* * *
Был мне голос.
Этот голос был из горячего рукава
ночного радиоэфира, среди полей,
между небом и деревьями, между темнотой и светом,
что уже прописывался на востоке.
Был этот голос похож на разломленный гранат,
стекал он красными каплями отваги.
Голос этот говорил:
будьте внимательны,
будьте бережны в ночных объяснениях,
смерть ходит рядом с вами,
смерть встречает вас на автомойках.
Будьте внимательны, присоединяясь к пению,
признаваясь в любви,
рискуя голосом.
Это она – любовь, сестра смерти, делает тебя
беззащитным, как хищника, попавшего в ловушку,
уязвимым, как ослеплённого бойца,
стоящего против целого мира.
Держитесь этого полуночного сестринства,
этой протяжённости крови, этого крика,
отдающегося эхом над поверхностью озера.
Любовь, несущая в себе всю невозможную
красоту отхода,
смерть, оправданная
убийственной нежностью.
Держитесь луны,
соединяющей этой ночью
оборванные стоны,
одинокие лёгкие преданных.
…Что нам остаётся, кроме как слушать и повторять?
Чёрный эфир забытья, музыка верности и тревоги.
Переплетённость дыханий, зависимость от
обрывистого затихания.
Наша с тобой свобода.
Наша с тобой связанность.
Тихо обозначается рассвет.
Нежно горит поднебесье.
И звучит
музыка в каждом имени,
в каждом слове.
* * *
Будет такая вода,
что захватит всех,
никак её не избежишь, –
говорят люди, стоя на склоне.
Что мы возьмём с собой,
убегая от этой воды?
Возмём книги,
возьмём детей,
возьмём портреты
наших умерших.
Книг мы не читаем.
С детьми не говорим.
Умерших не помним.
Топи, вода,
наши земли,
укрывай наше прошлое.
Будем смотреть на тебя со склона.
Будем вспоминать,
что ты в себе схоронила.
Будем сожалеть.
Будем утешаться.
* * *
А это вот
мудрость человека,
который слушает других.
Вы так громко кричали –
куда вам было
друг друга услышать.
Вы так вдохновенно
друг друга
не слышали,
так радостно
пропускали мимо ушей
полевые мелодии
самоубийц.
Буду теперь носить
ваши разговоры,
будто гербарии.
Буду показывать на базарах
осенние листья,
будто детские увечья.
* * *
Далеко не из всего,
что с нами происходит,
можно сделать стихи.
Стих можно написать
о сложных и запутанных
взаимоотношениях между людьми,
о любовном пении
поездов в долине.
Стихи могут появиться
из сомнений и убеждений,
из решительности, из смирения.
Вместо этого обрушивается мир,
будто дождь,
обрушивается мир, будто дом,
в котором всем было
так неудобно,
и не напишешь об этом ни одного
стиха, не напишешь
ни строчки,
поскольку нет слов,
чтобы обозначить нашу
жизнь после смерти,
нет слова,
чтобы назвать
ветку,
для которой так и не нашлось
дерева.
* * *
Смотрим,
с каким совершенством облетает
листва с этого дерева –
мощно и слаженно,
похоже
на хоровое пение воздуха.
Ни у кого нет шансов
пережить эту осень без потерь,
ни у кого нет права
нарекать
на неизбежное:
слишком красиво
разрушается мир,
слишком прозрачным становится
общий замысел.
* * *
Что же, оставим на время
это утреннее пробуждение улиц.
Слишком много солнца вокруг,
слишком много ожиданий.
Рукописная страница дождя,
переписанная начисто,
со сквозной рифмовкой простуды –
что же, нам есть, что оставить
в палящих комнатах августа,
нам будет о чём вспоминать,
будет о чём жалеть.
Давай я скажу тебе:
в августе всякий раз так светло,
ведь по лету считаешь тех, кто остался,
замечаешь отсутствие тех, кто ушёл.
Будто долгая ночная переправа
забирает на ту сторону путешественников,
которых долго ещё зовут с берега.
Дай я тебе расскажу:
время составляют не столько голоса,
сколько пунктуация,
она нас очерчивает, она даёт
нам секунду на выдох и вдох,
ей определяется наша
взаимная связанность,
наша несхожесть,
наша сроднённость.
Что же, в комнатах остаётся наше с тобой
молчание, которое мы прятали в воздухе,
будто краденое серебро.
Кто теперь разберётся в том,
что не было нами сказано?
Кто теперь расшифрует письмо,
о котором мы умолчали?
Слишком много было солнца,
слишком много смеха.
Ночи холодные,
слова откровенные,
словно женщины во сне.
* * *
Так же будет и с этой книгой –
долго стоять у заснеженного поля,
колебаться, прежде чем ступить
в безмерность снега, будто в безмерность речи,
выслеживать птичье крыло зимы.
Может быть, в этот раз удастся перейти на ту сторону тишины.
Может быть, в этот раз получится найти общий язык с равновесием
темноты и света.
Может быть, в этот раз всё сработает и силлабика раскроет
сердце самого маленького читателя,
будто зимнюю реку.
Я знаю, как тяжело себя убедить,
взявшись за трудное ремесло чтения,
что это и правда поможет.
Я знаю, как трудно иногда признать,
что по-настоящему важны для нас
те самые нехитрые вещи –
дыхание, что останавливается от
неожиданно сложенных слов,
свет, нисходящий
из-за удачно подобранной мелодии –
нехитрые вещи, которыми
нас отвлекают от
неизлечимых болезней и семейных несчастий.
А, впрочем, давайте попробуем ещё раз.
С начала.
С того места, где ещё ничего нет,
но всё уже может быть.
Да, книги нас не спасут.
Но не испугает, по крайней мере, то, о чём читали.
Да, поэты нас не обучат мужеству.
Но, по крайней мере, встреча с ними не будет страшить.
Попробуем ещё раз.
Не будем бояться.
Будем держать книги в руках,
как подобранных после снегопада птиц –
не все из них полетят,
не все вернутся.
Но вообще-то никого нельзя выпустить из рук.
Все должны быть отогреты.
Все должны быть равны перед смертью.
* * *
Третий день вижу этого человека.
Утром идёт по дороге, сворачивает в поле,
но останавливается, ослеплённый простором,
поворачивает обратно,
идёт дальше, куда и шёл.
Так, будто в который раз начинает
писать письмо,
но останавливается, боится,
что ему снова
откажут.
* * *
Здесь в случае чего
даже нигде и не спрячешься.
Вот разве что это дерево на склоне.
Но за ним и так столько
всего спрятано.
* * *
А об этом дереве ещё и стих не написан.
Вот и стоит оно себе,
будто школьник, которого не выпустили
на футбольное поле.
И хоть обидно,
что не взяли,
не заметили,
но всё равно – остаётся,
болеет за своих,
а они опять проигрывают.
* * *
Изо всей литературы
и всех возможностей языка
лично меня всегда интересовали слова,
которыми обращаются
к умершим.
Будто вправду можно составить предложения,
способные пробиться в радиоэфир смерти.
Послушайте меня,
вы – лишённые сладостных рецепторов пения.
Послушайте меня теперь,
расслышьте мой шёпот,
искажённый акустикой небытия.
Послушайте меня,
вы – меченые при жизни диалектами, будто шрамами,
вы – в чьё горло с детства входила раскалённая игла азбуки,
вы – хористы, умевшие подражать птичьему крику.
Я же знаю – самая большая несправедливость
для вас теперь – невозможность отвечать голосам,
зовущим вас из тумана,
невозможость сказать хоть что-нибудь в своё оправдание,
невозможность защитить это ничейное ночное пространство
между ожиданием и памятью.
Но даже после смерти речь важна.
Подобна углублению русла,
похожа на первое осеннее прогревание
большого дома.
Единственное правило – укореняться
и пробиваться.
Единственный шанс – держаться за нить голоса.
Вне этого ничего не будет.
Никто не запомнит тебя по твоему молчанию.
Никто за тебя не даст имена окружающим рекам.
Вы – состоящие ныне из отзвука,
вы – ныне исполненные тишиной,
говорите, давайте же, говорите,
говорите травой,
говорите изморозью,
говорите дирижёрами.
* * *
Велико твоё внимание.
Щедро твоё присутствие,
твоя раздвоенность в свете и тьме.
Начинается действо, мрак отступает.
Луч преломляется в глазу,
делая жизнь непостижимой.
Так привыкаешь к миру, к его очертаниям,
начинаешь воспринимать вещи такими, какими видишь.
Так появляется время,
так создаётся перспектива.
Начинаются таинственные явления,
начинается великий передел –
это ломается дыхание
на вдох и на выдох.
Мир смотрит на тебя зелёными глазами.
Рассматривает тебя, как божьи инициалы на боевом знамени.
В тебе нет ничего, кроме света.
В тебе нет ничего, кроме звучания.
Выверенная перспектива горизонта.
Оптика птицы, попавшей в воздушный поток.
Так вещи приобретают своё значение.
Так начинает звучать музыка.
Туман теряется в прохожих.
Река отражается в рыбаках.
Любовь занимается людьми.
* * *
Осень, из которой вырастают
деревья, словно сюжеты.
Вычеркнуть всё лишнее.
Оставить лишь главное:
причудливо вычерченную
любовную линию,
плохо прописанные
характеры негодяев.
* * *
И когда ты услышишь,
что говоря о тебе,
она больше не говорит
о страхе,
тогда
замечаешь осень,
замечаешь огонь.
Поток,
великий поток воздуха над городом,
поток истории
над ночным домом.
Женщина смотрит на деревья,
рассматривает часовой
механизм
любви.
«Говори со мной, история,
не отпускай мою руку,
не отходи от меня.
Вместе нам проще
перебыть это время,
вместе мы справимся,
вместе преодолеем ярость
этого человека,
что указывает на обречённые дома –
и тогда они занимаются
священным огнём».
«Выжигай,
выжигай меня изнутри,
желание навсегда остаться
в её памяти,
выжигай горло,
потребность всё переназвать,
сжигай мои лёгкие,
как паруса греческих кораблей,
обжигай керамику
моего нёба».
Вышло так,
что мы стоим именно здесь –
посреди воздушных потоков,
посреди коридоров речи.
Так формируют глину,
так выращивают стебли,
так нами, будто
сложными флейтами,
говорит музыка веры.
И только тогда,
когда музыка – надвое,
когда голос в ночи – надвое,
надвое шёпот,
надвое молчание,
только тогда
потери стоят памяти,
страх стоит доверия,
дыхание стоит музыки.
* * *.
Чем наполнена эта земля?
Колодцами,
похожими на сопилки,
которыми поёт почва.
Слышна музыка озёр.
Слышна музыка великой засухи.
Объединяет нас традиция пения,
эхо сопровождает нас
от рождения.
Но и могилы тоже
похожи на колодцы.
Похожи своей открытостью
и очевидностью.
Сводит зубы от холодной воды.
Но всё равно приходится пить.
Перевод с украинского: Станислав Бельский
