, но умеренно, мы поцеловались, и так же всегда начиналась наша сексуальная жизнь – не упорядоченно, не долг, но оговорено. Только его современное искусство, первые каталоги, отложенный платеж настигает его или — только это появляется внезапно, может быть, тоже с первым снегом, как наш побег, его увлеченность искусством, кажется, появляется внезапно, и она уже не уходит – остается. Так стареющие сохраняют свою речь, старое зеркало, старые фундаменты – старость, ее приближение, должны хотя бы что-то предоставлять, пусть даже время для чтения огромного количество (нарастает) каталогов по современному искусству. А. все больше там, а я нет, это так хорошо, мы больше не скрываем, что наша красота спит, она умерла. Я знала, что ничего не будет нормально, даже вот так просто – нормально – и поэтому пусть он занимается чем угодно, чтобы спрятать это. Лишний повод уклониться от реальности, мы выезжаем за город не для того, чтобы сбежать, это ритуальная практика подъема на гору, перекура на горе, город в низине белесым трупом собаки средней руки, шпиль кафедраля, там, за рекой, как кафедраль, Башня, так хорошо смотреть на все это – от дистанции знаешь, что ничего не принадлежит – никому – может быть, Арчи находил это в искусстве, может быть, то, чего нет в его дочери – Одетта родилась безрадостно и не для радости. Она никого не должна была приободрять. В темных подвалах, облаках, еще где-то – оно всегда происходит в одинаковой последовательности – вот и О. родилась на своем месте. Все. На большом заснеженном холме, город внизу, тебе ясно, что ты не любишь дочь – особенной холодной прозрачной рукой это здесь, гладит голень ветром, из открытого окна – дым вытекает – эти пальцы входят внутрь, и мы с Ви прижимаемся друг к другу, инерция, здесь я впервые сформулировала и сказала ей —- болтаем о пустяках —- что О. такая прозрачная, что, может быть, не переживет зиму. Тогда ее тело казалось хрупким, а мой разум так напоминал ланцет, что я думала о ее смерти и немного примеривала на себя, пробовала на вкус – тошнотворно – легкое покалывание внутри от небезразличия. Но это лишь точка экстремума, красота жалости, а так – я безразлична. Когда-нибудь она узнает об этом (мне очень жаль), и когда-нибудь обвинит, а потом точно так же с этого холма увидит город —- поймет, что город похож на язву, и язва переваривает саму себя. Вот кто во всем если не виноват, то источник этой среды. Мне бы хотелось, чтобы все было иначе.

Я не смогла.

И она.

Вот эта.

Ви.

Бекки.

Ветер. Не смогла. Мне бы очень хотелось без шумного прибоя снежной грусти, но что из этого? Или хотя бы попытаться оставить —- это пояснение —- не для Одетты, но из ветхозаветной (это среда) страсти к системности, речь обсессивного невротика пытается стать печальной и тихой, и я не справляюсь с этим, выходит через меня —- отпускает через пару дней, и тогда снова красиво любуюсь, как гладка моя речь —- или это то, что я так к Миколашу, тогда, и сейчас, и он, как язва, которая переваривает саму себя (меня)? – или это мои мысли, язва вместо мыслей, переваривают сами себя —- не могут остановиться. Только на этом холме речь течет медленно, ничего не давит на нее, кроме ледяной руки безразличия, и руки Ви на моем плече, она так заботлива, но может ли ее теплая забота – робкая, чувствительная к нюансам – как-либо помочь мне? Много ли в этом толку, в ее руке, на запястье которой выбито Liberty is Death, в этом намеке на помощь, но никогда —- я долго вспоминала, чтобы сказать это слово —- но никогда не сама помощь. Она всегда обещает, но почему-то не может просто; просто что? похитить меня. Из самой себя. Этой язвы. Этого города. От моей дочери, которую я люблю меньше, чем – и чем себя тоже – и меньше, чем ту руку, которая могла бы украсть меня. Значит, я люблю ее меньше, чем смерть.

Стало легче, но я не пытаюсь выговориться. Тревога спазматична, вот и все, я не держу речь, вот и все. Так я как бы становлюсь ближе с первым огнем, но это не он – это желчь, белая головка мясного червя на длинном стебле, так что это рана – может быть, я начинаю путаться, потому что именно в этих путешествиях с Ви – все решила. За этим холмом, когда по длинной дороге мы пересекаем лес, и к затемнению неба приезжаем в новый город. Там мы всегда останавливаемся в двух одноместных номерах одной и той же гостиницы, проводим один день в этой новой (на самом деле нет) обстановке и возвращаемся назад. Уже там я все это придумала, и первый раз добавила в это элемент наказания – я хотела этим кого-то наказать – не переложить за случившееся ответственность, но тюрьма, и мне (не всегда) кажется, Микалош мог бы (нет), но это не его наказание, – я бы не хотела, чтобы он был наказан – это наказание для Бекки, и для Арчи, и для Одетты. Это даже наказание для Ви за беспомощность, бесполезность ее ладони. Я ходила на вокзал, который может подталкивать к побегу, чтобы смотреть на поезда, поезда побега и поезда смерти, я знала, что однажды смогу совместить эти вещи – почему? – был какой-то первый опыт, который подталкивал меня именно к этому способу, но я не нахожу его. Это железное орудие, похожее на Арчи (массивность намерений, высокая скорость, четкость), на М. (неповоротливость, невозможность двигаться против течения), на О. (полная управляемость, обреченность), на Вивьен (радостный клаксон, парадный блеск), – поезд – в нем все сочеталось, и могло рассказать про каждого. Очень простую историю: они выехали из точки А, и ехали вперед, пока не достигли конца. Не смогли остановить движение, не поддались сильному чувству, нет, все они доехали до конца. Вот и все причины.

Сам вектор – кажется, его подсказал А., его мучительная занятость творчеством, которая появилась спонтанно, ворвалась и стала такой, будто всегда существовала. И направленность его творчества. Вначале я пыталась отторгнуть ее, но потом нашла себя если не причиной, то звеном, и я поняла его больше, чем он бы этого хотел. Ему был необходим изнурительный механизм, помогающий прекратить коммуникацию с нашей —- как бы – семьей, и А. был тщателен в своем поиске, и во всем был тщателен (как в ухаживании за мной, скучно, монотонно, утомительно). Леонардо и другие художники, которых они называют великими, могли возвеличиться исключительно за счет почерка, и этот почерк достигался не только силой воображения, но капиталом, не только воздухом вокруг капитала (как сегодня), но банальной его силой – недоступность красок и необходимость создавать их самостоятельно, все эти пигменты, лаки, потребность в недоступном или малодоступном инструменте (а так же помощь большого количества подмастерьев). К сожалению, А. мог достать любые из существующих красок, и эти краски, и созданное ими – донести куда нужно. И это не помогло бы спасти его от нас с Одеттой, потому что он не искал пути воплощать, его интересовало ускользание, то есть поезд. Он так сильно хотел оставить нас, но при этом не мог делать ничего, кроме имен, рифмующихся с нашими именами, что ему не оставалось выбора – идти в лес в сезон охоты и наказывать. Себя самого за это неосторожное предложение вступить в нашу семью, и за все прочее. Сложнейший инструмент его письма должен был напоминать ему наши с О. главные – для него – свойства: распад, омертвение, окольцовывание, стреноживание, долговое обязательство, мужскую несостоятельность. Вначале он использовал умерших птиц и небольших зверей. Чаще он полностью разделывал тело, и использовал только кости, чтобы делать небольшие экспозиции – птицы с ввинченными внутрь собачьими костями – потом все то же самое, но без костей – прозрачные заспиртованные кошачьи туши, последовательно скрепленные друг с другом цепями из цветных металлов. Он учился работать с плотью – избегать ее подвижности, он учился делать город из вечного снега —- старый город Зелиг —- очень старый город старой речи. Меня должно пугать (но это так много говорит обо мне), что он знает о нас как о енотах с разведенными в сторону ребрами (череп снегиря с закрашенной рубиновым лобной долей вместо сердца), но нет. Этот город пытается переварить сам себя, но нет. Он удалился от нас в просторный зал мастерской, наконец, направив деньги Вюрдеранов в нужном направлении – надзор за болезнью жены, наказание всего живого. Там он собственноручно заваривал клей, и покрывал тела лаком. Ручная работа, картины с подлинным лисьим мехом, карта города – костная порода – запах старости, и, главное, трудозатратность. Он мог испарить – клей – всю свою жизнь; наконец-то, это стало в его силах. И я знаю, что он думал о людях – использовал бы людей, если бы не было этой холодной респектабельности, которую он клеил до того, как стал клеить чудовищ, из ее клея сварив наш брак, и этим клеем вместо спермы – Одетту – но он не мог не думать, если бы убивать не было так тяжело – в последствии, в социальных последствиях, но в процессе не сложнее енота. Он думал о тюрьмах сердца, о тюрьмах ребер, и его работы – по его словам – должны были сообщить человечеству о структуре тюрьмы, потому что он муж надзирательницы, и потому что он надзиратель, но при этом, конечно, он не думал ни о каких тюрьмах, когда совершал работу, он думал об извращенном отмщении – всему этому – и говорил только о нем. Но, может быть, оно и является – или желание отмщения – тюрьмой. В лесу он нашел тонкую, исполосанную временем, человеческую челюсть – так это называется? нижний ряд – и использовал в «Весне», и он думал о других атрибутах весны, потому что весна должна звенеть (но не для нас) в каждой кости, а не только в челюсти. Думал ли он поискать остальное или даже поискал? Думал ли он добавить – да, если бы не было так тяжело. Может быть, клей респектабельности сковывает насмерть, хуже, чем смерть? и точно сильнее желания что-то рассказывать миру – о тюрьмах. Но, может быть, не сильнее, чем желание работать с человеческим телом так же, как он работал своим существованием над человеческой душой – моей и своей дочери – и, может быть, это тоже что-то рассказывает о том, чем является тюрьма – заточение в страшное желание разворачивать в стороны то, что задумывалось закрытым, например, тело – желание такой страшной революции, страсть которой заключена – исключительно в революционной процесс. Это оказывается мне неожиданно близко. И я тоже готова – думать о наших с О. телах. Есть ли тюрьмы более описанные? О наших телах в других координатах. Под его ножом, лезвие соскабливает верхний слой этого воска, прекращает все это навсегда, вся красота и даже ее иллюзия сходит с нас, когда он разделяет на несколько частей – то, что раньше было заточено – так разбирали Бастилию или не так? – он должен был надзирать за нами, но некоторые узники столь мучительны, что надзиратель мечтает стать палачом. Разве он знал до конца, когда просил моего разрешения – за чем именно будет ухаживать, что достанется ему, когда дело дойдет до конца, и знал ли он, что это хитровыстроенный тюремный донжон вызовет в нем желание реконструкции, пресечения, высшей меры наказания – самого себя – думал ли он о том, что однажды ему захочется ради своей картины разделать тело крохотной Одетты, и сложить из нее паззл, например, под названием «Осень Метереи», и действительно ли он думает о том, как использовать ее кости шарнирами – как скрестить ее мясо и требуху с требухой воробья, персидского кота и немецкой овчарки – или это я думаю за него, его надзиратель —- думаю ледяным движением, входя в его страстную работу —- о том, как реконструировать его тюрьму. Творчество – это тоже тюрьма; успех, неуспех, поражение, слава – тюрьма. Украсить ее элементами развороченной темницы прошлого – Эльфридой Вюрдеран – хочу ли, чтобы он взял свой нож и принялся за дело? – хочу ли я этого? И еще переложить на него ответственность за то, что так получилось, ведь это он пригласил меня к этому будущему, но при этом я всегда все знала с самого начала – знал ли он? – и это я подтолкнула его к тому, чтобы он начал прятаться от нас с Одеттой в скоплении мертвых тел. Не потому ли, что я всегда видела себя только мертвой?

…

Последний раз видела Ви год назад, мне бы хотелось увидеть ее, но это эгоистичное желание, слишком мелочное, чтобы его реализовать – нам незачем говорить, я это знаю или убедила себя, что это так, но встреча избыточна так же, как и думать о том, чем является мое желание увидеть ее и что-то сказать ей, но это так же, как избыточно – неизбежно, все же возвращаться к этому. В свое время она что-то сделала с моей речью, я бы сказала, что направила ее в нужное русло (восстановила), но этим движением она переломила что-то внутри, оно не работает, или не работает так, как положено – заведено – так, как мне бы хотелось, живой речи, чтобы отпускать на волю, больше нет – письмо с одной стороны очень похоже на всю мою жизнь, а с другой выдает изломанность, мне бы этого не хотелось – чтобы это было, чтобы это было заметно. Пусть протекает невидимо, я бы хотела имитировать так, как раньше, пусть даже на похоронах Б. (которая никакая не Бекки), матери, так же – в письме – как у меня легко получается с А. по утрам (он разбирается в моих механизмах с неохотой, и именно это играет на руку, но все же я почти умею говорить языком человека) или О., с которой моя интонация ледяной, отстраненной матери волшебно принимает черты заботливого уважения к ее границам – там, на этих границах, мое отстраненное наблюдение за дочерью является фронтиром, где я побеждаю собственную мать, и где нелюбовь к дочери перевоплощаю в доверительную дистанцию. С ней у меня такая же интонация, как с любовниками (до А.), модель Микалоша в исполнении женщины становится притягательной, несмотря на то, что она —- наверное —- травмирует, социальная норма говорит, что все хорошо. Общественный договор разрешает брезговать, уклоняться от обещаний и избегать, но на письме – я волнуюсь о его красоте, всегда перечитываю, но никогда не правлю – хотелось бы быть кем-то другим. Я так брезгливо плакала, когда умерла мама, и тогда мне впервые было радостно, что у меня есть муж, мне было для кого плакать, тут же узнавала в себе свою мать – в этом обращении – и плакала еще сильнее, потому что находила в ее позиции сильное возбуждение, я как бы поняла, почему ей было так хорошо в своих слабостях, из какого источника эта эротическая немощь, но все же уже на следующий день я снова была самой собой, как бы выветрилось, все выстирывается, уходит и разглаживает замятия – когда у О. что-то не выходит с ее оригами (моим оригами, на самом деле это я, а она только подсматривает, она соучастник в каких-то моих делах, но не до конца моя дочь), мы разглаживаем бумагу и начинаем заново. Очень жаль, что в жизни все совсем по-другому, край раны, край замятия – все остается на виду, речь так уязвима для внешнего вмешательства, может быть, поэтому она – главный враг авторитаризма, она не умеет притворяться, ее сложное внутреннее устройство чем-то напоминает внутренности женщины – в политическом смысле речь так же управляет мной, как оргазм, недостижимый контроль заставляет пробовать снова и снова, и я никогда не научусь получать удовольствие от вещей, ускользнувших от моей власти. Когда твои декорации очень уязвимы, тебе нравится тоталитарное вмешательство – тебе бы хотелось, чтобы твоя речь была подчинена силой, изменилась через грубую боль, в замаскированном виде сказка о Рапунцель или Золушке, кажутся мне сказками про инородное внутри твоей речи, об изначальной мечте – стать другим голосом. Кто-то, одержимый мечтой, придет, чтобы проломить твои вербальные скрепы. К сожалению, ни А., и ни О., а вот от Вивьен в моей голове множество железных слов, и сила, с которой они движутся, что-то меняет в моем поведении – я не могу знать, где начинаются ее слова, но как бы могу чувствовать их —- похожими на море, сильный шторм (наверное), бьющийся о стены железной стены тюрьмы —- все еще не разламывает стены, но хотя бы ощущается присутствием —- Арчи, О., они не ощущаются для меня – в широком смысле, их могло бы не быть.

Как и всегда, я поехала к ней на машине, обычно говорят название, такой-то год выпуска, но я этого не помню (с тех пор, как А. купил новую машину, а я перестала радоваться дороге, не привыкла к новому, старое – ушло), она была мутно-зеленой с приветливыми зеркалами. Я любила курить в салоне, иногда две сигареты за полчаса, иногда больше, прежде, чем выехать, я выкуривала пару сигарет, потому что – мне очень нравился именно процесс – всегда было тяжело начать, казалось, это сильнее моих возможностей, и, может быть, не стоит. О. осталась одна, у нее больше нет возражений, с какого-то раза она привыкла к одиночеству – ей стоило привыкнуть, стоило хотя бы начать, как можно раньше – и больше не просит меня остаться. Я пытаюсь не испытывать раздражение к ее просьбам, поворачивать в сторону неких моих обязательств, ведь она действительно не просила, чтобы я рожала ее, но при этом все же нет – мне кажется, город хочет, чтобы они рождались, или Арчи хотел – как бы там ни было, это немного не мое дело, я знаю, что мне нужно уехать подальше, чтобы проветрить голову, и даже если А. говорит, что это от сигарет – он неправ и сам курит, хотя и меньше моего – у этого другие причины, и даже если никаких причин нет, я уговариваю себя иметь право просто хотеть – покинуть маленькую дочь и почувствовать движение. Поняла, что пишу это с чувством композиции, то есть не только для самой себя —- непонятно, как пишут для самих себя, все они врут —- и не только потому, что это будет прочитано, но и потому, что даже в момент письма что-то подсматривает за мной; может быть, если бы я действительно находилась в тюрьме, было бы проще – там, где наблюдение официально, нет чувства стыда – а здесь есть этот вездесущий стыд, когда я прихожу в «ГУЛАГ», чтобы писать историю (я не писатель, не хочу), и в моей голове уже есть четко заданный вектор, который ломается о речевые необходимости, я знаю, что это игра в тюремное заключение, это не до конца тюремное заключение, и то, что наблюдает за мной, как бы мигает – там, где камера физически сокращает пространство, где еда по расписанию, против воли, может быть, пытки (во время которых так приятно ощущать себя нерасторгающим клятву верности), есть некая иллюзия возвращения к детскому состоянию констант – тюрьма провоцирует твой разум к побегу, именно в этом желании она силится отыскать в тебе надчеловеческие черты, то благородство, которое придумали писатели, чтобы заточать таких, как я, в эти полупроницаемые границы мигающего наблюдения. Но когда я была в движении – именно автомобиль, именно на месте водителя – ощущение было почти такое же, каким я представляю себе ощущение от мыслей о побеге из настоящей тюрьмы – так или иначе, я думаю только о тюрьмах, тюрьма и тюремщики связаны для меня с сексом, каким-то другим сексом, которого для меня никогда в полной мере не существовало, без каких-либо видимых причин —- я бы нашла прозрачным, если Микалош в жизни взрослого начал работать в исправительном заведении для подростков, так объяснилась бы моя страсть к тюрьме (в том детском книжном ключе влюбленного сердца, способного полюбить каждое из уродств своего возлюбленного), и сложился бы его образ, так как я никогда не могла представить его в постели ни с кем, кроме подростка – потому что сама была подростком, и потому что Бекки – и даже если это исправительное заведение строго мужского толка, у меня не было бы никаких противоречий – если Микалош с маленьким мальчиком, это точно так же, как с девочкой, потому что – главное – не со мной. Я бы все это поняла и вписала в канву.

Я не влюблена в него – больше, я хорошо знаю, что это закончилось, и он просто острый выступ памяти, и просто там осталась сама возможность – горячего шума, я не хотела бы, чтобы он был рядом со мной – не теперь – я ничего не хотела бы изменить (я не верю в изменения), может быть, я хотела бы того, о чем знает и Арчи, и О. – а еще они знают, что однажды это случится, именно так О. объясняет себе долгое отсутствие матери, она понимает, что это вынужденная подготовка – не рождаться, не быть проявленной, хотя я немного и боюсь смерти, кажется, это уже очень скоро, я боюсь этой боли, с которой она может протиснуться среди механических мыслей, боюсь моего спутанного голоса, но, кажется, это единственная возможность немного приблизиться к идеалу – непоявлению. На Микалоше осталась некоторая вина, хотя свидетелей нет. Если я вижу его узником, а не тюремщиком, появляется жалость – в таком виде я могла бы его не простить, это что-то немного другого сорта, я могла бы быть с ним – потому что не смогу противостоять тому возвращающему формы очарованию камеры – и если я записываю свои мысли в «ГУЛАГе», то, наверное, потому, что ГУЛАГ – кажется мне символом настоящего героизма —- можно ли стать героем в сражении с режимом, если режим не дает причин ненавидеть себя? —- можно ли представить что-то более вызывающее ненависть, чем тюрьма —- и вернуть себя имя через героизм сражения, через смерть в сражении —- маленький город как бы заполнен водой, ты никогда не будешь ненавидеть его узкие улицы, твой максимум – презрение, но этого недостаточно, чтобы кто-то запомнил твое скучное имя. Некоторые крестные пути перекрыты, а руки проколоты от рождения, может быть, поэтому О., рожденная от скучного – сугубо экономического – брака, кажется мне столь прохладной? – ее неясность для меня определена, названная в честь Пруста, она никогда не будет лебедем, может быть, ее свадебное платье и не будет перепачкано нефтью, но скорее всего, да, и она так же – из экономических причин – будет передана рукой Арчи в другие руки, я все так предвижу, что не хочу в этом участвовать, и поэтому вначале уезжаю из дома на автомобиле мутно-зеленого цвета, а уже потом – записываю свои мысли, подвожу итоги, но при этом немного оправдываюсь, потому что мне бы не хотелось, чтобы кто-то мог посчитать (интерпретировать) произошедшее трагедией, я хочу сделать человеческую историю максимально прозрачной, мою – эту историю – бессмысленной; обесценить.

Осень давно наступила, но только сейчас грязные листья; проезжая мимо центрального парка, вижу детей в перепачканной одежде, один из них тянет своей матери букет мутно-серой листвы (каштаны и дубы), чтобы она обрадовалась. Не вижу ее лица, и вид большого собора, чья функции давно в прошлом, кажется мне понятным – сочувствующим – в предвкушении больших дождей, он, наконец, выглядит самим собой среди грязной осени. Черепица домов сливается, особенно, сквозь сигаретный дым, я не открываю окна, и позволяю городу искажаться, а потом к концу сигареты (обычно, всегда совпадает) выезжаю на набережную и долго еду вдоль реки, разглядывая людей – теперь здесь гнездо радостной молодежи, тогда как мы несколько отторгали холодное дыхание реки, и, несмотря на погоду, они весело обсуждают – наверное, свой маленький первый секс – на веранде кафе. Их девушки в вязаных шапках, их девушки смотрят в своих мальчиков другими глазами, не теми – какими будут (очень скоро) смотреть в грязную реку. Их речь пока не обросла нюансами, вязка с крупными петлями. Я еду дальше, река продолжает обвивать город, а я покидаю его через небольшой мост, и здесь осени еще больше, скользкая дорога поднимает брызги, нищенский вид леса наполняет меня чем-то – не знаю, что это – но я не думаю, что это похоже на вдохновение – здесь я не описываю, чтобы было красиво, хотя кто-то снаружи продолжает наблюдать за моим письмом, я делаю это из той необходимой драматургии, которая навязана нашей речи писателями – я должна соблюдать (хотя бы потому, что мне лень преодолевать) правила и указывать, что дом Ви находится на некотором расстоянии от города – бессмысленно, но что-то подсказывает мне, что слова должны быть последовательны, в этом они точно такие же, как наши политические взгляды – как бы логичные, но при этом петляющие ради собственной выгоды. Так же, как политические взгляды этого места —- его будущее просвечивает, белая кость виднеется, и очевидно, как скоро старый лес будет просвечен, и новый респектабельный район – наиболее дорогой из всех —- здесь запах нарастающего интереса, изящная дикость притягательна, уединение – но пока всего этого нет (только несколько домов ближе к речному берегу и дом Ви, который называется Башней за то, что с этой дороги виднеется только его край, возвышается над лесом – дом стоит на холме несуразной крепостью – ночью башня может показаться лезвием, протыкающем луну —- можно увидеть серые балки, торчащие из реки, и вход в старый коллектор, его большие круглые двери очень давно не решались открыть, в детстве о них складывают истории, и теперь, когда от детства отделено столько всего, кажется, что уже нельзя разобраться в детском вымысле. Коллектор должен опутывать весь город, в какой-то части сливаться с современной канализационной системой, другой – уходить глубоко под город, вплетая в себя старое бомбоубежище (о котором нам рассказывали в школе, которого никто не видел, оно не понадобилось ни во время войны, ни после), и, возможно, христианские катакомбы, христианские тюрьмы, в которые были заточены – когда христиане покинули заточение – бывшие тюремщики. Там должен находиться Брентюрм, о котором мне несколько (одиннадцать?) лет назад рассказала Ви —- когда мы говорили не только о Зелиг, но и —- там, в старых каналах иногда пропадали дети, но те, кто заполз и выполз – не рассказывали ничего особенного; то, что старая часть кладбища осыпалась вниз и драгоценное содержимое фамильных склепов – очень старых семей – перемешалось с грязной водой, не доказано. Если в апреле слышен подземный гул, это нерест – подводных вод – того, что под ними (мне всегда было наиболее страшно от того, что там, где красивые поверхности вод, есть неясное содержимое, под кожей, видимым слоем тюремного заключения, невидимое переплетается —- что-то управляет нашим кровообращением, какой-то неведомый гул, он должен напоминать прилив —- кровь шумит в голове, мигает в момент прилива) – мертвые откладывают черную икру. Отца хоронили в другом склепе —- мне бы хотелось узнать, действительно ли старый склеп осыпался —- как это выглядит, огромная дыра к центру земли или? – чтобы к нему можно было легко добраться, мать посещала его тело с особым чувством, как бы прижала себя к этому послушанию, просила отвести ее к отцу, потому что – при нем она чувствовала себя в безопасности – дорога по кладбищу связана с тревогой. Она не боялась смерти (она же была «ребенком»), ее пугали старые деревья – дубы – доставшиеся нам от старой земли, их очертания посреди могил казались ей заколдованными телами, светлячки приманивают к ведьмовским деревьям, светлячки вспыхивают, чтобы служить – всему, что представляет старую землю. Ее речь сейчас просвечивает, я очень хорошо помню ее объяснения, они не кажутся мне странными, они такие бестелесные, что я никогда не задумывалась о них всерьез. Отец снился ей, и тогда она хотела навестить его в склепе – он приходил – разложившийся, оставляющий влажные следы, на его животе зигзаг шрама от вскрытия, и в черепе почему-то шестисантиметровая дыра – заходил в нашу спальню и наблюдал, как мы лежим, и потом, разделяя наши тела, ложился между, покорный, как кусок мяса, холодное февральское тело – даже в июне – и он разучился закрывать глаза.

Очень хорошо помню, как я остановилась, чтобы закурить. У меня почему-то появилось огромное количество бесформенных мыслей – сейчас они вернулись – это были перепутанные друг с другом слова, эта путаница как-то связана с огнем (который я понимаю сейчас, это и огонь под ведьмой, и Микалош, как я горела с ним и особенно после, и то горячее чувство тревоги, связанное с Ви), сейчас в переходах памяти тоже горит огонь, если представить многоэтажные лабиринты (такие же, как коллектор), кажется, что вся моя жизнь прошла внутри заточения, я тщетно искала выход по колено в нефти, грязные пути движения (и нефть очень напоминает кровь), и какие-то вещи —- очень темное существование, катакомбные тропы —- маленькая вспышка вещей поджигали нефть, и я бежала от этого огня. Я пыталась спрятаться, но все вокруг было раскалено – с самого детства кто-то подкладывал хворост, и я всегда знала, что мое тело распадется под напряжением адского шумящего огня – в его ожидании я провела несчастные годы, то, что случалось – эти легкие огненные вспышки чувств – прожигали до костей. Там, у Ви, я не могла справиться с собой – и когда я остановилась, чтобы закурить, я уже знала, будто что-то произойдет. Ощутила, когда пересекла мост или даже раньше – когда покинула О. и села в машину, мной двигало не только желание покинуть их всех, выехать за пределы ограды и не только желание увидеть Ви – я знала, что так нужно сделать. Я привожу мысли в порядок, на это уходит две сигареты, я выхожу из «ГУЛАГа» и выкуриваю их быстрыми жадными движениями —- вернувшись (мне не хочется остановиться, нет), все еще чувствую скачки речи, перепады температуры где-то около глазного дна. Я поехала дальше, пытаясь ничего не чувствовать, вернуться к привычному, и глубоко дышала ртом. Наконец, увидела дом Ви, такой огромный, с обломанной крепостной стеной – кажется, декоративной – спутанная тревога уже прошла, но потом она снова вернется, так же, как с Микалошем, я не знала, когда это прекратится, а когда прекращалось, я не успевала выдохнуть, как оно начиналось вновь. Это как-то связано с циклом мигрени, слабой нервной системой, общей непредназначенностью для жизни; мне кажется, я должна была со своим страхом воды захлебнуться в околоплодных водах, но когда система – авторитарная система деторождения – как обычно и бывает, не прислушалась к моим желаниям, организм начал угасать, с самого детства, и все, что ему встречалось, появлялось, чтобы однажды он все же рассыпался. Дом Ви чудовищно карикатурен, это холодный дом Диккенса, он такой огромный, что я никогда не рассматриваю его целиком, только какие-то его части попадают в меня, ее сад всегда в тени огромного урочища, и сама Ви как бы в его тени, – чем бы она не занималась (а я хорошо знаю, чем она занимается), ее наследство присутствует во всех занятиях – она должна была овдоветь, чтобы это огромное место могло иметь с ней полноценную связь. Как и всегда, я прихожу без приглашения, наша дружба относительно спонтанна, так же в ней не бывает ссор – все ровно такое, как наше знакомство, когда-то очень давно при случайных забытых обстоятельствах. Может быть, все здесь настолько знакомы друг с другом, что невозможно четко вспомнить – где начинаются совместные прогулки, с чего началось это путешествие до скамейки, и когда (почему?) у него впервые запотели очки, и почему он переспал с Бекки, и почему он потом уехал. Почему Бекки умерла. Я давала ей деньги на лечение, но я знала, что она умрет, и я даже хотела, чтобы она умерла. Если я не могла объяснить ей, что ее существование является тюрьмой, я могла просто хотеть ее смерти – и если свою смерть я всегда видела свободой, смерть Бекки была наказанием, может быть, потому, что я знала, что Бекки боится смерти, и я думала о том, чтобы страхи Бекки пришли к ней в полную мощь – так же, как мои тогда; и навсегда со мной.

Конечно, она умерла не как Бекки Твена (та как бы вообще не умерла, но я знаю, что она умерла на острове —- так отпущено, где он не переспал с ней (а в нашем отражении, да – переспал), поэтому остров неумолимо звал ее, остров не только знал, что Бекки не переспала с ним, но знал, что она хотела этого), а скорее «Ярмарка тщеславия», и я думала о кострах тщеславия, когда зашла в дом, обычно надо стучать, но я знала, что не сегодня —- этот тусклый свет в Башне такой же, как старая латунная посуда старых семейств, таких обезображенных – таких испуганных тем, как серебро притягивает лунный свет – что предпочитали латунь. Старое черное дерево и спрятанная за рыцарскими забралами пустота, в нашем городе что-то давно проделало дыру, а затем дыра – естественным путем – заполнилась темнотой; пепел в пепельницах, пепел над городом, его история начинается романтической дорогой охоты – костры тщеславия – и романтического бунта —- мы знаем, чем это заканчивается, они просто не переспали на острове, они никогда не спят, когда это так нужно, и при этом делают это против течения, когда хочется верить в чудо. Я нашла Ви в гостиной, она лежала на полу в черной прозрачной комбинации, свет выставлен так, что ее возраст в растерянности – не очень понятно – это особенное свойство «обычного печального человека», не иметь возраста и никакой видимой цели, на исходе дней можно вспомнить, что смирение произошло давным-давно —- когда (?), когда одна из историй оказалась слишком… Вивьен держала в руке большой кухонный нож, лезвие которого может оскопить ангела, и накручивала на него волосы. Наверное, она была под наркотиками, несколько раз мы нюхали с ней кокаин, чтобы раздвигать границы —- один раз говорили о Зелиг —- или пьяна. Неделю назад у Агнесс, может быть, был день рождения, – сказала она. Именно так, может быть, как бы зная что-то еще или, наоборот, ничего не зная. Ты ведь знаешь об Агнесс, да? Она жила здесь некоторое время со своим мальчиком, у которого легкое повреждение головы – гидроцефалия – избыток воды в черепе, дрейф мозга, млечный путь аффекта. Она звала его Винни-Пушочек. Агнесс думала, что ее все ненавидят за больного ребенка, а на самом деле они просто ненавидели ее, так же, как других, они бы ненавидели ее за свободу, если бы она была свободна, но у нее был этот мальчик – конечно, они ненавидели ее за него, и в суде было признано, что она нагуляла ребенка, потому что в их красивой семье ни у кого не было воды в черепе, и она принесла воду в их красивый дом. Они выиграли дело, в очень короткий срок, но на самом деле, – сказала Вивьен, воткнув нож в деревянный пол, – на самом деле гидроцефалия не является наследственным заболеванием.

Они нашли повод избавиться от нее? – спросила я.

Вряд ли. Они просто верили, что такая большая голова им не нужна. Они не разбирались, да никто не стал бы разбираться, Винни-Пушочек и правда был странным, тебе не хочется, чтобы он был рядом. Неделю назад ей исполнилось, наверное, пятьдесят или сорок семь, она ведь очень давно оставила меня, очень давно, давно, даже неприлично вспоминать, но я много пила в эти дни, мешала с таблетками. Я так хотела умереть, но, конечно, не вышло. Знаешь, чего бы я хотела? – я знала, чего она хочет, но так же —- нет, она не может сделать этого сейчас, только если мое присутствие не возбудит в ней движение, если она не подумает, что я подталкиваю ее, что сомневаюсь в ее силе – наверное, я хотела бы вскрыть себе горло. Ты все понимаешь. Мы так много об этом говорили, что уже скучно.

Ты можешь выпить таблетки, много разных таблеток.

Да, но пока не буду. Если я не сделала этого сразу после ухода Агнесс, почему теперь? Я постоянно думаю о мгновениях, о том, что какие-то из них предназначены для смерти, а другие нет. Только кажется, что можно в любую минуту сделать это. А вчера мне приснился такой странный сон, и поэтому я знала, что ты придешь. Придешь, чтобы послушать его. Ты ведь за этим пришла?

Я просто пришла, – ответила я, но неизвестно, правда ли, я просто пришла. Мысли так сильно путались на мосту, что я не знаю, правда ли, я просто пришла или что-то другое заставило меня —- могло ли заставить? – я знаю, с какой легкостью большие механизмы движений способны подталкивать к решению, но правда ли, что-то участвовало в моем желании приехать?

Снилось, что в этом доме приют для всех этих детей – с большими головами, надломленными кистями рук, для непригодных детей, на содержание которых даже жалко тратить деньги, не говоря о любви. Но в этом доме – он ведь как бы тонет одним своим боком во снах, тут всему может найтись место – тот бок, что давно затонул и дрейфует где-то в липких, слизистых кошмарах, там очень хотят этих детей. И я отдаю туда, на ту сторону, одного в год, выбираю самого отшибленного, того, что уже мысленно перетек с этой стороны дома на другую, кто уже как бы хочет туда, и я отвожу его в подвал, где верхний дом и нижний дом смыкаются, и оставляю его там. Этот обряд, я провожу его в день рождения Агнесс, обеспечивает безопасность остальных детей – не от той, нижней стороны, не дрейфа в липком кошмаре, не от кошмара, но нашей стороны – от тех вещей на нашей стороне, которые не дадут женщине содержать приют, от тех, кто будет задавать очень много вопросов – зачем тебе это? откуда у тебя деньги? и отправьте, пожалуйста, ваши налоговые декларации – я прямо чувствовала всю эту армию врачей и психологов, священников, правозащитников, они осаждают дом и хотят узнать, так ли здесь хорошо детям, достаточно ли светло, достаточно ли им места и не делаю ли я – что-то плохое – они никогда не взяли бы на себя смелость за их больные головы и сломанные запястья, но они не верят, что я взялась просто так. Ищут ответы, а их нет. И поэтому приходится отводить одного ребенка туда, оставлять его там, – внизу, где темнота может показаться влажной. Я проснулась с мыслью, что не люблю детей, но сам замысел показался красивым. В нем было ощущение осмысленности. Хочешь выпить?

Нет, не буду.

Зря, может быть, станет лучше. Я хочу тебе еще кое-что рассказать, может быть, лучше выпить? Это твое дело, я много пила раньше, потом как-то сошло на нет, и вот эту неделю никак не могу себя занять. Постоянно думаю, как она ушла, и о том, что случилось.

Расскажи, если хочешь. Говорят, становится проще, но мне нет.

Мне не надо, чтобы становилось. По-своему мне уже проще, я уже все оплакала, так много раз, что это неважно, просто я вспомнила это, думая о тебе, и, наверное, тебе будет важно, это касается твоей матери.

Я не помню, как она начала рассказывать, я просто сидела вплотную, и ее рука лежала на моем колене, иногда она смотрела на нож, а иногда мне в глаза, ее речь растекалась во мне, как будто под домом и правда было место, где темнота кажется влажной, и ее слова/речь оставляли в моей речи дыры, но не пробивали их, а высвечивали, потому что моя речь всегда была с дырами, я знала о них, но не знала их имен – имен моих дыр, и Ви сказала мне эти имена, может быть, потому, что она была пьяная, или потому, что пришло время. Может быть, в день рождения Агнесс кого-то нужно отвести вниз, где темнота кажется влажной, и поэтому я пришла сюда – для этого – ведь она сказала, что дети, которых она отводит (на самом деле ведь нет, это просто сон), сами этого хотят, их разум уже там, переправлен на другую сторону —- где огромная тюрьма за ключом Зелиг, слезный камень, ввинчена к центру земли через обрушившийся старый склеп и коллектор, вот где темнота может показаться влажной, дом Ви, такой старый, с таким количеством секретов, тоже, наверное, обрушился вниз своим массивным крылом —- и там она нашла что-то, что влажное от темноты или влажное до темноты, и просто пришло время привести кого-то туда, кто сам этого хочет – или вынужден хотеть, потому что все событийные цепи сплетены для этого —- так ли это? но я начала говорить (писать), когда моя речь проявилась через отверстия, когда я поняла способ подбора слов через умолчания – в тех местах, где речь обрушилась, через старый коллектор, через дыры в черепе Зелиг, в это место, которое иногда снится мне – огромная тюрьма по колено затопленная черной водой или нефтью – чем бы то ни было, темнота там кажется влажной, я всегда это чувствовала

Мне не интересно – с самого детства не интересно, потому что оно как бы имеет ко мне отношение, и при этом такое грубое, что не надо – пересказывать ее версию сказки о переписанной судьбе. Ви рассказала ее более резкими словами, но в другом она такая же, как та, что рассказывала мать или рассказывали все – потому что так хотелось – это слишком просто, с одной стороны, и слишком натуралистично, с другой, – желание переписать, переделать продиктовано авторитарностью речи, потому что ничего нельзя переделать, но можно рассказать другому историю о том, как кому-то это удалось. Ви уточнила – проверяла ли я полицейскую хронику, сколько убитых младенцев было обнаружено в городе, какому количеству дел дали ход, сколько женщин были признаны виновными? – ведь я должна была проверять в момент увлечения историей города, и, конечно, я должна была проверить это, потому что истории о переписанных судьбах жилами детей – были такими частыми, это не скрывалось, это рассказывается с восхищением. Конечно, я проверяла, мне хотелось закончить с этим, как можно раньше, потому что меня интересовало другое насилие, и я хотела получить статистические подтверждение другим мыслям – конечно, я проверяла; мне нужно было разрушить любое мифическое наложение, которое создается, чтобы отвлекать внимание. Так много раз в детстве говорилось, что некие абстрактные женщины (некоторые абстрактные из рода Вюрдеранов, по словам моей матери) отдавали чудовищам своих детей, чтобы переделать судьбу, что я не могла не проверить – и нет, никаких больших цифр, никаких свидетельских показаний, ничего такого я не обнаружила —- разочарована, мне бы хотелось, чтобы это существовало, чтобы что (?), чтобы использовать это в своих целях, но каких – личных или исследовательских, мне остается непонятно, что бы я сделала, узнав, что огромное количество женщин незаметно для властных структур принесли своих детей в жертву – чтобы я сделала с Одеттой? —- единичные случаи убийства младенцев, постродовая депрессия, несчастные случаи, подозрительные истории болезни, но ничего – вопиющего. Никто не обрел новой судьбы —- ни один ребенок не был отдан в темноту, которая кажется влажной. И я не верю, – сказала я ей, – что это могло остаться в тайне.

Я тоже проверяла, – согласилась Ви, – но я знаю, что Агнесс сделала это. Не знаю, как именно, где, что она сделала, но я знаю, что суть этого была именно такая, как рассказывают. Она отдала темноте Винни-Пушочка, а потом ушла… от меня, подальше отсюда, где могли заподозрить странное. Мы так много говорили об этом, а ей так хотелось другой жизни, что она была готова верить в сказки, искать в них ответ, даже сбежать с головой, и однажды она сделала что-то, и оно ответило ей, темнота стала влажной и исполнила желание Агнесс. Она ничего мне не сказала, но потом скрывать стало невозможно – Винни-Пушочек не исчез, его никто не нашел мертвым, он не попал в полицейскую хронику, не началось судебного дела, как бы ничего не изменилось – но я знала, что с ним что-то произошло. Я рассматривала его по утрам, пытаясь найти точку изменения, и не могла понять. Он и раньше был немного туповатым увальнем, но теперь его как бы не стало, он двигался, как если двигаться – преступление, он боялся ходить, и его глаза застыли, в них больше ничего не было, и теперь он не знал, голоден ли, чего он хочет, и он не знал, я или Агнесс его мать, это больше его совсем не волновало – он играл с клоками пыли, представляя, что это котята, лежал голышом на лестнице и мочился на ступени с широко открытыми пустыми глазами, он больше не говорил, даже не пытался – только подражал звукам, особенно ему нравился скрип половиц, он имитировал этот скрип и только так общался с миром. Когда я спросила Агнесс, что происходит, она стала отнекиваться, что он всегда был идиотом, и просто болезнь ухудшается, но Винни-Пушочек не был идиотом. Он был странным, но не идиотом, и даже теперь он не был идиотом, потому что все его поведение было не просто глупым, оно было завораживающе чудовищным, он насмехался над нами, или не он, а то, что теперь было у него внутри. Оно смотрело на нас пустыми глазами – без всякого интереса – занятое другим движением: о чем говорит пыль, как скрипит ветер и старый коллектор. Он гулял до реки и часами смотрел на воду. Так можно смотреть на мать, но Винни-Пушочек смотрел так на воду, и если мы пытались увести его в дом, он сопротивлялся, ему ничего не было нужно, кроме этой воды. Он был чужероден, безвреден – пока безвреден – но в нем что-то медленно росло, какое-то понимание происходящего, я видела, как он медленно начинает понимать, где находится и что с ним произошло. В какой-то момент он понял, что никогда ничего не изменится, он все это прочувствовал, глядя на реку, так, как невозможно прочувствовать. В нем появилось холодное брезгливое отношение к собственному телу – он брал нож за лезвие и сжимал, пока не потечет кровь. Ему нравилось это ощущение, но ему было всего четыре года. Ему не нравилась боль, ему нравилось наказывать себя, потому что он ощущал себя виновным в чем-то, я так и не узнала в чем. В начале осени я увидела, как он пытается вытащить вены из своей правой руки, подцепить их пальцами, потянуть, распустить себя, хватал за кожу и тянул, скрипя, как старая половица. Может быть, тогда я поняла, что Агнесс с ним сделала, и что вообще означает отдать – сплести себя заново. Когда Винни-Пушочек пытался вытащить из себя еще, еще и еще, вот тогда я поняла, как это бывает. И Агнесс больше не отнекивалась, она просто сказала, что да, она это сделала, потому что у нее не было выхода, потому что они ее ненавидели и потому что она ненавидела его, и он во всем виноват. Потом она ушла, забрав Винни-Пушочка с собой.

Я провела рукой по ее лицу, потому что ничего не хотела говорить, мне было нечего – не из сочувствия, а из чего-то другого родилось чувство полной внутренней пустоты, как бы открылась дверь, холодный ветер, раньше он пробивался через замочную скважину, но теперь – нет.

Ты когда-нибудь думала, – продолжила Ви, – что твоя мать тоже сделала это? Что, если она сделала это с тобой?

Я не пытаюсь вытащить из себя вены.

У тебя нет гидроцефалии. Разве она не начала новую жизнь, ты сама рассказывала? И, может быть, поэтому – тебе всегда так?

Я гладила ее по щеке, не зная, что значит – мне всегда так. Но на самом деле я знала, что, да, мне вот так, просто никогда не говорила это такими простыми словами. Холодный ветер из-за открытой настежь двери. Зелиг проворачивает ключ в своем черепе, и где-то открывается дверь, но тюрьма пуста. Снова и снова где-то скрипят замки, ключи, двери, и всегда холодный воздух, я как бы заперта в коллекторе или подземной тюрьме.

Прости, – сказала Ви, – я не хотела тебя…

Она тоже опустила руку на мою щеку, у нее были теплые пальцы, а потом она поцеловала меня. В этот момент я думала о том, что можно выпить много разных таблеток, и это должно подей­ствовать. Потом я тоже стала ее целовать, мне этого очень хотелось, как тогда на скамейке, но тогда мои руки остались покорными, я ничего не сделала, а сейчас не было страшно, но я продолжала думать о таблетках, мы очень долго целовались, сидя на полу ее дома, и я думала о таблетках, о горсти цветных капсул, о сильнейших антибиотиках и быстродействующих ядах.

Это все была ерунда, – сказала Ви, – я так много выпила.

Я знаю.

Она положила голову на мои колени, и я разглядывала комнату. Красные обои и гардины в цвет, молчаливый рояль, на закрытой крышке которого игрушечный собор с резным колоколом в колокольне, натюрморт с персиками, двумя яблоками и черным виноградом. Я думала о том, что вернусь домой и выпью все имеющиеся в доме лекарства, пока А. нет. Одна горсть таблеток для Одетты, другая – для меня. Мои мысли были очень ясными, совсем не запутавшимися – наоборот, непривычно прозрачными, такими нелепо простыми.

Когда я уезжала, мы договорились встретиться – на следующей неделе. А вернувшись домой, я рассказала Одетте городскую историю о несчастных женских судьбах, которые можно переписать жилами и мозговой жидкостью ребенка. <…> О. плакала – с таким напором я рассказывала ей о смерти. Мама, – спросила она, – а ты меня не… Вроде бы я ничего не ответила, просто успокаивала ее слезы механическим движением рук, потому что я не знала ответа. Если место, где темнота кажется влажной и правда существовало, я не знала, где начать его поиски —- где найти силы на его поиск. Я не верила, что в моем случае что-то изменится. Наверное, я сказала ей «нет», или все же ничего не сказала, потому что все, связанное с огнем, происходит молча – Микалош и Бекки, и молчаливое расставание с Ви, слегка замаскированное этой договоренностью о встрече. Воспользовавшись этим молчанием, она позвонила через три или четыре месяца. Сказала, что поздравляет меня с днем Рождения, и я сказала, что она ошиблась, сегодня не тот день. И тогда мы снова договорились о встрече. И снова не встретились. Но мы обе знали, что некоторое особое место – такое, как остров для Бекки Марка Твена – ждет нас обеих, у каждого такое место свое, но я знаю, что у нас с Ви – оно совпадает – и это темное место, и одна его часть давно затерялась в кошмарах, там всегда темно, и эта темнота может показаться влажной. Думая о смерти, я сталкиваюсь с мыслью об этом месте, вспоминаю старые открытки с храмом карательной психиатрии в Вене, думаю об этом месте, неустанно, и только поэтому все еще не —- и поэтому Вивьен тоже этого не делает, потому что она часто думает об этом месте —- разве нет? Слышит ли она, как скрипит его дверь. Вначале скрежет, с которым ключ в руках Зелиг проворачивается в черепе, а потом скрипит дверь.

…

Последний год был очень тяжелым, во всех смыслах – Одетта как бы начала что-то ощущать (не то), и почти невозможно говорить с Арчибальдом (я понимаю, что мы оба стали вместилищами стыда, но нет даже какой-то попытки изменить это, наверное, ему хватило того, что мы попытались – год назад) – болезнь теперь не скрывается, и я не скрываю ее. По ночам звук гулких ударов колокола – мы все знаем, что это такое – и я не знаю, реально ли это. И что вообще – теперь – может означать слово «реальность», на самом краю расплывчатое очертание Микалоша становится для меня точно таким же, как Зелиг, их символическая ценность – это то, что я могу ощущать, если попытаюсь расслышать сердце (я – не пытаюсь, и так знаю достаточно) – и, конечно, мне рационально понятно, кто из них является реальностью, но на самом деле очень легко ошибиться. Я не хотела бы сворачивать в эту сторону, мне кажется недопустимым дискутировать или что-то смещать, для этого нет необходимого пространства (я стараюсь экономить), а время, если и есть, то я трачу его на рассматривание внутренних узоров. Это не приносит мне никакой радости. Текст – да, небольшую, это ровно так же, как читать, есть ощущение глины, но у меня другие задачи. В общем, колокол бьется так близко к моему уху, и уже все решилось, последний год идет дождь, и я почти каждый день рассматриваю женщин на улице (а они рассматривают меня), этот недуг должен быть исключительно женским, для этой мысли нет основания, но почему-то во всем, что рассказывается о нем – фигурируют исключительно женщины, так почему бы и не решить, что это в их головах? – истории мужских болезней могут пролегать на мужских дорогах, я не спрашивала Арчибальда. Я только рассматриваю и уже не говорю, мне достаточно про себя ясно, чтобы не пытаться и не целеполагать. Шум нарастает с такой силой, что все очевидно, Арчи почти не притрагивается ко мне (только два случайных раза, но была брезгливость), я не прикасаюсь к нему. За окном идет дождь, в этом городе всегда шел дождь, но некоторые вещи невозможно заметить, если твое зрение – существует. Для слепых все по-другому (наверное). Колокол звенит под городом, там, где темнота может показаться влажной. Эта влага вырывается наружу для тех, кто узнал о ней, кто подцепил – этот вирус? – что-то, что навсегда видоизменяет язык.

Я рассказала Одетте (позавчера вечером) сказку про короля стерхов. Теперь она тоже знает, – можно сказать, сжатую историю нашего города, которая, в свою очередь, есть история этого вируса. Рассказала, чтобы сжалиться над ней и предупредить? – нет, у моей матери были другие мотивы – рассказала, потому что эта история требовала своего рассказа перед тем, как – понятно —- теперь с этим все понятно. Меня переполняет ясность, хотя в своем письме я пыталась сливаться с языком своего прошлого и поднимать со дна истории в их первозданном языке (кажется, это один из симптомов болезни), но никакого шума нет – он будет чуть дальше в огромных количествах, когда я подойду к самому концу (инициация? это слово кажется мне пошлым, каким-то созданным другими ремесленниками, но я не знаю, как это еще называется – для ведьм – когда их глаза, наконец, слепнут, в конце концов, в этих историях почему-то всегда огромное количество неуместных – мне – слов, августейшие, авгуры, предвестники, так что можно использовать слово «инициация», значение которого хорошо известно). Скоро я покину «ГУЛАГ», тюрьму, город, все виды заточения, кроме той тюрьмы, которая спит у меня внутри – может быть, сольюсь с ней? – или, – …

Достаточно часто я вспоминаю слова Ви о том, что сделала моя мать. В ее символическом словаре – это действительно так, но я не знаю до конца, что я ГОТОВА понимать под словом ведьмовство (где граница моего разрешения этому), потому что, конечно, история города начинается с массовых репрессий (и это рассказывают в школе, но что с того), и множество историй передают из ладони в ладонь, но это не кажется мне чем-то более громким, чем просто скука – тоталитаризм, о котором я продолжаю говорить – касается суммы процессов, всех процессов, сила которых работает на массовое уничтожение – газетные листы, школьное обучение, любовные отношения, дружеские отношения, письменная и устная речь, законодательная и судебная система, правозащита и движения в защиту женщин и животных (всех остальных), даже расписание поездов можно считать элементом тоталитарной системы, четким предписанием, во сколько ты должен явиться на перрон, если хочешь отправиться в путешествие, – то есть для меня очень важно говорить об инквизиции исключительно как о людях, готовых защищать те или иные тоталитарные процессы, а не тех, кто когда-то казнил каких-то конкретных женщин, обвинив их (будучи актором тоталитаризма) в колдовстве (которое так же является тоталитарным, как любая ментальная болезнь). Предельная ясность, о которой я так же неоднократно пишу здесь, сводится к тому, что какие-то тоталитарные пласты иногда/время от времени нахлестываются на другие, вызывая сопротивление, и тогда случается некое видимое (исключительно видимое) изменение, – это принято называть революцией, потому что ее процесс связан с кровавым насилием и полным уничтожением проигравшей стороны, памятью проигравшей стороны и историей проигравшей стороны. Пусть я и стою на стороне слабых и их защите – любое желание защищать не является чем-то большим, чем включенность в игру на той или иной стороне. И все же раз за разом – здесь – всплывает ведьмовство, видимо потому, что это история крови и города, это его символический аппарат, выблевать который я не могу – никаким из способов – даже тем, который я для себя давно выбрала. Может быть, его (ведьмовство) можно свести к тому, что замкнутая среда так быстро умножает травмы внутри себя (и затем передает их половым путем), что количество не подчинивших эти травмы больше (статистически), чем в большом городе (Нью-Йорк), или же там носители травм – затеряны? – спрятаны под лавиной. Так же, может быть, только в замкнутой среде происходит не только травмирование, но и одномоментная с травмированием репрессия травмированного. Иногда массовая (охота?). Пережевывающие механизмы города не столь изысканны, как в Нью-Йорке (все же я думаю, что и там – не лучше, но немного спокойнее, можно затеряться, спрятаться в лавине), и не прячут своих орудий, и именно поэтому раз за разом кто-то или действительно пробует алогичные способы спасения (ведьмовство) или хотя бы вбрасывает в среду речь об алогичном способе спасения (городская легенда). Можно продолжать до бесконечности, слова умножаются, потому что там, где ясность, там диссертация.

(здесь благовидность моего языка как бы обманывает, прячет что-то важное – влажное, как темнота)

потому что

потому что не все так гладко – я специально свожу свои схемы к софистическим оборотам, опрощая до неприличия и делая неестественно грубым – и это попытка речи снаружи болезни, потому что, находясь внутри, я скорее согласна с Вивьен, что под городом есть что-то густое и теплое, до отвращения имеющее с нами тактильный контакт, что-то, о чем я не могу формулировать никак, кроме описания звука колокола (но это привычный звук, но я знаю, он идет изнутри —- где-то глубже старых захоронений, глубже коллектора —- но я не хочу заходить по пояс в эти мысли) —- но я знаю, что это болезнь. К сожалению, жизнь в маленьком городе сломала меня, так я это называю. Сделала мою жизнь темной и влажной —- от близости к Зелиг или близости (территориальной) к Арчи?

целый год идет дождь, и что я должна об этом думать, кроме того, что болезнь изменила мое зрение? испортила или открыла. конечно, испортила, я всегда —- с самого начала не готовилась ни к чему, кроме искажений (негативных) —- и в тот день, когда я решила вернуться к дереву, с которого, наверное, все началось, я тоже ждала негативных искажений, но не тех, что произошли. Ви напомнила мне об этом месте, куда каждая из дочерей Вюрдеранов (но не Одди) была отведена в урочный час —- я уже писала, как в облаке детской пыльцы – но никогда не возвращалась к этому ни в каком виде, кроме воспоминаний, и Ви как бы подсказала мне, что я могу туда вернуться —- и даже все изменить. Одетта?

В этот год рисунки Арчибальда как бы приобретают черты предсказания. Он перешел на масло и акрил,

потому что?

Старый дуб на западном склоне леса, об этом не говорят, но посещают по надобности, и я легко отыскала дорогу к огромному дереву. Точнее, я плутала, но заблудиться насмерть не получится, что-то выталкивает тебя, как соленая вода (я знаю, что это, но даю другое наименование). И вот он, дуб на холме. Такой огромный, что мне кажется логичным, почему ему придумали какие-то мистические свойства. У меня с собой большой нож (очень неудобный способ), и я оставила Арчибальду письмо, которое начинается утомительным – надзирай и наказывай – перечислением своих симптомов, в том ключе, что мне бы хотелось освободить его от них. Здесь я не являюсь честной, но мне не кажется, что у меня есть обязательство – быть честной перед ним (милосердие? неучастие в машине, умножающей его тяжести), мне не жалко выступить с той ролью, которую по отношению ко мне не взяли ни в одном из необходимых актов. Мне именно что не жалко, но не то чтобы хочется.

Я рассматриваю дуб, конечно, ничего – совсем ничего – не нахожу в нем, кроме детской памяти о том, как мать срезает мне волосы ножом с перламутровой рукояткой (это не слезный камень). Дорога заняла много времени, дождь размазал лес в грязи, и, вероятно, Арчибальд уже прочитал мое письмо. Я отрываю грязный подол юбки, и прячу его в рыжей траве справа от дуба, чтобы попытаться умереть чистой? – или просто так. Скорее всего, именно просто так, потому что когда я оказалась у дуба (уже слегка-слегка темнело) у меня не было ощущения, что все закончилось. То есть я не доставала нож, ничего не делала и не знала, как начать это делать, как будто пришла сюда именно и только для того, чтобы просто смотреть на дуб. Я хотела, чтобы Арчи догнал меня? Или задумалась об этом – хочу ли? – только тогда, когда он догнал меня? Я хотела, чтобы Арчи догнал меня? Ну, скажем, так, будто он – это Микалош, и он берет меня за руку. Например, так. Например, пусть именно это будет границей, которую мы обозначим словом «инициация». Он отыщет меня в лесу по следам (увидит, конечно же, он увидит зелено-мутный автомобиль на повороте в лес, верно, так обычно и бывает), чтобы быть со мной навсегда. Скажем так, совсем навсегда, на добровольной основе, как будто между нами все по-настоящему (и вот тут я снова теряюсь, что же можно считать реальностью, а что нет) – как в придорожном сортире, я и он, поцелуй (реставрация возлюбленных) на фоне луны и колдовского дуба.

Хорошо, именно здесь пройдет эта граница.

потому что…

Подлинный дождь еще не начался, но скоро. Я думала – ПРЕКРАТИ, пожалуйста, прекрати вот это нанизывание мыслей друг на друга, номинации бесполезны, аллюзии и аллегории бесполезны, ПОЖАЛУЙСТА, Фрида, прекрати умножать их, просто замолчи и перестань портить – портить что? – я как бы ничего не портила тем, что у меня в голове, но если я прекращу, станет лучше. Это самое важное – если я прекращу, станет лучше, вот что я думала тогда. То есть без этого производства, даже если смыслы наращиваются, кому-то может стать лучше или гигиеничнее, комбайны должны прекратить, чтобы однажды случайный сбой программы не убил пахаря – лучше закончить, правда? – то есть я подумала тогда о тех мужчинах и женщинах, которые хорошенько любят своих детей, старательно приглядывают за ними, а те умирают, и тогда эти мужчины и эти женщины (их можно назвать родителями в прямом смысле, а не как я, когда кровь из носа Одетты в моих мыслях, а я их не прекратила) приходят на могилы и говорят, что это неправильный ход вещей. Вот о чем я думала, что, может быть, это правда неправильный ход вещей, но что случится – если вокруг не будет ничего, кроме правильного хода? Почему эти юноши и девушки на могилах своих родителей лучше, чем наоборот, и не потому, что не могла их понять – горя – это я могла понять, я говорю о различии, даже не говорю, а думаю о различии, ведь есть что-то, что отличает одно от другого или нет. Мне немного противно, что я преследую свои интересы, а не какие-то чужие, более важные. Мама сказала, что у меня никого нет, кроме нее, правда? – хорошо ли я знаю об этом. Да, я хорошо это усвоила, когда гладила ее по голове и говорила «доченька», что вот это «никого, кроме» –  это мое обязательство, это только она знает, сколько ты должна, сколько еще должна ей – потому что, когда умирает ребенок, его родители (то есть мужчина и женщина, которых я могу назвать родителями) сидят на его могиле и говорят, что это неестественный ход вещей, а если ребенок не умирает, родители тоже должны собрать урожай – такой же обильный, как со своего гипотетического горя. Может быть, она хотела, чтобы я умерла. Правда ведь? – это не такое сложное желание, когда я еду в автомобиле мне тоже кажется, что все вокруг склеено друг с другом – за стеклом – в долге. Когда начинается снег, чувства острее, заметает долговые обязательства, приметы разорванных связей – тех, которые могли бы быть – но их ведь и так нет, их совсем не было, мама, Арчи, Бекки, их совсем никогда не было, наших связей, я придумывала их, потому что мои слова так холодны – а холод умеет сваривать вещи друг с другом намертво.

Вечный дождь еще не начался, но скоро. А перед этим многие вещи происходят одновременно, после того, как я перестаю разглядывать колдовской дуб, оборачиваясь, слыша призыв коммуницировать со мной – это дыхание – или вибрация обручального кольца, такое же, как телефона, чей звук должен быть всегда выключен и утонуть в вибрации, как дети, идущие к ручью от своих родителей, рискуют утонуть, чтобы их родители могли плакать – о, как же они будут – и говорить, что все неверно. Я хорошо помню его лицо (не надо об этом), его свитер, он проделал такой большой путь сюда, но не потому, что его жена сбежала, и теперь его сапоги покрыты грязью от вчерашнего дождя и лесная чаща, но почему-то еще. Я бы спросила его зачем, если бы мне было интересно. Но можно и так догадаться: а) инерционная зависимость – то есть желание восстановить то, что нарушается, или кажется тебе способным нарушиться – например, брачное соглашение – пусть даже разрушаемое не кажется тебе достаточно ценным, как эти родители, чьи утонувшие дети (они все же утонули, верно? так мы решим, как звук мобильного телефона рождается только для того, чтобы каждый порядочный человек выключил его, то есть утопил в вибрации) утонули, чтобы теперь слезы, кровь из глаз, и теперь никогда не потребовать с нарастающим холодом приглашения на ужин, чтобы они зашли к тебе – когда уже выросли – чтобы не забывали тебя – когда уже выросли – нужно удерживать это до самого конца, ПОЖАЛУЙСТА, прекрати это б) то, о чем говорят женщины, которые всю свою женственность инвестировали в уничтожение женственности, потому что женственность кажется придуманным мужским умом конструктом, придуманным для утоления патриархальной матрицы, – итак, они говорят о тюремном кольце, таком же, как эти кольца помогающие мужчинам удерживать сперму, придуманные ювелирами мужского пола по аналогии с тем кольцом, какое мужчина представляет вокруг горла женщины – рабство, и то есть он здесь, чтобы быть здесь, потому что я здесь, а предпочел бы быть дома, и чтобы не было грязи на сапогах, но только, если я буду в этом доме, потому что в) его жажда путешествий намекает, что где-то да без него могло начаться путешествие, неужели вот эта самая Фрида что-то начала да без него, как же так г) на самом деле могут быть и другие причины – открытость и жажда коммуникации, и я не хотела бы свести Арчи к ограниченному количеству вариантов, но я не могу не предполагать их, и поэтому не могу не фиксировать (в этой субстанции уже нет ничего такого ценного, чтобы я боялась быть не очень ясной, эта идея – ясность – кажется привлекательной только, если ты хочешь быть привлекательной в целом, то есть не только словом (но словом в первую очередь, потому что пиздеть не мешки ворочать), но и телом, и удачно с той или иной претензией продеть себя в жизнь, а я уже нет, я ничего этого не хочу, и не хочу, чтобы мои слова были ясными (хотя на самом деле они ясные, стоит только захотеть прочитать, но кому это надо). Итак, происходит очень много вещей сразу, после того, как мы встречаемся с моим мужем лицом к лицу – здесь, где мы никогда не встречались до этого.

во-первых, он смотрит мне прямо в глаза, и вначале там только злость за эти грязные сапоги и за то, что ему пришлось продираться через лес, чтобы найти меня, и еще потому, что он думал, что я ушла по какой-то примитивной причине, но потом все меняется, потому что он видит, что все гораздо сложнее. мое платье разорвано, но это не любовник, ему немного – я вижу, как он пытается сделать шаг вперед – жаль меня, но потом в его глазах снова злость, потому что он не понимает (возможно, тоже а, б, в, г, но он не сводит все к минимальному количеству вариантов, – обычно все гораздо проще, чем кажется, чудес не бывает, но вдруг что-то пошло не так, как планировалось) происходящего, и хуже всего – он не понимает, когда все это могло начаться. вдруг оно задолго до того, как он что-то заметил, что тогда делать? между нами пространства хватит для еще одного человека, но у нас с Арчи нет этого человека, нечем заполнить дыру между нами. мы не двигаемся, не идем навстречу, мы уже пробовали встречаться, в социальном смысле, когда он спросил, может ли он ухаживать за мной, и потом мы тоже пытались, потому что делать так удобнее и гораздо изящнее, чем не делать, но сейчас мы этого не делаем, не для того, чтобы сломать сюжет, и все стало иным. мы просто ничего не делаем, хотя знаем, что вот этот долгий протяжный взгляд взасос едва ли не самая глубокая из наших коммуникаций. и может быть ничего другого у нас никогда не было. и не будет, – говорю я ему. уверена, я сказала это вслух.

во-вторых, я вспоминаю, что мы правда пытались. как говорится, честное слово (но пиздеть не мешки ворочать), мы делали все, как положено, и были похожи на этих родителей, которые плачут на могиле и говорят, что это неправильный ход вещей. например, мы ездили в соседний город смотреть фильмы в открытом кинотеатре, потому что хотели, чтобы у меня появился кто-то еще, кроме матери, кому —- ой ли? —- не до конца все равно на меня. в каком смысле? ну то есть не так безразлично, как остальным – не до конца, конечно, не с попыткой разобраться в моих словах (хотя я могу придумать человека, который мог бы и это, слова – это так дешево), но хотя бы не так все равно, как эти дети, которым разбивают лица перед уроком, наверняка учителю очень неловко, и его захватывает стыд от понимания и полной картины происходящего, но в какой-то момент он перестает замечать, что кого-то бьют с той же будничной изморосью, как смотреть в зеркало – однажды эти морщинки на лбу так безразличны, что и от этого безразличия можно испытать страх, а потом этому безразличию так же много времени, как и самим морщинкам – и что дальше? в общем, мы пытались задавать друг другу глубокие вопросы. например, расскажи про свое детство. я спрашивала его и он отвечал большими детальными ответами, это называется искренность, вот от сих до сих он рассказывал мне про все. например, расскажи про первый поцелуй. про первый секс. хотел ли ты попробовать с мужчиной. он говорит, что поцеловался в школе (я не помню деталей, могу вспомнить, но пишу без напряжения – так что не могу), а секс был чуть потом. на самом деле сильно потом, но все сплющивается, в общем, секс был. с мужчиной не было и не очень хочется. у него когда-то был близкий друг, можно было заняться сексом, они ведь вместе читали поэзию, чтобы углубиться внутрь самих себя, и чтобы потом поэзия помогала им трахать женщин, точнее, приманивать их к траханию – например, в открытом кинотеатре (но мы переспали не там). у его друга была несчастливая судьба и тихий голос (он не умер, но Арчи не поддерживает с ним контакт). потом он спрашивал про мою мать, и я ему рассказала, это могло показаться ему жалобой, но если это жалоба, то – удобно, ведь мы пытались стать близкими друг другу, и, наконец, появляется какой-то повод приблизиться, защитить от того, что и так уже умерло. охохо, как же ему жаль, что моя мать так со мной поступила, он считает, что родители должны любить своих детей, это так ужасающе – он подбирает достаточно хорошие увесистые слова, это, как камни в брусчатке, а не детский городок – он выбирает незатерто и красиво, но это тоже самое, что и затертые слова глупости, просто символизирует большую старательность. я спрашиваю о том, что происходит между нами. он говорит, что между нами, я соглашаюсь, что это так. то есть мы придумываем, что между нами, и договариваемся, что отныне всем, кто может спросить, отвечаем, что между нами вот это, выросло естественным образом, а не было придумано в открытом кинотеатре. конечно же, мы говорим о книгах, и соглашаемся или спорим друг с другом. он разрешает мне курить в машине, хотя сам в то время еще не курит, потому что он не такой мужчина, как другие мужчины, которые не будут целоваться с курящей женщиной, и это, как целовать пепельницу, он уважает мое мнение. он говорит, как глубоко ты все это разбираешь, вот эти нюансы и спектры твоих ощущений оказываются пронзительно близки тому, что я ощущал четырнадцатого сентября, через неделю после того, как мне исполнилось двадцать один. потом он закрывает окно, чтобы уже холодеющий воздух не прорывался внутрь машины, и говорит, что его никогда не любила мать – так он это чувствует – когда он говорит вот это «не любила», гулко набирает в легкие воздух, чтобы показать, что ему сложно сказать это, и на самом деле ему правда сложно, как сложно все, что угодно, что наделено кем-то снаружи символической значимостью. прощай, оружие, мы ведь так сильно пытались, когда он показывал мне места особенной значимости. или я показывала ему места, известные мне с детства, с целью познакомить его с моим детством. ПРЕКРАТИ ЭТО! Я все понимаю, все эти вещи, о которых пишу или которые меня написали, они так прозрачны, так густы и прозрачны, для меня не осталось ничего непонятного. на самом деле ПРЕКРАТИ ЭТО НУ ДАВАЙ ЖЕ ЭТО НЕ СЛОЖНЕЕ ЧЕМ СТАТЬ С НИМ БЛИЖЕ ЕЩЕ БЛИЖЕ ПРОСТО ПРЕКРАТИ! мы правда очень старались – в физическом смысле, в органическом смысле, в этическом смысле. когда он провожал меня до дома шестой раз, я испытала раздражение от него или от себя, а на седьмой раз раздражения не было, мне даже хотелось, чтобы он спросил меня о чем-то еще, было как будто очень много сил отвечать (но не то чтобы мне хотелось, чтобы он что-то узнал). на восьмом свидании он купил себе пиво, и я узнала, что он любит пиво, это ничего такого. я рассказывала ему свои сны, потому что у меня не было ничего такого, что я должна была ему рассказывать, это – такое же не очень, как и другое, и я рассказывала. быть вместе – это такой выбор, понимаешь? это когда ты говоришь своей матери – нет, ты не единственное, что у меня есть. еще вот это. может быть, поэтому мы выбрали Одетту, а не прекрасные медикаментозные способы ее непоявления или смерти в моем теле. просто почему бы и нет. Арчи не отнимал у меня, как моя мать, но не наращивал во мне. да и никто, наверное, ничего во мне не наращивал, оно нарастало само – я отдала ему самое главное, точнее, я ему отдавала все, в ожидании, когда настанет пора отдать самое главное, и когда я отдала ему все, то поняла, что у меня нет ничего самого главного. и поэтому, на самом деле, не отдала этого Арчибальду. а так бы – да, почему нет, ведь пиздеть не мешки ворочать.

в-третьих, поезд. я думала о нем раньше, но чаще всего только в моменты, когда что-то намекало мне о нем. например, движение. попытка преодолеть расстояние между нами – в которое, как я сказала, удачно бы вписался еще один человек, которого мы оба могли бы обнять, и только тогда соединиться, точнее не соединиться, но коснуться руками (просто коснуться, именно коснуться, а не соединиться) – или воспоминание о том, как раньше мы совершали эти попытки. жестокий понос после миски черешни. слезы перед месячными. Вивьен. еще кое что, большая коробка, набитая шерстью, из которой много лет назад я пыталась вязать, чтобы все было хорошо. странно, что она возникает именно сейчас с такой мукой, то есть я вспоминаю, что мы накупили огромное количество ниток, но я так и не начала вязать, и от этого мне не по себе. на Арчи вязаный свитер, но это не я его связала, и он на Арчи, а не на Микалоше (важно ли это сейчас?) – крупная вязка, железные пуговицы. железная дорога и игрушки из моего детства, которые мама сама выбирала для меня, а я отлучалась, она как бы покупала мне их для того, чтобы я радовалась, какая мама хорошая, что подумала обо мне и купила вот это специально для меня, но не для того, чтобы я радовалась. потому что если бы было это, я бы сама выбирала себе нужное, но это не к моей матери. это куда-то еще, но куда? и в нашем доме никогда не было домашних животных, никогда даже слов – о них. никогда и у Одетты, почему? она и не просила, но ведь и что-то еще? Знаешь, в какой-то момент я просто перестала ждать чего-либо, то есть хотеть – коммуницировать, проявляться, освежать память – и просто не подумала об этом. а Одетта не просила. я думаю о поезде. наказание? и наказание в том числе. наказание даже тех, кто будет оттирать от шпал мои внутренности (или мякоть, жижу внутренностей?), потому что они, как учителя, которые все видят, и ничего. как апостолы Иисуса, которые ничего, а Иуда хотя бы повесился. потому что я была бы – где – если бы Микалош повесился, поняв, что он сделал со мной (в сущности ничего, даже не объяснить, но ведь он-то должен понимать, что он сделал со мной или/и я сделала с ним). мое к нему непроницаемое молчание всегда было сильной деликатностью, потому что я акцентировалась на деликатности, то есть была деликатной только в этом (никогда), потому что только на нем акцентировалась. мне было важно остаться чистой. не чтобы он не заподозрил, что я люблю его, но чтобы он никогда не мог сказать в открытом кинотеатре, закрыв окно, что вот эта Фрида, она… была такая неглубокая, что донимала (такая навязчивая, зацени!), а ведь все было понятно без слов. да, мама, Фрида все понимала, или понимает (?), нет, кажется, сейчас она не то чтобы понимает, но она чувствует. это то, о чем ты говорила, через тебя говорило о колдовстве, это оно – просто чувствовать больше, чем есть в языке, вытаскивая из него кости, наполнять мешок, ворочать мешками с костями из языка, потому что…

и, в-четвертых, именно Микалош, потому что он был и в первом, и во втором (меньше, потому что я правда думала – знала – об Арчи, я не умаляю его достоинства, наше обручальное кольцо, я не лишаю смысла), и в третьем. и вот тут я поняла гораздо и гораздо больше, чем про поезд и про все остальное. я поняла чуть больше, чем доступно, верно?

Это занимает всего минуту. Потом Арчибальд говорит очень холодным голосом, потому что он гнался за мной, и теперь не очень знает, как говорить со мной иначе. Он говорит, а не спрашивает:

– Давай – в вопрос-ответ.

хотя бы потому, что мы не умели разговаривать. хватит – я не умела – именно разговаривать. да-нет, это-то или раствориться в чем-то (своей болезни и надвигающейся грозе) или о своем увлечении историей насилия или его творчестве. мне очень нравится эта картина, здесь тень падает в обозначении того беспамятства, с которым человечество относится к своим предкам, здесь кость лесной утки напоминает мне минутную стрелку, которая пронзает сердце не любовью, а тем чувством, которое мы испытываем утром того дня, вечером которого – встретим нашу любовь; мне очень нравится, да. и не более того, я не могу, не могла, не хочу, не буду говорить, именно разговаривать, я больше не могу – после тебя, мама – с кем-то даже попытаться. потому что.

надо бы закончить со всем этим. потому что.

– Твой вопрос, – сказала ему я.

– Это то самое дерево?

– Да. Я гуляла здесь в детстве. Точнее, бывала. Не гуляла. Ничего не изменилось. Ты думаешь…

– Нет. Мой вопрос.

– Мой.

– Я уже ответил «нет». Что она с тобой сделала?

моя мать, правда, что она сделала? помимо рассказанного что-то еще, что-то большее, чем рассказано. и совсем не то, что мы придумываем об этом. и точно совсем не то, что

– Много ответов.

– Что она с тобой сделала? – повторил он.

– Она меня не любила, только и всего. А должна?

– Нет. Что, вот что, я спрашиваю, она, блядь, с тобой сделала?!

это так хорошо, чтобы прекратить, мой милый (не ты, мой Арчи, а тот, другой, с кем не удалось посмотреть кино в открытом кинотеатре, потому что мы были заняты поцелуем, – но мы не были), и это как бы так хорошо, что ты спрашиваешь, то есть волнуешься об этом. хочешь быть ближе. но что это значит? потому что я не понимаю, и это то, что она со мной сделала. ясно? хорошо, если точнее, просто представь, что ты едешь в поезде, это дальнее путешествие, и тебя никто не ждет – ни там, откуда ты, ни там, куда ты, и ты едешь в поезде, тебя пытаются глодать ожидания, но ты достаточно взрослый, чтобы понимать – они пустые. поезд – это моя мать. она не сказала, но влила в меня, что такое жизнь, а еще Зелиг, что под землей огромная башня посреди фавел невидимой тюрьмы и… прекрати, просто прекрати это все, и у меня только один вопрос к тебе и… поэтому мне стоит ответить, не нарушать правил игры, потому что на самом деле кое-что мне интересно, знаешь ли ты хоть какой-то выход из всего этого. из этой точки, где мы оказались. это сложнее, чем проводить меня до дома после кинотеатра.

– В очень страшном смысле, задумайся об этом, она была моей матерью. Матерью – в смысле существом, которое я никогда, об этом слове тоже задумайся, не смогу заменить. Существом, которое однажды, и меня мучила неясность, мне придется похоронить. А еще она была существом, ближе которого мне никогда никто не будет. И  она была мне, как раковая опухоль, и очень холодна. И ничего ближе – я всегда это знала – не будет. Она сделала это именно здесь, у этого дерева. Сказала, точнее, сделала, это. Объяснила мне, что она такое. И теперь мой вопрос.

– Да, – тихо согласился он. Кажется, сейчас нарастает, чтобы приблизиться. Но оно не приблизится до конца, я ведь знаю. Может быть, подумала я, а потом прекрати. Ви поцеловала – язык – и нет, не приблизится.

– У тебя есть хоть одна идея, что с этим делать? Со всем этим. Ты ведь тоже чувствуешь об этом больше, чем говоришь?

я надеюсь, хотя не надеюсь, я рассчитываю, хотя не рассчитываю, это просто фигура речи. могли бы – давно сделали. прошло столько лет. но мы ведь никогда не говорили об этом вот так напрямую, так почему бы и не попробовать. потому что…

– Ты слишком много думаешь об этом.

– О чем?

– О своем детстве.

– Я не думаю о детстве. Ты глупый?

– Мой вопрос.

– Нет, хватит, – сказала я. – хватит этого дерьма.

– Об этом я и говорю. Хватит. Ты сама себя перевариваешь.

– Знаешь, я поймала. Это она и сделала, точнее не. Не нашла времени даже предположить, что все это – это – правда имеет для меня – именно для меня – значение. Очень жаль, правда? – помню, что я улыбнулась ему, чтобы он что-то сделал. Город построили на поднявшемся до небес шуме о сожженных ведьмах (трупах ведьм, потому что вначале их удушили), и… не знаю, думала ли я, что он ударит меня, может быть – недолго – и почему бы и нет? только очень брезгливое соглашение с этим, это и не его слабость, и не его сила. в этом порыве сближения, с которым он ударил меня по губам, было то детское инерционное желание, которое проявил Микалош, выебав Бекки – а знаешь почему, мама? – а вот я теперь знаю почему. если под городом текла нефть, или под городом в хромированных перекатах мышечная масса, и нефть артериально омывает переливы, если вот так, разве ты не знаешь, почему Микалош выебал Бекки, а не меня? потому что всем на свете – я читала – только и надо, что нефть, но тех, кто способен ее добывать, боятся. их не ебут, их стараются избегать – вначале удушать, а потом на костер – им поклоняются издали, но никогда, никогда к ним не прикасаются. этот окровавленный социальный капитал сияющей необычности, который называют ведьмовством, манит, но не так.

не их пиздой хуй пачкать.

это ты сделала и не ПРЕКРАТИЛА

именно это у колдовского дерева, корни которого перепачканы материнской нефтью

ему было слишком сложно (это нормальный ход вещей) даже предположить, что все это – это – правда имеет для меня – именно для меня – значение, и поэтому он предпочел Бекки, для которой имеют значения именно те вещи, которые следует. он не стал разбираться, пачкать свое будущее. и Арчи в своем роде тоже не может даже предположить, что все это – это – правда имеет для меня – именно для меня – значение, – но другим способом, не побегом, но свыканием с тем, что рядом с его жизнью течет моя жизнь, не тревожит его жизнь, и он – не пробуждает нефтяных скважин.

вот и все, что вы сделали

я вытерла нос от крови, мне бы хотелось заплакать, но этого не было, потому что другое воспитание или почему-то еще. кровь – это нормально. странно, что он впервые ударил меня, так было бы – давным-давно – проще, ход вещей

– Поехали домой, – сказал он.

– Подожди.

– Что?

– Выеби меня, – сказала я, – пожалуйста.

– Что?!

– Выеби меня, – повторила я, – если – если – тебе не сложно и не противно.

я не хотела бы доставлять еще большее неудобство, пусть скрипит дверь тюремной камеры, слезный камень и все вот это, и мне казалось, что сейчас может получиться построить друг с другом что-то, не решенное словом в открытом кинотеатре, но что-то, как если бы Ви попросила меня остаться (но разве она не просила?). хотя, конечно, нет. конечно, конечно же, нет, потому что…

Я думала, что он откажется (тем или иным способом), но он начал расстегивать брюки, потому что его аффект все еще был внутри его черепа, переваривал его мысли. Член Арчи вначале отказывался работать, но я знала, что делать. Это как с шампанским во рту, пузырьки теребят головку члена, но только кровь, есть ли разница. хотя бы в чем-то и между чем-то здесь, там, куда можно уехать на поезде, и там, куда нельзя, есть ли разница, что бы было, если бы другие выборы по другим причинам, и что было бы на следующий день, если бы я не сказала то, что сказала, или если бы он отказался. ничего. в широком смысле – ничего такого. Я разглядывала его член с узнаванием, по-другому, чем раньше, как если бы мое зрение повредилось от удара (это не так), или если бы все в моей жизни сложилось иначе (это не так), как если бы мама была другой (это не так), и если бы Микалош (не так). Я провела языком до головки, чтобы наладить с ним связь, а когда не получилось, взяла глубже, уже без всякой связи и без ожидания. Точно так же, как мы задавали друг другу слепые вопросы в кинотеатре. Рано или поздно кино кончалось, и Арчи провожал меня до дома. Рано или поздно его силы подойдут к концу, и даже в этом неподходящем месте он кончит мне на окровавленную рану, даже если бы ему хотелось не делать этого, это произойдет. Иуде тоже, может быть, не хотелось. И вначале душить, а затем сжигать – тоже. И родителям (мужчинам и женщинам, которых я называю родителями) плакать, говоря, что так не должно быть. Но они делали? Делали. И мы тоже – делали свое дело под старым деревом.

И вот на следующий день начался вечный дождь

потому что.