Вадим Россман

КНИГА ПЕРЕСЕЧЕНИЙ

Библиотеки неизбежно горят, и в пламени очистительного пожара сгорают фолианты ученых схолий, рукописей, трактатов. Но от этого наше знание о философах древности не всегда остается в проигрыше, ибо память о них живет отнюдь не в книгах. От настоящего философа в конце концов остается только горстка афоризмов. Когда философ устает, а устает он только в расцвете сил, то вместо автоматных очередей философских трактатов, шквалов огня боевых батарей аргументов и перестрелок враждебных рецензий из его амбразуры в мир летят только редкие снайперские выстрелы афоризмов. Афоризм с его легкостью и интеллектуальным щегольством — это самая рафинированная философия, уцелевшая от библиотечных пожаров, и самая рафинированная литература. Ведь афоризм — это еще и гениально отредактированный роман.

Платон считал, что всякое знание предполагает способность различать вещи, способность в одном видеть иное. Знать значит видеть в том, что для прочих одно, сразу два. Платоновские диалоги движутся ко все более тонкому и подробному различению понятий и уточнению дефиниций. С точки зрения традиционных китайцев, выраженной великим китайским историком Сына Цянем, всякое знание не просто предполагает классификацию, но и уже с необходимостью есть классификация. В собранном ниже философском попурри, объединяющем платоновскую интуицию с интуицией китайской, есть, пожалуй, только одна объединяющая нить — всякое познание есть классификация, и, классифицируя явления на разный манер — горизонтально, вертикально или по диагонали, мы лучше начинаем видеть и понимать сущность вещей и явлений, которые нас окружают. Помимо фундаментальных клеток знания в мире существуют особые области пересечений — то место или те места, где сходятся вместе сферические дуги познания, духовного и физического опыта. В этой книге пойдет речь как раз об этих областях, где происходят такие именно судьбоносные скрещения, пересечения и тайные встречи. Пересечения чувств, пересечения слов, пере­сечения мыслей, судеб, следов. Все прочее — философия…

Человек как всадник. Философы давно ломали голову над тем, кем является человек по своей природе. Ответ на этот вопрос гораздо проще, чем это может показаться. По своей природе человек является всадником. Человек уже рождается всадником. И только на коне, гарцующим или взнуздывающим свою лошадь, принимает он свои подлинные черты, и самый облик его приобретает эстетическую и человеческую завершенность.

Постмодерн. Это время, когда вещи потеряли свои сущности. Когда история лишилась своей цели и направления и движется без телоса и эсхатона. Когда в театре больше не нужен режиссер. Когда поэзии больше не нужны рифмы. Когда этика уже не предполагает чувства долга. Искусству не нужна репрезентация. Философия может обходиться без обобщений и рассуждений о сущностях. Политике не нужна ориентация на категории добра и зла, и она чужда заботам об общем благе и интересах нации. Когда литература обходится без сюжета и героев. Психология — без «я» и без единства личности. Религия — без концепции «Бога». Когда кончились искусство, философия, идеология и поэзия. Когда книжные магазины относятся к индустрии развлечений. Когда умер сам человек.

Об аде и рае. Рай — это сфера, находящаяся за пределами биологии и экономики. Это то место, где исчезают экономические запросы и биологические потребности.

О причинах возникновения литературы. Люди пишут от молодости, из тщеславия, от неспособности и неумения действовать, от бессилия, от скуки, от старости и болезней, от косноязычия в устной речи, по привычке, от плохой памяти, от хорошей памяти, от робости и нерешительности в публичном выражении своих мыслей, от бессонницы, в поисках бессмертия, для развлечения…

Мысли и уход за ними. Для того чтобы рождать мысли, человек должен быть в состоянии их подкреплять и поддерживать как своих детей. Поэтому нельзя швыряться мыслями направо и налево — нужно до мыслей созреть и окрепнуть.

О женщинах, книгах и путешествиях. У некоторых писателей познание и центральные вехи творческого пути осуществлялись через женщин или новые модели (Гёте, Мопассан, Матисс). У иных — через книги (список был бы слишком длинным). У третьих — через путешествия. Это и есть три подлинные музы писательства.

О времени стихов. Стихи следует группировать не по имени автора, а по месяцу их производства. Так, в общую антологию, в общий венок должны сплестись апрельские или февральские стихи. И только тогда станет более очевидным тот факт, что в стихах, созданных в определенное время года, гораздо больше общих аффектов, сезонных гормонов и общей эмоциональной субстанции, чем в стихах одного и того же поэта. Тогда болдинская осень Пушкина сольется красками с тютчевскими строками и пастернаковский «Февраль» будет отделен только страницей от блоковских «Скифов».

Человек и его огонь. Человек может быть так поглощен поддержанием огня, что у него больше не остается времени и ресурсов на то, чтобы у него было что освещать.

Смерть фаллических символов. В средневековой Европе для мужчины считалось важным владение шпагой. В XIX веке — владение пером. Сейчас довольно для него владения кредитной карточкой.

О плагиате. Шопенгауэр замечал, что болезненное отношение к чести есть чисто европейский предрассудок, ссылаясь на традиции китайцев, которым европейская щепетильность в вопросах чести якобы была вовсе неведома. То же с еще большими основаниями можно сказать и о плагиате. В китайской литературе было более здоровое отношение к плагиату. Плагиат не существовал как проблема, и поэты без ложных угрызений совести включали в

свои поэтические сборники не только свои, но также и понравившиеся им чужие стихи.

Закон обратной пропорции и сохранения сложности и интеллектуального баланса в мире. Чем сложнее становится техника, тем проще становится сам человек.

О гусенице и бабочке. В мире насекомых сначала рождается гусеница, из которой потом вылупляется бабочка. В мире людей, наоборот, человек сначала рождается бабочкой, а потом постепенно превращается в гусеницу.

О множественности миров. Рудольф Карнап наряду со многими другими аналитическими философами много писал о логике возможных миров как о чем-то далеком и экзотическом. Но даже в нашем самом обыденном мире существует как минимум пять совершенно различных миров со своими собственными законами и траекториями движения: мир детей, животных, ангелов, машин и людей. Люди говорят, дети верещат, звери рычат, ангелы поют, машины стучат. Пять способов коммуникации, которые соответствуют этим мирам, -это речь, верещание, рокот, песня и механический код.

Культура и пустота. Природа боится пустоты в той же степени, в какой культура в ней нуждается. Творчество опирается на пустоту. Никогда невозможно наполнить то, что уже заполнено. Пустота — это само условие возможности творчества. В детях таится очень много пустоты, и оттого, быть может, они так быстро развиваются и быстро впитывают все новое. Сон — это другой необходимый для творчества вид пустоты. Досуг — третий.

Стихии в жизни человека. Вода, огонь, воздух и земля — не только стихии-первоэлементы, но и стадии человеческой жизни. И хотя мера и дозировка разных элементов в жизни конкретных людей может быть очень разной, как, впрочем, и их порядок, тем не менее все в той или иной мере должны пройти через эти стихии, узнать себя в них и впитать их в себя. Ребенок представляет собой стадию воды: его тело и душа податливы и гибки и он легко принимает форму своего воспитателя. Дитя осваивает мир горизонтально, как вода. Затем идет стадия огня, протеста против установленных норм. Это движение вверх. Затем стадия воздуха -парения, невесомости, творчества. Это движение дугой. Все завершается стадией земли, которая разрешает воздушные проблемы. Это движение вниз.

О разноцветных периодах жизни. У Пикассо были голубой, розовый, кубистский и сюрреалистический периоды. Так, наверное, могло бы быть и в каждой жизни. Однако у большинства людей все ограничивается периодами желтыми и серыми, иногда пере­ходящими в густой черный.

Генеалогия мыслей. Мысль иногда возникает от трения или удара о другую мысль. Такие столкновения часто имеют место на бильярдном столе познания. В иных случаях мысль возникает от соприкосновения с потребностями и материей. И только изредка спускается она в виде вдохновения, доносясь из иных, далеких и скорбных миров.

Мышление и бессонница. Чтобы спокойно спать, человеку нужно избавиться от морали и от мыслей. Мысль, если это настоящая мысль, всегда пахнет бессонницей.

Гуманитарные кроты. Современный гуманитарный ученый более всего напоминает крота. Так же как и крот, он подслеповат и роет всегда где-то глубоко под землей.

Сократи современность. Сократ учил, что жизнь — это подготовка к умиранию. В современном мире жизнь превратилась в подготовку к пенсии, а главными экзистенциалистами стали актуарии. Только они еще размышляют о проблемах жизни и смерти, но уже в новом и совершенно количественном ключе.

О половых различиях в духовной жизни. В половые различия духа лучше и честнее других вник русский язык. Дух — он. Душа — она. Тело — оно.

Необходимость, случайность и божественность. В иных религиозных и философских течениях божественное присутствие в мире проистекает из необходимости. Иногда оно, наоборот, олицетворяется случайностью. В этих других учениях божественная интер­венция в мир становится возможной благодаря случайности и осуществляется через неожиданное и непредсказуемое. Таким же образом необходимость и случайность могут быть связаны как со злом, так и с добром. Именно здесь проходит водораздел между двумя важнейшими религиозно-философскими направлениями мысли.

О тайнах вдохновения. Лучшие идеи философов не безразличны ко времени и месту их производства. Декарту его «ясные мысли» (I’idee claire et distincte) являлись в ранние утренние часы. Мать выхлопотала ему особый режим в иезуитском коллеже, где он, освобожденный от строгости иезуитского устава, мог по утрам нежиться в постели, спокойно предаваясь своим размышлениям о методе и о началах. Оттого в его мыслях столько свежего и иногда полупроснувшегося. Романтическим философам, разочаровавшимся в просвещении и картезианстве, идеи приходили в сумерках. Прогулки по кладбищу навевали философские мысли на Шопенгауэра. Ницше выхаживал их особенным быстрым шагом в Италии на взморье. Русский философ Василий Розанов вытрясал их из себя в конке, следуя гоголевским заветам о русское™ и быстрой езде. «Больше всего приходит мыслей в конке. Конку трясет, меня трясет, мозг трясется, и из мозга вытрясаются мысли». Леви-Стросс признавался, что лучшие мысли приходили ему после каждого нового погружения в интеллектуальный бульон статьи Карла Маркса «18 брюмера Луи Бонапарта». Вольтер стимулировал свой мозг, опуская ноги в прохладную воду — кровь должна была приливать при этом к голове. Сам автор «18 брюмера» Карл Маркс для продуцирования своих мыслей должен был глубоко затягиваться сигаретой. По этому поводу он жаловался своему другу и соратнику Фридриху Энгельсу: «Капитал» никогда не сможет окупить сигарет, которые я должен был из-за него выкурить». Глубина гегелевских идей выдает что-то глубоко порочное, почти извращенное и анальное в его мышлении: вовсе нельзя исключить, что эти идеи приходили к нему в сортире.

О пользе запоминания формул. В древних цивилизациях люди с детства заучивали философские, религиозные и ритуальные формулы и формулировки, редко понимая их смысл. Понимание их было вовсе не обязательным. Сегодня такая система обучения может показаться бессмысленной и даже вредной для сознания учеников. Нам кажется сегодня, что зубрежка не способствует пониманию научных или метафизических истин. Но в древних цивилизациях смысл формул мудрости по замыслу должен был открываться ученикам много позже — с обретением необходимого жизненного опыта. Жизненный опыт становился своего рода словарем для понимания эзотерического языка этих формул. И мудрость должна была прийти как раз вовремя и разлиться по всему телу как алкоголь. Познание при таких условиях превращалось, как у Платона, в узнавание.

О Льве Толстом. По-видимому, главная мысль Толстого, никогда прямо им самим не сформулированная, состоит в том, что все социальное зло и сама тирания проистекают из семьи. Все зло государства и фальшивой общественной морали исходит из института семьи в том виде, в котором он функционирует. Именно из семейной «морали» черпают свои порочные рецепты государство и официальное православие. Это убеждение стало цен­тральным как для его личной биографии, так и для его книг. Эта мысль на разные лады обыгрывается в «Анне Карениной», и в «Крейцеровой сонате», и в «Воскресении», и даже в «Войне и мире», где Толстой пытается вывести утопический образ идеальной семьи – семьи Ростовых. Именно этим убеждением обусловлено последнее бегство Толстого из Ясной Поляны. Толстой — это своего рода Данте, у которого вместо семи кругов ада остается только один Ад — ад семейной жизни, который он скрупулезно процеживает и изучает, исследуя самые дальние и потайные его закоулки. Его герои являются провожатыми по этому кругу ада. «Крейцерова соната» и первая фраза «Анны Карениной» дают ключ к пониманию всего остального Толстого.

Универсальные языки. Существует только два действительно универсальных человеческих языка — язык экономики, то есть примитивных и базовых потребностей, и язык идей. Понимание между людьми возможно только на основе одного из этих языков. Биология — это тоже вид экономики, так как она служит выживанию человека. Экономика — только надстройка над биологией.

Щепетильность в отношении границ. Новое время всегда было чрезвычайно щепетильным в отношении дисциплинарных границ. Начиная с XV века происходит беспрецедентная по своей интенсивности дифференциация дисциплин. Макиавелли выделяет политику из системы моральных наук. Смит выделяет экономику из общей системы моральной философии. Канту удается отделить мораль от религии. Французские феминистки и Анаис Нин очищают эротическое от сексуальности. Гуго Греции выделяет право из системы моральных и религиозных принципов.

Жизнь и недостаток. Жизнь творится недостатком, а не избытком: недоеданием, недосыпа­нием, эротической неудовлетворенностью. Именно эта неполнота создает желание, которое движет маховики жизни и истории.

Везувий и другие вулканы. В мире извергались и гораздо более грозные вулканы, но в историческом воображении и памяти наиболее отчетливо запечатлелось извержение Везувия. Некоторые вулканы всегда стараются быть на виду.

О происхождении частной собственности. Еда — это уникальный и по сути единственный способ подлинного присвоения. Здесь и следует искать начало частной собственности, семьи и государства. Весь характер человека раскрывается в его манере есть — хищность, резвость, деликатность или проворность. В еде есть нечто срамное, как в половом акте. Многие люди, когда они едят, становятся как будто особенно уязвимыми и стихийно и инстинктивно уединяются в какой-нибудь угол, как будто делают нечто стыдное и неудобное. Постыдное в еде — это животное и утробное начало, воплощенное в этом опыте присвоения, акт единичный и эгоистический по самой своей физиологической природе.

Женщины и голуби. Давно замечено, что у женщин периферийное зрение и периферийный слух развиты гораздо сильнее, чем прямые зрение и слух. При этом они часто видят то, что мужчины еще не заметили или вообще не в состоянии заметить, — параллельный разговор, только еще приближающегося мужчину, мужчину, который только собирается что-то сказать. В этом их сходство с голубями. Женское периферическое зрение еще должно стать предметом изучения психологов.

Краткость и гений. Краткость — это не просто сестра или какая-то дальняя родственница таланта, как это часто себе представляют. Краткость — это синоним гениальности и даже сам воплощенный гений.

Тело и чувства. Народы Востока всегда пытались локализовать моральные качества и эмоции и ассоциировать их с разными частями тела. Египтяне считали, что у каждого органа тела есть свой бог. Римляне связывали с различными органами разные чувства и эмоции. Печень они считали «фабрикой крови» и центром сладострастия и желания. Так же и древние вавилоняне считали печень обиталищем чувств. Карлейль приписывал разным частям тела различные формы духовной деятельности. Так, по его мнению, мысль является продуктом мозга, в то время как поэзия и религия производны от тонкой кишки. Сергей Аверинцев считал греческую мораль продуктом сердца, а еврейскую — продуктом утробы. Следуя древним, французские символисты пытались создать такую же универсальную систему correspondence. По их примеру попытаемся создать такую систему соответствий и мы.

Центр страха — колени. Ужаса — глаза. Центр мечтательности — ресницы. Центр гармонии и художественного чутья — кончики пальцев. Центр надежды — виски. Центр уверенности — руки. Центр самосохранения — локти. Серьезности — брови. Чувство достоинства заключено в шее. Ощущение уместности пребывает в языке — он первый чувствует, что сорвалось с него нечто не совсем приемлемое. Чувство чести — в спине и селезенке. Страсть к накопительству выдают запястья и устройство ладоней. Чувство земли и почвы, а также смелость — в ногах. Радость — в легких. Ощущение греха — всегда в животе.

О перестройке общества. Китайский мудрец Конфуций учил, что политические преобраз­ования следует начинать с перестройки собственного сердца. Дальше должно начинаться личное самоусовершенствование, а потом — перестройка семьи, государства или даже всего мира. Но на самом деле процесс политической перестройки должен начинаться еще раньше и еще более радикальным шагом. Всякую перестройку или политическую реформу следует начинать с переустройства и налаживания собственного сна.

Об итальянской истории. Самая полная, как и самая полноценная история — итальянская. Итальянцы получили от своих богов самый полный и исчерпывающий исторический комплект: свою архаику, свой классический период, свое Средневековье, свои инквизицию и Ренессанс, а также эпохи барокко, абсолютной монархии, папизма, национализма, буржуазную республику, свой фашизм и даже свой домотканый национальный социализм. Поэтому в сравнении с итальянцами буквально все народы кажутся инвалидами в плане полноты своей истории. В социальном развитии прочих европейских наций, даже самых развитых, мы видим множество явных лакун и пробелов. В историческом плане они кажутся ущербными. У одних не было Ренессанса, у других — античности, у третьих — барокко, у четвертых — Средневековья. Далеко не у всех был свой капитализм. У многих не было своего фашизма или полноценного религиозного фундаментализма и инквизиции.

Жизнь художника. На основании компьютерной обработки данных сотен реальных биографий поэтов, художников и композиторов ученым удалось построить скелет жизни и схематизи­ровать вехи жизненного пути среднего европейского художника. Конфликт с отцом. Учеба в лицее. Встреча с музой. Поездка в Италию. Женитьба на русской. Серия неудач. Переезд в другой город. Клиническая депрессия. Запой и отчаяние. Смерть в Венеции.

Провинциалы в большой политике. На поприще большой политики особенно прославились прыткие чужеземцы и провинциалы — корсиканец Наполеон, грузин Сталин, австриец Гитлер, флорентийка Мария Медичи, испанский папа на римском престоле Цезарь Борджиа, немка Екатерина.

О еврейской и арийской науке. Рихард Вагнер нашел арийскую и еврейскую музыку несовместимыми и движимыми разными представлениями о стиле. Идеологи прусского социализма Евгений Дюринг, а позже Меллер и Зомбарт противопоставили немецкий социализм еврейскому универсалистскому коммунизму. Дихотомия позже перекинулась также на физику и естественные науки. В частности, речь шла о «еврейской» теории относительности с ее детерминизмом и арийской «квантовой» теории с ее приматом случайности. В социальной науке разделение на «арийскую» и «еврейскую»

подспудно продолжалось, причем уже после окончания Второй мировой войны. В области психологии это противостояние претворилось в оппозицию фрейдовского и юнговского направ­лений в психоанализе. Фрейдовская теория — более индивидуальная и сфокусирована на сексе, в то время как юнговская теория более коллективна и ведет к мифологии. В области философской онтологии — в противостоянии гуссерлевской и хайдеггеровской феноменологии и бергсоновской и клагесовской версий философии жизни. По слову Эмиля Чорана, еврею Анри Бергсону якобы не хватало трагического мироощущения. В социологии — в полемике структурно-функционалистского направления Дюркгейма и Мосса, с одной стороны, и исторической школы собственно германской социологии, воплощенной в выкладках Вернера Зомбарта и Макса Вебера, — с другой. В антропологии — в оппозиции «еврейского» структурализма Клода Леви-Стросса, который сосредоточился на изучении подавленных индейских культур, к платоникам Мирче Элиаде и Полю Дюмезилю, работавшим преимущественно с индо-европейским и кавказским материалом. Если Леви-Стросс вслед за Дюркгеймом искал в культурах и обществах прежде всего баланс и равновесие, то Дюмезиль искал в них аутентичность и героическую мораль и противопоставлял «аутентичные» сословия торговцам. В историографии этот же конфликт нашел отражение в противостоянии французской школы «Анналов» Марка Блока историософской школе Шпенглера. Французский экзистенциализм Сартра и Камю в области философии был в значительной степени противоположен как детерминизму Фрейда, Маркса и Леви-Стросса, так и «плаксивому» еврейскому религиозному экзистенциализму. Даже внутри самой либеральной идеологии сформи­ровались две различные школы: фундаменталистская и «героическая» школа либерализма фон Мизеса и Хайека (сам Хайек считал себя чисто арийским либералом и с недоверием относился к еврейским попутчикам) и школа «мягкотелого» либерализма, воплотившаяся в сочинениях Исайи Берлина и Карла Поппера, а также Раймона Арона, Ханны Арендт и Рональда Дворкина. Но различение по семитически-арийской линии пошло и гораздо дальше — в сферу искусства и даже шахмат. Так, русский гроссмейстер Александр Алехин писал о проявлениях иудаизма в шахматах в одной из нацистских газет.

Классовое расслоение интеллектуалов. Среди интеллектуалов есть своя буржуазия, аристо­кратия, свое священство и даже свой пролетариат. В интеллектуальной среде есть и своя чернь. Встречаются в ней даже рантье, живущие на проценты со своих прошлых интеллектуальных капиталов.

Психоанализ и женщины. Различные направления психоанализа питались не только разными научными гипотезами, но и опытом анализа конкретных женщин и потому получили разные импульсы. Некоторые психоаналитические теории обязаны своим происхождением одному или нескольким конкретным пациентам. Зигмунд Фрейд занимался анализом с Лу Андреас Соломе. Карл Юнг — с Сабиной Шпильрайн. Отто Ранк — с Анаис Нин.

О врачах и адвокатах. В молодости человек окружен акушерками, няньками и учителями. В зрелости — сантехниками, косметологами, актерами или певцами. В старости над ним мерно и неизбежно нависает и смыкается круг врачей и адвокатов — он неминуемо попадает к ним в окружение. Поэтому в обществе чистогана с младых ногтей он должен копить финансовую амуницию, чтобы успешно обороняться от них в старости.

Корпускулярная и волновая концепции творчества. Корпускулярная теория творчества отталкивается от представления о рациональных и дискретных корпускулах творчества. Волновая теория исходит из концепции непрерывных творческих флюидов.

Магия бессмысленных фраз и вопросов. В некоторых случайных и, казалось бы, бес­смысленных фразах часто открывается новый смысл — совершенно неожиданный и глубокий. Древние индусы замечали такие целительные и необыкновенные свойства за определенными звуками (слово «ом»). Японцы усматривали его в некоторых специфических типах вопросов (коанах). Бессмыслица и абсурд — в том числе и сознательно созданные и культивируемые — вовлечены в круговорот жизни как одни из наиболее фундаментальных ее составляющих.

Современные дацзыбао

Из всех проблем современности для нас важнейшей является культурное перепроизводство.

Идеи становятся материальной силой, когда в них вкладывают деньги.

Лучшие друзья человека — сон и забвение.

Человек, изъятый из своей стихии, быстро вянет.

Россию может спасти только комендантский час.

Мир, который имеет к нам отношение, есть совокупность идей, а не вещей.

Сон — лекарство и морфий бедняков.

Книги и духи должны знать свое место.

Преступна каждая строчка, написанная без любви и вдохновения, выведенная только из чувства профессионального долга.

По-настоящему хорошо спится только в провинции.

Присутствуй, то есть будь там, где ты сейчас есть.

Никогда не оглядывайся назад (древняя орфическая мудрость).

У каждого человека есть хотя бы одна, но своя пещера.

Изъятие из природного цикла — гордость и позор человека.

Главным источником недомогания современного человека является виноватый сон.

Сова Минервы вылетает тогда, когда рассеялся дым. Это происходит не обязательно ночью.

Универсальность посредования. Гедонизм и опрощение — вещи вовсе не простые, как может показаться на первый взгляд. Это целая извилистая философия. Для гедониста важно не само удовольствие, а мысль о получаемом удовольствии. Для толстовца важно не опрощение, а мысль об опрощении.

О циклах. Творческий человек вываливается из природного цикла и живет нерегулярно и противоестественно, создавая свой собственный цикл, конкурирующий с самой природой и бросающий ей вызов.

Большой и малый минимализм. В 60-е годы возникает движение эстетического минимализма в скульптуре, архитектуре, музыке. Минимум выразительных средств часто вызывает максимум эмоций. Но это минимализм в узком смысле слова. В более широком смысле можно говорить о множестве различных минимализмов в религии, философии, морали и эстетике. Иудаизм как первая минималистическая религия покончил с идеей множествен­ности богов. В области морали минимализм предполагает возможность выведения всей нравственности из одного принципа или сведения ее к компактному кодексу, который основан на одном принципе. Такую теорию морали проповедовал Кант. В области эстетики минимализм является в самом общем смысле оппозицией стилю барокко; его манифестации можно обнаружить в литературе, музыке, драме, актерском искусстве и архитектуре. Еще древние даосы провозглашали принцип минимума красок и минимума эстетики. Творчество состоит не в дополнении и в украшении, а в изъятии и отказе. Эстетическими минималистами были такие разные писатели, как Кафка и Хэмингуэй. Минимализм проник также и в философию. Так, если гегельянство представляет собой своего рода философское выражение перегруженного деталями и связками барокко, то компактная онтология Фреге и аналитических философов оказывается противопоставленной ему.

В драматургии — минимализм Беккета

В архитектуре — Мизес ван ден Рохе

В кинематографе — Микельанджело Антониони

В скульптуре — Джакометти

В философии — Людвиг Витгенштейн

В литературе — Франц Кафка и Гертруда Стайн

В живописи — Казимир Малевич

В актерском мастерстве — Жан Габен

Понятый в таком «большом» смысле минимализм оказывается не одним из периферийных художественных течений, а магистральной линией движения всей культуры XX века и основой синтеза для восточных и западных эстетик.

Обыденные онтологии. Своя онтология есть у самых обыденных и прозаических людей, и только гордыня философов и их профессиональный шовинизм часто не позволяют им увидеть эти онтологии со своими градациями, иерархиями и ступенями бытия. Их философия и система ценностей обычно воплощаются не в тезисах и не в символах веры, а в самих действиях. Для одних в жизни существует только семья, для других — только деньги, для третьих — только путешествия, для четвертых — только работа и карьера, для пятых — только искусство.

О трансгрессии. Сущность вещи или сферы раскрывается в процессе трансгрессии, в лиминальном опыте нарушения границ. Так, сущность морали раскрывается в тот момент, когда человек преступает моральный закон, — это главная тема Федора Достоевского. Философские истины приобретают смысл лишь когда попираются законы рассудка. Это главная тема первой критики Иммануила Канта. Или когда интеллектуальный опыт человека становится настолько густым и интенсивным, что его уже не в состоянии вместить никакая, даже самая развилистая, философия. И тогда философия становится поэзией — тема позднего Хайдеггера. Тема обериутов, Антонена Арто и Жоржа Батая — это выход литературы за пределы всего эстетического, превращение ее в саму жизнь — в мир по ту сторону «литературы». То же самое относится к поэзии. Истинная поэзия, по словам Цветаевой, начинается там, где поэзия исчезает. Самый глубокий религиозный опыт человек часто получает в тот момент, когда попираются фундаментальные религиозные законы и символы. Такова позиция и манера переживания сакрального в некоторых мессианских и сатанических сектах, таких, например, как религиозные движения саббатианцев, франкистов и альбигой­цев. Так иудейский мессия Шаббатай Цви придавал особое религиозное значение совершению всех 36 библейских грехов. По интенсивности и глубине религиозного опыта во всей истории трудно найти что-либо сопоставимое с воинствующим безбожием русских большевиков, который претворился в их атеизме и их религиозном кощунстве. Ницше считал, что сама человеческая сущность лучше всего распознается в тот момент, когда человек заглядывает за пределы человеческого. Современный мир быстро теряет саму идею нормы и тем самым саму концепцию трансгрессии, которая придавала такую рельефность и глубину формам общественного и индивидуального сакрального сознания.

Вещи и контексты. Суть нового времени — в попытке вытащить вещи из своих контекстов и практик. Картины — из дворцов, салонов и поместий — в музей. Хороводы и народные танцы и песни с лужайки — в концертный зал. Запал физического напряжения, мускульных сокращений и азарт преследования из охотничьего парадиза леса и оврага — в спортивный комплекс и на беговую дорожку. Добродетели — из практик конкретных сообществ — в универсальный моральный код. Мысли и остроумие — из разговоров и повседневного общения — в книги. Философию — из будуаров и кафе — в университет и на философские кафедры.

О соответствиях в устройстве пространства и времени души. Мистики говорили о тождестве внутреннего и внешнего. Некая симметрия существует и в отношениях суши и моря. Суша есть образ яви. Море воплощает в себе сон и забвение. Утонувшее морское царство рыб и амфибий занимает две трети земной поверхности — примерно столько же, сколько сон и забвение совокупно занимают или, во всяком случае, должны занимать в жизни среднего человека. Сон накатывается на человека волнами, как море. Вопреки своей сухопутности, Россия представляет собой географический образ моря, противопоставленный западной суше. В замерзшем пространстве Сибири, как в морской глуби, рождаются бессознательные заспанные образы реальности.

О структуре времени. Время современного человека сшито из разноцветных лоскутков, которые он заполняет своими буднями. Ему часто недостает целого холста для чего-то значительного и монументального. Но даже если ему и попадается в руки цельный большой холст, то он привычно режет его на куски, занятые своими повседневными и неповседнев­ными мелочами.

Пять тезисов о сне, или сон как психология, религия, политика и философия

…сон, дневных трудов награда. Пушкин

В своей «Истории сексуальности» Мишель Фуко выделяет две исторические эпохи и два соответствующих им предмета власти: кровь и сексуальность. Предметом власти в традиционном обществе выступают кровь и смерть. В буржуазном обществе — секс и жизнь. Фуко представляет эпоху крови в самом общем виде как эпоху аристократическую, а эпоху секса — как эпоху буржуазную. Фуко забывает упомянуть здесь о другом предмете власти и о другой важнейшей исторической эпохе — о сне как предмете манипуляций безличной постбуржуазной цивилизации, через процессы диффузии проникающей во все поры социума. Известно, что в средние века человек спал в среднем по девять-десять часов. Сегодня этот период сократился в индустриально развитых странах до шести с половиной часов. Электричество, идеи регуляции сна, кофе, табак, будильник и кино стали врагами сна, подточили душу и тело современного человека. Наступление цивилизации на сон повлекло за собой глубокие преобразования и травмы в душе современного человека. «Истории сна», подобной «Истории сексуальности», еще только предстоит быть написан­ной.

Интересен для анализа, впрочем, даже и сам периферийный статус сна, дефицит его концептуального осмысления — своего рода категориальная ошибка всей европейской культуры. Философский и религиозный потенциал сна остался по существу так и не раскрытым. Чисто негативное определение сна ввел в свое время отец европейской науки Аристотель, встроив его в цепочку других дихотомических делений. В трактате «О сне и бессоннице» Аристотель стал своего рода родоначальником этой традиции, введя по существу чисто негативное понимание сна и встроив его в цепочку других характерных дихотомических делений: сон соотносится у него с бодрствованием, как глухота со слухом, болезнь со здоровьем, слабость с силой. Сон у Аристотеля — это по существу недостаток бодрствования. Ему более лаконично вторит Плиний Старший: «Жизнь есть бодрствова­ние». Даже XX век осмыслил сон не как особый онтологический опыт, не как особое таинство и священнодействие, а как чисто психологическое явление — своего рода экран бес­сознательного. Так, Фрейд в «Толковании сновидений» — с издания этого труда некоторые историки ведут родословную нового времени — говорил по сути только о мелководье сна, его достаточно периферийных аспектах. Сон ассоциируется у него прежде всего с образами совокупления и проекциями сексуальных комплексов. В другой, не менее тупиковой трактовке европейской традиции сон оказывается миметической репетицией смерти. Эту родовую подмену, впрочем, уже совершили древние греки, представив Морфея братом Танатоса, таким образом сблизив малоизвестное с еще менее известным. По ложному следу греков следует и вся последующая европейская традиция. Так, Артур Шопенгауэр говорит о сне как о проценте по векселям, которые мы якобы каждодневно платим смерти. Ну а по другую сторону океана Генри Лонгфелло провозглашает: «Sleep… How I loathe those little slices of death». Сон трактуется у него как «ломтики смерти», которые обрамляют явь подобно тому, как жир в буженине обрамляет настоящее мясо.

В этой традиции сон не только роднится со смертью, но и отчасти девальвируется — трактуется как некий несущественный или малосущественный для человеческого существования опыт. Характерно в этой связи размышление неоплатоника Порфирия. Рассуждая в своем трактате об акциденциях, то есть случайных и несущественных свойствах предметов, и разделяя их соответственно на отделимые и неотделимые от самих предметов, он приводит в качестве примера первого рода сон в отношении к человеку, а в качестве примера второго — цвет кожи в отношении к негру. Еще более радикальная иллюстрация этого положения -размышления о сне британского философа Нормана Малкольма, одного из учеников Витгенштейна. В своей попытке определить сон он, в частности, утверждал, что он, вопреки видимости, не является сферой частного опыта, а выступает как особая предрасположен­ность ко лжи, когда человек утром просыпается.

Еще более удивительно, что в такой низкой оценке метафизического статуса сна с логическими позитивистами смыкаются многие европейские мистики, которые, казалось бы, должны быть более открыты к альтернативному духовному опыту. В частности, со сном пытался бороться армянский суфий Гурджиев. У Гурджиева метафора «сна разума» становится реальным физическим врагом. Человеческая жизнь есть сон, и необходимо пробуждение от этого сна. Члены его группы, как правило, спали ночью всего по пять часов. Нечто подобное утверждает и экзистенциальный мистик Чоран, отождествляя сон с небытием: «Когда я томлюсь бессонницей, то в утешение твержу себе: часы бессонницы -это часы, отвоеванные у небытия». Этот консенсус мистиков и позитивистов наводит на грустные мысли. К нему, кстати, присоединяется и большинство современных ученых в области нейрофизиологии и психологов, по сути узурпировавших сегодня трактовку проблемы сна. Ученые-психологи безапелляционно определяют сон чисто негативно, считая его второсортной формой сознания — «неполным сознанием или даже недосознанием»¹. Философы больше не решаются даже затрагивать эту проблему, отдавая ее на откуп науке.

Но сама проблема глубоководного сна — сна как особого онтологического опыта и особой сферы опыта — даже не ставится. Вопросу о сне как о надпсихологическом явлении только еще предстоит быть поставленным. Инерционно в интеллектуальных течениях осмысление сна полностью заслонено такими явлениями, как язык, бессознательное, творческое

мышление, или социологическими его аспектами. Изначальные образы сна действительно часто бывают человекообразными, но постепенно становятся все менее узнаваемыми -надчеловеческими. Сон превращает человека в своего рода стеклодува, надувающего один и тот же образ в разные формы.

Но современная цивилизация конструирует и предлагает сегодня множество методов управления сном, подобно тому, как в прошлом она была одержима методами работы и управления половой жизнью. Толкование сновидений Фрейда было написано в парадигме той исторической эпохи, которую Фуко назвал «эпохой секса». Фрейд внушает нам, что сон -это прежде всего секс. В XXI веке сексуальная проблема будет неизбежно поглощена проблемой сна. Уже сегодня объемы продаж амбьена превосходят объемы продаж виагры. От искусственного оргазма и искусственной эрекции современная цивилизация движется к искусственному сну. От платных автоматов в Нью-Йорке, обеспечивающих краткий 15-минутный сон работникам финансового сектора, до мощной фармакологической индустрии, выбрасывающей на рынок все новые и новые препараты для укрепления сна, — все указывает на то, что в XXI веке та критическая роль, которую когда-то взвалил на себя секс или, точнее, которую взвалили на секс, будет переходить ко сну. Эмансипация секса, как известно, стала новой формой порабощения человека. Сегодня главной задачей человека является эмансипация сна от внеположенных ему целей. Жизнь — это сон. И само бодрствование, вопреки мысли Плиния Старшего, — только одна из его многочисленных форм и масок.

Опыт американской и мировой киноиндустрии тоже необходимо осмыслить в контексте этой новой эпохи проблемного и затравленного сна. Психика человека должна продуцировать свои собственные сны из подручного материала собственного жизненного опыта, соб­ственных проблем. Но Голливуд создает и навязывает всем свои «универсальные» сны -своего рода протезы естественных снов. В этих условиях функция сна оказывается еще более разлаженной и нарушенной.

Сон как практика. Но сон может быть не только предметом философствования, но и самим актом философствования. Об этом не следует забывать.

Сон как религия. Сон имеет все потенции для того, чтобы перерасти в особую религию. Этот религиозный потенциал сна тоже остался практически нетронутым в европейской философии и теологии. Ницше говорил о смерти Бога, но никто не решался до сих пор говорить о заснувшем Боге, за исключением смутных намеков в индийской философии.

В этой возможной религии боги не умерли, а просто уснули. Обнявшись спят здесь вместе Моисей, обхвативши скрижали, Магомет в обнимку с Кораном, а Будда спит под деревом бодхи, где ему пришло когда-то просветление.

Сидячие и лежащие культуры. Леви-Стросс говорил в свое время о холодных и горячих культурах. Но дистинкция сидячей и лежащей культуры гораздо более фундаментельна для различения культур. Современная культура — это культура сидячих людей. Культура сидячей аудитории, сидячих водителей, культура офиса. В древности же люди ходили или лежали. Лежа или прогуливаясь, собеседовали друг с другом древние греки. В особой позе сидели на коврах индусы и персы. Поскрипывая гамаками, переговаривались древние индейцы майя. То, что полезно для позвоночника, должно быть полезно и для головного мозга.

Локки Платон. В истории философии существует две фундаментальные фигуры и две линии -линии Платона и Локка. Идея «чистой доски» Локка лежит в основе либеральной политической доктрины. Эта традиция выносит за скобки традицию, идеологию и культуру. У Платона, наоборот, человек является такой доской, которая уже давно вся исписана

символами и идеями. Спор Локка и Платона прочитывается во всей последующей философии и психологии: в противоречиях между Фрейдом и Юнгом, в споре между Марксом и немецкими социалистами, в современных теориях сознания.

Материя в идеальном. Не только идеальное способно воплощаться в материи, но и само материальное может воплотиться в идеальном. Деньги — это сама квинтэссенция материи, высшая степень ее проявления в мире идеального. Парадокс состоит в том, что материя может спорить или противостоять идее только на почве и на языке самого идеального.

Секс и религия. Существует метафизическое родство между некоторыми сексуальными практиками и первобытными религиями, что подтверждает, правда с совершенно неожи­данной стороны, теории об эротических корнях религии. Первобытные формы религий соответствуют формам сексуальности. Онанизм соответствует спиритизму или вызыванию духов, гомосексуализм соответствует симпатической магии, тантризм — групповым сексуальным действиям, анимизм — половому фетишизму.

Фэн-шуй духа. Подобно пространству интерьера, который держится на пустотах и паузах между расставленными по дому единицами мебели, время человека держится пустотой и потенциальностью, то есть временем, ничем не заполненным, кроме самой пустоты. Медитация есть способ пунктуации времени пустотой.

Профессиональные занятия творческих людей

Уоллес Стивенс был вице-президентом крупной страховой компании.

Кафка был страховым агентом.

Лавуазье и Миро были бухгалтерами.

Фарадей — переплетчиком книг.

Джоуль — пивоваром.

Спиноза точил линзы.

Марк Аврелий работал императором.

Газданов зарабатывал на жизнь извозом на такси.

Компай Секундо, кубинский джазист, сворачивал сигареты.

Мелвилл и Анри Руссо были таможенниками.

Яков Беме — сапожник.

Иосиф Дицген — рабочий кожевенного завода.

Итало Свево — бизнесмен.

Бомарше — адвокат.

Чарлз Пирс — разнарядчик маяков.

Дэвид Юм, Константин Леонтьев, Исайя Берлин, Николай Кузанский — дипломаты.

Чехов и Булгаков — врачи.

О литературе

О книгах-спутниках. Греческий император Александр Македонский всюду в военных походах возил за собой «Илиаду» Гомера. Мусульманские полководцы в Испании периода Реконкисты носили с собой Коран. В итальянских кампаниях Наполеон не расставался со «Страданиями юного Вертера» Гёте. Шведский король, знаменитый полководец и отец современной военной стратегии Густав II Адольф Великий в боевых походах всегда держал под своим седлом книгу Гуго Греция De jure belli ас pads. Вождь Французской революции Робеспьер всюду таскал томик «Общественного договора» Жан-Жака Руссо. Во время Первой мировой войны Людвиг Витгенштейн, воевавший на русском фронте, всегда носил в

своем ранце «Краткое изложение Евангелия» Льва Толстого, приобретенное по случаю в каком-то галицийском магазине. Единственная книга, которую взял с собой на фронт его соотечественник и одноклассник из Линца Адольф Гитлер, была «Мир как воля и представление» Шопенгауэра — гораздо более объемистое сочинение, которое наверняка не умещалось в его ефрейторском ранце. Говорят, что Моше Даян во время знаменитого танкового броска по Синайской пустыне читал «Экклезиаста». Недавно в газетах промелькнуло сообщение о том, что Дональда Рамсфельда видели в Багдаде с книгой «Гарри Поттер» под мышкой.

Писатель как шелкопряд. Писатель использует свою собственную жизнь, досуг и даже самую плоть свою для производства литературы подобно гусенице шелкопряда. Жизнь становится не жизнью, а сырьем или даже просто топливом для литературы. Топливом становятся также друзья, подруги и родственники, а тексты превращаются в топку, куда постоянно нужно что-то или кого-то подкидывать.

Литература и попрошайничество. Писатель, если это не писатель дневников, все время как бы стоит с протянутой рукой, выклянчивая внимания у читателей. Газета или книга -пространства столь же просительные и публичные, что и место на паперти. Читателей надо еще научиться остановить — ведь они ничем не отличаются от вечно спешащих по своим делам пешеходов.

Писательство и прочие увлечения. Человек, который ест с жадностью и со страстью, чавкает. Человек, который со страстью пьет, хлюпает. Человек, который со страстью и азартом спит, храпит. Если занимается со страстью любовью, то сопит и причмокивает. Ну а если пишет с жаром, то скрипит пером и слегка пританцовывает под столом ногами: «Аи да Пушкин, аи да сукин сын».

О долго молчавшем поэте. Гораздо большего ждут от долго молчавшего поэта или другого властителя мысли, чем от того, кто не прекращая говорил.

Сапоги и поэзия. Иеремия Бэнтам писал, что поэзия ничем не лучше игры в стрелку. «Pushpin is as good as poetry». Ему вторил Писарев: поэзия не лучше сапог. Но и не хуже. Поэзия есть эстетическая игра. И в этой игре — сам человек. Человек отличается от животного способностью играть в стрелку и писать стихи.

Классификации писателей

В свое время французский литературный критик Жорж Полти выделил во всей мировой литературе 36 вечно повторяющихся литературных сюжетов. Следуя заветам Аристотеля, канадский литературный критик Готфрид Фрей делит литературные жанры по типу героя: герой или похож на нас, или кардинально отличается от нас, или ниже нас, позже различая литературные сочинения по времени года. Писателей можно также разделить по разным прочим основаниям. По доминирующим в их духовной конституции и сочинениях первоэлементам: есть писатели огненные, водяные, земляные и воздушные. Мисима, д’Аннунцио, Лимонов, Достоевский и Паунд — это писатели огненные. Пушкин и Тургенев

— воздушные. Чехов и Куприн — земные. Джозеф Конрад, Мелвилл, Хэмингуэй и Уолт Уитмен — водные.

По типу эмоций, которые педалируются в их сочинениях, писателей можно разделить на тех, кто исходит из таких эмоций, как: страх — неутоленное желание — отчаяние — Кафка; тревога —  восхищение — первобытный ужас — Достоевский; усталость — Ремарк; чувство одиночества — Жан Жане; трагедия потерянной и неразделенной любви — Эдуард Лимонов.

По методу работы с материалом существуют также писатели-фотографы, писатели-танцоры, писатели-живописцы, писатели-архитекторы, писатели-актеры, писатели-композиторы, писатели-поэты (особенно если они любят ритмическую прозу), писатели-скульпторы, писатели-инженеры, писатели-хореографы и даже писатели-бухгалтеры. Писатели-скульп­торы лепят характер своего героя, писатели-актеры стилизуют речь персонажей, писатели-поэты пишут ритмической прозой, писатели-архитекторы строят многоэтажные сюжеты и рассчитывают центр тяжести своих конструкций.

Философия и литература. Философия возникает из литературы и должна постоянно возвращаться и приникать к литературе как к своей родной почве и источнику. Некоторым типам философии даже не обязательно окунаться в литературу, так как они узнают в ней свою собственную стихию.

Давид и Голиаф. В философии есть неотъемлемый элемент борьбы Давида с Голиафом: я такой маленький и всего лишь человек, но мыслью своей я вас всех покрыл и весь космос в голове своей осознал.

О библиографиях. Библиография и по виду своему и по своей сущности напоминает опись имущества. Потому так щепетильны в отношении библиографий западные библиотеки и так всегда бесшабашны и брезгливы русские, которым в глубине души до сих пор остается чуждой и непонятной великая тайна частной собственности.

О географических точках. Есть места, где хотелось бы поселиться. Есть такие, где хотелось бы часто бывать. В третьи достаточно приехать и посмотреть один раз. Есть и такие, в которых жалеешь, что побывал единожды.

Дарвин и английская литература. Главная проблема и главный нерв русской литературы — это проблема уязвленного человеческого достоинства, тема униженных и оскорбленных. Вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели» в прямом и в переносном смысле. Напротив, главная тема английской литературы — это физическое и материальное выживание героя, оказавшегося в неблагоприятной экономической ситуации. Общий фон английской литературы — экономическая неустроенность главных героев. Эта тема финансового и физического survival бесконечно варьируется здесь от Генри Филдинга и Даниэля Дефо до начала XX века, достигая своего апогея в романах сестер Бронте, Уильяма Теккерея, Чарльза Диккенса, Джейн Остин и Джордж Эллиот. В этом смысле дарвиновская теория, как и теория Мальтуса, прекрасно вписывается не только в контекст британской науки, но и в контекст английской литературной традиции.

О сходстве пищи и литературы. Древнеиндийский трактат по медицине «Аюрведа» рекомендует употреблять только местные фрукты, овощи и мед. Задолго до чтения «Аюрведы» я услышал эту идею от одного своего ереванского приятеля, когда много лет тому назад мы сидели в Армении в Арзни на склоне горы, лакомясь сочными медовыми абрикосами. Внизу пред нами высился языческий греческий храм и ущелье, прошитое похожими на сосульки скальными шестиугольниками. Абрикосы продавались перед ос­тановкой автобуса, причем только ведрами. Я тогда с ним не согласился — подумалось о том, что в таком случае жителям средней полосы России вообще никогда не надо есть ни абрикосов, ни других фруктов. Но позже, в связи с «Аюрведой», и сам задумался над этой рекомендацией в применении к литературе. Подобно тому, как для человеческого организма важно потреблять фрукты и овощи из его региона, ему также нужна именно местная литература, которая касается его лично и сходных с ним героев, с которыми он мог бы без труда эмоционально соотнестись. Чужая литература не всегда хорошо приспособлена к национальному метаболизму. Славянофильство и евразийство возникают как некая анти­аллергическая реакция: зачем нам в России обсуждать чужие европейские проблемы? То же относится и к религии. И к друзьям.

Юридический космос кантовской философии. Вся реальность поделена у Канта на клетки и участки, в каждом из которых действует своя юрисдикция. Юридическая подоплека многих кантовских идей выясняется уже в предисловии, где он ставит своей задачей утвердить за каждой из способностей свою юрисдикцию. Кантовская философия предвосхищает юридический уклон современного мира. Реальность пленена юридическим началом.

О падающих звездах философии. Конец века неминуемо знаменуется падающими звездами философов. Начало XX века совпало со смертью Ницше. В самом начале XXI века стихийно вымирает целая плеяда последних значительных или хотя бы чем-то примечательных философов XX века: буквально за несколько лет умирают Джон Роулс, Роберт Нозик, Исайя Берлин, Ричард Уолхайм, Бернард Уильямс, Ганс-Георг Гадамер, Уиллард Куайн, Дональд Дэвидсон, Ричард Хэар, Жак Деррида, Поль Рикер… При этом все это происходит бесшумно и почти незаметно, хотя еще в середине прошлого века смерть средней руки философа вызывала общенациональный траур и многотысячную похоронную процессию. Достаточно вспомнить Сартра и Бенедетто Кроче. При этом речь уже идет о физической, а не фигуральной смерти философии. Мощные кадры университетской геронтократии, выкован­ные демографией и долгожительством, грозят подточить и без того хрупкие шансы философии на жизнь.

Три фундаментальных вопроса философии: где начало, как из этого начала получить все остальное и что есть это все.

Досуг и абсурд. Империи приходили в упадок не из-за моральной коррупции и пресыщенности людей, а оттого, что впервые у некоторых людей появились время и ресурсы, чтобы осознать бессмысленность жизни и свою усталость.

Русская философия. Провинциальность русской философии должна быть компенсирована ее тематической, а не школьной встройкой в систему мировой философии. Естественными парами тогда могут оказаться Розанов и Мерло-Понти, Флоренский и Хайдеггер, Шестов и Бергсон. Проблематика Флоренского и Хайдеггера — проблемы «бытия» и «истины». Их философский метод заключался помимо всего прочего еще и в «сумасшедших этимологиях» (ethimologie lefou)- попытках вывести философские смыслы из этимологии слов. Василий Розанов и Морис Мерло-Понти по сути дела обсуждают одни и те же проблемы, но обсуждают разным языком. Мерло-Понти пишет о первичности восприятия и важности тела в процессе познания и самопонимания. Речь у него идет о невозможности идей без тела и телесности. У Розанова также речь идет о важности тела и обыденности в философском и религиозном мышлении. И Розанов и Мерло-Понти мечтают о новой целостности восприятия. Но Мерло-Понти видит источник проблемы в картезианском дуализме души и тела, а Розанов — в самой христианской метафизике и морали. Картезианство объявляется им только производной от христианства. На основании веры в тела у обоих возникает стихийное недоверие к советскому коммунизму. В том же смысле в обоих чувствуется родственность Жоржу Батаю: телесные интуиции, перевод философии в телесность, гностицизм. Как и Батай, Розанов интересовался тайными обществами, вопросами пола, кровью и человеческими жертвоприношениями.

О хитрости мирового разума у Гегеля и Смита. У Гегеля все действительное разумно. Ну а у Смита из того, что действительно, разумно только то, что продиктовано рынком. А все остальное — вовсе не обязательно разумно или еще не вполне разумно.

Различие тождественного. Благотворительность разных народов направлена на различные цели. Делая, казалось бы, то же самое, народы и нации часто делают совершенно различные вещи. Шведы и датчане хотят всех накормить. Европейцы — всех просветить. Американцы -всех освободить. Русские — всех спасти.

О фундаментализме. США-экономический фундаментализм: здесь все подчинено экономиче­скому императиву. Мусульманский мир — фундаментализм религиозный. Китай — фунда­ментализм политический. Европа представляет собой фундаментализм самой культуры, оторванной от политики и религии.

О переводах. Перевод французских и немецких философских сочинений на английский язык-Лаокоон, которого душат змеи английской грамматики.

Тюрьма, сумасшедший дом и литература. Литература пахнет тюрьмой. Тюрьма пахнет литературой. Литература пишется с позиций слабого и бессильного. Писатель ничего не может изменить и, одинокий, мерно водит пером по бумаге, жалуясь на свою жизнь. Подобно тому, как изначальное искусство было связано с каракулями первобытных охотников на стенах пещеры, первая и самая аутентичная литература — надпись узника на стене своей камеры. В тюрьме время и пространство устроены по-своему. Время здесь тянется бесконечно и приглашает к письму. Опыт хождения по камере запечатлен в стихотворном размере томящихся в камере поэтов — от Артюра Рембо (тюрьма «Марас»), Оскара Уайльда до Эзры Паунда и Назыма Хикмета. Испанский поэт сравнил тюремную камеру с морской раковиной, в которой слышны шум и гул прибоя еще не написанных стихов. В тюрьме вынашивали свои важнейшие литературные замыслы Джон Милтон, Лопе де Вега, Даниэль Дефо, Оноре де Бальзак, О’Генри, Васко Ибаньес, Дмитрий Писарев, Жан Жане и Кен Кизи. «Книга путешествий» Марко Поло так никогда бы и не увидела свет, не попади он в компанию писателя в гэнуэзской камере. В тюрьме явился Томасу Мэлори замысел легенд о короле Артуре. В марокканской тюрьме предстал перед арабским мыслителем Ибн Хальдуном замысел его первой всемирной истории человечества. В плену у герцога Сигизмунда Австрийского замышлял свое «Ученое незнание» Николай Кузанский. В тюрьме сочинил свои наиболее пронзительные стихи Оскар Уайльд. Сервантесу замысел Дон Кихота впервые явился в его пятилетнем алжирском плену. «Моими тюрьмами» назвал свою автобиографию Франсуа Верлен. Холодная музыка Бранденбургских концертов впервые окатила Баха в тюрьме, где он провел три недели. Жан-Поль Сартр писал, что месяцы, проведенные им в немецком плену, были самыми счастливыми и творческими в его жизни. В плену, как в пустыне, додумывал свой «Логико-философский трактат» Витген­штейн и свою историю философии — Бертран Рассел. В тюрьме писал свое «Утешение философией» римский философ Боэций и своего «Принца» — Макиавелли. В тюрьме оттачивал свои последние мысли Сократ. В тюрьме Антонио Грамши окончательно осознал роль интеллигенции в революционном процессе, диктуя самому себе «Тюремные тетради», а Фридрих Бонхефер пришел к своей этической теории. Назым Хикмет, проведший 17 лет в тюрьме и назвавший поэзию «самым кровавым из искусств», создал там свои знаменитые «Человеческие ландшафты», а также специальную памятку в стихах о том, как лучше сочинять поэзию в тюрьме. Французская революция взрастила в Бастилии целую плеяду талантов, целое поколение блестящих «бастильских» писателей, ораторов и политиков. В Бастилии мечтали и сочиняли маркиз де Сад, Мирабо, Вольтер, Вольней, Калиостро, Кондорсе и Бомарше. Бастилия стала своего рода Переделкино французской культуры. Но даже те писатели, которым не удалось оказаться в тюрьме, мечтали туда попасть. «Было бы просто превосходно, — записал как-то Кэрролл Льюис, автор сочинений про Алису, — если бы я только мог без ущерба для семьи оказаться в тюрьме на 10 лет, но без каторжных работ и не лишаясь права пользоваться книгами и писчими инструментами». Тюремная или лагерная литература стала одним из доминирующих направлений в литературе России XX века. Это была литература Варлама Шаламова, Даниила Андреева и Александра Солжени­цына. Вне тюрьмы литература разлагается, теряет свой тонус и свою витальность, мускульный жар и напряжение, становится дряблой и вялой… Тюрьма — это самый аутентичный литературный музей.

Литература оказывается в конгениальной себе среде не только в тюрьме, но и в сумасшедшем доме. Этот факт был известен литературному душеприказчику немецкого писателя Робера Вальзера. На его вопрос о том, над чем он сейчас трудится, Вальзер отвечал: «Я нахожусь здесь не для того, чтобы писать, а для того, чтобы быть сумасшедшим». Вальзер лукавил. Именно в сумасшедшем доме в Швейцарии он написал шесть блестящих томов своей прозы, одни из самых удачных в истории немецкой прозы.

Слова и стихии. Материал писательства — слова, в зависимости от того, кто ими пользуется, могут быть похожи на краски, звуки или глину. Некоторые работают точным мазком. У других предложение звучит как летучая музыкальная фраза. Третьи буквально месят слова в тесто, мажут, утрамбовывают и шлифуют потом предложения. Четвертые лепят текст и сюжет. Пятые выдувают его наподобие стеклянного сосуда.

Об упадке литературы. Упадок литературы, быть может, связан больше не с отсутствием ярких литературных талантов, а с эстетической и моральной деградацией самой социальной реальности. Писатели прошлого живописали любовь, подвиг, рыцарские турниры, аристо­кратические салоны, дворянские конфликты и обычаи. Все это ушло в прошлое. Нравы и обычаи среднего класса могут вдохновить разве что на грошовые комедии, и их страсти, конфликты и потребности не дотягивают порой до уровня добротного водевиля. Не всегда помогает даже мифологизация и улиссизация современной городской пошлости. Загвоздка не в том, что некому писать, а писать пожалуй что и не о чем.

О судьбе писателей, оказавшихся без своих Эккерманов. Есть такие писатели, которые никогда не написали ни «Фауста», ни «Вертера», но окажись рядом с ними Эккерман, ему бы хватило материала на много томов.

О стихиях писателя. У настоящего писателя сквозь слова должна пробиваться какая-то другая, совсем не словесная, а может быть, даже антисловесная огненная стихия.

Женщины и книги. Писатели делятся на два типа. Первые вдохновляются женщинами, и циклы их жизненного и творческого пути совпадают с их романами и эротическими увлечениями. Женщины и романы служат своего рода топливом их творчества. Другие вдохновляются сухим пайком чужих книг, чужих впечатлений и чужих переживаний. Их творческий путь отмечен не реальным соприкосновением с женщинами, а книжными, выдуманными романами.

Бабочка и научная интеллигенция. Размышления у парадного подъезда Библиотеки конгресса США. В жизни гуманитарных интеллигентов часто бывает два этапа. В юности они относятся к библиотекам, как бабочка к лужайке. Весело порхают от одного цветка к другому, собирая нектар знания и мудрости. В зрелости начинают относиться к библиотеке, как старатель к скважине или золотой жиле. Наконец, в старости они выходят из библиотеки, как шахтер, выползающий в конце смены из жерла буровой скважины.

Диалектика веков. Даже у каменного века есть свой золотой век. Бронзовому веку часто снится, что он золотой. Позолота на маковках золотого века поет осанну героям века каменного.

Книги и тени. Древние люди боялись мира призраков, теней и масок. В современном мире максимальное приближение жизни к царству теней представляет библиотека. В древних еврейских преданиях и притчах Талмуда разбросано множество намеков на то, что библиотека представляет собой сам загробный мир. Умирая, человек попадает в библиотеку.

Цель разных типов книг. Библиотеки ближе всего к зоопаркам. Подобно тому, как в зоопарке в клетках выставлены звери, вырванные из своих часовых поясов, климатических условий и естественной среды обитания, так и книги в библиотеке вынуты из своих контекстов, жизненных миров, целей, форматов и погружены на книжные полки. Нам только кажется, что книги принадлежат к какой-то единой логической категории.

Новеллы XVII века предназначались для чтения мелкими порциями в каретах и на почтовых станциях. Их жанр, размер, ритм и поэтика должны были совпадать с потребностями людей, разъезжающих в дилижансах. Романы XIX века создавались для чтения в поездах. Русские романы особенно длинны из-за значительной протяженности российской империи с запада на восток и с севера на юг. Японские книги стихов должны были помещаться в складки кимоно, чтобы дамы могли их укромно читать в промежутках между придворными делами и так же незаметно и ловко потом скрывать от постороннего взгляда. Китайские книги на бамбуковых створках-цзюанях, переплетенные в связки, были настолько громоздки, что их перевозили в повозках. Чтение их сопровождалось шелестением бамбуковых створок и было отдельным торжественным событием. Исландцы высекали свои книги на каменных стелах. Вокруг этих стел можно было гулять. Древнеиндийские книги писались разреженно и с мерными промежутками: сплошной густой текст в них никогда не допускался. Каждая сессия чтения представляла собой одновременно сеанс дыхательной гимнастики. Абзац — вдох. Промежуток — выдох. Книги индейцев майя писались для чтения в гамаках — для этого строчки в их книгах были немного выгнуты и закруглены. В старом Советском Союзе более всего ценились книги, с которыми можно было маневрировать в длинных очередях и в общественном транспорте. Такую книгу можно было легко перехватить из одной руки в другую руку или даже сунуть в карман по дороге на работу в перегруженном троллейбусе. Древнегэльские письмена писались по кругу и часто против часовой стрелки — чтобы остановить время и намекая на то, что письмо движется вспять времени. В Древнем Египте жрецы коротали время, перелистывая массивные папирусы, по которым можно было ходить как по шахматной доске. У древних евреев книга должна была сворачиваться в рулон. Свитки книги были крупными и двойными — чтобы вся община могла вытянуться вокруг священных записей и читать их группами, вслух, коллективно. Древние греки писали на пергаменте «буфтрофедоном» — «по ходу пашущего быка» — слева направо и справа налево сплошным текстом — как бы по синусоиде. При этом сам акт письма или чтения приравнивался к ритуальному животворящему движению быка, ведущего борозду. Циклы письма и чтения приранивались к вспашке земли. Новые электронные книги предназначены для чтения в метрополитене и в самолете, а аудиокниги — для слушания в машине. В древнем Тибете книги представляли собой непереплетенные полоски бумаги, разделенные для мнемонических функций. Ламаистские монахи переносили шкатулки с такими книгами к телу усопшего и так кусками читали ему «Книгу мертвых».

Метаморфозы человеческой антропологии. Человек рождается китайцем. В молодости превращается в арийца. В старости становится евреем.

Современная цивилизация — это то место, где:

Вместо дружбы — дружелюбие. Вместо отношений — транзакции. Вместо общения — налаживание связей. Это то место, где книги относятся к разделу индустрии развлечений. Это мир, в котором качественные характеристики превращаются в количественные, где самый пол утонул в понятии человека.

О юридическом уклоне современного мира. Здесь честный рыцарский конфликт аристократов-феодалов — а слово феодал как раз и происходит от слова конфликт (feud)- превратился в череду бесконечных и нудных юридических тяжб и междоусобиц мелких людей. Вместо одного поединка — десятки тысяч нудных тяжб.

О современной медицине. Современная медикалистская цивилизация больше не уговаривает тело временем и микстурами, а сразу запугивает его устрашающей долей таблеток. Сам процесс лечения здесь должен сжаться в нервную хронологическую пружину. Задача этой фармакологической цивилизации, вероятно, состоит в том, чтобы человек никогда не умирал и как можно дольше болел.

Век сплавов в философии. Философия больше не продуцирует чистых форм и сюжетов. Чугунный век производит только эклектические сплавы. Так возникают противоестествен­ные сочетания кантианства и аналитической философии, аристотелианства с фрейдизмом и марксизмом. Все видные современные философы, за исключением Патнэма, который скорее математик, чем философ, представляют какую-то смесь континентального и аналитического философствования — Ричард Рорти (синтез прагматизма и постмодернизма), Ричард Уолхайм (аналитическая философия и психоанализ искусства), Уиллард Селларс, Бернард Уильяме («Этика и границы философии» суть аналитические поправки к французским релятивистам). Питер Строусон, Уильям Беннет и вся традиция оксфордского неокантиан­ства реабилитируют Канта и восстанавливают его в правах внутри аналитической традиции: в противоположность натуралистам, которые полагали, что науки поставляют философии начальные точки рефлексии, Строусон, следуя Канту, начинает свой анализ с самого сознания.

О единичности в искусстве. Искусство сладко своей недоступностью и мимолетностью. Оно живет своим эхом, своей памятью, своей единичностью и неповторимостью. Это понимали средневековые японцы, высшими видами искусства считая искусство мимолетного. Высшей формой такого аутентичного искусства мог бы быть фестиваль, после которого все произведения искусства, вся выставка, беспрекословно уничтожаются.

О национальной гордости великороссов

Три тезиса о евразийстве.

Евразийство как генетика. Евразийство — не идеология, а сама составляющая русской крови. Русские — дети и наследники Чингисхана не в фигуральном, а в буквальном смысле этого слова. У Чингисхана было около 20000 детей. По оценкам историков и демографов, приблизительно 8% современного населения Евразии ведут свою родословную от самого Чингисхана.

Евразийство как идеология. В качестве идеологии евразийство, как и славянофильство, имеет немецкие корни. Немцы XIX века противопоставили себя романской цивилизации, вспомнив о том, что их предки, вандалы, разрушили в свое время Рим. Еще на британских и американских плакатах периода Первой мировой войны немец предстает в виде азиата, гунна, восточного дикаря, надвигающегося на Запад с Востока. Рихард Вагнер обратился через голову римских мифов и иудео-христианской традиции к древнегерманской мифоло-

гии, как через несколько десятилетий после него Александр Блок обратится к скифам. Немецкая романтическая философия также пытается превратить порок дикости в доброде­тель самобытности. Немцы отличаются самобытной неримской духовностью. Русское евразийство следует след в след за этим немецким евразийством XIX века. Нелицеприятное мнение о России и отталкивание от Запада превращаются в концепцию особой русской внеевропейской духовности и культуры.

Евразийство как практика. Среди евразийцев были не только теоретики и идеологи, но и практики, о которых редко заходит речь, — Александр Кожев, Игорь Стравинский и Роман Якобсон.

Суть русскости. Русское — балет, скрипка, шахматы. Где-то на пересечении и в переплетении их — в па-де-де, гамбитах, натянутой струне и взмахе смычка — надо искать суть всего русского. Вероятно, именно здесь, над и промеж ними, носится мятущаяся тайна России и русской души.

Россия и экзистенция. Экзистенция человека долго еще продолжает плескаться о берега русских смыслов, даже если изгнанник оказался за пределами родины. Из России невозможно бежать. Она догоняет человека на чужбине и сжирает его изнутри. Человек думает, что спасся, в то время как матушка-Россия хладнокровно, медленно и бесцеремонно дожевывает его.

Перестройка и смерть. РО потерявших оленьи тропы. Печально и одиноко бродят олени под испанскими дубами в техасском далеке. Когда-то они жили в этих дубравах, а сейчас разросся вокруг них во все стороны новый комплекс доходных домов с парками, бассейнами, прогулочными дорожками и теннисными кортами. Робко, стайками пробираются по оставшимся опушкам олени и меленькие оленята среди голубых люпинов. Большие олени уже не могут помочь малышам разобраться в окружающих лесных пространствах — сами не знают, куда дальше идти. Время от времени утром — распластанный труп оленя на мокром от ночи асфальте. Ослепленные быстро приближающимся огнем автомобильных фар, они то разбиваются под колесами, то, испуганные, бросаются прямо на капот проезжающих автомобилей. Стайки редеют. Ремарк как-то заметил, что целое поколение тех, кто избежал снарядов войны, тем не менее не избежало смерти от нее. Русские олени — это целое поколение тех, кто, избежав немедленной физической гибели, тем не менее оказались раздавленными обломками коммунизма после развала СССР. Наши олени — это сотни тысяч беженцев, 60000 самоубийств в год, люди, выпростанные из привычного уклада и порядка общения и взаимодействия, потерявшие свои оленьи тропы.

Три источника и три составные части русской морали.

Русские моральные представления скроены из лоскутков, которые имеют совершенно различное классовое происхождение. Русский человек школой воспитан на героях и катаклизмах русской классической литературы и таким образом причастен к традициям дворянской морали. Пословицы и повседневное общение наставляют его в духе морали крестьянской: в тесноте, да не в обиде, держись за малое, своя рубашка ближе к телу, лучше синица в руке, чем журавль в небе. В то же время не только подростки, но и все население прекрасно понимает мораль, язык и психологию зоны. Эта мораль учит не делать «западло», не вести спор из-за бабы, жить «по понятиям». Эта причудливая и часто уродливая смесь плохо совместимых принципов, взятых из разных слоев и подслоев социальной реальности, и создает особый русский моральный запах и колорит.

Об особых свойствах советского пространства и времени. Человек советский был выброшен одновременно из пространства и из времени. СССР удалось создать идеальное, почти бескачественное пространство и время, из которых были полностью высосаны свет, цвет и жизнь. Лишенный возможности путешествовать, этот человек был как бы вне пространства. К тому же пространства, его окружавшие, были блеклы и монотонны. Однообразные новости и отсутствие внешних событий погружали его в безвременье.

О споре физиков и лириков. В споре физиков и лириков, который с 60-х годов подспудно продолжался в русской литературе вплоть до перестройки, победили те из первых и из вторых, кто вовремя успел переквалифицироваться в программистов или банкиров. То же с некоторыми поправками относится к спору славянофилов и западников.

Россия и виноград. Русскую душу и историю сгубило отсутствие виноградников. Водку пили на Руси от отсутствия вина. Этот виноградный катаклизм стал фатальным для русского характера и для всей русской истории.

Русская любовь к соотечественникам. В противоположность многим прочим эмигрантам за рубежом, русский человек избегает соотечественников или общается с ними крайне неохотно. Возможно, в этом попытка бежать от неприятных воспоминаний. Так человек, проведший время в тюрьме, остепенившись, будет избегать общения с бывшими сокамерниками.

О силе русских смыслов. Русская культура бьет своего читателя или всякого иного потребителя наповал своими образами и идеями. Через характер событий и героев и хитросплетения сюжета она пытается пробраться вовнутрь, залезть в самую душу читателя или всей аудитории. Итальянская культура скользит по поверхности, никуда далеко не проникая и даже не намекая на возможность такого глубокого проникновения. Итальянская эстетика ласково поглаживает чувства как будто ладошкой. В этом диаметральная противополож­ность русского романа и итальянской оперы.

Русские и Италия. Поездка в Италию издавна служила инициацией в европейскую культуру. Можно сказать, что Италия была Европой самой Европы. Тур по Италии (Grand Tour) входил в обязательную программу образования английского джентльмена. Французы заимствовали из Италии свои манеры, столовые приборы, лоск и изысканность. Немцы облагораживались через Италию, и на знаковой картине Фридриха Овербека Германия и Италия предстают родными сестрами. Для аристократов и художников не бывать в Италии считалось неприличным. Путевые заметки об Италии оставили Гёте, Гейне, Ницше, Байрон, Альфред де Мюссе, Вагнер, Оффенбах, Джеймс, Милтон, все, кто что-то значил в европейской культуре. «Записки о путешествии в Италию» стали целым жанром в европейской литературе наряду, скажем, с «Исповедью». Русские же приобщались к Европе в основном через Францию. Не удивительно, что Италия светит на Россию тусклым отраженным французским светом. Только некоторые маргинальные движения русской культуры проникнуты любовью к Италии: русский футуризм, музыка Стравинского, сионизм Жаботинского, символистские стихи Вячеслава Иванова…

Москва как анти-Рим. Москва — это не Третий Рим, а скорее анти-Рим. И это относится не только к принципам государственного строительства и религиозному противостоянию ереси «латинства». Итальянская эстетика диаметрально противоположна русской эстетике. Русское искусство глубоко и резко проникает в душу — как ножевое ранение. Итальянское искусство как будто нежно гладит слушателя или зрителя бархатной перчаткой. Русский роман с его глубокими психологическими коллизиями максимально удален от формул итальянского искусства, обретающих свое завершение в опере. Русская философия

враждебна не только линейной перспективе (Флоренский), но и всей ренессансной концепции человека как началу европейского декаданса. Так уже русский философ Алексей Лосев видит в Ренессансе только разгул каббалистической стихии. Главная гордость Рима, его наиболее утонченный дар цивилизации — дороги (viae). Россия, напротив, страна бездорожья. «Две главные проблемы России — дураки и дороги», — жаловался Гоголь. Наконец, сама русская мораль, экзальтированно и энергично подчеркивающая необходи­мость пострадать, противоположна итальянской концепции la dolce vita.

Тело и Бог. Русский человек соотносится с другими через общую идеологию, Бога, душу, отечество и общую судьбу. В то время как западный буржуа всегда соотносится и ищет понимания с прочими людьми через отсылку к общим плотским ощущениям и общим интересам.

Французско-татарская эстетика. В каждом настоящем русском живет француз и татарин. Это и решили называть евразийством.

Формула сверхчеловека. Бывают такие слова в национальных языках, которые невозможно адекватно перевести, но которые как бы схватывают все целое национальной жизни. Это может быть добродетель, свойство характера или настроение. Чаще всего такие слова имеют в виду некое качество или ощущение жизни, которое более всего ценится и даже культивируется. Так, в Португалии наиболее эссенциальным настроением стало saudade -меланхолическая музыкальная усталость, специально культивируемая в песнях и романсах; у итальянцев — garbo, способность красиво и непринужденно, сохраняя лицо, выйти из самой неловкой ситуации или даже выставить самую нелепую и абсурдную ситуацию в позитивном свете. У французов на этот статус может претендовать только charm, особая категория очарования, которое Альбер Камю определил как способность получать положительный ответ без всяких просьб. У сицилийцев это характеристика «мафиозо» — страстного, решительного мужского характера (это прилагательное можно использовать в отношении коня или мужчины, вовсе не обязательно разбойника). У японцев это ощущение мимолетности жизни, смакование проходящего мгновения. Ключевое слово английской культуры — «джентльмен», «по-джентльменски». У евреев за такую особую национальную добродетель почитается хуцпа, наглость, но наглость не обычного свойства, а особого рода дерзость, о которой принято говорить с умилением. Было бы интересно вывести такого колоритного сверхчеловека с французским шармом и итальянской обходительностью, который бы действовал по-джентльменски, наслаждался бы мимолетностью жизни, иногда предаваясь меланхолической усталости, и при этом был бы настоящим «мафиозо», одновременно изрядно наделенным еврейской хуцпой.

Интеллектуалы и профсоюзы. У разных профессий существует хотя бы минимальная доля профессиональной солидарности. Мы читаем в газетах о забастовках солидарности водителей такси, учителей, шахтеров, работников медицины, диспетчеров, проституток, торговцев фалафелем. Интеллектуалы — одна из тех редких категорий людей, у которых не только нет никакой солидарности, но есть тяжкая и неутолимая вражда. Взаимные обвинения в заскорузлости и нелояльности, слабозавуалированные оскорбления, саркастические замеча­ния в поносных рецензиях, мелкое сутяжничество. При этом интеллектуалы часто беспощадны друг к другу, спускаясь в своих полемиках до уровня барахолки и блошиного рынка. Это мир, где всегда можно ожидать выстрела в спину. Это своего рода антипрофсоюз, где вместо клановой поддержки и защиты можно смело рассчитывать на предательство. «Собратья по перу» будут сотрудничать с кем угодно — властями, чиновниками, чернью, неприятелем. В мире интеллектуалов есть клики и школы, но нет и намека на солидарность.

Литература как негативный опыт

Диалектика победителя и побежденного. История пишется с точки зрения победителя. Литература пишется с точки зрения побежденного. Философия — с точки зрения того, кто наблюдал, но не принимал участия в схватке. Но поскольку тех, кто не принимал участия в схватке, не было и быть не могло, то философия и оказывается то ближе к истории, то ближе к литературе. Безусловной, чисто «наблюдательной» философии не существует. Литература — форма сознания безнадежно отставшей или немного отстающей цивилизации, повержен­ных социальных классов, разбитых сословий, сходящих с подмостков истории, потерпевшей историческое фиаско культуры, иммигрантов, потерявших приют, потерянных поколений. Литература живет ностальгией по старому. Таковы самые великие литературы современно­сти — русская, ирландская и латиноамериканская. Литература возникает из потребности зафиксировать в исторической памяти то, что уходит. Прощание с дворянским бытом -русская классическая литература. Прощание с местечковым еврейством — Шолом-Алейхем и Башевис Зингер. Южная неторопливость кресла-качалки — писатели-южане в США. Прощание с казачеством — Шолохов. Список можно бесконечно продолжать.

Рецепт хорошей литературы. Чтобы литературная нива давала приплод, необходимо поместить литературу на задворки развитой технической цивилизации. Добавить туда инородцев. Наслать на это место социальные катаклизмы. Смешать регионы и диалекты. Посыпать все это хорошо перцем и пряностями.

Рецепт хорошей философии. Хорошая философия невозможна без уличных кафе. Во всех городах, породивших философию, которая чего-то стоит, обязательно были хорошие и уютные кафе. Кроме того, для возникновения хорошей философии необходимы дерзость, дух праздного любопытства и деньги. В отличие от писателей, философы часто принадлежали к числу независимо богатых людей (Ницше, Шопенгауэр, Кожев, Адорно) или даже богатейших людей в Европе (Витгенштейн).

Кино как культ женщины. Кино — это гимн женщине, новая форма культа плодородия. Именно в этом контексте следовало бы понимать дуэты режиссеров со звездами. Можно сказать, что некоторые режиссеры, как сутенеры, сделали себе карьеру на своих женщинах. Шигула — у Фассбиндера, Марлен Дитрих — у Иозефа фон Штернберга, Лив Ульман — у Бергмана, Монро — у Билли Уайлдера, Мазина — у Феллини, Анна Карина — у Годара, Джена Роуландс — у Казаветиса, Ингрид Бергман — у Росселини, Лилиан Гиш — у Гриффита, Рита Хэйворт — у Орсона Уэллса и Грэйс Келли — у Хичкока.

Мечта философов. Вечная тема философов всех времен и народов — мечта о возвращении. Исправление имен Конфуция. Великое Возвращение Ницше. Революция Карла Маркса.

Определение капитализма. Капитализм — это жизнь взаймы. Долговые обязательства свидетельствуют об экономическом существовании человека. Проекты с позитивным притоком денег указывают на физическое существование человека или проекта. Не из мышления выводится бытие и не из морального долга, а именно из финансовой задолженности. Должен — значит существую.

О гиперпрофессионализации общества. Католический мыслитель и педагог русского проис­хождения Иван Иллич в свое время был озабочен тотальной профессионализацией жизни на Западе. То, что раньше люди делали сами, они все больше сегодня поручают профес­сионалам: приготовление пищи, заботу о детях, мелкий ремонт, обучение детей… В этот же ряд вписывается Голливуд, который профессионально продуцирует сны. То, что человек должен строить сам, изнутри своей психеи, вдруг оказывается произведенным по общим голливудским стандартам и раскройке. Человеческие эмоции и реакции здесь досконально вычислены и измерены, и человек получает как стандартные, так и анормальные сны в виде своего рода микстуры. Фильмы становятся своего рода протезами снов.

Классы и сакральное пространство. Истоки классового общества — в конфигурации сакрального пространства. Жрецы, воины и крестьяне выделяются первоначально по способу и направлению своего контакта с внешними стихиями. Все автохтонные классы сохраняют и блюдут неприкосновенность сакрального пространства сообщества.

Верх — жрецы — контакт с божествами на небесах.

Низ — крестьянство — контакт с землей и почвой.

Середина — воины — отношение со сторонами и защита от внешних врагов.

Торговцы выпадают из этой системы, так как они привносят в это замкнутое пространство внешние силы и энергии, тем самым десакрализируя его.

Мифы западной цивилизации

Суррогат философского камня средневековых алхимиков. «Философский камень» средневе­ковых алхимиков сменился сегодня техническим суррогатом. Древняя мечта западной цивилизации воплотилась в поиски прибора, который бы в единой системе совмещал в себе разные функции и выполнял задачи компьютера, телефона, телевизора, часов, игрального автомата, радио, фотоаппарата и кинокамеры в одном лице. Но чтобы стать таким универсальным прибором, он также должен стать порнографическим прибором, заместив собой женщину и секс. Он должен стать машиной, удовлетворяющей желания.

Об ущербе коммуникации. Коммуникация приносит не только пользу, но и значительный вред. Так, оказывается, что те, о ком мы даже не слышали раньше, становятся вдруг нашими ближайшими соседями и чуть ли не родственниками. В то время как настоящие физические соседи вдруг становятся «дальними». Коммуникация уничтожает ближних как таковых.

Троцкий и старообрядцы. В своих записях 1935 года Троцкий сравнивает себя с протопопом Аввакумом. Любопытно это ощущение родства двух русских национал-большевиков. Троцкий — старовер по отношению к нововерам-большевикам Ленину и Сталину, которые приспосабливают коммунизм к нуждам государственного строительства.

Евразийство как стадия развития культуры. В Германии тоже было свое «евразийство», связанное с попытками отказаться от европейского наследия и поисками собственной идентичности. Оно становится популярным с начала ХГХ века. Немецкие философы начинают противопоставлять себя Риму и его наследнице Франции. Вспоминают о том, что Рим был разрушен германскими варварами. Вагнер создает в своих операх особый германский миф. Начинаются поиски своих корней в предримской культуре, в Древней Греции. Отсюда плеяда блестящих немецких эллинистов-античников. Отсюда интерес к эллинскому корнесловию у Хайдеггера.

Моя американа — «В стране бумажного тигра»

Мао Цзедун называл Америку страной бумажного тигра, имея в виду «виртуальный» характер американской политической, экономической и военной мощи.

Три главные проблемы США. Три главные русские проблемы — это что делать, кто виноват и кто правит бал. Три главные проблемы Америки — это налоги, процентная ставка и проблема конкуренции — fiscal policy, monetary and social policy. Отсюда — три главных русла президентских кампаний — фискальная политика, монетарная политика и проблема легитимной конкуренции.

Налоги как главный нерв американской истории. Поэму «Евгений Онегин» называли энциклопедией русской жизни. В этом же смысле энциклопедией американской жизни можно считать налоговый код IRS (Internal Revenue Service), где описываются все возможные налоговые схемы потенциальных нарушителей налоговых порядков. Подобно тому, как Крафт Эбинг описал в свое время все половые перверсии в своей Psychopathia Sexualis, налоговый код пытается описать все возможные перверсии в уплате налогов.

Уклонения от уплаты налогов приравниваются здесь к предательству родины. Американский народ в правительственных циркулярах представляется не как народ-труженик, а как народ-налогоплательщик. Загадка такой значимости налогов состоит в том, что они позволяют перевести идеологические вопросы в чисто количественные внеидеологические вопросы и таким образом ослабить социальный конфликт и снять политические вопросы с повестки дня. Если проблемы поддаются квантификации, то они не так страшны. Всю американскую историю можно представить как серию налоговых требований и завоеваний. Война за независимость США, гражданская война, Великая депрессия, New Deal… Так американская революция была вызвана не какими-то идеалистическими мотивами, а ошибкой в налоговой декларации. Локковским по taxation without representation. Даже свобода обращается в США из сухой, абстрактной и идеологической в конкретную и чисто количественную категорию. Капитализм — 10-30% налога; социализм — 50% налога; коммунизм — 90%.

Американский центр мира. Центр мира в США-это Нью-Йоркская биржа ценных бумаг. Биржа воплощает в себе новый культ плодородия, закамуфлированный под прозаический рынок акций. При этом сам рынок акций представляет собой живой организм. Сводки газет сообщают о нем как о некоем метеорологическом стихийном и независимом явлении. Вместе с сообщениями о температуре и влажности воздуха, силе ветра и высоте воды — такие сообщения часто идут серпантином на центральных площадях американских городов. Рынок акций -это царство стихий и в то же время результат голосования. По наблюдению журнала «Экономист», чем более активные метафоры (agent metaphors) используются для описания рынка акций — то есть такие метафоры, которые свидетельствуют о его независимости (вместо «уровень цен поднялся» можно сказать: «рынок совершил прыжок»), тем быстрее он растет. Аллан Гринспан, возглавляющий систему Федерального резерва, представляет собой тайного царя или священного императора этого культа плодородия. Это верховный жрец, своего рода шаман этого культа, гораздо более значимый по сравнению даже с самим американским президентом. Он облечен властью менять и манипулировать с процентной ставкой. В «Федеральных записках» (Federalist Papers) отцы-основатели США Гамильтон и Джефферсон с макиавеллиевской логикой сделали фигуру президента достаточно бес­сильной: сильные и честолюбивые личности в Америке должны стремиться к карьере бизнесмена, а не президента. Председатель Федерального резерва — это аналог теневого табуированного императора некоторых восточных традиций. Рынок акций и инвестиций наполнен метафорами плодородия. Древнейший символ плодородия, фигурирующий во всех древнейших культах, — бык — был возрожден в качестве главного символа всего Уолл­стрита. Два символа рынка — яйцо и бык — занимают центральные места в языках описания финансов. Так, например, говорят, что нельзя все яйца складывать в одну корзину, что бизнес-идеи высиживаются в инкубаторе, а у каждой семьи есть свой nest egg. Аллан Гриншпан — это священный император, который в тени президента проделывает работу по обеспечению порядка и стабильности. Итересно, что сам импульс физического воспроиз­водства, воплощенный в эротизме, в США замещается культом денег.

Формы наказания. Стейнбек писал, что в старые времена в штате Вирджиния было три самых страшных формы наказания — смертная казнь, ссылка в Техас и тюремное заключение. Функции Техаса выполняла в России — Сибирь и в Великобритании — Австралия.

Об исповедальноести американской культуры. По воскресеньям люди здесь исповедуют свои души в церкви, а по понедельникам исповедуют в спортивном клубе свои тела.

Поправка Джефферсона. «Жизнь, свобода и собственность» (life, liberty and private property) —записал Джон Локк. «Жизнь, свобода и стремление к счастью» (life, liberty and pursuit of happiness)- записал позже Джефферсон в своей «Декларации независимости». С тех самых пор медицина, право и бизнес стали главными — и самыми доходными — карьерами в Америке, ибо именно они концентрируются соответственно на жизни, свободе и приобрете­нии частной собственности. Школы медицины, права и бизнеса — это те три вида образования, которые в понимании среднего американца ведут с наибольшей полнотой к реализации и сохранению локковской и джефферсоновской триады.

Противоположность между Россией и Америкой. В центре американской литературы и кино — удача. Неудачник должен жить в своем мире — он не имеет права расплескивать неудачу вокруг себя. Ему нельзя писать книги или статьи или снимать фильмы. Только успех позволяет человеку браться за перо или хвататься за кинокамеру. Что-либо говорить или писать можно только от лица успеха. В русской литературе, напротив, самый яркий и самый легитимный персонаж — это как раз неудачник. Именно страдания и неудача выступают лучшим рекомендательным письмом и визитной карточкой для писателя или режиссера. У писателя должно быть такое лицо, которое показывает, что он очень много страдал и его всю жизнь преследовали неудачи.

Инициация в американскую культуру. Должность официанта обеспечивает инициацию и успешную адаптацию в американскую культуру и бизнес. Повадки официанта полезно иметь всем — от инженера до генерального директора корпорации. Не случайно все стараются пройти через этот опыт, чтобы набраться полезных навыков и уважения к клиенту. Можно сказать, что институт официантства есть по сути своего рода американская армия, где люди впервые получают свое первое боевое крещение и опыт бизнес-служения.

Три американские столицы. Было бы разумно и справедливо, если бы Америка имела не одну, а три статуи Свободы — китайскую — в Сан-Франциско, европейскую — в Нью-Йорке, на берегу Атлантического океана, и латиноамериканскую — в Майами. Иммигранты приезжали в США с трех сторон — Атлантического и Тихого океанов и со стороны Мексиканского залива.

Об экономической пропаганде. Экономическая пропаганда циркулирует во всем теле современного государства, и государству, управляемому корпорациями, даже не нужно никакого центра пропаганды. Невольными источниками пропаганды становятся employment agencies, self—help books, employment consultants и вся культурная индустрия. Они исподволь внушают людям определенный образ мыслей, полезный для корпораций, которым не приходится тратиться на приручение публики.

О гражданском обществе. Русский человек приобщается к другим людям в сообществе через идею. Должна существовать общая идеология для того, чтобы было о чем поговорить. Западный человек приобщается через тело, общий багаж телесных ощущений. В США нетрудно, скажем, обнаружить общество любителей маленьких помидоров, в котором человеку незазорно состоять.

Предостережение Бенджамина Франклина. В1794 году Бенджамин Франклин написал особую памятку для тех, кто хочет переселиться в Америку (Information for Those Who Would Remove to America). Удивительно, что и сегодня она не потеряла своей актуальности. Эта памятка написана как напутствие и предостережение для тех, кто «имеет неверные идеи и неоправданные ожидания по поводу того, что можно обрести в Америке». В качестве элементов, нежелательных для переселения в США, Франклин, в частности, называет художников, интеллектуалов и аристократов. «Многие люди, — пишет Франклин, — воображают, что обитатели Северной Америки мало сведущи в науках и что иностранцы, имеющие таланты в литературе и изящных искусствах, должны здесь высоко цениться, их труд будет высоко оплачиваться и они могут здесь быстро разбогатеть самостоятельно. Правда же состоит в том, что хотя в Америке гораздо меньше людей, которые были бы так же обездолены, как нищие Европы, здесь также не так много и тех, кого в Европе могли бы назвать богатыми людьми; здесь скорее преобладает счастливая посредственность… Очень немногие здесь настолько богаты, что могли бы жить праздно своим доходом или на доход со своей собственности или платить цены, принятые в Европе, за предметы живописи, скульптуры или архитектуры или другого искусства, предметы скорее любопытные, чем полезные. Не случайно все те гении в этих областях, которые родились в Америке, единодушно покинули эту страну ради Европы, где они могут получить за них более адекватное вознаграждение. Еще менее можно было бы рекомендовать человеку переезд в Америку, если ему нечем себя рекомендовать кроме благородства своей крови. В Европе благородное происхождение имеет свою ценность; но невозможно себе представить худший товар для американского рынка, чем права рождения. Здесь люди интересуются не тем, «кто ты такой», а тем, «что ты можешь делать»… Просто «достойный человек», который на этом основании хочет жить за счет общества, заслужит здесь лишь презрение… По мнению американцев, тот будет более обязан специалисту по генеалогиям, кто сможет доказать, что его предки были кузнецами, крестьянами, ткачами… или другими полезными членами общества, чем тот, кто покажет происхождение от джентльмена…»

Об оптимистических кладбищах. На русских кладбищах все сиро и убого. На погосте могилы совсем обветшали; стоят там лишь понурые покосившиеся кресты, будто тут не человек упал в последнем поклоне, а просто лист слетел невзначай с дерева. На католических кладбищах сыро, но торжественно и даже помпезно: крупные белокаменные ангелы понуро склоняются над склепами и могилами, сжимая в руках свои каменные кресты. На Арлингтонском кладбище в Вашингтоне все по-другому. В разрядку, нарядно стоят белые, сверкающие на солнце могилы, как военные полки на парадном марше. Кладбище белозубо, подтянуто и чрезвычайно оптимистично смотрит в будущее.

Об американских писателях. Большинство из них бывало на родине лишь проездом. Выехали за пределы отечества Эдгар По, Эрнст Хэмингуэй, Генри Джеймс, Эзра Паунд, Т.С.Элиот, Генри Миллер, Гертруда Стайн, Владимир Набоков, Ирвинг Стоун, Оден, Фитцджеральд. Кое-кто, конечно, остался. Писатели-отшельники Генри Торо и Сэлинджер, авторы американского эпоса Уолт Уитмен и Уильям Фолкнер, а также социальные критики Стейнбек и Теодор Драйзер. Им — особенно «американскому Гомеру» Уолту Уитмену, — конечно, тяжело было уезжать слишком далеко от своего материала. Ну а Синклеру Льюису, Марку Твену и Стейнбеку надо было находиться поближе к классовой натуре, чтобы малевать свои натюрморты. Сами их герои требовали работы «на натуре».

Об агентах цивилизации. Греция была построена философами и для философов. Израиль был построен пророками. Рим — солдатами. Средневековая Европа — монахами. США -адвокатами.

Географическая ртуть. Подобно тому как все химические элементы постепенно превращаются в ртуть, все страны постепенно превращаются в Америку.

О курении как духовной практике

Курение есть дыхание, дух, духовность. Курящий интеллект быстрее приобщается к высшим горним мирам. Писатели, поэты и философы нового времени буквально выкуривали свои мысли, а сигареты стали важнейшими стимуляторами интеллектуальной и культурной истории Европы. Трубка стала столь же неизбежным атрибутом и орудием писательского ремесла, как перо или чернильница. Табак и недосыпание создали предпосылки для богатства вариаций в состояниях сознания, чем необыкновенно стимулировали художе­ственное, научное и философское творчество.

Курение оказалось наиболее значимым для романтических поэтов. Так, Серен Киркегор сравнивал поэзию с курением опиума. Важнейшие сочинения модерна были написаны на мощном допинге сигар. Ирландский поэт Йейтс вспоминает, что он переходил от одного стихотворения к другому подобно тому, как человек прикуривает одну сигарету за другой. Циклы его творчества совпадали с циклами курения табака. О табачном характере своих вдохновений писали также Шарль Бодлер, Оскар Уайльд и Байрон, а Роберт де Куинси создал целую оду курению в своей «Исповеди курильщика опиума». Теофиль Готье, Артюр Рэмбо, Жак-Жозеф Моро исступленно курили гашиш в поисках новых, нездешних образов. Габриэль Гарсиа Маркес, легендарный автор «Ста лет одиночества», писал: «Я прикуривал новую сигарету, не докурив предыдущую. Я вдыхал дым сигареты с жадностью астматика, глотающего воздух. Три пачки, которые я ежедневно выкуривал, оседали на моих ногтях и застревали в кашле старого пса, который разрывал мою молодость»². На связь курения и тайны творческого процесса указывали многие писатели и поэты. Некоторые из этих писателей оставили важные свидетельства своих никотиновых вдохновений в самом письме. Так, итальянский писатель Итало Свево разработал целую технику «фумо-анализа» в своем романе «Признания Свево»³.

Но было бы неверно представлять курение практикой, задействованной только в производстве поэтических аллюзий и литературных метафор. В пьяном табачном дыму создавали свои тексты и образы отцы современной философии — Карл Маркс, Зигмунд Фрейд и Жан-Поль Сартр. При этом они связывали с табаком не мутные прорывы вдохновения, открывающие человека к иным мирам, но особую аналитическую ясность мышления. Маркс признавался Энгельсу в письме, что «Капитал» никогда не сможет окупить тех сигарет, которые ему пришлось выкурить, чтобы написать эту книгу.

Фрейд обычно выкуривал двадцать сигар в день, что, как считают, и привело его к мысли о вытеснении и к раку полости рта. Жан-Поль Сартр превосходил Фрейда по своей курительной мощи и выкуривал ежедневно по сорок сигарет — по две сигареты на каждую страницу текста. Михаил Бахтин, один из отцов современной теории диалога и постмо­дернизма, не только создавал книги на допинге табака, но и выкуривал плоды своего творчества. Так, он без остатка выкурил рукопись своей книги по истории романа, пользуя страницы для сворачивания новых папирос. Если считать никотин самой сутью творчества и литературы, то это были папиросы в собственном соку. В том же табачном дыму творили и сугубые аналитики, чуждые поэтическим порывам, — такие, например, как Альберт Эйнштейн. Во время своих лекций он любил курить трубку. Эйнштейн считал, что курение трубки способствует формированию более взвешенных и объективных взглядов и суждений во всех сферах человеческой жизни.

Французский антрополог Клод Леви-Стросс описал особую универсальную оппозицию первобытного мышления, которую он обозначил как дуализм «меда и табака» в человеческой жизни. Именно этой оппозиции, связанной со ртом и вкусовыми ощущениями, посвящен один из самых массивных томов «Мифологичных». В сознании примитивных народов медовая сторона дела ассоциировалась с женщиной и поцелуем. Те же идеи и ассоциации мы позже обнаруживаем в работах многих современных авторов. Так, Зигмунд Фрейд говорил, бессознательно следуя древнейшему интеллектуальному стереотипу: «Курение незаменимо, если некого целовать». У братьев Гонкур мы находим ту же самую мысль: «Между табаком и женщинами существует стихийный антагонизм. Чем больше одного, тем меньше другого. Это настолько верно, что рано или поздно мужчина, полюбивший женщину, бросает курить, думая или воображая, что табак притупляет половое влечение и ведет к вялому половому акту. В сравнении с духовностью трубки любовь представляет собой низменное и отталкивающее явление». Итальянский дирижер Артуро Тосканини шутил в русле той же леви-строссовской оппозиции: «Случилось так, что я выкурил свою первую сигарету и поцеловал свою первую женщину в один и тот же день. С тех пор у меня больше не было времени для табака» .

Дуализм пронизывает и сам процесс курения табака. По своей сути и по своим эффектам курение представляет собой нечто двойственное. Это одновременно яд и лекарство, средство возбуждающее и успокаивающее. В курении можно видеть одновременно миролюбие и агрессию. Русский религиозный философ Павел Флоренский писал, что «курение отбивает мистическое чутье» и обостряет чувство человеческого «я». Но табак не так прост: он одновременно обостряет самость и притупляет ее. Сигареты совмещают в себе аполлонииское и дионисическое начала, предрасполагая одних к анализу и индивидуации, а других — к поэтическим озарениям. Таким же образом курение табака может предраспола­гать к одиночеству, с одной стороны, и к коллективному ритуалу, с другой. В самом процессе курения есть нечто экзистенциальное. Так, Теодор де Бонвилль говорил о том, что «риск жизнью есть часть удовольствия от курения»⁵.

О городах

Подобно птицам и зверям, у городов есть свои опознавательные цвета. В великих городах преобладает своя цветовая гамма, которая отчасти и составляет само их величие. Париж — симфония серого цвета. Лиссабон — серебристый. Нью-Йорк — кирпичный. Севилья — оранжевый. Лондон — алый. Санкт-Петербург — желтый. Москва — кирпично-красный. Барселона — малиновый. Иерусалим — золотой. Сайта Фе — глинистый. Сиэттл — синий. Стокгольм — коричневый. Сан-Франциско — голубой. Рио-де-Жанейро — зеленый. Буэнос-Айрес — бежевый. Салоники и Смирна — белый. Майами — розовый, цвета фламинго.

Основание империй и рокировка столиц

Для достижения стратегического баланса и циклической новизны императоры, цари и халифы часто перемещали столицы с севера на юг и с запада на восток. Грандиозные сдвиги в истории и династические рокировки отмечались переносом столиц.

Александрия — столица Александра.

Константинополь — столица Константина.

Каракорум — столица Чингисхана.

Чанъань — столица Хань и Тан.

Пекин — столица императора Чжу Ди, новая столица династии Мин.

Самарканд — столица Тимура.

Петербург — столица Петра Великого.

Аахен — Карл Великий.

Амарна — Эхнатон.

Хэйан — император Канму.

Тула — столица майянского принца Топилцина-Куетзалкоатла.

Теночтитлан — столица ацтеков.

Багдад — столица халифа Аль-Мансура.

Куфа — столица четвертого халифа Али.

Парсагаде — столица Кира Великого.

Тигранакерт — столица Тиграна Великого.

XIX век как век фальшивок

Любопытно взглянуть на «Протоколы сионских мудрецов» не только вертикально, то есть в контексте истории их возникновения, но и горизонтально- в контексте функционирования и генеалогии прочих фальшивок того же периода времени. В XIX веке была создана целая кавалькада фальшивых текстов подобного рода. Интересно, что многие из этих фальшивок родились в лоне теософских обществ или были тесно связаны людьми, ассоциировавшимися с теософскими обществами. Так, антисемитская фальшивка «Еврейский талисман» была написана членом теософского общества Ричардом Хартом. Примерно в это же время выходит книга Николая Нотовича, близкого к теософскому обществу, о жизни Иисуса Христа в Индии, озаглавленная «Тайная жизнь Иисуса». Книга эта якобы была основана на утраченной рукописи «Жизнь и учение святого Исса», найденной в тибетском ламаистском монастыре ⁶. Своего рода фальшивкой можно считать и саму «Тайную доктрину» Елены Блаватской, которая была якобы основана на нигде не найденной книге «Дзан» и надиктована ей Махатмами, учителями человечества, а также на письмах махатм, якобы адресованных Ленину.

Но «Протоколы» связаны с теософским обществом и гораздо более непосредственно. Юлиана Глинка, которая по всеобщему признанию первая привезла этот документ в Россию, также была членом теософского общества. Кроме того, само содержание теософического историософского мировоззрения структурно совпадает со многими идеями «Протоколов». Сионские мудрецы, безусловно, кажутся гротескной или даже перевернутой копией тибетских махатм. В общей теософской системе координат в мире есть две горы — добрая и злая, Тибет и Сион. Тибет и махатмы посылают в мир позитивные импульсы и знаки. Напротив, сионские мудрецы насылают на мир порчу и плетут против него всяческие интриги. Излишне напоминать о том, что в самом тексте «Тайной доктрины» разбросано множество инвектив против иудаизма. Вспомним также позднейшие нацистские экспедиции в Тибет, вдохновленные во многом историческими спекуляциями немецких ариософов, которые, в свою очередь, вдохновлялись теориями об эволюции и последовательной смене рас Елены Блаватской.

Примерно в это же время возникает целая плеяда весьма сходных друг с другом фальшивок, никак не связанных с теософией, но несущих в себе общую с «Протоколами» систему предпосылок и выводов. Это германская «Хроника Уралинды», русская «Велесова Книга» и американская «Книга Мормонов». К этой же категории сочинений следует отнести древнеирландские стихи Оссиана (сочинение Джеймса Макферсона), «древнечешский» эпос «Краледворской рукописи» (подделка Вацлава Ганки) и, вероятно, «Слово о полку Игореве». Основная интенция этих книг связана с удлинением национальной родословной в эпоху строительства национальных государств.

Но гораздо ближе к «Протоколам» по своим целям и по своей технике два других «документа». «Польский катехизис» — это якобы завещание Петра I от 1709 года, в котором конечной целью российской политики обозначено подчинение всей Европы, и в частности — Польши. Изготовлено поляками в Париже в конце XVIII века. Меморандум премьер-министра Танаки — другой документ того же рода. Это памятка, якобы адресованная Танакой японскому императору Хирохито, где он раскрывает свои планы мирового господства. В меморандуме, в частности, говорится о том, что «для того, чтобы завоевать мир, мы сначала должны покорить Китай»⁷. Подобно «Польскому катехизису», документ этот был создан китайцами для дискредитации японских империалистических планов. Интересно, что «Меморандум Танаки» как бы подтверждает мысли европейцев, и в частности мысли кайзера Вильгельма об агрессии «желтой расы».

И наконец, несколько документов, никак не связанных с «Протоколами», но лишь свидетель­ствующих о распространенности и многообразии феномена фальшивки. Из сочинений куртуазного жанра можно указать на появление любовной переписки между Антонием и Клеопатрой, сочинение француза Дент Вре Лукаса, и появление «древнегреческого» лесбийского цикла «Билитис» во Франции — изготовление французского ученого Пьера Луиса. Из фальшивых сочинений исторического жанра можно указать на письма пресвитера Иоанна Фридриху Барбароссе и византийскому императору Мануэлю.

Теория принятия решений в древности и ее современные параллели. Древние народы использовали для принятия решений знамения и гадания. Кубик этрусков, гадания по трилистнику и панцирю черепахи в Китае, по внутренностям животных у римлян или карты Таро. И, несмотря на архаичность этих систем, во многих отношениях они превосходили современную теорию принятия решений. Древняя система гадания подталкивала к принятию определенного решения, пусть даже и не всегда самого оптимального. Важными в этой системе гаданий были не столько количественные параметры решения и его статистических вероятностей, подобных тем, которые используются в теориях Герберта Саймона, сколько санкция и сам новый статус решения. Процесс и ритуал гадания придавали решению сакральный статус и тем самым рассеивали сомнения в его правильности. Этрусская модель принятия решений во многом созвучна современной системе стратегиче­ского анализа корпорации SWOT (Strengths, Weaknesses, Opportunities, Threats).

Шесть сторон этрусского кубика содержат шесть возможных исходов гадания: «война», «буря», «иди», «стой», «действуй», «хитри». «Война» и «буря» — это опасности (Threats). «Стой» и «иди» — возможности (Opportunities). «Хитри» и «жертвуй» представляют собой соответственно силы и слабости (Strengthsand Weaknesses). В случае силы нужно хитрить, в случае слабости — жертвовать, то есть молиться и приносить жертвы богам. Аналитические составляющие принятия решений идентичны.

Требования к теории принятия решений. Для принятия важных решений необходим внешний толчок. Греки пили вино, прежде чем принять решение. Этруски бросали кубик, который подталкивал их к решению. Китайцы гадали по стеблю тысячелистника. Римляне задействовали авгуров, которые гадали по полету птиц. Но главным и решающим моментом часто было само решение — его быстрое принятие — даже не содержание этого решения.

Мысли о добродетелях

Идея вины. В свое время австрийский этолог Конрад Лоренц описал эффект «импринтинга» (imprinting) в животном мире: только что родившийся гусенок принимает за свою мать или за своих родителей первое движущееся существо. Эффект Конрада Лоренца имеет множество аналогов и модификаций в человеческом мире. Ученик склонен принимать за своего учителя первого попавшегося человека, а первого встретившегося иностранца — за модель всех последующих. То же часто происходит и с молодой девушкой в период полового созревания — первого встретившегося юношу или мужчину она склонна принимать за любовь всей своей жизни. Таким же образом, по-видимому, действует и еще никем не описанный эффект обвинения самых близких людей — друзей, родителей и родных — в своих собственных провалах и неудачах. Когда что-то не получается, то в этом с самого начала и прежде всего винят друзей и самых близких. Подобно тому как гусенок принимает самый близкий в пространстве предмет за свою мать, так и человек принимает самого близкого человека за источник или причину своих проблем.

Дружба и товарищество. Реальный социализм попытался заменить дружбу товариществом. В Древней Греции фундаментальной категорией была дружба. Дружба с точки зрения древнегреческих мыслителей была началом сообщества, его первым пространственным строительным блоком. В этом и состоит натурализм греческой концепции сообщества.

Этика и литература. В «Письме о гуманизме» Мартин Хайдеггер замечает, что из трагедий Софокла можно больше узнать о греческой этике, чем из лекций по этике Аристотеля. Кажется, Бахтин имел в виду нечто подобное в отношении более близкого к нам времени, когда говорил, что история романа важнее, чем история философии. Бахтин видел кульминацию новоевропейской культурной революции в романе. Хайдеггер вслед за Ницше видел квинтэссенцию греческой культуры и религии в трагедии. Непонятно только, насколько универсально Бахтин и Хайдеггер понимали это превосходство романа и трагедии над философией. Вряд ли, например, можно больше узнать о немецкой этике из «Фауста» Гёте, чем из «Философии права» Гегеля. Кроме того, Хайдеггер здесь, вероятно, имел в виду только греческую трагедию. Здесь перед нами, по-видимому, старая дилемма. Трагедия не признает существования добра и зла. В отличие от этики, она не выносит суждений. Трагедия происходит и легко уживается с мистикой. Например, с Элевсинскими мистериями, преодолевающими смерть. Философия — источник иллюзий. Правда же жизни — только в трагедии и в ее современной манифестации — романе. Таков вывод экзистенциальных философов — ренегатов философии. Действительно ли литературные образы полнее раскрывают для нас суть нравственных движений или этот тезис правомерен только в каком-то определенном отношении? Трагедия и роман представляют собой во многих случаях более эффективный путь моральной пропедевтики без прескрипции. В романе или в трагедии дается более тонкий подход к нравственным движениям и чувствам, к амбивалентности их характеров и мотивов. Это своего рода этика без моральных суждений.

Мораль как лекарство и гарант здоровья. Ницше и Фрейд считали, что мораль представляет собой крайне нездоровое явление, вполне враждебное телу. Для них это почти само собой разумеющийся факт. В действительности мораль и любовь встроены в саму систему физиологии человека и в его клеточную систему. Человек в ней нуждается прежде всего именно для своего же собственного блага. Именно так мыслили мораль древние греки и древние индусы. Мораль была для них естественным продолжением диеты, гимнастики и физических упражнений. Только сегодня мы в полной мере узнаем о степени влияния морали на химию головного мозга, в особенности на мозжечок и гипоталамус.

Чудо либерализма. Либерализм поставил перед собой ту же парадоксальную по самой своей сути задачу, что и строители Кижей, — построить политику без гвоздей идеологии и философии. Политик не должен исходить ни из какой идеи блага, поскольку иначе его позиция будет предвзятой. Это позиция брадобрея из известного логического парадокса Рассела — брадобрей должен побрить всех, кто не бреет себя сам; если он побреет себя, то он не должен был этого делать, если не побреет — то должен был.

Наивность испанской культуры имен. В испанской культуре священные имена не табуированы. Здесь можно встретить мужчин, которых зовут Иисус, Ангел, Иероним или даже Спаситель-Сальвадор, а город легко может называться, скажем, Телом Христовым (Corpus Christi). Ну а среди женщин немудрено здесь  повстречаться с Вознесением, Возвещением, Рождеством, Религиозной Экзальтацией и даже Непорочным Зачатием. В испанском оригинале — Anunciacion, Asuncion, Concepcion, Exaltacion, Natividad.

Живопись и геополитика. В системе геополитических координат Сальвадор Дали выбирает атлантическую модель, модель, связанную с морем. Причем делает это именно от имени испанской культуры и цивилизации. Распространенные темы и сюжеты его картин — море, пожирающее сушу, рождение Америки, громадье американской цивилизации.

Экономика и этика в истории экономических учений. Этические концепции имплицитно присутствуют в ряде британских экономических учений. Так, слова Джона Мейнарда Кейнса о том, что «мы живем в цивилизации избытка с ментальностью недостатка», следует понимать в контексте этических максим. Интересно, что Кейнс сам учился у крупнейшего британского этика Генри Сиджвика.

Юм и Просвещение. Юма часто представляют не только как английского сподвижника и соратника философов Просвещения — он был другом Вольтера и Руссо, но и как одного из его столпов. Это только часть истины, причем меньшая ее часть. Юм нанес сокрушительный и по существу фатальный удар по всей концепции Просвещения — в особенности своей идеей несводимости дескриптивных и прескриптивных суждений, показав, что моральное предписание не может быть выводом ни из какого высказывания, описывающего фактиче­ское положение дел. Фундаментальная дистинкция Юма приводит к выводу о том, что никакую мораль невозможно вывести из разума и разумных оснований. Для обоснования нравственности необходимы другие источники. По признанию Канта, Юм пробудил его от «догматического сна». Но пробудил он не только Канта, но и целую плеяду блестящих континентальных писателей — романтиков и оппонентов Просвещения. Как во Франции (Жозеф де Местр, Бональд, Ламене), так и в Германии (Гаман, Якоби). «Размышления о Французской революции» де Местра буквально нашпигованы цитатами из Юма. В смысле основных направлений его влияния Юма можно сравнить с Наполеоном (только с обратным знаком), который, по мысли Шпенглера, вопреки своей воле и намерениям, осуществлял по сути британский политический проект, став невольным орудием атлантической глобализа­ции. Распространение Наполеоновского кодекса, а также продажа Луизианы Америке и организация фатального для французской армии и эфемерного по своим целям похода против России (из 450000 солдат на родину вернулось только 10000) сыграли на руку англо­саксам. Таким же образом и философский проект Юма в интеллектуальном плане внес важный вклад в чуждый его непосредственным намерениям проект контрпросвещения и континентального иррационализма. Просвещение так никогда и не смогло до конца залатать ту течь, которая образовалась в непотопляемом доселе корабле разума, который продолжал свое триумфальное шествие. После Юма нельзя строить этику исключительно на фактиче­ских основаниях: из этой новой ситуации происходит, например, амбивалентность Д. С. Милля, которому приходится обращаться к непосредственной ценности свободы через голову утилитарных соображений и калькуляций. Юм разбудил Канта и романтиков, романтики разбудили постмодернистов. Постмодернисты развернули свою революционную контрпросвещенческую агитацию.

Инцест и каннибализм во всех религиях считаются самыми страшными грехами, и вероятно, по одной и той же причине. Каннибализм есть пожирание себе подобных, инцест — это половая связь с себе подобными, то есть с самыми подобными из подобных. Запрет на оба этих акта носит характер строжайшего табу в сознании большинства народов. К этой же категории в религиозном сознании многих народов относится и гомосексуализм.

Об инцесте. Среди великих мира сего был популярен брак с кузинами. На своих кузинах были женаты Альберт Эйнштейн, Макс Вебер, Чарльз Дарвин, а также Фрэнсис Гальтон и Василий Кандинский (Анна Шемякина). На кузинах женились также писатели Джеймс Боссуэлл, Герберт Уэллс, Андрэ Жид и Илья Эренбург. Первый роман Жида был как раз посвящен любовной связи между кузинами. Генрих Гейне переживает сильное увлечение своей кузиной Амалией — именно ей он посвящает стихи своей «Книги песен». Со своей двоюродной сестрой Антуанеттой Филлипс был близок Карл Маркс. На своей двоюродной сестре женат перуанский писатель Варгас Льоса. Инцест стал не только темой его жизни, но и мотивом творчества: любовная интрига с теткой и побег с нею из дома — сюжет одной из его самых известных книг. Замуж за своего кузена выходит Ида Рубинштейн. У автора «Протоколов» Сергея Нилуса был роман с кузиной и соседкой по имению Володимировой. Браки на кузенах и кузинах были также приняты в королевских и банковских домах. Такова была ситуация в доме Ротшильдов и домах еврейских коммерсантов и банкиров Нью-Йорка. То же самое — в королевских семьях Баварии, у испанских королей и при дворе английской королевы Елизаветы.

О современности.

Это время, когда вместо трактатов, сумм и манифестов выходят одни статьи.

Когда поют песни не во время праздников урожая, но только во время концертов.

Когда информация заменяет мудрость.

Когда старики учатся у молодых.

Когда все уже сказано, и не однажды.

Когда болеют и умирают не от недостатка, а от избытка.

Когда больше нет дальних, а следовательно, нет и ближних.

Когда не количество переходит в качество, а качество в количество.

Культурные фобии: хронофобия греков и клаустрофобия евреев.

Греки боялись времени. В греческой мифологии время воплощено Хроносом, богом, нещадно пожирающим своих детей. Философия выполняла в Элладе не только познавательную, но и психологическую роль — она ограждала греков от страха времени. Вечная мечта грека — остановить время, пустить его вспять. Не случайно древнегреческое слово «вечность» этимологически связано со словом «молодость» (в противоположность русской «вечности», связанной скорее со старостью). Греческая вечность — молодая и задорная. Эта эллинская любовь к вечности проистекает из страха времени. Не исключено, что именно поэтому у греков никогда не сложилось настоящего понимания истории. Еще Гегель обращал внимание на то, что греческая история не содержит в себе достаточного уровня рефлексии и представляла собой литературный жанр или чисто мемуарные повествования. У евреев не было страха времени, но зато у них был страх пространства. Иудаизм враждебен пространству. Так же как природа боится пустоты, святость боится пространства и воплощения. Идолопоклонство в своей крайней манифестации предполагает почитание самого пространства. Страх времени также преодолевается представлением о мессианских временах. В средневековой теологии даже возникает проблема первичности времени по отношению к Богу.

Трагедии древнегреческая и древнееврейская. Наблюдательные юдофобы обращали внима­ние на то, что у евреев нет жанра трагедии и им чуждо трагическое миросозерцание в целом. Со времен Фридриха Шиллера трагическое начало считалось началом всего подлинно человеческого. В русле этой романтической традиции Уайтхэд, например, замечал, что отрок — это еще не вполне человек, поскольку ему неведома трагедия. Ученый-эллинист в своем сочинении о «Книге Иова» замечает, например, что эта книга содержит в себе элементы трагического начала и потому, вероятно, была заимствована у какого-то эллинистического автора, поэта-трагика. Но те, кто включил «Книгу Иова» в библейский канон, попытались затушевать это начало, и отсюда якобы проистекают непоследовательность и разночтения в этой книге, соединяющей греческую трагедию с древнееврейской бестрагедийной традицией. По иронии судьбы народ, который оказался не в состоянии создать искусство трагедии или поднять ее на приличествующий ей пьедестал, более всех оказался слит с трагическим началом самой своей историей. Христианство абсорбировало греческую трагедию и ее мистерию в тело своей религии. Иудаизм остался чужд как мистерии, так и трагедии. Но опять же — по иронии судьбы он несет свой крест.

Об искусстве

О танце. «Тем, кто не слышит музыки, кажется, что танцоры сошли с ума», — гласит китайская поговорка. Две главные теории танца — марксистская и фрейдистская — видят его истоки соответственно в труде и в эротической потребности. Марксисты, опираясь на теорию мимесиса, справедливо усматривают в танце воспроизведение движений и практик, ведущих свое происхождение из трудовой деятельности. У фрейдистов танец предстает как проекция желания. Действительно, в танцах, исполнение которых обычно приурочено ко времени великих сельскохозяйственных праздников, нетрудно различить как движения трудовой практики, так и движения, связанные с культом плодородия. При этом «эротиче­ский» и «трудовой» компоненты нередко сливаются, поскольку трудовая деятельность часто неотделима от аграрных культов плодородия, где эротические движения в курсе симпатической магии прямо следуют за «трудовыми движениями». И все же в каждом танце просматривается — подчас более очевидно, чем в музыкальной мелодии, — своя тема, свой сюжет.

Сделаем попытку интерпретировать сущность некоторых наиболее известных танцев.

1. Главная тема танго — это драма вечной борьбы, столкновения, отталкивания и трагического притяжения полов.

2. Фламенко — танец человека, который весь день был раздавлен и унижен физическим трудом и который ночью танцует, освобождаясь и проклиная свою дневную долю.

3. Чардаш — куртуазный восточноевропейский вариант танго.

4. Ламбада — эротическое движение.

5. Гавайский танец воспроизводит три «трудовых» (плавание, охота и рыбалка) и одно «эротическое» движение.

6. Вальс. Главная идея этого танца — необходимость пребывания вместе, несмотря на все превратности судьбы.

7. Корейский «Танец Неба» с коловращениями, журчанием колокольчиков и кручением ленточек — танец солидарности человека с небом и небесными явлениями.

О предметности в музыке. Музыка чуждается воплощений и опредмечивания. Но все наиболее поэтические музыкальные сочинения удивительно предметны. Рев медведя у Гайдна, полет шмеля у Римского-Корсакова, рык австралийских зверей из девственного леса у австралий­ского композитора Росса Эдвардса, пейзажная музыка Малера, танцы «Щелкунчика» или даже стук швейной машинки у Массина. Из глубокой музыки наиболее интересны попытки переложить философию на язык музыки — «Так говорил Заратустра» Штрауса и «Философ» Гайдна.

Законы сохранения в культуре. {Наблюдая за движениями смычка Мидори.} Резкий самурайский мазок смычком. Изысканная и взрывоопасная смесь эротизма и милитаризма в скрипичной игре. Сражение смычка со струнами. Взмах и удар смычком напоминают приемы японских боевых искусств. В самом силуэте и облике Мидори — сочетание хрупкости и боевой дисциплины, готовности идти до конца. Хризантема и меч. Странно слышать из гущи этого боевого поединка детский плач скрипки равелевских «Цыган».

Боевая стихия симфонического оркестра. Симфония — это легкая кавалерия скрипок, помноженная на редуты виолончелей, подкрепленная артиллерией духовых инструментов и скрытых в засаде ударных, и все это — под сенью фланговых крепостей, состоящих из контрабасов.

Онтология Хуана Миро. У всех действительно великих художников есть не только своя тема в живописи и своя художественная техника, но и своя онтология. У каталанского художника Хуана Миро это чувствуется особенно ясно. В его художественном мире особое место занимают амебообразные женщины, звезды и птицы. Миро создает не просто онтологию, но особую райскую онтологию, онтологию и топографию самого рая, где мир предстает освобожденным от всех острых линий и углов. В свой каталанский рай он соглашается допустить только звезды, женщин и птиц. При этом птицы и женщины предстают посланцами неба в земном мире, и именно они временами поднимают человека наверх к звездам.

Философия и искусство. В отношении искусства философия выступает своего рода Ветхим Заветом. Философия — это Закон. Искусство — благодать. Нахмуренные брови Ветхого Завета взыскуют истины. Искусство не претендует на истину; оно ищет только индивидуальной правды. В нем есть благодатная языческая легкость. Искусство — спасение, и оно требует искупительной жертвы самого поэта. Философия же, подобно Ветхому Завету, хочет еще быть абсолютной и единственной истиной. Оттого она так взыскательна к методу — своему Закону.

О кино. Итальянское кино возникает с прямым участием и в явном диалоге с русской литературой. Здесь даже устанавливается странное соответствие русских литературных фигур с творцами итальянского кинематографа. Росселини — это очевидный итальянский Толстой со своим строгим и неортодоксальным моральным кодексом. Ранний Де Сика – это итальянский Гоголь, а «Похитители велосипедов» — его итальянская версия «Шинели». Из «Похитителей велосипедов», как из гоголевской «Шинели», вырастает весь итальянский кинематограф. В Висконти с его любованием аристократическим бытом и нравами есть что-то от Бунина и Набокова, с одной стороны, и от Достоевского — с другой («Белые ночи», а также ранние фильмы из рыбацкого быта). Ну а Феллини — это, разумеется, Александр Пушкин. Ранний Феллини с его «Дорогой» и «Ночами Кабирии» соответствуют пушкинским «Повестям Белкина» и «Станционному смотрителю». И от этих ранних своих трагедий он движется к более поэтическим творениям. «Амаркорд» соответствует «Евгению Онегину». В Микельанджело Антониони с его беспристрастной наблюдательностью и объективностью есть нечто от Антона Чехова — он, подобно русскому писателю, живописует с равнодушной наблюдательностью сцены человеческой драмы.

О германском кинематографе 30-х годов. Немецкий кинематограф 30-х годов сосредоточен на идее заговора злых сил. Все это уже очевидно в общей экспрессионистской палитре фильмов Мурнау и Фрица Ланга. Целая феноменология преступного сознания выстраи­вается в «Вампире», «Восходе солнца» (заговор женщин), «М», «Еврее Зюссе», «Докторе Мабюсе», «Големе». Вся эта экспрессионистская дурманящая арт-атмосфера по-своему подготавливает гитлеризм вне зависимости от идеологической ориентации авторов этих картин. Сам Фриц Ланг бежит из Германии, не желая сотрудничать с Гитлером, но Гитлер видит, что тот мог бы быть крайне ему полезен.

Об Эросе и Танатосе в кино. Эрос и Танатос европейского кинематографа XX века — Феллини и Бергман.

Киномонизм. Кино растет из одного образа, как скульптуры Микельанджело из единого каменного монолита. По признанию режиссера, весь «Кинг Конг» вырос из образа огромной обезьяны на Эмпайр стэйт билдинг в Нью-Йорке или фильм Хичкока «North by Northwest» — из сцены погони по лицам каменных президентов на скале в Южной Дакоте.

Социология

Образы общества. Главные отношения в обществе: конфликт (Маркс), обмен товарами (утилитаристы), разделение труда и функциональная дифференциация (Дюркгейм), повседневные взаимодействия и транзакции (Гоффман), отношения, окрашенные элемен­тами символического взаимодействия. Из этих предпосылок вытекают различные метафоры общества: общество как рынок (утилитаризм), общество как поле столкновений и конфликтов (Маркс), общество как система разделения труда (функционализм), общество как место встречи индивидуальных актеров. Интересно, что и свои наблюдения над обществом в целом эти социологи строили на основании своих наблюдений над конкретными институтами, экстраполируя наблюдения за ними на весь социум. У Маркса это была фабрика, у Гоффмана — психбольница, у Фуко — тюрьма, а у китайского мудреца Шан Яна — казарма.

О бюрократии. Хьюз говорил, что главная характеристика государственных институтов — это ненависть к посетителям. Бюрократия — это особый род налога, налог временем, на граждан государства.

Генеалогия сообществ. В повседневном общении люди постоянно трутся друг о друга. Страдания и переживания сбивают их вместе в общую кучу — в сообщество. Только потом появляются общие символы, этничность, национальная или религиозная идеология. Наоборот, отсутствие общих страданий дает разобщающий эффект.

Парадокс человеческих сообществ. Чем ниже и черней социальный слой, тем более разветвленная там социальная иерархия. В тюремной камере мы находим гораздо более сложносочиненную и развилистую многоступенчатую иерархическую систему, чем при дворах европейских монархов эпохи абсолютизма. Герцог, генерал и император держатся друг с другом на равных и высоко ценят свою честь и честь своих приближенных, включая слуг, адъютантов и егерей. Наоборот, в тюрьме, где, казалось бы, всякие социальные дистинкции должны быть максимально размыты, существует разветвленный ритуал и целые реестры социальных фигур: паханы, шестерки, тузы, пистоны. В вертикальных реестрах всегда пахнет социальной низостью.

Социальные иерархии в цивилизациях. Древняя Греция: философ, правитель, воин, ремесленник, торговец, метек, раб. США: торговец (генеральные директора крупнейших корпораций и президенты по продажам), адвокат, ремесленник (врач, программист, бухгалтер и т. п.), философ. Испания: тореадор, художник, воин, ремесленник. Традицион­ная Япония: император, воин-самурай, крестьянин, торговец. Советская Россия: писатель, руководитель партии, государственный чиновник, философ, рабочий. Франция: поэт, академик, рантье, рабочий, крестьянин. Древний Египет: фараон, жрец, писец, строитель пирамид, крестьянин, торговец. Древняя Индия: брахман, кшатрий, шудра. Китай: ученые, торговцы, ремесленники, крестьяне. Латинская Америка: генералитет, крестьяне, рабочие, безработные.

Средний класс как антикласс. В среднем классе собственно классовое сознание размыто, притуплено и утратило качественную определенность. Старые европейские консерваторы всегда воспринимали этот средний класс как результат вивисекции всех европейских сословий. Общество среднего класса в этом смысле — это результат деклассирования.

Профессия как антропологический тип. Адвокат, бухгалтер и банкир представляют собой не профессии, а особые антропологические типы.

Лингвистические инерции. Ницше: «Боюсь, мы не сможем еще избавиться от Бога, покуда мы верим в грамматику». Ницше здесь якобы имеет в виду субъектно-предикатную структуру предложения: за действием всегда стоит какой-то агент. Но Бог живет в языке совсем в другом и в гораздо более фундаментальном смысле. Вера в Бога живет в привычках, в морали, в суевериях, этимологиях, повседневных выражениях, инерциях и стереотипах мышления, в «спасибо» и в «слава богу»… В современном человеке сохранились не до конца осознанные религиозные инстинкты. Так, он старается навлекать на себя страдания, дает милостыню, загадывает нечто и переступает, сам себя наказывает за провинности, ведет внутренний учет и контроль своих прегрешений.

Одиннадцать тезисов о евреях

Еврейство как метафизический принцип. Еврейство представляет собой не только нацию, религию или этническое сообщество. И даже не один из двух главнейших модусов европейской и универсальной культуры, который викторианский литературный критик Мэттью Арнольд назвал в свое время «гебраизмом», противопоставив «эллинизму». Еврейство представляет собой своего рода метафизический принцип, принцип самого бытия, одну из действующих сил и стихий мироздания. Впервые в европейской историо­графии это уловили чуткие к любым еврейским флюидам и влияниям антисемиты, но слишком эмоционально и потому неправильно интерпретировали эту метафизическую проблему. В древности в таком сверхрелигиозном ключе о евреях заговорили также

гностики. «Еврейский» принцип может быть обнаружен в разных мифологиях — аналогах трикстера или джокера в картах. Евреи и история интимно связаны, и это не внешнее, а внутреннее отношение. «Еврейство» поэтому — это легитимная философская категория и легитимный предмет для философской рефлексии, подобно необходимости, вероятности, случайности или сну. Поэтому такие темы и названия книг, как «История и евреи», «Глобальные катастрофы и евреи», «Язык и евреи», «Диалектика и евреи», «Достоевский и евреи», не вполне спекулятивны и вполне имеют право на существование. В русской политической жизни еврейский вопрос продолжает сохранять именно такой сакрально-метафизический статус. Если в США политическую позицию кандидата в президенты измеряют отношением к абортам и владению оружием, считая их точнейшими индикато­рами политической позиции и по всем остальным политическим и социальным вопросам, то в России «еврейский вопрос» продолжает сохранять свою первозданную дремучую метафизическую составляющую.

Евреи и эволюция. Коммерческий элемент — решающий в эволюции человечества. Ученые приходят сегодня к выводу о том, что человек происходит не просто от обезьян, а от особого рода коммерчески ориентированных обезьян. Неандертальцы, оказывается, стали тупико­вой ветвью эволюции не оттого, что были глупы, а оттого, что не знали, как правильно торговать. У них не было развито символическое мышление, необходимое для участия в торговле⁸. Сноп социальной и биологической эволюции сошелся как раз на евреях и бухгалтерах.

Новые боги семитов. Существует как будто предустановленная гармония между евреями и финансами, с одной стороны, и мусульманами и нефтью, с другой. Как будто бы опять, как и в Троянской войне, этим двум партиям помогают разные боги. Боги как будто бы особенно щедро расположили нефть именно в мусульманских землях.

Евреи и индустрия. Еврейский деловой гений никогда не ограничивался паразитическим капиталом инцестуозного финансового бизнеса. Зомбартовское противопоставление еврей­ского паразитического и протестантского индустриального капиталов выглядит сегодня по меньшей мере наивно. Евреи всегда были пионерами в освоении новых деловых горизонтов и капитанами новых индустрии и методов. Нефтяной бизнес и транспортировка энергоно­сителей (Самуэль Маркус — основатель компании «Шелл» и Леон Гесс — основатель «Гесс»), основание крупнейших голливудских студий (все шесть крупнейших студий Голливуда были основаны евреями — выходцами из одного и того же района черты оседлости радиусом в 500 миль), торговля сахаром (Бродский), алмазами Южной Африки (Оппенгеймер), цветными камнями Бразилии (Штерн), основание империй СМИ (Мердок и Максвелл), торговля зерном Российской империи в Одессе, строительство российских железных дорог (Поляков), производство швейных машинок (Зингер), автомобилестроение (Ситроен), гаванские сигары (Давидофф), строительство деловых районов и рынков недвижимости (братья Райхманы), вывоз нефти и полезных ископаемых из постперестроечной России, распродажа сокровищ царской семьи (Хаммер) и золота коммунистической партии (Бирнштейн), вывоз произведе­ний искусства китайского Туркестана после падения последнего циньского императора (венгерский еврей и востоковед-авантюрист Штейн), развитие французских и итальянских домов кутюрье, золотая лихорадка, торговля джанк-бондами, торговля антиквариатом и предметами искусства, ювелирное дело (биржа в Антверпене), развитие компьютерных технологий и коммодизация технологического бизнеса (Делл). Без их активного участия не обошлись и такие более сомнительного свойства мероприятия, как, например, торговля рабами в Истанбуле и на юге Америки, контрабанда алкоголя во времена сухого закона, торговля оружием, мощное развитие порнографической индустрии, торговля женщинами в Европе и коммерческие поставки опиума в Китай в период, предшествовавший опиумной войне с Великобританией (в этом немало преуспели иракские еврейские деловые дома Сассунов и Кадури). Таков масштаб этого многоликого и вездесущего еврейского влияния на деловую сферу, и немудрено, что такая степень участия в бизнесе вызывает безудержные и инстинктивные приступы юдофобии.

Окно в Европу. Настоящее окно в Европу прорубил не Петр I, а Екатерина II, и проходило это окно не столько через шведскую военную кампанию Петра, сколько через передвинувшуюся на Восток польскую границу. Эта щель в Европу, сквозь которую в Россию просачивалось зияние европейских смыслов, шло не морем — через Балтику, а сушей — через черту оседлости. Поляки отомстили России за национальное унижение экспортом иудеев. Евреи стали польским немезисом, троянским конем, подаренным поверженной шляхтой Россий­ской империи. Именно евреи, проникшие в Россию вместе с разделами Польши, дают мощный допинг российской экономике и интеллектуальной жизни, становясь мощным катализатором ее развития. Евреи попадают в Россию невольно и без приглашения — как бы в нагрузку к полученным территориям Польши. Но именно они исподволь превращают Россию в европейскую страну в гораздо большей степени, чем петровские реформы, балтийский флот, итальянская архитектура и проспекты Санкт-Петербурга. Эта еврейская интервенция становится более решающей для русской исторической драмы по сравнению с многолетними попытками полуофициальной колонизации России Германией, осуществляв­шейся главным образом через каналы армии и Академии.

Католические евреи. Идея католических, то есть вселенских или универсальных, евреев принадлежит одному из основателей консервативного иудаизма Соломону Шехтеру. Католические евреи Шехтера должны творить универсальную миссию. К сожалению, Шехтер так никогда и не развернул эту идею, которая исподволь уже давно вдохновляла европейских евреев. Евреи Австро-Венгрии давно мыслили свою миссию именно в ключе универсальности, предложенной Шехтером. Сионизм оставался для большинства из них слишком провинциальным и излишне романтическим видением будущего еврейства и его задач. Но эта «католическая» миссия еврейства всегда была актуальной.

Пол, евреи и вдохновение. В «Поле и характере», сопрягая темы еврейства и пола, Отто Вейнингер уловил чрезвычайно важный момент восприятия еврейства в Европе. Проблемы пола и евреев неразрывно связаны — в них и через них народы видели тайну сакрального, выход в запредельные и трансцендентные миры. Пол причастен к таинству рождения человека. Согласно библейскому учению, еврейство причастно к таинству сотворения мира и истории как избранный и возлюбленный народ Бога. В мире обыденности проблема пола и еврейский вопрос облечены покровом тайны. Та же загадка — в гении и вдохновении. Здесь, в этих трех точках, — тайна пересечения земного и божественного, дольнего и горнего. Весь русский Серебряный век по сути зачарован проблемами пола и евреев. В иудаизме древнейшие сельскохозяйственные праздники плодородия сохранились в своей нетронуто­сти по сравнению с христианством. И в этом их буквальная связь с проблемами начала, истоков, генеалогии — пола, размножения, череды поколений.

Уильям Оккам и жидовствующие. Принцип, предложенный Оккамом, проникнут иудейскими интуициями. Знаменитая «бритва Оккама» предполагает, что нужно устранить ненужные и лишние сущности. В контексте XIII века это могло быть понято исключительно в аспекте отрицания догмата Троицы. Отсюда злоключения Оккама в Авиньоне и последующее изгнание в Баварию.

Сионизм и идеология пространства. Повивальная бабка сионизма — русская и американская истории и концепции идентичности. Сионизм впервые в еврейской истории ставит в центр внимания проблему государственного пространства. Эта постановка проблемы возникает под значительным влиянием русских и американских евреев, которые составили плоть и кровь идеологии возвращения в Сион. Не случайно главными поборниками сионизма стали именно русские и американские евреи. В США и в России пространственная идентичность имела особенно важный статус. Человек, родившийся в Америке, автоматически становится американским гражданином. Русские также крестили инородцев специфически русским имперским пространством. Русскость мыслилась как пространственная категория, и русские этнические общины не сохранялись надолго за пределами России. Таким образом, многие принципиальные источники сионизма — нееврейские или не вполне еврейские: ницшеанская концепция личности, толстовская концепция крестьянской общины и русско-американская концепция пространства.

Пространство и время иудеев. Андрэ Леруа Гурон писал в свое время о концентрическом пространстве земледельцев и линейном характере пространства у охотников и собирателей. То же самое можно сказать о номадах. Пространственная линейность легко переводится в линейность во времени. Евреи, как и другие номады, гораздо ближе к линейной перспективе времени и пространства, которая противостоит концентрическому пространству и цикличе­скому времени земледельца. В линейном времени и пространстве нет центра. Вопрос в том, почему другие номады — например, кельты — не пришли к сходным концепциям истории.

Евреи в чужих религиях. В католическом Риме евреи добрались до титула римского папы (папа Анаклетий II). Католическая церковь числила среди своих святых и кардиналов сотни евреев. В Византии в XIV веке константинопольским патриархом стал еврей Филофей. На арабском Востоке евреи стали имамами и мусульманскими учеными. Таким был, например, великий арабский историк еврейского происхождения Гарун аль-Рашид. Йеменским евреем был и Абдула ибн Саба Аль-Яхуди — основатель шиизма. Иудей Убейдалла, выдававший себя за потомка халифа Али и дочери Мухаммада Фатимы, стал имамом, основал фатимидскую династию и стал родоначальником исмаилизма — религиозного движения в исламе. Другой иудей — Иакуб ибн Киллис стал везиром первого фатимидского халифа в Каире и основал Аль-Ахзар — старейшую мусульманскую религиозную академию. В Мексике еврей Сидни Франклин стал ведущим матадором. В Оттоманской империи еврей Мустафа Кемаль и младотурки возглавили турецкую революцию.

Еврейский Selbsthass. В XV веке еврей Томас де Торквемада стал великим инквизитором Кастильи и Леона. В России директор катковского лицея Владимир Грингмут стал одним из основателей черносотенного движения и создателем Русской монархической партии. Еврейские солдаты геройствовали в войсках вермахта. Полуеврей Рейнхардт Гейдрих рапортовал Гиммлеру и был одним из лидеров в организации окончательного решения еврейского вопроса.

Идея анти-Христа в русской истории. В русской истории образ анти-Христа неразрывно связан с еврейством. Исторические воплощения анти-Христа в русской истории включают в себя таких истинных и мнимых евреев, как Петр I (согласно старообрядческой легенде, он был якобы подменен в ходе своих европейских путешествий на еврея из колена Данова), Лжедмитрий II (ему прислуживал Михаил Романов, основатель династии Романовых), Леон Троцкий (именно он, а не Ленин, олицетворял большевистскую революцию в глазах черносотенцев), Лазарь Каганович («молодогвардейцы» видят в нем истинного российского императора и тайного руководителя сталинских репрессий), Михаил Горбачев с апокалип-

тической метой на лбу (отец перестройки представал на страницах новочерносотенных газет облеченным в ермолку). Но анти-Христова сущность еврейства воплощается и в том, что евреи «функционировали» в роли цареубийц и премьер-министров: Андрея Боголюб-ского, Александра II (Геся), Петра Столыпина, Николая П. Так, некоторые особенно рьяные защитники выводят святость Николая из факта его убийства евреями и говорят об особой категории православных святых, «убиенных жидами».

Новый Иерусалим. Образ Иерусалима не менее фундаментален для воображения европейских народов, чем Рим. На статус нового Иерусалима претендовали Нюрнберг и все три русские столицы — Киев, Москва, Санкт-Петербург. В Нюрнберге была своя Масличная гора, и он был наиболее частым местом резиденции императоров Священной Римской империи германской нации.

Евреи и время. Леруа Турон связывает пространственный идиотизм с земледельцами, а линейную концепцию пространства — с охотниками и собирателями. Ориентация во времени, по-видимому, является производной от пространства. В этом контексте вполне закономерно, что евреи-странники впервые открывают линейную концепцию времени, которая легла в основу современного видения истории.

Великие императоры и евреи. Приставка «великий» к имени императора обычно сочетается с покровительством иудеям. Александр Великий — один из любимых еврейских императоров. Он не тронул Храм и отличался веротерпимостью. Персидский император Кир Великий отпустил евреев из вавилонского плена. Евреям покровительствовал также Дарий Великий. Армянский император Тигран Великий ввез в великую Армению, которая тогда граничила с Иудеей, тысячи евреев для развития торговли и ремесел. Карл Великий, первый каролингский император и всеевропейский монарх, привлекал в Священную Римскую империю еврейских купцов. Польский император Казимир Великий разрешил евреям массовый въезд в Польшу в период гонений в Германии и по всей Европе для развития хозяйства и арендаторской деятельности. Петр Великий благоволил к евреям: многих приблизил к себе и принял множество из них на государственную службу для введения европейских реформ. Германский кайзер Фридрих Великий привлекал евреев в Пруссию; большая часть немецких евреев иммигрировала в Пруссию именно во времена его царствования. Тимур Великий, или Тамерлан, привлекал евреев в Самарканд для развития знаний и ремесел. Британский диктатор Оливер Кромвель разрешил евреям проживание в Великобритании после многовековых преследований и изгнания. В 1772 году просвещенная императрица Екатерина Великая после разделов Польши предложила евреям равные права и только под давлением Сената и местных властей согласилась на установление черты оседлости. Не из покровительства ли евреям выводится здесь сама проблема «величия» и «великости»? Не потому ли их называют «Великими», что они покровительствовали евреям?

О добродетели радостности. По индексу ощущения счастья индустриально развитые народы значительно отстают от Филиппин и других стран Юго-Восточной Азии. У древних народов была особая культура радости. Древние греки приветствовали друг друга словом «возрадуйся». Традиционный еврейский гимн «Хава нагила» начинается словами «Давайте возрадуемся и возвеселимся». У хасидов и китайских даосов радость не была чем-то морально нейтральным и выступала в качестве одной из важнейших добродетелей. В средневековом христианстве радость противопоставлена греху уныния (fristitisia). Совре­менный человек почти разучился радоваться, радоваться простым вещам, которые в прошлом вызывали восхищение и удивление. Культ денег и успеха толкает его на вечное уныние. У каждого народа, если это настоящий народ, есть свои уникальные и ни на чьи другие не похожие радости. Можно даже сказать, перефразируя Льва Толстого: все народы печалятся одинаково, но радуются по-своему. Вот несколько способов радоваться, обнаруженных у разных народов на основании их письменных и устных источников.

Четыре радости японца связаны с природным циклом: созерцание свежевыпавшего снега зимой, любование цветущей сакурой весной, восхищение осенней луной и багряными листьями клена летом…

Радости китайца связаны с человеческими отношениями. «Разве не радостно встретить друга, вернувшегося после долгой разлуки?» — спрашивает Конфуций своих учеников. Цзин Шэнтань в своей книге «Двадцать одна радость жизни» продолжает мысль Конфуция, перечисляя прочие радости человеческих отношений: «Разве не радостно служить в городской управе и каждый день входить во двор канцелярии под бой барабанов?», «Разве не радостно неожиданно обнаружить в своих бумагах послание старого друга?», «Разве не радостно, прожив много лет на чужбине, возвращаться домой и увидеть издалека ворота родного дома?», «Разве не радостно в жаркий день помыться да еще и хорошо помыть голову?»

Четыре радости еврея. В одной старой талмудической книге об этих радостях сказано так: «У настоящего еврея есть четыре радости, и ни одну из них невозможно омрачить. Первая радость — это радость от чтения Торы (симхат Тора), вторая радость — это радость субботы (симхат шабат), третья радость — это радость от сознания себя евреем. Четвертая радость -радость фаршированной рыбы, гефилте фиш».

Четыре радости русского: радость от быстрой езды, радостное ощущение после похода в баню, радость от дружеской попойки и радость от сознания загадочности своей души.

Три радости бедуина. В преданиях бедуинов говорится так: у каждого истинного бедуина -три радости: есть мясо, ехать на мясе и втыкать мясо в мясо.

Три радости американца. В Конституции сказано: «Каждому американцу в качестве неотделимых от него прав и соответственно радостей жизни даны жизнь, свобода и частная собственность».

Три радости португальца. Португальский поэт Камоэнс говорил, что португальцу Богом дано три радости: идти по песчаному берегу моря так, чтобы волны касались лодыжек, гулять по кривым закрученным улицам Лиссабона и радоваться дарам моря, портвейну и фатали­стическим фадо в приморских харчевнях.

О красоте женщин. В индийской культуре красота женщины измерялась ее бедрами. Самая красивая женщина поэтому — та, которая «идет походкой слона». Так они описываются в памятниках древней индийской словесности. В египетской культуре женская красота сосредоточена в ширине ягодиц. Ягодицы должны мерно покачиваться и колыхаться, когда женщина движется, а зад должен далеко выдаваться назад. В японской культуре — это участок шеи между плечами и затылком. Это самая лакомая для мужчин часть женского тела. У китайцев — это ступни женских ног. У некоторых африканских племен — это запястья рук или голень ноги. Именно там размещают они свои многочисленные браслеты. У арабов — живот. В «Сказках тысячи и одной ночи» обязательный атрибут красавиц — особого рода пупок, куда должна помещаться унция орехового масла. И только европейцы с древних времен почему-то зациклены на женской груди.

Смысл приветствий на разных языках. Русские приветствуют друг друга пожеланием здоровья: здравствуйте. На мусульманском Востоке и среди иудеев принято приветствовать друг друга пожеланием мира: мир вам — шалом — салам алейкум. Китайцы традиционно здоровались

друг с другом вопросом: «Поели ли вы сегодня?» («Ни чи фань ле ма?»). Это приветствие, впрочем, не предполагало ответа с разъяснениями о последнем приеме пищи и степени сытости. Древние греки при встрече желали друг другу радости. «Радуйся» — так буквально звучит приветствие на языке Софокла и Сократа. «Благослови тебя солнце» — привет­ствовали друг друга древние индейцы майя, строители пирамид. Но, пожалуй, самое метафизическое приветствие — у индусов. Индусы здороваются друг с другом кратким «намаете». Это короткое слово не поддается односложному переводу. «На» — отрицание, «ма» — я, «те» — ты. «Божественное начало во мне приветствует божественное начало в тебе. Мой божественный дух встречает такой же дух в тебе». Так в самом салюте между людьми скрываются потайные смыслы культур и человеческих отношений.

О гении. Симптоматично, что XX век в виде нарицательного имени гения избрал Альберта Эйнштейна. До теории относительности в этом смысле всегда говорили только о Леонардо. Гений — это тот, кто создает нечто настолько уникальное, что не может быть воспроизведено кем-то иным. Галилей отказывается от своего открытия, сознавая, что после него это может открыть некто иной.

Что такое человек?

Человек отличается от животного ритуалом, учил Конфуций. И добавлял: «Человек, не знающий ритуала, подобен крысе». По мнению китайского философа Сюнь-цзы, человек отличается от диких зверей чувством стыда. Через века русский философ Владимир Соловьев вторил ему своей формулой: «Стыжусь — значит существую». Константин Леонтьев считал, что человек отличается от животных чувством благоговения. Серен Кьеркегор видел сущность человека в способности трепетать, в моральном и религиозном смысле. Животное дрожит и боится, но только человек способен к настоящему, полновес­ному трепету. Блез Паскаль назвал человека «мыслящим тростником», полагая, что в основе всего человеческого лежит осознание своей хрупкости. Хайдеггер видел эссенцию человека в его особой экзистенциальной близости к Бытию — в его «бытии к смерти». У Аристотеля человек отличается от животных своей политической сущностью. Везде, где обитает человек, есть политика. Декарт видел главный атрибут человека в мышлении. Гегель уточнял — в способности к самосознанию. Фридрих Шиллер и романтические поэты считали, что человека отличает неизменное чувство трагического, совершенно незнакомое природе. Ницше определял человека через скуку. «Человек — это тот, которому может быть скучно». Людвиг Витгенштейн полагал, что от животных человек отличается прежде всего языком. Фрейд — бессознательными переживаниями. У Анри Бергсона суть человека — в способности вспоминать. У Дэвида Юма — в способности давать обещания. У Иммануила Канта — в свободе. Михаил Бахтин видел специфическую особенность человека в его склонности и открытости к диалогу. Маркс попытался было отменить и историзировать идею о метафизической сущности человека, замечая, что человек — это совокупность всех общественных отношений; его необходимо определять исторически, без всяких отсылок к метафизическим сущностям. Но по сути он видел человеческую сущность в способности оперировать орудиями труда. Религиозные философы — такие, например, как Леонтьев, — видели ее в способности к благоговению.

Конечно, можно считать все это лишь бессвязным нагромождением мнений, которые, конечно, можно как-то классифицировать. Но мне кажется, что здесь нет полного хаоса и можно примирить все эти различные и ничем не связанные определения. Итак, суммируя и обобщая все эти определения, можно сказать, что человек — это такое существо, которое определяется своим отношением к высшему, — отсюда благоговение, трепет, ощущение своей хрупкости, стыд и попытки уравновесить все это ритуалом. Но связь с высшим и

непонятным неизбежно сопряжена с трагическим мироощущением, которое навевает мысли о смерти и конце, а это, в свою очередь, может вызывать скуку или улыбку. Чтобы уразуметь это высшее отношение и осознать себя в отношении к нему, человек использует разум, язык и полагает себя свободным.

Об узости немецкой классической философии. Здесь целью всего провозглашено познание. Ну а где же безотчетная и неотрефлексированная радость, где мир инстинктов и безусловных рефлексов? Почему и откуда эта навязчивая мысль о том, что человек весь свой опыт, как пчела, должен нести назад, в улей человеческого познания, и что его более примитивные ощущения — только ступеньки на лестнице познания? Этой узостью немецкие философы могли быть обязаны и Библии, где иудеи женщину не иначе как познают.

Макиавеллизм Фрейда. Фрейд — это Макиавелли либерализма. Он предлагает выстроить институты либерального буржуазного общества таким образом, чтобы канализировать в легитимное русло агрессивную и подавленную сексуальную энергию его членов. Фрейд был в большей степени политическим мыслителем, чем это обычно представляют, и на это обстоятельство обращает внимание Фуко. Вообще Николо Макиавелли в не меньшей степени, чем Локк, должен по праву считаться родоначальником либеральной политической традиции. Либерализм — это такая система общественных институтов, которая не полагается более на добродетели людей. Это сеть общественных институтов, которая должна вне зависимости от добродетелей людей вести к гармоническому развитию общества и предотвращению войны всех против всех. Отцы-основатели США разрабатывают такую систему в «Федералистских записках». Там они откровенно и в духе Макиавелли разрабатывают утонченные техники институтов — такие, например, как торможение процесса принятия решений, бюрократизация, выбор не самого умного президента. К этой макиавеллевской линии в истории либерализма и принадлежит Фрейд.

Деконструкция как симптом. Колумб плыл в Индию, а попал в Америку. В этой ситуации, согласно деконструктивистам, постоянно оказываются все писатели и философы, с той только разницей, что писателям, в отличие от Колумба, так никогда и не дано узнать, что именно они открыли. Закономерно, что эта же самая судьба должна была постигнуть и саму деконструкцию. По-видимому, одной из скрытых амбиций Жака Деррида была попытка стать Джеймсом Джойсом от философии. В своей деконструкции он пытался построить философ­ский аналог «Улисса» в области метафизики и мечтал о таком читателе, который бы расшифровывал лабиринты его мыслей всю жизнь. Но интерес к деконструкции не столько в самих идеях и переоценках Деррида, сколько в том, что его идеи удивительным образом ухватили дух времени. Деконструкция дистинкций — это уничтожение вещей в их качественном своеобразии. Мир Деррида — это мир, где смешались причина и следствие, где нет разницы между онанизмом и половым актом, между положительным и отрицатель­ным полюсом, между мужчиной и женщиной, между философией и литературой, пролетарием и буржуа, культурой и варварством. Это мир людей и вещей без свойств и без качеств. Но там, где больше нет настоящих оппозиций, если верить Леви-Строссу, должно быть, уже нет и самой культуры.

Тайна больших философий. Великие религии и философии разрушают общепринятые дистинкций. Христианство: нет ни эллина, ни иудея. Гегельянство: нет ни необходимости, ни случайности. Ницшеанство: нет ни добра, ни зла.

От смерти романа к смерти читателя. Сначала была провозглашена смерть романа. Потом — повести. Потом — рассказа. Потом — поэзии (Адорно). Где-то между ними — смерть автора. Сегодня уже можно говорить о смерти читателя. А может, даже и о смерти всей социальной реальности.

Приветствие Освальду Шпенглеру.

Течения в искусстве не только вытягиваются в хронологические цепочки, но и стягиваются в национальные узлы. Даже всецело модернистские художественные школы, претендуя на универсальность и космополитичность, тем не менее оказываются чрезвычайно близкими специфическим провинциальным национальным психеям. Некоторые из этих модернистских течений кристаллизуются именно в национальных, а не в космополитических формах. В этом смысле можно говорить о том, что сюрреализм нашел наиболее близкую себе почву в Испании, символизм — в России, импрессионизм — во Франции, магический реализм — в Латинской Америке, кубизм — в Чехословакии, неорафаэлизм — в Великобритании, гиперреализм — в США, а супрематизм и абстракционизм — в еврейском искусстве (если в последнем случае действительно можно говорить о почве).

Сюрреализм конгениален испанской душе, хотя как идеологически и эстетически оформлен­ное движение он впервые возникает во Франции. Наследие сюрреализма оказалось гораздо более жизнеспособным в Испании по сравнению с Францией и другими странами. Освобожденный от ограничений официальной доктрины и манифестов, сюрреализм был обращен здесь к разнообразным целям. Одни поэты культивировали образы несовместимо­го, другие обращали образ назад, в риторику, и использовали его для интенсификации повествования. В Испании сюрреализм эмансипировался от идеологии и влился в естественную иберийскую пластическую стихию. Особенно живой отклик он находит в поэзии, где получает наиболее рафинированное выражение в стихах Валера, Пера Гимферрера и Ольги Ороско. Культурной рецепции сюррелизма здесь весьма способство­вали барокко и художественное наследие эпохи контрреформации, причудливые формы и перегруженность деталями которого во многом предвосхитил сюрреализм.

Сходным образом можно говорить о том, что импрессионизм, несмотря на триумфальное шествие по миру, оставался во многом национальным французским художественным движением. Наблюдения за особой игрой света и тени в Люксембургском саду в Париже и за особенностями падения солнечных лучей на юге Франции позволяют увидеть импрес­сионизм не только в качестве эстетической экстравагантности и изыска, но и в качестве особенности национального пейзажа и национальной психеи.

Кубизм стал языком чешского модернизма. Имея все то же французское происхождение, кубизм, тем не менее, национализируется Чешской республикой. Здесь он даже проникает в прежде чуждые или незнакомые ему среды — в литературу и архитектуру. Так, Карел Чапек создает настоящие кубические рассказы и повести, кубическая архитектура и скульптура Праги и ее знаменитое кубическое кафе, расположенное неподалеку от того места, где когда-то работал Тихо Браге, придают специфический колорит этому городу. Чешский модерн говорит на языке кубизма.

В России главным языком искусства модерна стал символизм, хотя он тоже изначально пришел из Франции, где, впрочем, всегда оставался периферийным языком искусства. Уникальный почерк русского искусства рубежа веков — в том числе русской музыки, поэзии, литературы, живописи, театра и оперы — во многом определялся философией символизма. Националь­ные проекты поэзии Вячеслава Иванова, Александра Блока и Валерия Брюсова, «Мир искусства», философия русского балета Сергея Дягилева и Леона Бакста, а также живопись Врубеля и музыка Скрябина во многом вытекали из принципов символистской эстетики⁹. Это особенно касается Mysterium Скрябина с его концепцией теургии, предполагающей космическое и мистическое очищение души человечества. Музыка Скрябина — это искупительный музыкальный ритуал. В русском символизме была особенно значимой концепция художественного творчества как религиозного творчества с его системой небесных и земных соответствий.

В Германии и Австрии мастер-языком искусства стал экспрессионизм с его апокалиптическими мотивами. Экспрессионизм пронизывает все поры немецкого искусства и соединяет Германию довоенную с послевоенной: в кинематографе — это Роберт Вине («Кабинет доктора Калигари») и Фриц Ланг и «новая волна» — Фассбиндер, Шлендорф и Герцог; в живописи — Бэкман, Макс Эрнст, Эгон Шуле; в поэзии — Тракль, Бертольт Брехт, Эльза Ласкер; в прозе — Франц Кафка и Верфель. Экспрессионистское искусство наследует здесь старым германским традициям. Экспрессионистом до экспрессионизма был еще средневе­ковый немецкий художник Лукас Кранах. В XX веке экспрессионизм выплескивается за пределы чисто художественной сферы и становится элементом национального стиля, в том числе и контрмодернистского. Язык политики, в том числе и язык нацистской Германии, во многом наследует экспрессионистскому художественному языку, несмотря на то, что официальная нацистская Германия квалифицирует экспрессионизм как дегенеративное искусство. Не случайно Беньямин называет нацизм «эстетизацией политического».

Наиболее адекватным художественным выражением еврейского духа стали супрематизм и конструктивизм. В творчестве авангардистских художников и скульпторов Эля Лисицкого и Наума Габо нашли выражение мотивы универсалистского католического еврейства. Интерес к графическому началу, особая эсхатология и орнаментализм выдают элементы «иудаизма в живописи», нашедшие отражение в их творчестве.

Можно сказать, что энтилехией американского модернистского искусства стал гиперреализм. Свое высшее выражение он нашел в работах Энди Уорхолла, Раушенберга и Поллока. Здесь реализм доведен до своего маниакального завершения. Реальность предметных объектов удваивается и мультиплицируется.

О законах. Было бы чрезвычайно полезно различать статус «закона» в естественных и социальных науках, с одной стороны, и философии — с другой. В философии по сути нет законов, а есть только феномены. В этом смысле всякая философия есть феноменология. В социальных науках описываются синдромы, а не законы. В строгом смысле законами занимаются только естественные науки.

Национально-исторические трактовки знания. Пифагор считал, что вещи есть числа и всякое познание предполагает счисление и выявление количественных связей между вещами. Платон говорил, что всякое знание есть воспоминание. Сыма Цянь считал всякое знание классификацией. Пирс рассматривал главным критерием знания его импликации для действия и практики. Ему вторили в этом ницшеанцы и ленинцы. Дильтей считал, что знание в зависимости от сферы его употребления бывает двух типов: в естественных науках знание есть объяснение и в гуманитарных науках знание есть понимание.

Семь грехов света. Эрнст Юнгер как-то заметил: «Человечество живет не только своими деяниями, но и своими злодеяниями». Подобно тому как греки помнили о «семи чудесах света», современному человеку стоило бы создать и время от времени пересматривать и обновлять список семи злодеяний человечества. Последствия многих из этих злодеяний сказываются по сегодняшний день — человечество живет этими злодеяниями в той же степени, в какой оно живет десятью заповедями. В число таких злодеяний следует включить преступления против человечества, преступления против культуры, преступления против природы, преступления против будущего. В это число несомненно должны войти сожжение Гефестом храма Афродиты в Афинах, библиоцид, который повлек за собой сожжение Александрийской библиотеки, где находилось 700000 редчайших книг и рукописей. Это злодеяние отозвалось тревожным эхом в гибели построенной финикийцами Карфагенской

библиотеки, состоявшей из 500000 томов, в 146 г. до н. э. Гибель библиотек индейцев майя. Гибель конфуцианских рукописей в Китае Циныии Хуанди. Чернобыль стал символом грандиозной экологической катастрофы. Уничтожение буйволов на американском конти­ненте, которое пошатнуло шаткий баланс флоры и фауны Нового света, следует считать преступлением против природы.

Переводчик в культуре. Скверно, когда мало переводов. Как, например, в современной арабской культуре. За год в Испании выходит больше переводов, чем вышло на арабском языке за все годы начиная с эпохи Средневековья. Беда, когда культуру за собой ведет переводчик. Зависимость культуры от переводчика может быть фатальной. Поистине тектонические сдвиги в культуре происходят порой именно благодаря этим неприметным труженикам. История переводов Библии с древнееврейского на греческий, с греческого на латынь, а с латыни на национальные языки может служить блестящей иллюстрацией этого явления. В женевской Библии король последовательно назывался тираном. В Библии короля Джеймса он вновь называется королем. В китайской культуре конца XIX века центральную роль играл переводчик Янь Фу.

Об эволюции литературных жанров. Сначала была эпопея. Потом возник роман. Позже -повесть. Несколько позже — рассказ. Потом — биография. Увы, кончилось это все резюме.

Механизм культурной сцепки у Шпенглера. Одна из основных мыслей Шпенглера состоит в том, что существует мистическая связь между культурными формами одной и той же культуры — музыкальные формы гармонически сочетаются с литературными жанрами, парадигмами религиозного культа, научными практиками и даже математическими урав­нениями. Нечто подобное есть и у Маркса, и он объясняет это явление с помощью концепции базиса и надстройки. Культурные формы — формы общественного сознания — находятся в сцепке друг с другом, и смерть одних культурных форм — скажем, в живописи — неизбежно влечет за собой гибель прочих культурных форм — например, в музыке. Такая связь существует также между флорой и фауной различных континентов. Так, оказывается, что есть растения, которые существуют только для потребления определенными типами животных, которые одновременно гарантируют их размножение. Зверь съедает плод и выплевывает косточку, из которой вырастает новое дерево. Когда зверь погибает по законам естественного отбора, погибает и данный тип растения. Шпенглер имел в виду как раз такую биологическую связку.

Определения человека.

Человек есть то, что он ест. Фейербах.

Человек есть то, что он любит. Августин Блаженный.

Человек есть то, что он делает. Аристотель.

Человек есть то, во что он верит. Толстой.

Об общих законах сохранения в физике, экономике и культуре.

Существует не так много законов, которые обладают универсальной сферой применимости. Законы сохранения как раз входят в число этих редких универсальных законов. Они действуют как в сфере «наук о природе», так и в сфере «наук о духе». Так, в физике законы сохранения находят свое воплощение в законах сохранения материи, энергии, движения; сюда также относится закон Киркгофа. В сфере экономики — это закон Модильяни и формула Сэя о сохранении экономической ценности, а также основной принцип бухучета — закон дебита и кредита. Ценности корпорации или бизнеса никогда не исчезают бесследно. Но этот же закон сохранения относится и к сфере культуры. Здесь также, вопреки видимости, ничего не исчезает бесследно. Старинный предмет аристократического костюма – короткие штанишки — постепенно демократизируется и превращается в современные шорты. Приключенческие книги Жюля Верна, предназначавшиеся в свое время для взрослых, становятся книгами для детей. И даже вполне устаревшие приборы и военные инструменты вроде алебард и аркебуз продолжают вести свое призрачное существование, во всяком случае в качестве музейных экспонатов.

Формулы счастья. Концепция счастья — концепция буржуазная, к тому же происхождение этой концепции чисто китайское. За пределами Китая концепция счастья возникает только в буржуазную эпоху. До этого в Европе речь шла больше о спасении души. Вспомним инвективы Томаса Карлейля против одержимости идеей счастья в буржуазной Европе и вездесущность этих концепций в эпоху после Французской и Американской революций. Вполне буржуазна теория счастья Фрейда: Liebe und Arbeite, «любовь и работа». Зато у Конфуция эта буржуазная формула уже была в готовом виде. Счастье — это семья и упорядоченная жизнь.

Уточнение к теории Дарвина. Человек произошел не от всяких обезьян, а от особого рода узконосых обезьян — лемуров. Ни для кого не секрет, что лемуры, в свою очередь, произошли от крыс.

Теории происхождения сознания. Маркс говорил, что сознание происходит из трудовой деятельности. Достоевский не соглашался: сознание — особенно его развитые слои -происходит из страдания. Чоран связывал генеалогию сознания со страхом: «Страх рождает сознание. Не естественный страх, а смертный страх». Некоторые новейшие научные теории в пику Марксу выводят сознание прямо из досуга и праздности. Так, ученым становится ясно, что те животные, которые имеют более всего досуга, одновременно являются и наиболее развитыми в плане развитости своего мозга и сознания. Вообще сознание обратно пропорционально наличию досуга: лиса добывает себе пропитание весь день, и ее сознание наименее развито. Напротив, дельфин обладает огромным количеством досуга и большую часть дня бесцельно резвится в воде.

Эксперименты над орангутангами. Этологи долго изучали поведение и мотивации орангутан­гов. Долго экспериментировали в отношении их целей, ориентации в пространстве, способности к трудовой деятельности и операциям с инструментами и примитивными орудиями труда. Но в конце концов выяснилось, что более всего орангутанги стремятся к тому, чтобы экспериментаторы оставили их в покое.

О религиях. Тертуллиан говорил, что душа человека — христианка. Эту мысль можно продолжить в том числе и так: душа — христианка, дух — иудей, тело — язычник.

О статусе афоризмов. Топос афоризма — это то место, где сходятся вместе литература, фольклор и философия. Это роман или философский трактат, сжатый под огромным давлением в одну фразу, в любую минуту готовый разродиться многословным и многостраничным текстом. Недаром один знаменитый философ назвал афоризм гениально сокращенным романом. Афоризм лучше всего приспособлен к нуждам современной интеллектуальной эпохи. Он представляет собой наиболее мобильную культурную форму. Это модуль, который компактно может встраиваться в разные системы мысли, в отличие от неповоротливых манифестов, монографий и прочих полемик.

Метафорические слои. История языка — история его метафор. Самые ранние метафоры -сельскохозяйственные — «тучные пастбища», «стада»… Потом идут метафоры военные. И уже позже возникают метафоры половые, геологические, химические, астрономические.

Поэзия руин. Пожалуй, нет ничего в мире более поэтического, чем развалины древних городов, храмов и крепостей. Эта поэтичность руин с давних пор влекла графиков и художников. Поэзия руин удваивается в присутствии пожирающих ее флоры и фауны. Нет ничего живописнее игуан, бродящих на руинах майянских пирамид, или котов, слоняющихся в ночных сумерках по развалинам римских колизеев, срезанных землетрясением колонн и портиков…

«И примешь ты смерть от коня своего». Любовь нераздельна со смертью. Дыхание смерти исходит от предмета любви. Сигер Брабантский, французский теолог, погибает от ручки — его пронзил ею инквизитор — инструмента, который он больше всего любил (враги злопыхательствовали: погиб от того предмета, которым нанес больше всего вреда). Данте поместил Сигера Брабантского в рай. Ромео умирает от своей любви к Джульетте. Князь Олег принимает смерть от своего коня. Пламенные русские большевики погибают от русской революции, в которую были влюблены и которой поклонялись. Художники и поэты умирают от образов своего собственного искусства, как в случае Пигмалиона и Галатеи. Икар умирает от своих крыльев. Смерть — это сам предел любви, место, где она смыкается со смертью. В своем пределе любовь тождественна смерти.

Орфей и библиотека. Библиотека — это шлюз из мира живых в мир теней. Не единственный шлюз, но один из главных шлюзов. Вход в царство теней находится в библиотеке. Именно через библиотеку вошел туда аттический мистик Орфей, и там именно нечаянно оглянулся он на свою Эвридику.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Crick, F. & Koch, С. Towards neurobblogy of Consciousness, The Nature of Consciousness. Philosophical Debates (MIT, 1998). P. 279.

² Marquez, G. Living to Tell the Tale, NRB, November 16, 2003.

³ Italo Svevo. Confessions of Zeno (NY, 1986).

⁴ Observer, June 30,1946.

⁵ Gately, I Tobacco. The Story of How Tobacco Seduced the World (NY, 2002); Klein, R. Cigarettes are Sublime (NY, 1993).

⁶ cm. Blavatsky’s Isis Unveiled as Source of Nicolas Notovich «Secret Life of Jesus». В основе обоих лежит идея о генеалогическом родстве арийского восточного и западного эзотеризма.

⁷ Stephan, J. «The Tanaka Memorial: Authentic or Spurious?». Modern Asia Studies 7, no. 4,1973.

⁸ «Homo Economicus?». Economist, April, 7, 2005.

⁹ Morrison, S. Russian Opera and the Symbolist Movement (Berkeley, 2003).