Романтика и метафизика
В Якутске, куда я после длительных интеллигентских раскачиваний и сомнений прилетел из Москвы в конце августа 197… по распределению после института, в местном Минпросе мне долго оформляют разные бумаги, и теперь я маюсь от безделья в чужом, скучном и пыльном городе, поселившись в квартире у знакомой московских друзей. Я уже нагулялся по всем центральным улицам, поглядел на местных бичей, сиречь бомжей, в немом изумлении попробовал «кровавую Мэри», на которую случайно набрел в уличном кафе на веранде сталинского дома, и теперь жду не дождусь, когда можно будет лететь к месту работы.
Вечером в гости к моей хозяйке заглядывает запросто здешний министр просвещения, Николай Прокопьевич. Болтаем за ужином о разном; министр расспрашивает меня о жизни, о планах. Отвечаю, что хочу попробовать себя в качестве учителя, что трудности меня не пугают, что я люблю путешествовать, и мне интересен новый опыт, и что-то еще в таком духе… На первый взгляд, этот якут лет сорока пяти явно неплохой мужик, серьезный, сдержанный, воспитанный и образованный, как на материке. Неожиданно приглашает меня с собой на охоту. Я стреляю хорошо, мне положено, как офицеру запаса, я только из пушек и танковых орудий не стрелял. Но при этом человек совершенно не воинственный, пацифист и доброхот от природы. Я даже по какому-то дурацкому гороскопу строитель мостов, а не воин. Однако на охоте никогда не был, и делать мне нынче абсолютно нечего. Стоит ли отказываться?! И я с любопытством принимаю приглашение.
На следующий день после ужина Николай Прокопьевич заезжает за мной на газике со всем снаряжением, и мы едем куда-то в неведомое ночное. Министр не торопясь рассказывает о себе, о Якутии, о местных обычаях и особенностях жизни. Я внимаю с интересом. Газик натужно гудит на подъемах, исправно трясет на ухабах грунтовки… Мелькают за ветровым стеклом на поворотах белесые в свете фар кусты и деревья. Вроде бы тайга, а по сути – ничего особенного, обычный лес.
Приехав на место уже за полночь, расставляем палатку, достаем из машины еду, одеяла, подстилки, ружья и прочий скарб. Ходим по опушке среди камышей и кустов, хотя ничего разглядеть толком невозможно, однако вдали явно чувствуется свежесть воды. Озеро, но какое из себя – неясно. Тишина оглушает, над головой – чистейший, бездонный черный купол с мириадами звезд. Медленно улетаю в ноосферу – не забыть бы вернуться!
Однако ночи уже холодные – температура под ноль. Морозец постепенно пробирает сквозь свитер и куртку до озноба. Замерзнув, забираемся в палатку – теперь надо ждать утра, говорит Николай Прокопьевич. Подвешиваем на крючок под потолком палатки фонарь, и министр аккуратно режет на доске сало, кровяную колбасу, черный хлеб, соленые огурцы и помидоры. Разливаем по кружкам немного спирта, пьем за успех охоты (какой у меня может быть успех, думаю я), потом за мое успешное начало работы. Дух перехватывает, но мы неспешно закусываем, согреваемся, оживаем. Наконец, пьем немного горячего чаю из термоса и забираемся под свои одеяла на пару часов.
Пять утра. Трещит будильник, я продираю глаза. Ещё темно, но небо уже подкрашивается ультрамарином. Мы выбираемся из палатки на замерзшую природу, окропляем горяченьким стылую землю и разминаем затекшие мышцы. Охотник-министр рассказывает мне свой план охоты и расписывает мои действия. Я должен пройти с ружьем вперед к опушке между лесом и озером, найти тропинку в камышах, встать там на прогалине и ждать, когда полчища гусеуток полетят в мою сторону. А он зайдет с этой стороны, чтобы вспугнуть птицу, ночевавшую в камышах.
– Только смотри, – предупреждает он, – стреляй под углом, а то в меня попадешь, это ж дробь!
Ну, это понятно. Бреду со своей двустволкой в камыши, ищу там прогалину для устойчивой позиции. А сам думаю, как бы так стрельнуть, чтобы никого не убить. Мне в этом событии интересен антураж, процесс, а не результат: я ведь вырос на нежном «Бэмби» и увлекательных рассказах о животных Сетон-Томпсона, Паустовского, Скребицкого, а не на «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова…
Стою, жду пять минут, а может, и десять… Слегка рассвело; впрочем, небо по-прежнему серое. Наконец, далеко впереди раздается шум, треск камышей и кряканье, и в воздух взмывают десятки черных птиц. Теперь я вижу их быстро приближающиеся силуэты на фоне неба – действительно, они летят в мою сторону, но мне трудно их разглядеть хорошо, да я и не стараюсь. Стреляю чуть ниже стаи – раз, другой. Вроде бы, никого не задел, все птицы просвистели надо мной. Министр тоже стреляет из своих камышей, но вдогонку, вот и он ни в кого не попал.
Через пять минут встречаемся на суше, немного бродим для приличия по камышам, ничего не находим, чертыхаемся – особенно я стараюсь, придумывая причины неудачи, – но в глубине души я доволен: никто не пострадал, можно не переживать – охота удалась.
Бредем к палатке, собираем свои вещи, укладываем всё в газик и едем назад, в Якутск, каждый со своими тайными эмоциями. На прощание я сердечно благодарю охотника за такой аттракцион и фальшиво обещаю в следующий раз быть более внимательным и сосредоточенным.
* * * * *
Вечер. На улице в поселке минус сорок, хотя для якутской зимы это совершенно нормально, и холод никак особо не тревожит ни тело, ни разум. По крайней мере, до мая, когда вид неизменного снега и льда на улице уже начинает наносить оскорбление всем чувствам и сознанию европеоида, настроившегося на весну.
Итак, вечер, и я наконец-то пришел из школы, где работаю учителем, «домой», а «дом» у меня в якутской семье, в которой я делю комнату с хозяйским сыном, семиклассником из другой школы. Парнишка спит за занавеской в нише комнаты, и мне особых экзистенциальных проблем не доставляет. Но даже если бы это была целиком моя комната, об уединении в чужом многонаселенном доме говорить бессмысленно.
После работы я обычно готов съесть барана, потому что утром и днем здесь можно лишь испить чаю, когда на стол выставляются только хлеб, масло и небольшие закуски, наподобие копченой рыбы, сала, или фаршированного овощами перца.
Но сейчас – на вечернюю трапезу – стол накрывают явно посолиднее: в соседней комнате все чаще бренчат кастрюлями-чайниками, заглушая треск дров в печке и, наконец, из разных углов дома выползают толстая брусничная бабка в розовом пестром сарафане, толстый черничный дедка в майке грязно-голубого цвета, едва прикрывающей огромное круглое пузо, их пока еще не очень толстая дочка с равнодушным взглядом сахалярских глаз, уже упомянутый сын-подросток с черной челкой, падающей на глаза, и толстая киска с обрубленным хвостом, сразу же устраивающаяся поближе к печке.
Хозяйка ставит на стол большой чугунок с огнедышащей картошкой в расплавленном сале и тарелку с громадными бифштексами. Впрочем, здесь это не совсем привычное кушанье, ибо не каждый день у нашей толстой бабки вдруг появляется желание почистить картошку или прокрутить в мясорубке говядину; чаще здесь потчуют супом и суповым мясом, выкладывающимся крупными кусками на отдельную тарелку, которая ставится в центре стола – бери, сколько хочешь, и ешь суп, сколько влезет… Бывает, так полкило мяса за раз и слопаешь! Картошку и бифштексы каждый тоже кладет себе сам, после чего в комнате слышны только дружное чавканье и сопение.
Как известно, насосавшись, комары отваливаются сами. Вот и мы, уставясь осоловелыми глазами в пространство перед собой, тяжело пыхтя и отдуваясь, откидываемся на спинки стульев; руки хозяев шарят по столу в поисках папиросной коробки… Ставшая почему-то фиолетовой киска со слежавшейся комками шерстью бредет, шатаясь, от своего блюдца обратно к печке и пристраивается на сохнущих на ней унтах; в воздухе повисают толстые слои дыма, смягчая яркий свет единственной лампочки без абажура под потолком. Со стены тупо смотрят в никуда толстый Сталин и толстая кукушка в сломанных ходиках с цепью. Глубоко в печке тихо шепчут о чем-то ярко-алые, с синими всполохами огня угли… Затишье… За закрытыми ставнями – как в крепости.
И тут вдруг распахивается скрипучая, обитая войлоком и крашеным дерматином дверь, впуская с темной террасы клубы холодного пара и двух гостей – толстых соседей по поселку, отца и дочку. – Доробо! Чукарҕа барыахха наада. Автобус хаҺан кэлерий?… – вытерев иней с лица, спрашивают вошедшие. Гостей – с национальной сдержанностью, как полагается, – приглашают к столу; из буфета достается початая бутылка водки; неторопливо течет беседа… Сквозь дым едва можно разглядеть, как сопит и рыгает толстый дедка, с чмоканьем ежесекундно доставая изо рта папироску и всасывая ее обратно, как блестят глаза у бабки, прижавшейся к электрочайнику, как скромно сидит, опустив глаза долу и сложив руки на коленях, молодая гостья: незамужняя девушка никогда первой не заговорит и лица не поднимет, а вот замужняя хозяйская дочка уже чувствует себя уверенно, имеет свое суждение, и лица не прячет.
Между тем, толстая фиолетовая киска – курдюк с салом – сбегает в другую комнату, явно испугавшись «холода» от двери. По комнате плывет пластами дым; якуты, потрясая отвислыми животами и налившись кровью, то и дело кашляют и о чем-то гогочут: – Дьиэҕэр баар курдук санан!.. Льется горькая водка в граненые стаканы; кто сморщившись, кто с причмокиванием, но пьем…
Не пытаясь уже понять, о чем гнусаво бормочут саха дьон, я напяливаю на себя шапку с курткой и выскальзываю за дверь. Задней калиткой выхожу на пригорок; добираюсь до «площади» перед магазином, жадно вдыхаю вкусный морозный воздух, слушаю поселок: на улицах ни души, хотя сегодня вполне тепло и еще не поздно… Народ, однако, приник к телевизорам, набирается знаний и жаждет душераздирающих событий – по второй программе крутят французский сериал о шахтерской деревушке и проблемах пролетариата во Франции, невиданное в стране зрелище!…
– Нет, с такими рабочими революцию не сделаешь! – искренне разочаровывается местный водитель, родом из Владимира, увидев в фильме вечерние костюмы, в которых «бедные шахтеры» ходят по воскресеньям в церковь. И ведь точно, не сделаешь….
…Где-то далеко в ночном небе тарахтит вертолет, мигает красный огонек. Желтые окна в темноте, длинные тени на грязно-белом снегу… На небе тысячи звезд, и даже голубой дым из сотен труб в домах на земле лишь оттеняет их яркость. Большая белая собака спокойно лежит на снегу у забора – эту не испугает открывшаяся с мороза дверь… Я все дышу, жадно хватая губами как можно больше воздуха; скрипит под валенками снег; холодок постепенно забирается под куртку на «рыбьем» меху. Идти обратно? – Не-ет, не хочу; топчусь на месте; потом, надумав, иду через поселок в гости, в семью коллеги из школы. Там свои, русские, там и я буду смеяться, и говорить о чем угодно… Миную десятки окон деревенских домов с голубыми экранами внутри, и вот, дошел, врываюсь смело с темноты:
– Здорово, земляки!
– Привет! Ну, вовремя пришел! Садись, суп пить будем!
1978 г., Нюрба, Якутия
