ЭСТЕТИКА НАОБОРОТ

Евгений Жилинский

 

 

«Яне убийца, а — художник!» —  говорит Джокер в постмодернистской киноверсии о Батмане (Человеке — летучей мыши). Постмодернистской, ибо чем еще может быть конфликт глав­ных героев, как не столкновением двух противоположных эстетиче­ских идеалов. Действительно, эпи­зод появления Джокера со своей бандой в музее изобразительного искусства представлен в фильме не просто как акт городского ванда­лизма. В процессе надругательства над картинами и скульптурами зри­телю как бы передается вся энергия авангарда — от выходок дадаистов до концептуальных «коллективных действий» — то, что в свое время было декларировано как «эстети­ческий вандализм» против всего спектра «предшествующего искус­ства». Причем победа антиэстетического начала проявляется дваж­ды. Во-первых, Джокер выделяет из всей истории искусства современ­ные произведения (по фильму — эк­спрессионистскую живопись Ф. Бэ­кона) и не разрешает их портить: «Это в моем стиле». И, во-вторых, антиэстетика и преступление уже были использованы в мифе о без­личности масс — сейчас авангард в руках миллионов.

Еще в манифесте Альдо Палачетти (II Соntroddore. 1913) искусство интерпретировано в качестве не­укротимого удовольствия, взрыва смеха, стимулированного всем чем угодно, так как «сам господь Бог творил потому, что это его за­бавляло». «Забавная» сторона твор­чества здесь означает смех над все­ми аспектами человеческого и не­человеческого бытия, включая сме­рть. «Новая форма смеха происхо­дит от терзаний и болевых кон­фликтов. Богатейший тип юмора сотворяется из комбинации землетрясений, кораблекрушений, пожа­ров и т. д. Значимость смеха повы­шается при виде плачущих». Кстати, здесь неплохо вспомнить о том, что многие современные кураторы вы­ставок вполне сознательно утаива­ют от потенциальных зрителей, что «новое — это хорошо забытое ста­рое». Лишь немногие, учтя уроки прошлого, оставили в покое изуро­дованную за 80 лет эстетику и взя­лись в своем творчестве за разру­шение самих себя и себе подобных. В большинстве же случаев ничего не значащее склонение на все лады слова «новый» в сочетании с поня­тиями «юмор», «ирония» и «мышле­ние» продолжается до сих пор.

Современный Джокер неожидан­но вызывает большую симпатию, несмотря на абсурдные как по же­стокости, так и по исполнению вы­ходки в духе Палачетти. Кислотный спрей для улыбок, ярко раскрашен­ные воздушные шары с ядовитым газом, нарочито инфантильные кап­ризы и особенно финальное само­убийство под звук смеющейся ма­шинки — вопреки своей изначаль­ной отрицательности прекрасно со­ответствуют вкусам массовой куль­туры (или инспирированы ею?). Они как бы введение в банальность, до­ля Джеффа Кунса, переодетая ба­нальностью.

Этот вариант перевертыша, одна­ко, происходит из гордой семьи ис­торических претендентов не только с эстетической, но и с теорети­ческой точки зрения. В 1853 году К.Розенкранц определил эстетику ужасного как Позицию, стимулиро­ванную. вещами, прямо противопо­ложными общепринятому понятию Прекрасного. «Гротеск, карикатура, сатанинский ужас — прекрасны как комедия, которая может быть опре­делена деформацией юмора». Ро­зенкранц просто резюмирует Гегеля, недвусмысленно открывающего родство комедии и безобразия, безобразия спиритуального, которое принимает, однако, осязаемые фор­мы. «Комедия демонстрирует не разложение ценностей и правды как этического и божественного, а обо­бщает деформацию этих понятий. Комическое и безобразное (видимо, имеется в виду трагикомическое) — обязательный элемент романтич­ности». Футуристы могли бы тоже подписаться под этой идеей. Не­смотря на их полемику, они все же соблюдали этот до конца ро­мантический элемент: настойчивое смещение равновесия в сбаланси­рованной классической эстетике. Следовательно: «Эстетика, как сама жизнь, необязательно приятна и желанна. Мир изрешечен систе­матическим саморазрушением, гру­бостью и деспотическим индивиду­ализмом, которые сами по себе про­тиворечивы по определению допу­стимого достижения непостижимо­го, но извращенно привлекатель­ного величия» (Senso е Paradosso, E.Garroni, Вагу, 1986).

Но вернемся к произведению, на­толкнувшему автора на все эти раз­мышления. Комикс о Батмане и Джокере — гангстере, который сме­ется, придуман еще во времена ро­мантического отношения к науке и святой веры в технический про­гресс. Герои не изменились — изме­нилось отношение к ним в контексте положительного и отрицательного. Батман — технологический, а не фантастический герой. Замкнутый миллионер, который в образе Че­ловека — летучей мыши делает до­брые дела. Такая у него блажь. Он действует в урбанистическом лабиринте Готам-сити, используя законы гравитации, аэродинамики и электроники. Перед тем, как спа­сти от Джокера очаровательную журналистку, он спрашивает, ско­лько она весит. Он сухарь. Даже цвета для него не имеют значения. В основном это контраст белого (сумма цветов спектра) и черного (антицвет). Джокер же, как Мефи­стофель у Гёте, выставлен в качестве полной противоположности нарочито ньютониевскому Батману. Буффонадные цвета Джокера про­тивопоставляются упорядоченному миру строгих, локальных цветов, ибо «жизнь характеризуется цветом во всеобъемлющем, хроматическом значении» (Гёте). Таким образом строгость белого и черного пред­ставляется здесь символом недо­стижимого и, в общем-то, несущест­вующего идеала. И если первая эк­ранизация, сделанная в 60-е годы, еще сохраняла трепетное отноше­ние к науке и технике, характерное для того времени (спутники, кибер­нетика, победа разума над сарса­париллой), то теперь упадочниче­ские настроения разочарованного человечества не оставляют камня на камне от романтического образа положительных «физиков».

В связи с этой вечной борьбой и единством противоположностей нелишне вспомнить теорию хаоса, разработанную профессорами Н. Пейтеном и П. Рихтером и из­данную в 1986 году в виде иллюстрированного фолианта, весь­ма показательно названного «The Beauty of Fractals». Теория реп­резентирует метафизический хаос, беспорядок, смерч, который, как ги­гантский осьминог, внедряет свои щупальца в окружающий мир, осу­ществляя тем самым собственное жизнеобеспечение. Щупалец-свя­зей бесконечно много, они растут друг из друга и остановить этот процесс практически невозможно. В то время, как метафизический порядок уничтожить очень даже легко и просто из-за ограниченного числа этих пресловутых связей. Ил­люстрируют все это кошмарные и прекрасные изображения не­вероятных по форме и цвету спрутообразных клякс, бесконечно разрастающихся во все стороны И несмотря на то, что искусство здесь как бы и близко не стояло, т. к. кляк­сы эти — суть графики введенных в компьютер беспристрастных ма­тематических формул, но Казимир Малевич со своим черным квадра­том должен был раз десять пере­вернуться в гробу.

Понятие «Fractals» не поддается точному переводу. Это что-то вроде маленьких частичек некоего ЦЕЛО­ГО, каждая из которых в отдельно­сти повторяет основные свойства этого самого ЦЕЛОГО. Немецкие ученые предлагают представить бесконечно длинный пустынный пляж где-нибудь в Австралии. Не­кто, называемый условно Одинокий Пешеход, идет по этому пляжу не­делю (или больше) и время от вре­мени со скуки фотографирует при­роду. Одной фотографии для того, чтобы охватить всю первозданную грандиозность пляжа, явно недостаточно. Но Пешеход может от­щелкать хоть десять пленок — на каждой фотографии у него выйдут совершенно одинаковые пальмы и одни и те же небо, океан и песок. Сотни километров одной, и той же природы!

С философской точки зрения, это лучший пример анализа культур­ных, да и в общем-то социальных тенденций. Действительно, общее впечатление складывается из некой суммы отдельных деталей, случаев, течений, выставок, кинофильмов и даже просто высказываний. Таким образом, сформировавшаяся в, XX веке антиэстетика является по сути эстетикой наоборот, а Аполлониевское и Орфеическое начала дали миру Enfant Terrible — начало Джокеристское. И если ведущий теоре­тик архитектуры Кеннет Фремптон еще несколько лет назад писал, что эстетические приемы в архитек­туре потеряли свой смысл из-за от­сутствия чего-либо эстетического в обществе, то не стоит удивляться, когда из моднейших модельеров мира Джон Галлиано заявляет в ин­тервью, что вдохновляется образом раздетой на улице русской княжны!

«Зеркало» (Тель-Авив)