ПРОЗА ВОСЬМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ
ИЗ КНИГИ «ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ» (1993)
ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ
Различие между различными направлениями в прозе восьмидесятых годов может быть охарактеризовано мерой близости того или иного автора к еврейской традиции, с одной стороны, и к творчеству еврейских писателей прошлого, с другой. Обычно в качестве источников влияния указывают на Гнесина, Бердичевского, Бренера и, безусловно, Агнона. Вне всякого сомнения, существует связь между принадлежностью писателя к тому или иному литературному поколению и литературным влиянием на него. Так, например, нереалистическое направление шестидесятых годов, представленное Озом и Иехошуа, продолжающее существовать также и в восьмидесятых, развилось под явным влиянием творчества Бердичевского и Агнона.
Развитие еврейской прозы и поэзии на протяжении последнего столетия отражает все многочисленные изменения, произошедшие в этот период в культурной жизни еврейства. Действительно, нельзя не заметить замену одного источника влияния другим: постепенно русский реализм прекращает оказывать решающее влияние на еврейскую прозу и уступает свое место западной литературе и философии. Еврейская эмиграция на Запад немало ускорила этот процесс.
Шамир и Мегед все еще являются представителями реалистической традиции, вышедшей из «великого русского реализма», тогда как на творчество Апельфельда и Канюка эта традиция уже не оказывает влияния. У Иехошуа можно найти отголоски Фолкнера. Итак, писатели поколения шестидесятых и последующих больше не представляют «русскую литературу на иврите». На протяжении последнего десятилетия наметился процесс смены литературных поколений, проходящий довольно болезненно. Итак, встает вопрос: сформировалась ли израильская литература как плод особой еврейской культуры?
ВЗГЛЯД СНАРУЖИ
Другой важный аспект, связанный с классификацией прозы восьмидесятых годов, — это аспект внелитературный, включающий в себя процесс публикации произведений, их презентацию и их восприятие читателями.
Близость во времени между написанием произведения, его публикацией, прочтением и обсуждением составляет сегодня одну из основных характеристик литературного процесса. Книги живут «короткую жизнь», исчисляемую скорее месяцами, чем годами. Можно сказать с иронией, что в наши дни на произведение реагируют еще до его публикации. Короткая жизнь книг на полках свидетельствует об их недолговременном пребывании также и в читательском сознании. Постепенно книга превращается во что-то временное и относительное, даже более относительное, чем была когда-то газета.
У этого равнодушия есть свои причины: первая — огромное количество писателей, появившихся в последние годы, и превращение литературы в определенный род промышленности, как это произошло на Западе. Вторая — исчезновение драм с литературного небосвода и замена их «бурями в стакане воды», стирающимися из памяти еще до окончания чтения. Третья — все менее и менее заметны различия между авторами: среди молодых писателей нет ведущих фигур, диктующих литературные нормы. «Профессиональному читателю», живущему литературой, становится все труднее и труднее выделить кого-либо во все растущей толпе писателей. И наконец, четвертая причина—статус литературного произведения становится все менее и менее определенным и очевидным. Читатель перестает понимать, какова функция литературы в окружающей его действительности. Такие понятия, как «мультимедиа», «интердисциплинарность», «полисистемность» и т. д., превращают произведение литературы в нечто поверхностное и временное и требуют выдвижения новых критериев оценки его эстетической ценности.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ, СУЩЕСТВУЮЩИЕ В ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
Как уже было сказано, в восьмидесятые годы в израильской литературе существуют одновременно несколько литературных поколений, включающих авторов различных биологических и литературных возрастов.
Первое — это поколение писателей, начавших публиковаться в предшествующие периоды и продолжающих печататься в восьмидесятые годы, среди них такие, как С. Изхар, который в последние годы перестал вписываться в какие- либо возрастные рамки и превратился в надвременную фигуру, продолжая, однако, придерживаться социалистической идеологии. Эта группа писателей продолжает удостаиваться почестей, которые общество, как правило, оказывает своим крупнейшим художникам. Однако в то же время темы их произведений и методы их исследования подчас считаются вышедшими из моды. По большей части это писатели-реалисты, потесненные прозаиками восьмидесятых годов, представляющими нереалистическое направление в прозе. Мы назовем их «основателями».
Второе поколение — это зрелые писатели, знакомые читателям по предшествующим периодам, творчество которых в восьмидесятые годы достигло расцвета. Речь идет о писателях «периода государства», опубликовавших свои первые произведения в шестидесятые годы. В восьмидесятые годы их принято считать составляющими единую однородную группу. Назовем их «продолжателями».
И, наконец, к третьему поколению относятся писатели различных возрастов, в большинстве своем молодые, начавшие публиковаться в восьмидесятые годы и быстро ста-вшие известными читателю. Единая концепция их творчества еще не выработана, каждый из них рассматривается в отдельности, иногда их объединяют в небольшие группы, называя то «постмодернистами», то «описывающими восточный быт» и т. д. Назовем их «начинающими».
ЧТО ХАРАКТЕРИЗУЕТ «ОСНОВАТЕЛЕЙ»
Из всей этой группы, как было уже замечено, С. Изхар справедливо удостаивается наибольших похвал. Представляется возможным кратко описать факторы, послужившие созданию репутации Изхара в мире израильской литературы.
Первое: его проза — это языковая проза, пытающаяся расширить границы репрезентативности иврита и значительно углубить пространственно-временные отношения в произведении. Второе: реализм Изхара в корне отличается как от русской модели, так и от англо-американского «потока сознания». Изхар создает особую языковую систему, целью которой является анализ протекающего в сознании потока образов — анализ, ведущий к экзистенциальным выводам. Третье: выводы эти не являются вполне реалистичными в понимании, принятом в поколении Изхара. Поэтому Изхар из всех «основателей», пожалуй, наиболее близок к поколению шестидесятых годов. И четвертое: Изхар снова и снова описывает в своих произведениях иудейский пейзаж в контексте одних и тех же автобиографических историй, освещенных с различных точек зрения. Так, в глазах многих читателей он превращается в создателя нового израильского мифа и новой израильской прозы, не являющейся вполне ни «восточной», ни «западной», появления которой так долго ждал израильский читатель.
Я же полагаю, что существует дополнительная, более важная причина, объясняющая высокую читательскую оценку произведений Изхара: модернизм, с которым связывают его творчество, считая его определившим направление развития израильской литературы в более поздний период. Он признан своеобразным «предтечей». В противоположность писателям поколения ПАЛЬМАХа, создателям нового сионистского «этоса», Изхар осуществил переход от психологической прозы начала века к прозе сороковых, пятидесятых и даже шестидесятых годов.
Творчество Моше Шамира, Аарона Мегеда, Ханоха Бартова и Йонат и Александра Сандов имеет абсолютно иной характер. Их проза привносит в литературу восьмидесятых годов эстетические и моральные концепции, которые они начали развивать кто в сороковые, а кто в пятидесятые годы. Из них наиболее современным стилем обладает Ханох Бартов («В середине Романа») и пара Санд («Назовем его Леон», «Оазис»). Последние пытаются приспособить «поток сознания» к реалистической концепции действительности. В качестве примера сказанному можно привести роман Мегеда «Путешествие в аве», увидевший свет на пороге восьмидесятых годов и описывающий опыт, приобретенный целым поколением в войне Судного Дня.
Роман Мегеда является иллюстрацией тому, что принято определять как «реализм рабочего движения». «Путешествие в аве» — типичное реалистическое произведение. Название романа можно понимать не только как путешествие в месяце аве, но также как дорогу к
отцу («ав» — отец) или к поколению отца. Сам роман довольно схематичен и подчеркивает аллегоричность реалистического описания.
Автор, хотя и Косвенно, пытается восстановить в своем призведении процесс распада сионистского рабочего движения, верившего в возможность построения в Израиле светского общества. Развитие сюжета отражает этот распад. К тем же самым темам обращаются в своих произведениях и «продолжатели». В этом контексте небезынтересным представляется сравнить «Путешествие в аве» Мегеда с «Верным отдыхом» Оза и с «Послесловием» Шабтая.
В романе Мегеда аллегоричен сам сюжетный стержень. Дорога главного героя — это не только дорога в настоящем, но и возвращение к войне, которая уже закончилась, к погибшему, как бы принесенному в жертву сыну. А главное, дорога эта ведет к Синаю — месту получения еврейским народом Торы, месту, где должно было погибнуть все «поколение пустыни», чтобы новое поколение, достигнув Земли Обетованной, смогло воплотить там заключенный с Господом союз.
Как внутритекстовое пространство, так и внутритекстовое время служат в романе аллегорической цели. Нетрудно заметить, что роман как бы «сшит» во всех своих плоскостях, «шитье» это характеризует не только его, и даже не только произведения авторов, принадлежащих к тому же литературному поколению, — а является продолжением тради-ции так называемой «идеологизированной» литературы — традиции, преобладавшей в новой еврейской литературе с самого ее зарождения.
Идеологическая убежденность автора находит свое наиболее яркое выражение в последних строках романа, имеющих, с одной стороны, апокалиптический характер, и со-держащих надежду на возрождение, с другой. Остается вопросом, что может рассказчик в романах Мегеда предложить взамен разрушенных им же самим идеалов рабочего движения? На какой основе дано построить жизнь на этой земле? Вместо сионистско-социалистической основы, кажущейся автору слишком непрочной, а подчас требующей неоправданных жертв, он предлагает что-то не вполне определенное, известное ему одному — что-то иное, имеющее тоже национальный характер. Тайну, на которую указывает роман, веру, на которую он намекает, невозможно описать с помощью языка, призванного дать выражение трезвой концепции действительности периода «мирных соглашений». Таким об-разом, в романе отразилась ситуация всего литературного поколения, признающего слабость и недостаточность своих прежних описательных средств и вместе с этим неспособного заменить их другими.
Поколение «Законодателей» снова и снова пересматривает сионистские начинания как таковые. Только теперь их позитивное значение уже не принимается на веру, а рассматривается с точки зрения непосредственных участников предприятия, увидевших его в перспективе, порой нелестной, а порой и трагической. С наибольшей яркостью отразил этот процесс Моше Шамир в своей трилогии «Голубь с чужого двора», «Покрывало невесты», «До конца», — здесь влияние русского романа на еврейскую прозу достигает своего апогея.
В то время, как роман Мегеда сам опровергает свои же положения и указывает на необходимость поиска новых предпосылок, в произведениях Шамира все происходит как раз наоборот: Шамир с помощью реалистической техники пытается представить сионистское предприятие в качестве своего рода религии. Изхар же «переводит» все на язык родства с пейзажем, переходя таким образом на термины религиозного экзистенциализма.
То есть, уже в пятидесятые годы, в период явного преобладания реалистической традиции, Изхар начинает писать «по-другому», избрав своей исходной позицией неизбывное любование тайной, скрытой в пейзаже. Он создает религиозную систему концепций, требующую нового отношения как к произведению, так и к действительности: тщательнейшего рассмотрения каждой отдельной песчинки, каждой минимальной семантической единицы. Изхар — не мастер сюжета, а мастер описания. Кажется, что именно это качество выделяет его в литературном поколении «основателей» и привносит в его произведения элемент размышления, превращающегося с легкостью в сомнение.
Именно благодаря постоянному присутствию элемента сомнения в его творчестве Изхар продолжает занимать одну из ведущих позиций в прозе восьмидесятых годов, пренебрегающей любыми ограничивающими рамками. Так, например, он стал первым поборником «описания во имя описания», внутри которого скрывался подчас червь всеобъемлющего нигилизма.
Я не склонен, однако, утверждать, что таково все творчество Изхара, ни когда он включал в свои произведения идеологический элемент, ни когда он его из них исключал. Наоборот, Изхар ищет форму «ответственности», все его творчество — не что иное, как стремление к ней и тоска по ней. Но для литературного поколения, пытающегося под маской «псевдоэкзистенциализма» полностью освободиться от уз какой бы то ни было «ответственности» и какого бы то ни было смысла, творчество Изхара служит хорошим прикрытием.
ЧТО ХАРАКТЕРИЗУЕТ «ПРОДОЛЖАТЕЛЕЙ» В ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
Культурный статус этих писателей изменялся на протяжении десятилетия, в его начале их принимали лучше, чем в его конце (один А. Б. Иехошуа сумел сохранить свою прежнюю позицию). Вместе с тем кажется, что именно последнее десятилетие сыграло наиболее важ-ную роль в творчестве этих писателей, из которых многие, начав публиковаться в шестидесятых годах, только в восьмидесятые годы опубликовали свои центральные произведения.
Что касается «эстетики восьмидесятых», необходимо отметить, что здесь нереалистическое направление набирает силу. В прозе почти нет больше чистого реализма. Таким образом, однозначное разделение на «реалистическую» и «нереалистическую» прозу утеряло всякий смысл. Отношение литературы к действительности изменяется, принимает совершенно иной характер вплоть до превращения выражения «нереалистический» в основную характеристику прозы восьмидесятых.
Однако само определение «нереалистический» до такой степени общо, что оно неспособно описать направление, в котором развивается современная проза: не только влияние фольклора, не только новые мифы на различных уровнях, не только аллегоричность или игра в постмодернистскую «деконструкцию» текста… — проза последнего десятилетия характеризуется попыткой освободиться от необходимости отображать воспринимаемую посредством сознания и чувств действительность. Именно это и приводит к ее превращению в определенный род «вакуума». Благодаря нечувствительности самих авторов, а с ними вместе филологов и читателей, скопился большой балласт низкосортной литературы в полых пространствах «нереалистического».
Ключевой вопрос, поднимающийся в связи с прозой «продолжателей», это: удалось ли пи-сателям этого поколения создать единый нереалистический миф или единый нереалистический этос в отдельном произведении, если не в группе произведений?
Так, например, творчество Оза движется от манифестов в сторону псевдореализма. Он, выбирая различные направления и самых различных читателей, даже в тех своих произведениях, которые кажутся максимально приближенными к действительности, всячески подчеркивает мистический аспект, неуловимый на уровне современной израильской реалии, составляющей основную тему его произведений.
А. Б. Иехошуа начиная с романа «Любовник» пытается превратить в новый миф сионистский этос, рассматривая его через призму «потока сознания».
Своей последовательностью в создании единого, оригинального нереалистического литературного мира выделяются в этом поколении Ицхак Авербух-Орпаз, Давид Шахар, Йорам Канюк и Аарон Апельфельд, остающиеся, каждый по-своему, в границах мира фантазии, построенного ими в предшествующие периоды. В последнее десятилетие все они продолжают придерживаться эстетики, сформированной ими ранее. Это упорство еще больше обостряет их одиночество в мире израильской литературной культуры, где больше не желают воспринимать литературу в качестве определенного идейно-философского направления.
Яаков Шабтай в «Послесловии» показывает, что и его привлекает нереалистическое направление, однако так и не успевает выразить себя до конца: тема бесприютности, заимствованная им у предыдущего литературного поколения, проходит через все его творчество, не уступая своего места какой-либо другой системе. Шабтай не успел перейти к другой системе, а вот Иехошуа Кназ не может или не хочет к ней переходить. В своем минимализме, будто бы абсолютно реалистическом, он продолжает стоять «на пороге» мифологии, представляя ее вместе с тем в качестве единственного смысла литературного творчества.
Что касается еврейской и израильской сущности в творчестве «продолжателей», тут, казалось бы, не должно возникать никаких проблем. Однако случилось так, что это самое поколение не получило от своих отцов и дедов ответов на те вопросы, которые снова и снова всплывают в его литературном творчестве. Основная проблема заключается даже не в том, что отсутствуют ответы на ключевые вопросы еврейской жизни, начиная с ее превращения из религиозной в светскую около двухсот лет тому назад, а в том, что эти вопросы все более и более обостряются временем: Что означает быть евреем? Что означает быть израильтянином? Что означает быть киббуцником? Что мы считаем израильской урбанистической культурой? Со временем к этим прибавляются вопросы, порожденные новой эрой: Что произошло с израильтянами после войны Судного Дня? Какое место зани-мает иудаизм в мировой культуре во второй половине XX века?
Чтобы дать на эти вопросы более или менее удовлетворительный ответ, необходима широкая перспектива, однако обойти их вниманием не представляется возможным. Литературное поколение «продолжателей», находясь под влиянием четырех таких крупных писателей, как Бердичевский, Бренер, Гнесин и Агнон, снова стоит на том же самом распутье, на котором стояло «поколение возрождения еврейской литературы» в конце прошлого — начале этого века.
Победивший в период второй алии реализм проходит сейчас новое испытание (кстати, уже в творчестве по крайней мере трех из указанных выше писателей он появляется в сочетании с «нереализмом»). Так, многие из «продолжателей» предпочитают фабулу, позволяющую как минимум две возможные трактовки: в качестве относящейся к современной актуалии и в качестве мифического-архетипологического построения. Текст такого типа не позволяет говорить о настоящем, не затрагивая прошлого, или описывать реалию без метафизического подтекста.
«Продолжатели» навязчиво возвращаются к прошлому, не пытаясь отмежеваться от исторической перспективы, формирующей литературу ПАЛЬМАХа, а наоборот, углубляя ее и подыскивая ей более сложную историософскую основу.
Что касается приверженности идеологии, поколение «продолжателей» в восьмидесятые годы предпочитает включать в свои произведения фиктивного рассказчика, обладателя определенной общественной позиции, национального самосознания и склонности рассуждать на философско-идеологические темы. Этот факт отнюдь не отрицает утверждения, что в произведениях большинства писателей этого поколения существует «идейная неопределенность» и что в израильской литературе больше нет статуса «на-ционального писателя».
Благодаря историософскому аспекту, присутствующему в произведениях «продолжателей» так же, как и в произведениях «основателей», их проза воспринимается читателями в качестве идейной подчас «против собственного желания». Так, проза в восьмидесятые годы потеснила поэзию с центральных позиций в израильской литературе. Принято считать, что общественная и национальная ответственность, носителем которой считалась раньше поэзия, легла теперь на плечи прозы.
Отсюда берут начало попытки «продолжателей» дать в своих произведениях обобщающую оценку развития еврейской литературы и культуры на протяжении XX века. В начале восьмидесятых годов уже представляется возможным подвести итог сионистскому движению. В произведениях большинства присутствует разочарование в идеологии рабочего движения, чувство, что сионизм исчерпал себя или, по крайней мере, достиг в своем развитии стадии, позволяющей подводить итоги.
Так, например, А. Б. Иехошуа, начиная с «Позднего развода» и заканчивая «Господином Мани», постепенно превращается в историософа сионизма. Орпаз же, снова взяв забытую им фамилию Авербух, сводит с самим собой и со всем миром историософский счет, используя «фантазию» при описания детства в еврейском местечке, в доме матери, погибшей в годы Катастрофы. Шахар, используя точку зрения мальчика, живущего в подман-датном Иерусалиме, пытается построить сложную структуру, пускаясь на поиски «потерянного времени». В серии романов под общим названием «Замок разбитых сосудов» (или «Луриан») он делает попытку если не «восстановить» в качестве философско-метафизической концепции не поддающееся описанию Время, то, по крайней мере, предложить вниманию читателя исчерпывающую версию всего исторического периода.
Позволю себе не согласиться с литературоведами, относящими прозу «продолжателей» к модернистскому направлению в литературе с его универсализмом, с его раз-очарованностью и с его отчужденностью. В израильской прозе нет и не может быть чистого модернизма, хотя бы потому, что в ней невозможен полный отрыв от так называемой еврейской мифологии. Еврейская проза остается локальной, сохраняющей еврейские культурные структуры даже тогда, когда она их ненавидит и пытается их разрушить вплоть до саморазрушения. Не существует чистого модернизма в еврейской прозе двадцатого века, но зато тема «бесприютности», несомненно, существует, к ней-то и возвращается поколение «продолжателей». Тема эта, как уже было сказано, не покидает еврейскую прозу с самого начала двадцатого века.
Чувство «ожидания на распутье» тоже происходит из области нереалистической историософии, находя свое наиболее яркое выражение в таких произведениях, как «Луриан» Шахара, «Послесловие» Шабтая, «Последний еврей» Канюка, «Вечная невеста» Орпаза и «Господин Мани» Иехошуа. Все эти произведения характеризует «открытый конец»: «Луриан» — это бесконечная серия романов; «Последний еврей» существует в каждом поколении на всем протяжении истории; «Господин Мани» имеет дело с противо-стоящими друг другу мифическими структурами, так что никакая сила не способна склонить чашу весов в пользу одной из них; «Вечная невеста» — это возвращение к Ве-ликой Матери, к Матери-Земле, к первоисточнику, каким бы он ни был; новое рождение, завершающее «Послесловие», является составляющим вечного циклического процесса, которому не дано прийти к завершению.
Ведущие писатели восьмидесятых годов пытаются подвести итоги, однако обобщение, ими предлагаемое, почти всегда содержит в себе намек на какое-то чудо. Чувство «ожидания на распутье» принадлежит по своей природе к явлениям, типичным для конца столетия, оно также свидетельствует о «напряженности», постепенно нараставшей в израильской культуре на протяжении всего недолгого периода ее существования. На вопрос: отражается ли эта «напряженность» в творчестве «начинающих»? — лично я склонен дать отрицательный ответ.
Что до актуалий и политики, нетрудно заметить, что большая часть вышеупомянутых авторов касаются политических проблем, неотделимых от избранного ими историософского направления. Хотя, на мой взгляд, политическая направленность не прибавляет блеска их произведениям, а подчас и вредит им; например, когда в своих политических манифестах, включенных в произведение или составляющих отдельные эссе, авторы пытаются отрицать то, что, казалось бы, следует из самих произведений.
Другой характеристикой историософского направления является сочетание в рамках одного произвепроизведения описания актуалии с историческими описаниями.«Израильский материал» (описания Тель-Авива, Иерусалима, Хайфы или киббуца) органично вплетается в «еврейский материал» (Каббала, жизнь в еврейском местечке, жизнь в Палестине в далеком прошлом). Даже в полностью нереалистическом произведении, имеющем фантастическо-метафизический характер, автор, как правило, стремится отразить со-временную израильскую действительность. Живая заинтересованность в «здесь» и «теперь» составляет одну из основ прозаического произведения восьмидесятых годов, даже когда она является плодом «еврейской самоненависти».
ЧТО ХАРАКТЕРИЗУЕТ «НАЧИНАЮЩИХ»: МЕЖДУ РОМАНТИКОЙ И ПОСТМОДЕРНИЗМОМ
Поразительное внимание прессы к творчеству «начинающих» и своеобразный общественно-экономический культ, созданный вокруг них, обязывает к попытке характериза-ции их творчества, каким бы запутанным предприятием она ни представлялась.
Направление, избранное большинством «начинающих», характеризуется попыткой ниспровержения существующих в литературе, культуре и обществе мифов. Их проза нереалистична в своей основе, отказ этого поколения от реализма свидетельствует о желании полностью уйти от какого бы то ни было целостного видения мира и максимально отдалиться от израильской культуры (желание, нередко граничащее с малокультурностью и непросвещенностью). Новое поколение, с одной стороны, покончило с психологическим реализмом, преобладавшим в еврейской прозе со времен Бренера, Гнесина и Агнона; с другой же стороны, его проза не является «фантазией», как это было в поколении «продолжателей», а скорее представляет собой «антифантазию». Она только на первый взгляд продолжает направление предшествующего литературного поколения, только на первый взгляд свидетельствует о победе идеалистической концепции над материализмом. На самом же деле как с точки зрения поэтики, так и с точки зрения тематики проза «начинающих» представляет совершенно иную языковую, культурную и историческую концепцию в сравнении с той, которая преобладала в творчестве большинства «продолжателей».
Низвержение мифов способно принимать по меньшей мере два различных облика, один из них — «неоромантика», другой — «постмодернизм». Вот они, два противоположных друг другу направления, формирующие параллельно прозу «начинающих» восьмидесятых годов.
«Неоромантика» предполагает существование действительности слишком чудесной и необузданной, чтобы дать ей какое-либо упорядоченное структурное выражение, характеризующее, пожалуй, любую мифическую систему. Неоромантика стоит под знаком нежелания отказаться от романтической веры в существование некоего источника света, находящегося «в конце туннеля». И даже когда картина мира предельно запуталась, а порядок предельно нарушен, автор-неоромантик не видит причины отказываться от поиска смысла как такового.
«Постмодернизм», в свою очередь, исходит из предпосылки, что литературное произведение по природе своей лишено всякого смысла, выходящего за рамки самого произведения. Так, литература рассматривается в качестве семантических игр, давно порвавших все связи с внешним миром. Всепоглощающий нигилизм, намеренный китч, гротеск, полный разрыв с действительностью, даже с действительностью неупорядоченной, характеризуют постмодернистское искусство в целом и постмодернистскую прозу в частности. Неоромантика верит в возможности языка, в силу слов; она разрушает старые мифы с целью построения на их руинах новых, более сложных. Постмодернизм отказывается от мифа как такового, ведь он не верит в язык и принимает одно лишь сомнение в качестве абсолютной ценности. В то время как неоромантика пытается придать новый смысл окружающей действительности, постмодернизм задается целью выяснить, возможно ли вообще дальнейшее использование языка и какова цель такого использования.
Нетрудно заметить, что неоромантическое направление лучше всего характеризует творчество «продолжателей», не способных или не согласных расстаться с романтической мечтой. Творчество же «начинающих» движется между двумя полярными полюсами с яв-ным преобладанием постмодернистской тенденции.
Постмодернисты восьмидесятых разделились на две группы: одна побольше и покрикливее, и характеризует ее концепция развала и хаоса, в соответствии с которой литература по природе своей имеет дело с хаосом и ни в коем случае не с упорядоченностью. Примером такого подхода служат роман «Где я нахожусь» Орли Кастель-Блюм и оба романа Меира Шалева.
Шалев представляет себя в образе «анти-сабра», карикатуры на рабочее движение; прибегая к пародийной технике, он создает пародию на русскую литературу, породившую этот образ, и на «мифы» ТАНАХа, из которых зарождающаяся израильская литература заимствовала свои модели. Шалев пытается покончить с рухнувшим сионистским этосом и с этосом рабочего движения в еврейской прозе с помощью постмодернистской «атаки» на реалистическую-материалистскую «русскую» концепцию действительности; он стремится стать символом конца «русского периода» в израильской литературе. Удастся ли это ему, остается вопросом.
В противоположность «Русскому роману», действие романа «Где я нахожусь» Орли Кастель-Блюм происходит в современном Тель-Авиве, однако ни время, ни место действия не имеют ни малейшего значения для построения образа отчужденного человека эпохи постэкзистенциализма. В то время как Шалев стремится положить конец определенной культурной тенденции, Кастель-Блюм просто символизирует собой ее конец. Она делает попытку создать так называемую оригинальную израильскую культуру, которая была бы вся отрицание, аномалия, внесистемность, то ли довольная собой, то ли протестующая против собственного существования и в любом случае являющаяся тупиком, ведь с разрушением основы неизбежно обрушится все здание.
«Полет голубя» Юваля Шимони также может послужить иллюстрацией перехода от поиска ответов, объяснений и стремления к спасению (принимающего в литературе абсурда, например, форму протеста против бессмысленности и хаоса окружающего мира) к полному примирению с нигилизмом. Достаточно сравнить реминисценции из «В ожидании Годо» Беккета у Шимони и у Орпаза, чтобы увидеть разницу между желанием сохранить смысл и полным отказом от него.
С другой стороны, читатель сталкивается с литературой иного рода, ярким примером которой является творчество Йоэля Гофмана, немолодого человека, но «молодого» автора, перебросившего мост от литературы к философии, от фрагмента к роману, от деконструкции к построению новой действительности с помощью художественных выразительных средств. В своей самоиронии, не чуждой и метафизике, Гофман близок к поколению «про-должателей». Давид Гросман, Амнон Навот, Итамар Леви и Дорит Зильберман также пытаются, каждый по-своему, писать неоромантическую прозу.
Итак, одно из направлений постмодернизма восьмидесятых годов состоит в разрушении существующих мифов, не сопровождающемся намерением создать новые на месте низвергнутых; в протесте против культуры, продолжающей использовать мифы, смысл кото-рых давно утерян; или же в использовании мифов для описания культурного вакуума, внутри которого оказывается художник.
Второе направление связано с «арс-поэтическим» сомнением («Ars poetica» — наука о поэзии. Прим, переводчика), т. е. с обсуждением вопроса, существует ли вообще язык, способный отражать проблематичные состояния как таковые. В этом случае создается своеобразная аналогия между бессодержательностью описания, бессодержательностью мифа и временным недолговечным характером произведения и самой культуры, его породившей.
Основная культурная проблема восьмидесятых годов заключается не в отсутствии серьезной литературы, а в намеренном нежелании такую литературу культивировать, вплоть до деятельного сопротивления ей. Большая часть ведущих писателей шестидесятых годов вытесняются с центральных позиций в мире израильской литературы, несмотря на то, что именно в последнее десятилетие многие из них создали свои лучшие произведения. Между ними отсутствует всякая коммуникация, как в их собственном восприятии, так и в вос-приятии читателя. Подобное отсутствие центра и связей наблюдается и среди молодых писателей, которые не могут или не хотят наладить такую связь. Несмотря на активную деятельность прессы, а возможно, и благодаря ей, представляющая наибольший интерес и, по моему мнению, наибольшую эстетическую ценность часть прозы восьмидесятых годов, говоря не без иронии, «ушла в наши дни в подполье».
Перевод Лизы Чудновской
