Песни израильских экскурсоводов
*
Если бы я знал, когда пускался на дебют,
я бы, конечно, по приезду в Израиль
пошел в туристический бизнес.
Только таким макаром, работая русским языком,
здесь можно еще как-то выжить.
Я, как Иосиф, рассказывал бы свои сны
о похождениях местных богов
и давал бы по рукам женам новых русских,
норовящим пощупать и поцеловать.
Пусть злятся, но уважительно думают,
если он так убедительно,
с таким гнусавым завыванием,
так судорожно бия кулачком в свою узкую грудь
и заунывно раскачиваясь всем телом,
так заносчиво запрокидывая пушистый хохолок,
так по-хозяйски распоряжается дарами волхвов
и миллионами убитых задешево, вознесениями во плоти
и могилами цадиков от бесплодия,
значит это кому-нибудь нужно,
значит мы обязательно должны спуститься
ко дну Сирийско-Африканской расщелины
пока перед нами расступаются
эти отвесные скалы из сорокаградусного бреда,
русла высохших улочек и гостиницы с высокогорными тараканами,
новострой раскопок и строй наглых таксистов,
раздевающих взглядами до прокладок.
Записывайтесь! И я покажу вам,
как надо правильно складывать вашу тоску и скуку
в прислушивающееся, вопросительное, крючковатое двуперстие,
которым любовник роется в женской плоти,
ибо никогда не иссякнет
эта жажда удостовериться, эта необходимость приобщиться,
эта надежда найти, войти в живое розовое лоно земли,
которое вот-вот сомкнется.
*
Раскадровка нашего старения крупным планом,
прокручивай ее туда-обратно,
покадрово всматривайся в лица,
как в фотографии незнакомых актеров
в случайном фойе провинциального театра.
Не отличить мертвых от живых, талантливых от бесталанных.
Мимолетная улыбка, напускная умудренность,
увядающая миловидность, трагические складки у рта,
молодящаяся восторженность вечной субретки,
вальяжная расслабленность местного мэтра,
и не пытайся понять, где здесь от вхождения в роль,
и в какую роль, и насколько с нею сжились.
Обменявшись, как паролями, цитатами из Иосифа,
как наши отцы обменивались цитатами из Ильфа и Петрова,
мы уже сделали заказы и ждем, когда принесут вино.
Жара к вечеру спала, и взятый столик на террасе
дивно обрамляет прохлада иерусалимским холмов.
Все же хорошо, что Аркаша настоял, чтобы мы все встретились.
Советское прошлое и израильское настоящее,
старшие дети уложат младших.
Перечисление рекомендуемых телесериалов,
как реклама в ленте фейсбука,
незаметно прошивает нашу жизнь тайным смыслом.
Когда мы проиграли эту жизнь.
Это утверждение? Держи его при себе.
Это вопрос: когда нас проиграли?
Ведь не сидели сложа руки, работали,
составляли генеалогические древа,
не пропускали выставок, ездили в Вену и Венецию,
задумчиво стояли на фоне заката,
приобщались к кумирам,
добивались, чтоб нас печатали в столичных журналах,
и фотографировали, фотографировали, фотографировали.
Когда мы проиграли эту жизнь.
Это утверждение? Нас заставляли. Я не знаю кто.
Возможно, страх смотреть. Как кожа шелушится.
Жизнь оказалось больше, чем мы думали.
Больше, too much.
И что мы могли?
Нас научили родители мыть руки перед едой.
Защищаться от сглаза фигами в кармане.
Терпкий букет «Кармеля»
приобщает нас к гордости за израильское виноделие.
И Таньки, на которых мы дрочили в отрочестве,
и Васьки, которые не пропускали нас, чтоб не дать леща,
завистливо воскликнули бы сейчас «во жиду подфартило!»,
если бы воскресли.
2022
*
В детстве нас приводили родители на кладбище
показать, какие выросли внуки.
Как в гостях, мы вели себя лучше, чем обычно,
прилежно, как будто на нас смотрят,
помогали убрать опавшие листья и высохшие цветы,
не перебивали, когда родители вдруг
начинали обращаться к могилам высокими голосами,
неловко гладя нас по голове, как чужих:
– Смотри, как он вырос. Уже большой мальчик.
Пообещай бабушке, что будешь слушаться маму.
И уже не обращая на нас внимание, продолжали
неоконченный в прошлый раз разговор, переходя на идиш,
немного торжественно, как при посторонних.
Я чинно стоял рядом, не мешая, как в гостях.
Вокруг еврейские лица на фотографиях и еврейские фамилии.
Еврейский участок кладбища на Берковцах –
единственное место в детстве, где меня окружали одни евреи.
Поэтому по приезду в Израиль
я обрадовался, как будто снова вернулся в детство.
Поэтому не спрашивайте, почему я хожу так чинно,
высоко приподнимая ступни, как будто участвую в каком-то ритуале.
Еще немного и я начну гладить прохожих по голове,
и беспомощно оглядываться, не зная, кому показать,
как они быстро подросли.
*
К старости посты в фейсбуке всё бодрее и остроумней,
стихи всё добрее и умудрённей.
Только юношеский дневник, глупый, разболтанный,
стоит с каким-то немым укором,
ковыряет носком ботинка землю.
И сны, сны.
Эти совсем никуда не годятся.
В завещании обязательно отдельной строкой:
Сны – сжечь.
А дневник… дневник.
Дневнику надо все объяснить
и издать, хорошенько отредактировав.
Пройтись, как говорится, рукой профессионала.
*
Самые талантливые из нас обычно шли в клоуны,
спотыкались и больно падали (дети и взрослые смеялись),
трагически закатывали глаза и били друг друга по голове,
слезы брызгали из наших глаз, как маленькие фонтанчики,
что было особенно комично.
Самые ловкие и смелые из нас работали гимнастами.
Мы гордились ими и, запрокинув голову вместе с публикой,
смотрели, как их маленькие тела возносятся и парят под куполом,
как маленькие флаги, наполняя сердце,
как высокий бокал, какими-то волшебными пузырьками,
которые стремительно уносятся ввысь, как разноцветные шарики,
которые одновременно выпускают из рук
в конце представления все дети в зале.
Если совсем ничего не умели, то шли в фокусники.
В сущности, это так просто
вытаскивать полумертвых от страха кроликов,
предсказывать судьбу с завязанными глазами
и однажды среди представления вдруг исчезнуть.
Просто раствориться в воздухе, как будто нас не было.
Зрители начинают оглядываться по сторонам,
как будто мы должны появиться где-то рядом,
и мальчик, обернувшись к отцу, спрашивает:
– Папа, это был волшебник?
– Да, волшебник. Пошли, представление закончилось.
*
Режиссер фильма «Дау» Илья Хржановский
сказал в интервью, что мир – это прачечная.
Визуально убедительный образ.
Полуподвальное помещение, тяжелый горячий чад
поднимается к низкому потолку, усиливая смрад
Грехов, грешков и грешочков от человеческого белья,
костлявые полуголые старухи, как Мойры,
драят в цинковых корытах
манишки проходимцев и панталоны содержанок,
основательное исподнее отцов семейств и их семейств.
Одна из старух присела отдохнуть,
удрученно глядя в пол.
Метафизика современного города –
это обобществленная гигиена и ностальгия
по миру как реке, где женщины, как Мойры, стоят на мостках,
согбенные в богоугодных или богоподобных позах.
Рубахи и портки, бабьи платки и поневы,
как души, пузырятся и стелются по воде,
то надуваются и качаются как тени грозных колоколов,
то блаженно ниспадают как желтеющая нива.
И все же образ мира как прачечной давно устарел.
Наверняка даже рабби Штейнзальц стирал свое белье
не в прачечной, а в стиральной машине,
выставлял программу на тридцать градусов без выжимки
или на сорок градусов с отбеливателем и смягчителем,
насыпал стиральный порошок и на выходе получал
чистый талит с легким фруктовым ароматом,
почти как в райском саду.
Да-да, мир это стиралка, быстро и эффективно.
В смутном стекле мы видим
мелькание наших душ, или душ наших родных и близких,
щадящая программа на тридцать градусов без выжимки
для тонких материй, чтобы не сошла краска,
и программа на шестьдесят градусов для закоренелых грешников,
если не в этой, то в прошлой жизни.
Их сейчас, наверное, не слабо трясет и колбасит,
они сейчас, наверное, думают: за что нас так?
Но мы с рабби Штейнзальцем знаем, что это им же на пользу,
все предусмотрено и выставлена правильная программа,
и мы ждем их, как космонавтов или детей за окном,
которые не верят собственным глазам, когда смутно видят
сквозь свои замыленные иллюминаторы в бесконечной галактике
наши прекрасные, навсегда улыбающиеся лица.
*
с детства сколько себя помнил работал евреем
24/7 без перерывов без выходных без отпусков
ни на миг не оставляя без присмотра законы м
ироздания въедливо вникая в малейшие непол
адки в смысле жизни знакомые и родственник
и не выдерживали нагрузок постоянно жить в
стрессе пытались сменить профессию крестил
ись переходили в лакокрасочный в кузнечнопр
ессовый но там свои нюансы двойная нагрузка
избранности обязанность доказывать всем и ка
ждому что ты в доску свой пить за двоих хоть
и были свои надбавки за вредное производство
но он не искал длинного рубля своей физионо
мии на доске почета как в иконостасе где пост
авили там и вкалывал стал настоящим евреем-
профессионалом мастером своего дела переех
ал в израиль можно сказать пошел на повышен
ие кончились эти вечные обивания порогов чу
жих церквей с предложениями где что подкрас
ить где что починить наконец работа на твердо
м окладе богоизбранности в карьерной перспек
тиве библейская продолжительность жизни раб
ота в общем непыльная подписывать договора
с богом следить за четким исполнением с обеи
х сторон где нужно мог и накричать и постучат
ь кулаком по столу и посыпать голову пеплом в
едь кругом вредители в новостях постоянно нес
частные случаи на производстве жесткая конку
ренция фирм-производителей того света разбор
ки подрядчиков за контракты на строительство
в небесном иерусалиме только проваливаясь в с
он отключаясь на пару часов как утюг выдерну
тый из розетки медленно остывает шипя и попл
евывая кипятком он превращался в груду метал
лолома на безмолвном тусклом дне как лежит н
а боку военный корабль и его воины стайки рыб
беспрепятственно проникают во все его люки и
пробоины и он смеется колыхаясь всем телом к
ак не смеялся никогда как не смеялся даже в де
тстве от щекотки и он смеется колыхаясь всем т
елом почему-то совсем не распугивая стаек рыб
*
поскольку конгресс сша на внеочередном
решил послать меня на стройку сионизма
поскольку пенопласт при медленной опла
вке щекочет ноздри слаще яств земных по
скольку наши американские братья нас пр
едали как предают без сожаления опоздав
ших и благополучно отцепили наши паль
цы судорожно цеплявшиеся за скользкие
складки одежды великой мечты спастись
и наблюдают сейчас не без сожаления но
с интересом со спокойным интересом хот
я не без осуждения не без осуждения как
мы превращаемся в еще одну метафизику
эмма сестра ты одна не осудишь нет наш
сталинград и наш пелопоннес наш мален
ький святой биробиджан и варвары у наш
их стен братишки бросают издали надеяс
ь что долетят камешки на наши братские
могилы
*
мы отвоевали
наши законные квадратные километры
наши наследственные причитающиеся
нам испокон это было ох как не просто
сейчас мы любим рассказывать внукам
как вгрызались в эту жилплощадь и как
ходили ругаться в исполком мы прояви
ли недюжинную смекалку и невиданны
й героизм как в коммуналке с соседями
рецидивистами нам нельзя было рассла
биться ни на минуту наш девиз постоян
но быть в форме! поэтому душой мы ни
чуть не постарели и сейчас я хочу подн
ять этот тост непроизвольно прислуши
ваясь к выстрелам за стеной за то что мы
как все наконец умрем в своей постели
*
Стихи пишут об исчезающих видах.
Умерли мама и папа.
Исчезли как вид.
Не верится даже, что они ходили по этой земле.
И я начал писать о них стихи.
Исчезли в Германии евреи,
и о них в Германии начали писать стихи.
Исчезли в Польше евреи,
и о них в Польше начали писать стихи.
Исчезли в Украине евреи,
и о них в Украине начали писать стихи.
Если о ком-то начинают писать стихи, –
это плохой знак,
стихи пишут об исчезающих видах.
Сейчас стало модным писать стихи о животных,
о слонах, тиграх, жирафах, пингвинах,
упоминать их к месту и не к месту.
Это плохой знак,
стихи пишут об исчезающих видах.
Прекрасные иранские поэты,
не смейте писать стихи о евреях,
человеколюбиво утверждать, что они такие же люди, как все,
сострадать их страданиям и умиляться их детям,
имитировать их произношение,
мамеле, Сареле, Шмулике,
и пересказывать их сказки и легенды.
Пишите лучше стихи о животных,
стихи пишут об исчезающих видах.
*
Балет в газовой камере.
Как называется?
Так и называется.
Всё предельно натуралистично,
кафельный пол, душевые,
туман, сквозь который тускло светится неон
и тускло проступают силуэты в обтягивающих трико
телесного цвета.
Выставка цветов в газовой камере.
Всё на контрасте, представьте,
живые цветы, хризантемы, астры, гладиолусы,
представьте, какой должен быть пряный аромат.
И затем запускается газ.
Цветы начинают на глазах вянуть,
создается впечатление, что они умирают как живые.
Нет, всё предусмотрено – камера герметично закрыта.
Я работаю исключительно с командой профессионалов.
Чтение стихов в газовой камере.
Причем голые – это основное условие.
Молодые, старые, поэты, поэтки, можно со своими детьми.
Можно даже не читать, просто стоять.
Вообще все ведут себя максимально естественно.
Должно быть интересно, приходите.
*
Жалкие сны,
почему вы не гуляете по прекрасному побережью Нормандии?
По ее сочным полям и сонным городкам,
одетым в веселые фахверковые пижамы в полоску.
Специально для вас заходил, не ленился,
во все отреставрированные соборы Кана,
как детей, приучал ваш взгляд к прекрасному,
пусть бессознательно, но должно было отложиться на сетчатке
это тянущее за собой ввысь мерцание высоких витражей,
объяснял, на какие картины особенно нужно обратить внимание,
как к репетиторам, водил вас к Рафаэлю и Моцарту,
чтобы развили взгляд, чтобы поставили руку,
через не хочу, через не буду, как приучали к скрипке
еврейских детей, им еще столько предстоит в жизни,
пусть не сейчас, но в будущем это даст свои плоды,
когда меня уже не будет, вы вспомните, вам приснится
эта сосредоточенная задумчивость девичьего профиля,
и картины мэтров со стен, как строгие экзаменаторы,
будут вглядываться в вас – не вы ли их достойная смена?
Главное, чтобы не была униженной, как говорил Бабель
о дочери, когда его уводили, но нет, вас не переучить,
а побережье, как рассказывали старожилы, на полметра
было пропитано кровью ненавистных союзников, разрушивших
мирную жизнь, к тому же через одного афроамериканцев.
*
я попросил завернуть
двести граммов сиреневого снега
не больше
и бутылку недорогого красного
я всегда покупаю снег в этой лавке
только здесь его умеют делать
пушистым взбитым как в детстве
тающим на губах
я знаю что это вредно
особенно на ночь
но так трудно удержаться
перед вкусом безумной невосполнимой утраты
тому что он работает над каждой снежинкой
вносит капельку души
я конечно не верю
он бы так сразу прогорел
врачи и родные предупреждают
ты ведь губишь себя
остановись
неужели я действительно умру
от лишнего веса тоски
*
главное найти правильное дно
не очень жесткое
чтоб не поцарапать эпидерму
но и не мягкое в которое проваливаешься
как в жаркую дыру
и потом ворочаешься полночи
прея как несчастный Бодлер
между грудей великанши
главное на дно правильно лечь
вытянувшись как в последней судороге во весь рост
чувствуя каждой клеточкой
каждой травинкой души
голую землю
говорят где-то продаются ортопедические дны
выпрямляющие исковерканные жизни как у меня
но я не верю рекламе
лягу на дно какое есть
и буду смотреть пока не усну
как падают и лопаются звезды тяжелые как арбузы
обдавая меня своей влажной мякотью
*
какие неуместные стихи
как цветы на могиле в стране где не носят цветов на могилу
странные на гране кощунства цветы добра
роскошные и жалкие свидетели своей здесь ненужности
пусть еще немного полежат здесь среди этих камней
в искусстве умирания они вечные победители