О СЕБЕ

Йорам Канюк

 

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился в Тель-Авиве 64 года тому назад. Моя мама родом из Одессы. Дед еще в Одессе входил в состав сионистской организации «Ховевей-Цион» вместе с Бяликом, Ахад ха-Амом и многими другими. Отец родился на Украине, но при­ехал в Палестину из Германии, где провел много лет.

Я участвовал в Войне за Незави­симость, был тяжело ранен. После в течение года работал на пароходе, доставлявшем в Израиль бывших узников лагерей. В конце 1948-го — начале 1949-го года я повстречал тысячи людей, переживших Катаст­рофу. Эти встречи оставили очень тяжелое впечатление, ведь с конца войны прошло всего несколько лет и воспоминания были еще свежи.

Как-то я даже доехал до Одессы. Мы привезли туда апельсины. Мы были в Югославии, но в Одессе нас ждал груз. На лестнице столпи­лись встречавшие судно люди. По­сле они с жадностью глотали апельсины; в 1948 году там, видимо, еще голодали.

Потом я занимался самыми раз­нообразными вещами: писал, рисо­вал, путешествовал, бродил. Я был автодидактом, учился самостояте­льно.

Читал все подряд. Самое сильное влияние, пожалуй, оказали на меня Книги Царств, в той именно форме, в которой они написаны. Взять хотя бы царя Давида: он пре­любодействует, предает, уничтожает собственных детей, и все же он велик. В этих историях заключена некая энергия, природа которой остается непознанной. По той же са­мой причине я всегда любил и буду любить Достоевского, Фолкнера, Джозефа Конрада. Очень люблю Кафку, хотя не могу сказать, что на­ходился под его влиянием. Это на­иболее близкие мне писатели, воз­можно, оттого, что во мне самом была определенная предрасполо­женность именно к их творчеству. Я люблю читать Тургенева и Тол­стого, но они трогают меня гораздо меньше, чем тот же Достоевский или Гоголь.

 

«РУССКИЕ» В ИЗРАИЛЕ ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Моя связь с русскими в Израиле осуществляется через театр «Гешер», где поставили спектакль по моему роману «Адам — сын собаки». По-моему, это выдающийся театр, лучший в Израиле. Он по праву мо­жет конкурировать с лучшими теат­рами Европы. Я видел их в Базеле, в Вене, в Авиньоне; их спектакли имеют сейчас международный успех. Их приглашают в Дрезден, в Манчестер, в Нью-Йорк и т. д.

В израильском театре никогда не пытались ставить мои вещи. Филь­мы были: один хороший — по но­велле «Сус эц» («Деревянный конь»), другой по новелле «Химо — царь иерусалимский».

Вообще, по-моему, русская алия, как 70-х, так и 90-х годов (я говорю об интеллигенции) — это лучшее, что произошло в этой стране со времен Войны за независимость. Вдруг в Израиле оказалось огром­ное количество прекрасных инже­неров, врачей, музыкантов, актеров, писателей и т. д., разве это не удивительно! Им будет нелегко, тут ниче­го не поделаешь. Но результаты на­лицо уже теперь: они создали луч­ший в этой стране театр, они играют в лучших оркестрах, они преуспева­ют в науке, они преподают в шко­лах, сегодня в поликлинике я видел очень много врачей из России. Ког­да русская алия станет интеграль­ной частью израильского общества, ее вклад в культуру будет еще ощу­тимее, но уже и теперь она посте­пенно изменяет общество в самой его основе.

Само собой разумеется, что хуже всего приходится писателям. Оста­ваться эмигрантом — удел русского писателя в любой стране. В Израиле есть писатели, например, Ида Финк пишущая по-польски, которые от­крыто заявляют, что собираются продолжать писать на своем род­ном языке. Ее вещи публикуются в разных странах, в том числен в Из­раиле. Она добровольно остается в маленьком «польском» гетто. Есть прекрасные поэты из ЮАР, живу­щие здесь по 30 лет и продолжа­ющие писать по-английски, их тоже читают только в переводе.

Из всех известных мне профессий самая «злополучная» в ситуации эмиграции это, безусловно, писатель. Я сам прожил 10 лет в США, но так и не начал писать по-англий­ски, статьи еще куда ни шло, но не рассказы. Набоков был, пожалуй, единственным поистине двуязыч­ным писателем. Бродский, с кото­рым я знаком, много лет писал ис­ключительно по-русски и только в последние годы начал переходить на английский; даже сегодня он пи­шет по-английски не без посторон­ней помощи. То, чего он достиг, ко­нечно же, уникально, но таких, как он, немного. Раньше же ему просто везло на переводчиков.

Проблема языка нерешаема, ведь язык является для писателя един­ственным и незаменимым орудием труда; освоить новый язык во взрослом возрасте нелегко, тем бо­лее нелегко, если вообще возможно, достигнуть в его освоении уровня, позволяющего писать. В двадцать лет это реально, в сорок — уже нет. Альтерман, Шленский, Лея Голь­дберг — все они родом из России, они писали «русскую поэзию» на иврите, у нас был «русский театр» на иврите и даже «русская музыка» на иврите…

Я все же думаю, что настоящий та­лантливый писатель, которому есть, что сказать, независимо от того, пи­шет он на иврите, русском или ки­тайском, так или иначе будет пере­веден и найдет своего читателя.

 

ФАНТАСМАГОРИЯ, или ЕВРЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ КАК МИФ

Меня с детства привлекала фан­тазия. Помню, была у меня разукрашенная изнутри шкатулка; я очень любил разглядывать рисунки при свете карманного фонарика. Еще ребенком я чувствовал, что существует неразрывная связь между реальностью и ее фантастической версией, которая рождается в моем воображении. Я видел вещи, кото­рых в действительности не сущест­вовало. Еще я любил читать хасид­ские истории, сказки о чертях, ду­хах. На этих историях построены мои рассказы, полные всякой чер­товщины.

Еврейская история представляет­ся мне неким ядром, хрустальным шаром, в который вглядываешься, чтобы увидеть собственное отраже­ние. Я описываю историю и страну, выдуманные мной самим. Впрочем, у меня есть и более-менее докумен­тальные произведения. Например, повесть «Химо — царь иерусалим­ский» была написана мной по сле­дам ранения, полученного в Войне за независимость. Это рассказ о любви девушки к человеку, от ко­торого не осталось ничего, кроме рта. Впрочем, я и там пытался опи­сывать не материальную, но ду­ховную, внутреннюю действитель­ность. Я не знаю ни одного писате­ля, которому пришло бы в голову описывать любовь девушки ко рту. Но таков уж мой мир.

Я рос в так называемой «нор­мальной семье», у меня, в противо­положность многим моим ровесни­кам, были даже две бабушки и два дедушки. Отец был директором музея, мама учительницей, дома говорили на красивом, правильном ив­рите. Богаты мы не были, скорее принадлежали к мелкой буржуазии: миленькая трехкомнатная квартир­ка на набережной, отец, отправляв­шийся в музей на велосипеде (ма­шин тогда не было), Моцарт, Бах и Верди по вечерам… Я принадлежал к высокоинтеллигентной семье: от­ец получил образование в Берлине, мне, еще совсем мальчишке, он чи­тал Гете, Канта и Шопенгауэра. Но ведь это ничего не объясняет. Так что если действительность, описы­ваемая мною в моих книгах, ано­мальна, то это исключительно ре­зультат моего субъективного виде­ния.

В глазах постороннего эта дей­ствительность, возможно, сплошная аномалия, мне же она представляется верхом реализма. Побеседовав со мной полчаса, люди убеждаются, что я говорю в том же стиле, в каком пишу. В то время как другие любуются пей­зажем, я разглядываю кладбищен­ские плиты. Меня с детства привле­кал мир мертвых: я много думал о нем, «раскладывал его на составляющие»… Я вовсе не изменился с тех пор, когда был десятилетним мальчишкой. Сейчас, в 64 года, я точно такой же, каким был тогда. Во всем, что попадалось мне на гла­за, я умел различить черты потусто­роннего, темного мира. В довольно юном возрасте я увлекался чтением Каббалы; а ведь это было время, когда светскому человеку в голову бы такое не пришло.

Такой же точно характер имела действительность, описанная в «Адаме — сыне собаки». Именно это и привлекло труппу «Гешера»; этот мир был знаком им из других источ­ников, возможно, по произведениям Гоголя и Достоевского, кто знает. Во всяком случае, таким образом мы смогли встретиться, найти друг друга.

Я не способен подводить итог историософской концепции еврей­ской истории в таких романах, как «Последний еврей» или «Адам — сын собаки», филологи сделают это лучше меня. Скажу одно, я всег­да чувствовал себя чужим, хотя и люблю жить в этой стране. Мне до­водилось жить во многих странах, но в конце концов я всегда воз­вращался сюда. Я не ощущаю себя израильтянином, скорее просто евреем, живущим в Израиле, светским евреем. Для меня еврейство — это, прежде всего, колоссальная выжи­ваемость народа, сумевшего пройти огонь, воду и медные трубы и все же сохраниться, не исчезнуть. Меня интересует этот народ, я люблю ев­рейский юмор; способность смеяться над болью — это то, что я сам как писатель пытаюсь делать: мне больно, а я смеюсь.

Некоторые полагают, что «По­следний еврей» является произве­дением с претензией на пророчест­во… Сам я не склонен претендовать на роль так называемого «национа­льного пророка», я не страдаю манией величия, скорее ощущаю себя незначительным винтиком, но когда я пишу, это уже не вполне я.

Поэтому когда меня приглашают в университеты и просят читать лек­ции о собственных книгах, мне чаще всего нечего сказать. Только об од­ном своем романе, «Пост Мортем» (1992), я много высказывался пуб­лично в различных интервью. В нем я сделал попытку воссоздать по­ртрет моих родителей, даже не из­менив имена: назвал героев Моше и Сара. Многое я, разумеется, выду­мал. Вокруг романа поднялся шум, так как многие знали родителей и злились на то, что я позволяю себе выставлять их в подобном свете. Многое пришлось объяснять. Од­нако, как правило, я затрудняюсь говорить о собственных книгах. Ча­сто, когда мне приходится перечи­тывать в том или ином переводе на­писанное мною когда-то, я сам себе удивляюсь. Так, например, я ис­пытал странное чувство, когда прочел любимый мною рассказ «Твоя жизнь с печальным концом» в ан­глийском и французском перево­дах. В переводе рассказ даже на­зывался иначе — «История о Раби­новиче».

 

В КОНТЕКСТЕ ИЗРАИЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Честно говоря, я не являлся рань­ше и не являюсь теперь интеграль­ной частью так называемой «израильской литературы». Литературо­веды, которые писали обо мне, обы­чно «выносили меня за скобки», ста­вили особняком. Скажу без всякого дурного намерения, что не принад­лежу к миру Оза, Йегошуа, Шалева и т. д. Я не критикую их, просто во мне есть некая отчужденность, из-за нее у меня не выходит писать «израильский материал».

Моя биография ни на что не по­хожа: я ездил по миру, пил, работал барменом, руководил театром… — она просто не вписывается в рамки литературных биографий большин­ства израильских писателей. Я не лучше их, я другой. Возможно, по­этому филологи затрудняются при­числить меня к одному из литера­турных поколений: поколение Пальмаха, поколение Государства… Я не принадлежу ни к одному из них: «Адам — сын собаки» вышел в 1968 году, до этого никто не писал подо­бным образом о Катастрофе. Я не говорю, что это хорошо, я просто считаю, что мои книги не вписы­ваются ни в какие строго определенные рамки. Взять хотя бы Апельфельда, рассказы которого я оче­нь люблю, он тоже был чужаком в контексте «истории израильской литературы». Он, пожалуй, един­ственный, с кем я чувствую литера­турное родство.

То, что я пишу, неразрывно связа­но с тем, что я пережил, «нормаль­ной» же жизнью я не жил никогда. Возможно, поэтому для меня и не нашлось подходящих рамок. Мне, например, рассказали, что на последней литературоведческой кон­ференции в Тель-Авивском универ­ситете профессор Гершон Шакед читал лекцию о моих книгах; в по­следнее время он много пишет и говорит обо мне. А так как он «от­крыл» меня всего несколько лет на­зад, прочтя «Последнего еврея», ко­торый так его впечатлил, теперь ему, пожалуй, придется переписы­вать заново всю «историю еврей­ской литературы». Литературоведа­ми, которые «открыли» меня задол­го до него, были Орцион Бартана и Габриэль Мокед, они оставались и остаются верны тому, что я пишу. Но те, кто задают тон в академическом литературоведении, «нашли» меня совсем недавно. Так что все это разделение на литературные поко­ления представляется мне доволь­но условным.

Одним из моих ближайших друзей является поэт Натан Зах, он, пожа­луй, единственный писатель, с ко­торым я по-настоящему дружен, он тоже далеко не простой человек.

 

ПИСАТЕЛЬ — УЧИТЕЛЬ

В этом году я открыл для себя новое поле деятельности, начал ве­сти курс литературного творчества в школе. Имеются в виду не обы­чные уроки литературы, а допол­нительный курс, предназначенный для ребят, которые пробуют писать. В прошлом мне уже приходилось вести подобные курсы в американ­ских университетах, но, честно го­воря, если уж выбирать между аме­риканским университетом и израильской старшей школой, то я пред­почитаю последнюю.

На курсе собрались ребята из раз­ных классов, примерно тридцать че­ловек, все они талантливы, многие учатся в классах для одаренных де­тей. На уроках мы обычно обсужда­ем написанный кем-либо из них рас­сказ; в поэзии я разбираюсь хуже, поэтому судить профессионально о стихах не берусь. Иногда я раз­бираю с ними литературные произведения, последним был «Процесс» Кафки. Нельзя не заметить, что на­ше поколение в их возрасте было гораздо начитаннее, мы интересо­вались Толстым, Достоевским, дру­гими, они в большинстве своем чи­тают мало, но не это главное. Я пы­таюсь научить их думать о литера­туре и культуре, научить их свобод­но выражать свои мысли, желание читать рано или поздно придет. Я попытался вести фронтальные уро­ки литературы, но это оказалось не по мне, я могу работать только так, как это происходит у нас.

Я сам удивляюсь результатам, достигнутым нами с начала учеб­ного года. Поначалу разговора не получалось, каждый предпочитал отмалчиваться, спрятавшись в со­бственную скорлупу, теперь они сдружились, стали коллективом, хотя и учатся в разных классах, они спорят, обсуждают, высказыва­ют собственное мнение. Они, как и труппа «Гешера», стали для меня семьей. Как-то, когда один из них спросил меня, зачем я вожусь с ни­ми, я ответил, что с ними мне на­много интересней, чем с большинством людей, с которыми прихо­дится встречаться и разговаривать. Это чистая правда, ведь они такие живые, их суждения так оригиналь­ны.

Даже в эти недели, когда каждый из них завален работой по подго­товке к выпускным экзаменам, они стараются не пропустить ни одного урока, в школе только и разговору об этом. В будущем году у меня бу­дет уже не одна, а две таких группы.

 

Записала и обработала Лиза Чудновская

«Зеркало» (Тель-Авив)