Йоэль Хофман

КЕЦХЕН

Кецхен^* нарисовал женщину с обрезанными ногами. Один волос он вытянул кверху и завил его по краю листа. Потом он пригляделся к женщине и подумал, что лицо у нее немного страшное, но его, Кецхена, она не страшит нисколько. Хотя неизвестно, не испугается ли ее тот, кто ее не рисовал.

Дядя Артур надавил на птичью голову, которой окан­чивалась его палка, и его пальцы побелели. «Ком!»^** — сказал он и поднялся на ноги. Однажды Кецхен видел кипарис, движущийся от ветра. Но это было еще до того, как его мама поднялась на небо Он засунул женщину в карман брюк и пошел вслед за дядей Артуром

Когда они вышли из банка, дядя Артур прислонил палку к книжному магазину, а по ту сторону стекла была каменная башня Между ее зубцами плыли серые облака. Кецхен подумал, что птица видит башню, и на минутку испытал что-то вроде радости за птицу. Дядя Артур положил руку на голову Кецхена, и Кецхен подумал: сейчас дядя Артур скажет «ферфлюхте вельт»^***. Дядя Артур сказал «ферфлюхте вельт» и добавил: «Теперь Кецхен кушает мороженое».

^{————————}

^* котенок

^** пойдем

^*** проклятый мир

Обычно пристойными цветами дядя Артур считал цвет шоколада или ванили. Но в тот день он устал от собственного благоразумия и купил Кецхену зеленое мороженое с разными вкрапленными в него ореха­ми.

Кецхен водил языком по мороженому до тех пор, пока два холма, растущих из стакана, не сравнялись в один. Затем он принялся сглаживать холм, ловя зубами выступающие из его поверхности орехи. Язык был ледяным, зубы ныли от холода. Когда холм превратился в равнину, показались стенки вафель­ного стакана; Кецхен стал обкусывать его по краям. На протяжении всего этого времени дядя Артур недвижно глядел на море. Кецхен оторвался от мороженого и спросил: «Вохин?»^* Дядя Артур обер­нулся и сказал: «Теперь другой дом. Может быть, танте^** Оппенхайм».

Тетя Оппенхайм была сестрой мамы Кецхена и ни разу не выходила замуж. В Вене тетя Оппенхайм пела в опере, а в Палестине сидела в кафе у берега моря и ела торт с кремом. Однажды она взяла его, Кецхена, к себе между ног, прижала его голову к своему животу и сказала. «Кецхен не будет свинья и шакал, как все». С тех пор в ноздрях Кецхена осталось некое отдаленное воспоминание, и когда он размышлял о своей жизни, он представлял себя идущим по тро­пинке, окруженной с одной стороны свиньями, а с другой — шакалами, и в конце ее были шелка, источающие благовонные ароматы. Порой, пытаясь уснуть, он ставил себя на эту тропинку и шел по ней, пока не доходил до конца и не пропадал.

Когда Кецхену было два с половиной, он впервые услышал о том, что его отец кранк^***. Мать Кецхена поставила на стол миску с фруктами и вышла из дому. Отец Кецхена сидел в кресле и молчал, и когда Кецхен протянул ему яблоко, в уголке его глаза появилась слеза. Кецхен раскрыл створки буфета и стал раскладывать серебряную посуду на ковре.

—————-

^* куда

^** тетя

^*** больной

Потом он окружил посудой тапки отца. Ноги, обутые в тапки, остались недвижимы. С тех пор Кецхен стал спрашивать про разных людей, не кранк ли они. В то время, когда выяснилось, что остальные люди — ништ кранк^*, отец его уже был в Институте. Герр Друк возник после отца Кецхена. Он целовал маму Кецхена в щеку и спрашивал Кецхена: «И что ты виучился сегодня?» Отец Кецхена был кранк и всегда сидел, оперевшись спиной о спинку кресла, а герр Друк сидел, наклонившись вперед, и лишь часть его зада покоилась на краю сиденья. Кецхен научил­ся различать между теми, кто «ништ кранк», и теми, кто «кранк». У «ништ кранков» тело тугое, а у «кранков» — вялое. У «ништ кранков» черные ботинки и подтянутые носки, а у «кранков» ноги отливают серебром. Герр Друк все приходил и уходил, и танте Оппенхайм сказала маме Кецхена: «Будь осторожна, Маргарита. Этот человек — шакал». Мама Кецхена поглядела на Кецхена и сказала: «Ребенку кто-то нужен». Позже Кецхен прочел в книге, что «есть порода животных, которые внешне напоминают собак, однако являются всего лишь их дальними родственниками». И ему вспомнился герр Друк.

Тетя Оппенхайм открыла дверь и улыбнулась Кецхену. Кецхен втянул ноздрями ароматы, исходящие от тети, и ему захотелось немного помедлить, прежде чем он переступит порог и пройдет в комнату.

«Шон видер хат ман унс хераусгешмиссен»^**, — сказал дядя Артур, и тетя Оппенхайм сказала: «Кецхен будет спать у меня». Затем дядя Артур и тетя Оппенхайм сидели и пили чай из фарфоровых чашек, а Кецхену дали разведенный малиновый сироп в стеклянном стакане. Кецхен сравнил малиновый цвет в его стакане с цветом чая в их чашках и пришел к выводу, что цвет чая — это выцветший цвет малины. А дядя Артур и тетя Оппенхайм, подумал он, это выцветшие дети. К тому времени стемнело, и тетя Оппенхайм зажгла в лампе желтый свет. На потолке заплясали тени, и Кецхен стал сочинять себе историю, в конце которой умирали черти.

————

^* не больные

^** нас снова выкинули

Открыв глаза, Кецхен увидел полосу света, тянущуюся от занавески к противоположной стене. Кецхен засунул в полосу свою руку, и рука стала красной. «Теперь Кецхен кушает кашу», — сказала тетя Оп­пенхайм, наклонившись к нему белым лицом. Кецхен поколебался, стоит ли спросить ее, что случилось с ее лицом или куда ушел дядя Артур. «Много цукера»^*, — сказал Кецхен.

Встав на ноги, Кецхен обнаружил, что его тело одето в розовую кружевную рубаху. Внезапно из зеркала в шкафу на него выглянуло его лицо. Кецхен стал приближать свое лицо к лицу в зеркале, пока его нос не коснулся носа в зеркале. Потом вытянул язык так, что язык коснулся языка в зеркале. Вот два Кецхена, подумал он. Потом он сказал себе, что может также оказаться две тети Оппенхайм. Скоро он будет сидеть на белой табуретке в кухне у тети Оппенхайм и есть сладкую кашу, а его двойник будет сидеть в кухне у второй тети Оппенхайм и тоже есть сладкую кашу Когда Кецхен отвернулся от зеркала, отражение пропало. Кецхен утешил себя тем, что зеркало в шкафу не настоящее. Это зеркало — в раме, и отражения долго в нем не задерживаются, а насто­ящее зеркало простерто над всем миром, и нет в мире ничего, что бы не было им удвоено.

«Артур уже альт^**. Может быть, Кецхен живет теперь у тети Оппенхайм. Маргарита на небе тоже хочет, что Кецхен живет у тети Оппенхайм», — сказала тетя Оппенхайм. Эти слова привели мысли Кецхена в длительное замешательство, так как он не знал, куда теперь поместить удваивающее мир зеркало. Если он установит зеркало в воздушном пространстве, оно отделит нижний мир от того, что на небе, и загородит Кецхену его маму. Кецхен решил, что зеркало отра­жает находящееся от него по обе стороны и удваи­вает два мира, нижний и верхний. Но тут Кецхен испугался того, что его верхний двойник может присвоить себе его небесную маму, а ему самому достанется отражение. В конце концов Кецхен при­шел к выводу, что зеркало это прозрачно, как чистый воздух, и поэтому то, что в нем отразится, не может быть ничем.

————-

^* сахара

^** старый

«Ночью я здесь, а днем — с дядей Артуром», — сказал Кецхен и подумал, что завтракать лучше у тети Оппенхайм, так как сладкая каша вкуснее, чем сухарь с маргарином. Тетя Оппенхайм беззвучно улыбну­лась и сказала: «Дядя Артур такой же кранк, как твой папа. Люди еще об этом узнают». Кецхен почувство­вал, что соскучился, и сказал: «Хочу к дяде Артуру».

В это время тетя Оппенхайм провела черные линии над глазами и намазала на щеках два розовых пятна. Потом она собрала губы в кружок и покрасила кругом красным цветом. Кецхен подумал: у женщин ночью лицо белое, днем цветное, а у мужчин лица белые днем и цветные ночью. Кецхен решил ночью поглядеть на лицо дяди Артура, какого оно цвета «Кецхен не любит тетя Оппенхайм?» — спросила тетя Оппенхайм зеркало-трюмо. Кецхен посмотрел на зеркало, выжидая его ответа. Увидев обращенный на него из зеркала глаз тети Оппенхайм, Кецхен посмотрел на нее и сказал: «Любит» Глаз посмотрел на Кецхена и сказал: «Кецхен любит Артур больше?» Смутился Кецхен и не знал, что ответить. Вдруг он вспомнил, как он был маленьким и шел под дождем рядом с дядей Артуром, и дядя Артур снял пальто и закутал в него Кецхена, и нес его, прижав к груди, и от пальто пахло дядей Артуром, и Кецхен почти потерял сознание от силы наслаждения. Кецхен поглядел на зеркало и, видя, что глаз тети Оппенхайм сошел с него, понял, что время ответа истекло.

Когда отец Кецхена еще был дома, дядя Артур прихо­дил каждый день в то время, когда настенные часы звонили пять Дядя Артур сидел за столом на стуле, лицом к отцу Кецхена. Маргарита касалась плеча кецхенова отца, сидящего в кресле, и говорила: «Эрнст, дайн брудер ист да» ^*. Эрнст, глядящий на брата краем глаза,

—————

^* Эрнст, твой брат здесь

двигал головой справа налево и молчал. Кецхен сознавал неким тайным чувством, что это движение обозначало не отрицание дяди Артура, а нечто вроде предложения на языке кранков: «О, мой долговязый брат, ты вновь пришел навестить твоего брата, у которого душа перевернулась нутром наружу?» Дядя Артур пил поставленный перед ним Маргаритой цикорий и разговаривал с Эрнстом. Он делал глоток и говорил, Эрнст не отвечал ему. Все, что говорил дядя Артур, начиналось с «шон видер»^*: «Шон видер пришла осень»; «Шон видер из-за ревматизма приходится ходить с палкой»; «Шон видер хозяин сказал, что я должен освободить комнату». Позже Кецхен понял, что разница между его отцом и его дядей Артуром заключается в силе их противостояния «шон видеру». Отца «шон видер» победил, а дядя Артур стоит супротив «шон видера» наподобие древней каменной стены. Когда Эрнста отправили в институт, дядя Артур стал заходить только раз или два в неделю. Внезапно, это могло быть утром или вечером, он появлялся в дверном проеме и усаживался на тот стул напротив пустого кресла. Кецхен, зная, что дядя Артур глядит в эту пустоту, подходил и становился с ним рядом. Дядя пил цикорий, который ставила перед ним Маргари­та, и клал руку Кецхену на голову. Потом снимал руку, чтобы взять чашку, и, глотнув, возвращал руку на голову Кецхену. В те моменты Кецхену казалось, что сила противостояния дяди Артура «шон видеру» капельку ослабевает.

Покончив с раскраской лица, тетя Оппенхайм надела на свое тело платье, по которому были рассыпаны разные цветочки, и сказала: «Теперь Кецхен идет с тетей Оппенхайм в кафе». Кецхен вдохнул исходя­щие от нее ароматы и позабыл про дядю Артура. На улице ароматы смешались с соленым запахом моря. Рука тети Оппенхайм обволокла руку Кецхена, как теплое одеяло, и Кецхен боялся резко пошевелиться, чтобы пожатие тети Оппенхайм не ослабло и между ними не проник воздух. В другой руке у тети Оппенхайм была зеленая сумка. Однажды тетя Оппенхайм сказала Кецхену, что сумка сделана из крокодила. Кецхен был ошеломлен. У него в книге крокодил раскрывал большой рот, полный острых зубов. Впоследствии Кецхен не раз представлял себе картину, как тетя Оппенхайм поражает крокодила и превращает его в сумку. Один раз, когда тетя Оппенхайм была в кухне, Кецхен подошел к столу и провел по сумке рукой. Если бы крокодил, превра­тившийся в сумку, захотел превратиться обратно в крокодила, он проглотил бы Кецхена в один присест. Однако сумка осталась сумкой, и Кецхен похвалил себя за смелость.

————

^* вот опять

По пути в кафе тетя Оппенхайм кивнула лавочнику и еще одному человеку. Когда перед ней возник человек, одетый в костюм, тетя Оппенхайм выпустила ладонь Кецхена и протянула руку ко рту этого человека. Человек преклонил голову и поцеловал руку тети Оппенхайм. Кецхен подумал, что у дяди Артура один способ приветствия, а у тети Оппенхайм — два. Людям в выцветших рубашках она кивает, а людям в костюмах протягивает руку для поцелуя.

В кафе ветер шевелил красные скатерти. Тетя Оппен­хайм села за столик у стенки террасы, Кецхен при­мостился рядом. Увидел Кецхен, что из стены вылезают черные муравьи, одни лезут наружу, а другие уползают обратно в стену. Человек в белой одежде поклонился им и сказал: «Гутен морген, фрау Оппенхайм». Кецхен подумал, что у муравьев в стене свое кафе, белый муравей ставит два куска торта с кремом на муравьиный стол, муравей тетя пьет кофе, а муравей Кецхен пьет какао из муравьиного стакана, Тетя Оппенхайм утерла уголки рта бумажной сал­феткой и спросила: «Что думает Кецхен?» Кецхен сказал: «Амаизен»^*. Тетя Оппенхайм посмотрела на Кецхена и сказала: «Артур неправ. Кецхену надо в школу».

Вспомнилось Кецхену, как дядя Артур одел его в белую рубашку, взял за руку и повел в школу, где были серые стены и питьевые краны во дворе. Женщина, у которой изо рта был запах зубной пасты, посадила Кецхена за деревянный столик. На столике была надпись: «Цвия чокнутая». Потом женщина положи­ла перед Кецхеном книгу и велела писать:

Поймал брат галку.

Пришла Дица и говорит:

«Что поймал?»

«Палку», — сказал брат.

Смеется Дица: «Га-га-га. Палку».

Когда Кецхен пришел из школы, дядя Артур поглядел на задания и сказал: «Унзин»^*. На перемене дети кидали друг другу мяч и кричали: «Сюда, сюда» или «Ко мне, ко мне». Кецхен стоял под смоковницей и смотрел на одну девочку, у которой на голове росли две черные косички, ждал, пока она засмеется и покажутся ее зубы. Через несколько дней Кецхену велели переписать из той же книги стих:

Дождь по крыше: кап-кап-кап

Каждый слышит: кап-кап-кап

Эту песню знают все:

«Я пришел, пришел уже!»

Рад крестьянин, рад садовник

Потому что дождь пошел.

И поют они все вместе:

Праздник, праздник, дождь пришел!

Когда дядя Артур увидел, что написал Кецхен, он снова сказал «унзин» и стукнул кулаком по столу. С тех пор дядя Артур больше не посылал Кецхена в школу, и от всей этой истории у Кецхена сохранилось лишь тупое сожаление о том, что не нашел ту самую «чокнутую Цвию», чье имя было нацарапано на столе.

————-

^* муравьи

^** чушь

В это время кафе заполнилось людьми, и тетя Оппенхайм протягивала руку для поцелуя три или четыре раза. Кецхен увидел большой корабль в самой середине моря и смотрел на него, пока тот не исчез. Внизу под кафе был мальчик немного постарше Кецхена, который нес пачку газет. Он взмахнул одной газетой и закричал: «Баина—ка-рейскамф—ронти-ии». Кецхен подумал, что люди дают имена дням в году и у каждого дня есть свое имя. И чтобы все знали, какое у дня имя, его пишут большими черны­ми буквами на газете, все покупают газету и его узнают. Кецхен перегнулся через поручень террасы, поглядел на газету, которую держал мальчик и увидел, что там написано: «Бои на корейском фрон­те». Кецхен спросил тетю Оппенхайм: «Вас ист «фронт»?^*» Засмеялась тетя Оппенхайм и расстегнула пуговицу на платье. Кецхен заглянул внутрь, а тетя Оппенхайм сказала: «Но это ведь Кецхену никогда не надо».

Потом пришла собака и уселась перед Кецхеном. Кецхен погладил ее по голове, и собака завиляла хвостом. Кецхен собрал крошки пирожного с тарелки и протянул собаке, а собака вытянула горячий язык и облизала кецхенову ладонь.

Весь тот день Кецхен не видел дядю Артура. Вечером тетя Оппенхайм сняла с Кецхена одежду, посадила его в ванну и вымыла. Надевая на него розовую рубаху, она рассказала про человека, который когда-то приезжал в карете, запряженной лошадьми, и приносил ей, тете Оппенхайм, букеты цветов. Кецхен спросил, большие ли были лошади, и тетя Оппен­хайм сказала, что в этой истории главное не вели­чина лошадей, а величина той либе^**, которая была между ней и тем человеком. Когда он вырастет, сказал Кецхен, и он приедет в карете, запряженной лошадьми, и привезет ей, тете Оппенхайм, букеты цветов. Тетя Оппенхайм поцеловала Кецхена в лоб и рассказала, что у каждого ребенка есть свой малень­кий ангел, который охраняет его от всякого зла. Потом она научила Кецхена молитве, как можно вызвать этого ангела, чтобы он пришел и принес ему сон.

Ночью Кецхен видел во сне большой корабль, плыву­щий в сердцевине морей. Потом на смену кораблю явилась тетя Оппенхайм, она скользила по волнам в задранном до бедер платье, а ее лицо обрамляли цветы.

—————

^* что такое «фронт»?

^** любовь

Утром пришел дядя Артур и привел с собой Макса-венгра. Усы у Макса утоньшались по мере удаления от носа, вначале они были толстые, а потом превра­щались в две ниточки по краям подбородка. Завидев дядю Артура, Кецхен побежал навстречу, дядя Артур поднял его в воздух и прижал к груди. Макс сомкнул каблуки, взял руку тети Оппенхайм и поцеловал ее, склонив голову. Со своего места на груди у дяди Артура Кецхен увидел, что глаза тети Оппенхайм смягчились. Макс выпустил руку тети Оппенхайм, посмотрел на Кецхена и сказал: «Гозембер»^*.

Затем дядя Артур, тетя Оппенхайм и Макс сели за стол и стали пить цикорий, а Кецхен сидел под столом и смотрел на их обувь. От коленей тети Оппенхайм тянулись синие вены, а из туфлей выпирала плоть. У дяди Артура колени были сведены вместе, а ступни подобраны назад. Из-под стула выглядывали носки его серых туфель, и лишь палка его наподобие разведчика достигала самого центра подстольного пространства. В этой же точке разместилась большая черная туфля. Вторая туфля Макса висела в воздухе, обращаясь носком к ногам тети Оппенхайм. Кецхен подумал: люди надевают обувь и отправляются в путь. Потом он поразмыслил и решил, что на самом деле это обувь вставляет в себя ноги и людей, что на другом конце ног, и отправляется в путь.

В это время небо снаружи потускнело и пошел дождь. Дядя Артур сказал, что «шон видер» пришла зима, и тетя Оппенхайм спросила, что же будет с ребенком. Дядя Артур сказал, что он уверен и что Макс также уверен, что школа в Палестине никакой пользы не сулит и что учить мальчика будут они с Максом. Тетя Оппенхайм спросила Макса, у него ли еще та «шварце фрау»^**, и Макс ответил: «Яволь»^***. Над сто­лом воцарилась тишина, и Кецхен немного сожалел, что со своего места не может заглянуть в лицо тете Оппенхайм. Потом тетя Оппенхайм сказала, что ребенок «бегабт»^****, а Макс сказал, что большие ничего не смыслят в том, что думают маленькие.

————-

^* на венгерском — дармоед

^** черная женщина

^*** так точно

^**** одаренный

Дождь застучал по оконному стеклу, и тетя Оппенхайм прибавила огня в печке. Кецхен вышел из своего укрытия под столом и сел на колени дяде Артуру. Он взял палку дяди Артура и постучал ею по ковру вокруг ноги дяди Артура и подумал, что старые ходят ногами и опираются на палку, а у него, Кецхена, ноги вообще не касаются земли и палка сама его держит. Потом тетя Оппенхайм пела то, что пела когда-то в венской опере, а Макс пел песню на венгерском. Допев песню, Макс объяснил тете Оппенхайм, что смысл этой песни такой, что он грустный и пьет, пока не забудет, как его зовут, и несмотря на это, женщи­ны его любят.

Посмотрел Кецхен на картину, которая висела возле часов с маятником. На картине был замок, вокруг него росли ели и стояла карета, запряженная лоша­дью, лошадь смотрела на замок. Увидел Кецхен, что лошадиная нога все время в воздухе висит, и стал ждать, пока она опустится. Потом посмотрел побли­же и увидел, что замок, деревья и лошадь -вытканные, и вспомнил, что однажды видел, как тетя Оппенхайм вышивает павлина. Павлин уже стоит на ногах с распахнутым хвостом, но при этом пол-лица павлина на картине, а другие пол-лица — в клубке у тети Оппенхайм. Вспомнив об этом, Кецхен стал думать о маме Маргарите и представил себе, как Маргарита сидела на диване, молодая и красивая, а напротив нее в кресле сидел его отец Эрнст, и Маргарита потихоньку вышивала его, Кецхена. Сна­чала вышила его туфли, потом его ноги и туловище, и руки, и шею. Когда нитка вытянулась из шеи, Маргарита остановилась, держа иглу между боль­шим и указательным пальцами, раздвинув три дру­гих пальца в воздухе, как птичье крыло. «Давай сотворим прекрасного ребенка», -сказала она Эрн­сту, и Эрнст кивнул головой. Она вышила лицо Кецхена, и, закончив последний волосок, обрезала нить. «Как назовем его?» — спросила Маргарита. Эрнст вновь кивнул головой. «Да будет так, -сказала Маргарита, — назовем его Кецхен», и вышила имя «Кецхен» поверх головы ребенка.

В это время Макс-венгр встал, расставил руки в стороны и запел «Майне либе ист ви айне роза^*». Кецхен увидел, что из глаз тети Оппенхайм потекли слезы, и вспомнил про человека, который приезжал на карете с лошадьми и привозил ей букеты цветов. Карета на картине, подумал Кецхен, эта карета того человека, а замок — это замок тети Оппенхайм, и вот сидит она в своей комнатке в замке и смотрит наружу. Завтра тетя Оппенхайм вынет клубок из швейного набора и вышьет ногу лошади заново. И лошадь опустит ногу. А потом вышьет ноги так, чтобы они поднимались и опускались, пока лошадь не доберется до входа в замок. А когда лошадь добе­рется до входа в замок, вышьет выходящего из кареты человека, который протягивает ей цветы.

Когда они вышли из дома тети Оппенхайм, дядя Артур взял Кецхена за одну руку, а Макс-венгр — за другую. Дождь прекратился, серые облака плыли навстречу Кецхену, дяде Артуру и Максу-венгру, проплывали над их головами. Если бы дядя Артур и Макс-венгр захотели отвести его туда, куда плывут облака, подумал Кецхен, ветер поднял бы их и они полетели бы по небу. Когда они спускались по ступенькам, ведущим к морю, Макс сказал: «Айнц, Цвай, Драй -one», дядя Артур и Макс подняли Кецхена, пронесли его некоторое время в воздухе и поставили обратно на ноги. Пока Кецхен висел, он видел море, но когда дядя Артур и Макс опустили его, море скрылось. И Кецхену показалось, что не он сам, а море перед ним растет и поднимается, опускается и исчезает.

Когда ступеньки кончились, море обрело устойчивость и развернулось перед ними. Дядя Артур выпустил руку Кецхена, положил обе свои руки на птичью голову и оперся на палку. Кецхен увидел, что палка дяди Артура стала тонуть в песке, и в его сердце закралось опасение, что этот песок всосет дядю Артура в себя, в землю, и Кецхен останется один наверху. Но дядя Артур высвободил палку из песка и вновь взял руку Кецхена.

Кецхен поднял глаза и увидел, что их ноги находятся рядом с обклеенным просмоленной бумагой сараем. В окошке сарая виднелась голова с золотыми очками на носу и белой бородой, спускающейся с подбо­родка. Голова качнулась от плеча к плечу и сказала: «Ой вей! Ой вей!» Макс-венгр посмотрел на голову и сказал: «Гутен таг, герр шнайдер^**». Голова снова покачнулась и сказала: «Ой вей! Ой вей, и чем же так хорош этот день?» Макс-венгр засмеялся и сказал: «Герр люмпен шнайдер. Это Кецхен. Кецхен теперь тоже люмпен пролетар». Затем он поднял Кецхена и посадил себе на шею. Со своего места на шее Макса Кецхен увидел, что та голова прикрепле­на к туловищу, а туловище сидит за швейной машинкой «Хороший мальчик, хороший мальчик», — сказал портной. Макс сказал: «Это не просто мальчик. Это принц. И сейчас он направляется в замок короля Макса». Кецхен вспомнил, что у Макса глаза сине-зеленые и подумал, что Макс — морской король, он сидит целый день на берегу и смотрит на море. Когда его глаза синие, то море синее, когда зеленые — то и море зеленое.

Макс отвернулся от портного и вошел в переулок между сараями. Теперь ветер дул им троим в спину, облака приплыли сзади, миновали их и понеслись дальше. Кецхен обернулся назад и увидел, что дядя Артур накренился вперед, как будто птица на конце его палки расправила крылья и тащит его длинное тело вверх.

Макс спустил Кецхена со своей шеи, собрал руки в кулаки, приставил их ко рту и загудел: «Авигаиль, Авигаиль, отопри замок. Это кайзер Франц Йозеф, венгерский король и маленький принц».

В дверях сарая появилась женщина с темной кожей и черными волосами. Она уставилась на Кецхена, направила на него смуглый палец и сказала: «У-а! У-а! Сын артурова брата! Благословен будешь в сени моего крова. Авигаиль будет звать тебя Хатулем^***». Поглядел Кецхен на ее черные глаза и про себя подумал, что она, наверное, вроде «хексе», называет имена и колдовским способом превращает детей в животных.

—————-

^* моя любовь как роза

^** добрый день, господин портной

^*** хатуль (ивр.) – кот

^**** ведьма

Авигаиль посадила Кецхена за стол и поставила перед ним миску, из которой шел белый пар. Кецхен подумал, что в этой миске колдовское зелье, стоит ему отхлебнуть, как он обернется котенком. Но из миски также пахло мясом и перцем, и Кецхен съел свою порцию без остатка.

В это время солнце стояло в окне сарая красным колесом. Когда солнечное колесо утонет в конце моря, подумал Кецхен про себя, меня больше не будет. Его веки отяжелели, сквозь ресницы ему виделось, что Авигаиль то приближается, то удаля­ется, то снова приближается. Когда она взяла его на руки, он вспомнил о том ангеле, о котором ему рассказывала тетя Оппенхайм. У этого ангела, поду­мал Кецхен, кожа мягкая и от тела пахнет полевыми травами, и он все время хранит его ото всякого зла.

Ночью Кецхен услышал голоса и открыл глаза. Дождь бил по крыше сарая. Дядя Артур стоял у окна лицом к морю. Из другого угла сарая, с кровати доносился голос Макса: «Йезус Кристус! Йезус Кристус! Йезус Кристус!» Голос Авигаиль вторил ему: «У-а! У-а! У-а!» Кецхен напряг глаза и увидел, что тела Макса и Авигаиль поднимаются и опускаются, поднимаются и опускаются. Дядя Артур подошел к Кецхену, укрыл его до подбородка и сказал: «Шлаф, майн кинд, шлаф!^*» По оконному стеклу плыла вода. Потом шум от Макса и Авигаиль затих, а Кецхен еще долго прислушивался к дождю и воображал, что он мед­ленно превращается в котенка, тром дядя Артур стоял у окна, лицом к морю. Кецхен вспомнил то, что видел ночью и посмотрел на кровать в углу. В кровати лежал Макс с широко разинутым ртом. В дверном проеме появилась Ави­гаиль, держа в руке травы. «Хатуль любит нáна?» — спросила она. Кецхен, которому эта «нана» была неизвестна, кивнул и сказал: «Я». Авигаиль постави­ла перед ним напиток землистого цвета, сунула пальцы в поднимавшийся из него пар, и трава опустилась на дно. Затонув в стакане, трава выгля­дела, как лес, выросший на дне моря. «Пей, Хатуль, пей», — сказала Авигаиль и посмотрела на Кецхена темными глазами. Отпивая из стакана, Кецхен погля­дывал на руки, не выросли ли на них еще кошачьи волосы. Потом Авигаиль положила перед ним хлеб, усыпанный зернышками. Хлеб был твердый. Кецхен окунул его в стакан и увидел, что край хлеба зарылся в травы и выглядывает оттуда, как рыбья голова. Куснув хлеб, Кецхен подумал про себя: кошка ест рыбу. Но, вновь посмотрев на Авигаиль, он увидел, что она накручивает свои волосы на палец и улыба­ется. «Артур, — сказала Авигаиль. Имя дяди Артура прозвучало в ее устах, как поезд, катящий по желез­нодорожным рельсам. — Я выйду с ребенком на берег». Дядя Артур не обернулся. По песку прыгали черные вороны. Море было зеленым, но в небе не было облаков и был синий свет. Авигаиль сняла обувь, взяла ее в одну руку, а другую протянула Кецхену. Кецхен увидел, что ноги у Ави­гаиль смуглые, и вспомнил, что у тети Оппенхайм ступни белые, мизинец согнут вниз и на нем толстая скорлупа. У Авигаиль пальцы совсем плоские, а вдоль ступни — полоса, от которой вверх темная кожа, а вниз — белая. Кецхену захотелось потрогать ноги Авигаиль, и, сам того не желая и не зная к чему, он вдруг сказал: «Йезус Кристус».

Макс сказал. «Сейчас я расскажу тебе все с начала. Что есть жизнь?» Кецхену вспомнился Хаим^** Эйбентрейгер, который подкидывал в воздух четыре камешка. Пока камни поднимались в воздух, Хаим Эйбен-трейгер подбирал камешек, оставленный на земле, переворачивал ладонь и ловил ранее подброшенные камешки. Однажды Хаим Эйбентрейгер сказал Кецхену: «Хочешь попробовать?» Кецхен подбросил четыре камешка, но, прежде чем он успел подобрать камешек с земли, они вернулись и упали на тыльную сторону его ладони. Хаим Эйбентрейгер посмотрел на Кецхена бледными глазами и сказал: «Плохо». Потом родители Хаима Эйбентрейгера переехали в Петах-Тикву, и Кецхен его больше не видел.

«По-твоему, — продолжал Макс, — жизнь — это газ, потом амеба, потом рыбы, потом рыбы с ногами, которые вылезают из воды, потом обезьяна, потом ментш^***. Жизнь это не газ, не амеба, не рыба, не рыба с ногами, не обезьяна. Кецхен слушает Лист и пони­мает жизнь. Макс и женщина — понимает. Жизнь есть секрет. Жизнь есть секрет», — повторил Макс и замолчал. Кецхену вспомнилось то, что он видел ночью, и он подумал, что те камни, что подбрасывает Хаим Эйбентрейгер, поднимаются только один раз, а Макс и Авигаиль поднимаясь опускаются, опускаясь поднимаются. Эта мысль длилась в нем, пока не перетекла в картину. Черные вороны скачут по берегу. Авигаиль в белых одеждах летает по песку, босая. Из воды выходит рыба на четырех ногах с лицом Хаима Эйбентрейгера. Она подбрасывает в воздух четыре камня и зовет Авигаиль: «Хочешь попробовать? Хочешь попробовать?»

Макс оборотился к ящику в углу сарая, вставил в него какую-то ручку, повернул ее семь раз и сказал «Артур зольдат^**** Франц Йозеф. Макс зольдат Франц Лист. Кецхен знает, кто есть цигойнер^*****? Цигойнер ворует курица и делает самая красивая музыка на свете. Этого учитель в школе не знает. Он знает только ционизмус евреев. Музыка это ционизмус человека». Из ящика послышались звуки мелодии, которая шла все вверх и вверх. Потом опустилась в самый низ и снова вверх-вниз, вверх-вниз Звуки кружили Кецхена, еще и еще, заполнили его уши, рот, ноздри, затрясли грудь и живот. Сначала Кецхен увидел человека с обвислыми усами, он двигал смычком по хребту большого петуха. Потом человек исчез, а петух постепенно поднялся в темноту. Тысячи птиц кружили в небесах. Крылья птиц полыхали огнем, и звук их голосов был от одного края мира до другого.

Музыка прекратилась, и Кецхен увидел, что по щекам Макса-венгра катятся слезы. Кецхен решил про себя, что Макс плачет из-за сгоревших птиц. Он перевел взгляд на дядю Артура. У дяди Артура взгляд был ясный. Кецхен залез к нему на колени и свернулся калачиком. Дядя Артур погладил Кецхена по голове и сказал. «Генуг^******, Макс».

В полдень пришел портной с золотыми очками на носу и сел за стол. Авигаиль поставила перед ним миску супа, портной наклонил голову и сунул свою бороду в пар. Потом поднес миску ко рту, отхлебнул суп и сказал: «Ну, ну!» Макс взглянул на него горящими глазами и сказал: «Ну ну ист гарнихтс» ^*******. Портной посмотрел на Макса и сказал: «Гурништ из гурништ» ^********. Макс сказал: «Ну ну ист гурништ». Портной сказал: «Что ты ко мне сегодня пристал?» Макс промолчал. Портной обернулся к дяде Артуру и сказал: «Ну?» Дядя Артур взял себя рукой за подбородок и сказал1 «Ну ну ист этвас» ^*********. Портной улыбнулся, умиротворен­ный. Макс вперил взгляд в дядю Артура и сказал «Вас ист ну ну?» ^********** Дядя Артур потянул себя за кончик подбородка и сказал: «Ну ну ист аллес» ^***********. Макс сказал: «Аллее ист гарнихтс». Портной сказал: «Ну ну». Кецхен вспомнил, что мама Маргарита смотрела на его отца и говорила: «Я, я», и исполнился приязни к портному.

——————

^* спи, мои мальчик, спи

^** хаим (ивр.) — жизнь

^*** человек

^****солдат

^***** цыгане

^****** хватит

^******* ну ну это ничего

^******** ничего это ничего (идиш)

^********* ну ну это что-то

^********** что такое ну ну?

^*********** ну ну это все

^************ все это ничего

Ночью Кецхену приснился сон. Женщина с растрепан­ными волосами поджигала лес, а Макс бежал за ней и кричал: «Я царь мира! Я царь мира!» Высоко вверху летали часы с маятником, у которых было лицо портного. Стрелками часов были золотые очки, а маятником — белая борода. А на краю этой картины дядя Артур опирался на палку и говорил: «Это Цвия чокнутая».

Когда утром Кецхен проснулся, небо было серое, море бурлило. Макс сидел за столом с угрюмым лицом, Авигаиль стояла в углу сарая, лицом к керосинке и

спиной к Кецхену. Увидев, что Кецхен открыл глаза, Дядя Артур сел рядом с ним на кровати. Кецхен спросил дядю Артура: «Зинд алле фрауэн ферюкт?»^* Дядя Артур улыбнулся и сказал: «Найн»^**. Потом он рассказал Кецхену на немецком, какой красивой была его мать Маргарита в юности. «Маргарита выбрала Эрнста, — сказал он, — потому что он больше настаивал. Но Эрнст боялся ее потерять и сошел с ума. Женщины они не сумасшедшие, но и не нормальные. А мужчины из-за них без конца то сходят с ума, то, наоборот, берутся за ум».

Кецхен вспомнил, как он однажды слышал слова отца. Эрнст вдруг поднял голову и сказал глубоким голо­сом: «Варум?»^*** Маргарита положила руки Эрнсту на плечи и сказала: «Аллее ист ин орднунг, Эрнст, аллее ист ин орднунг»^****.

Потом дядя Артур рассказал Кецхену, что кабы не ционизмус, он женился бы на Гертруде, которая была не столь красива, как Маргарита, зато всегда знала, как правильно поступать. Но из-за ционизмуса он уехал в Палестину, Гертруда же осталась в Вене. Но даже останься он в Вене, неизвестно, вышла бы за него Гертруда, так как она верила в трех богов, а он, дядя Артур, — только в одного.

Все это время Авигаиль тихо напевала у керосинки. Когда дядя Артур замолчал, Кецхен услышал, что мелодия Авигаиль кудрявится, как белые шерстяные облака, и расходится в стороны с завыванием: «я хауа я хауа». Вдруг она посмотрела на Кецхена и сказала: «Хауа — это ветер». Кецхен увидел, что щеки у Авигаиль красные, будто зажглись огнем. «Ана уаинта фи альхауа мин зарина сауа, я хауа я хауа я хауа я хауа»^*****, — пропела Авигаиль. «Это песня о двух детях в пустыне», — сказала она Кецхену и взглянула на Макса, и по ее взгляду Кецхену стало ясно, что то дитя, которое Авигаиль любила в пустыне, не было Максом.

Кецхен посмотрел на Макса и увидел, что у того нет глаза посреди лба. Однажды мама Маргарита рас­сказала Кецхену про циклопов. «Тот, кто видит двумя глазами, — сказала она, — закрывает один из них, когда ему становится больно от увиденного. Если и от увиденного вторым глазом ему становится боль­но, он закрывает оба глаза. Циклоп же свой един­ственный глаз не закрывает никогда». Услышав это, Кецхен закрыл один глаз и понял, что нет особенной разницы между увиденным одним глазом и увиден­ным двумя. Затем он закрыл и тот глаз, что оставался открытым, и сказал себе: «С этого момента я больше ничего не увижу». Но тут, когда оба его глаза были закрыты, у него открылся глаз во лбу. То, что было видно этим глазом, не было ярким, но в нем чувствовалась некая ясность, которой не было у других двух глаз. Изучив свое отражение в зеркале, Кецхен не обнаружил глаза на лбу. Однако, когда он вновь закрыл глаза, ему стало абсолютно очевидно, что он там есть. С тех пор Кецхен знал, что он циклоп, и всегда искал этот глаз на лбах у других людей. Однажды герр Друк, который приходил к Маргарите, сказал: «Зови меня Зелиг. Ладно?» Кецхен почувст­вовал, что его глаз во лбу раскрывается. Он закрыл глаза и увидел, что герр Друк его не видит вообще и обращается он исключительно к Маргарите, но Маргарита эта, к которой он обращается, это не мама Маргарита, худая и с обгрызенными ногтями, а толстомясая Маргарита, у которой на пальцах ногти выкрашены красным. Кецхен открыл глаза и сказал: «Зелиг». Герр Друк сказал: »Вот и хорошо. Вот и хорошо». Кецхен взглянул на маму Маргариту, и ему стало ясно, что она тоже циклоп, но с той разницей, что ей больно от того, что она видит глазом во лбу, и она закрывает его и держит открытыми другие два глаза. Кецхен понял, что и папа Эрнст циклоп. Но Эрнст был только циклопом и видеть мог только тем глазом во лбу. Если бы герр Друк растворился в папе, подумал Кецхен, Эрнст мог бы видеть, как все остальные люди, и его не послали бы в институт. Кецхен исполнился жалости к герр Друку, который все приходил и бегал от Маргариты к нему, не зная, что они оба циклопы. Со временем, когда герр Друк сжался и исчез, Кецхену стало жаль. Но не герр Друка, а тех глаз, что были у герр Друка и которых не было у отца. Однажды Кецхен повторил сто раз «зелиг» в надежде, что сила этих слов достигнет института.

———-

^* все ли женщины безумны?

^** нет

^*** почему?

^**** все в порядке, Эрнст, все в порядке

^***** ты и я на ветру вместе с детства о ветер о ветер

Пока что Авигаиль поставила на стол чай с травами и хлеб, посыпанный зернышками. Макс отпил чаю, но руки к хлебу не протянул, и лицо его оставалось по-прежнему угрюмым. Снаружи бурлило море. Вдруг дядя Артур сказал: «Кант». Макс поднял голову и сказал: «Керен-Каемет^*». Дядя Артур поглядел на Макса и сказал: «Гейне». Макс поглядел на дядю Артура и сказал: «Кофер а-ишув^**». Дядя Артур сказал: «Франц Йозеф». Макс сказал: «Франц Лист». Дядя Артур сказал: «Арлозоров». Макс сказал: «Шейнкин^***». Макс сказал: «Шинкен^****», и оба за­смеялись. Авигаиль тоже засмеялась. Увидел Кецхен, что все смеются, и засмеялся с ними.

«Во ист Кецхен? ^*****» — в дверях наподобие двух соеди­ненных зонтиков стоял силуэт тети Оппенхайм. «Два день, — сказала тетя Оппенхайм, — я смотрю за Кецхен». «Ком эрайн^*******», — сказал дядя Артур. Но тетя Оппенхайм посмотрела на Макса и на Авигаиль и не сдвинулась с места. Вокруг головы и между ног тети Оппенхайм в сарай пробивалось солнце. Кецхен приблизился к ней и прижал голову к ее животу. Живот тети Оппенхайм был мягким, и от ее платья исходили ароматы. Дядя Артур поднялся со своего места, взял палку и вышел. Тетя Оппенхайм взяла Кецхена за руку и пошла за дядей Артуром. Кецхен увидел, что на каждый шаг дяди Артура приходятся два шага тети Оппенхайм и подумал, что люди шагают так, как бьется их сердце. Дядя Артур, у которого сердце бьется медленно, идет медленно и шаги у него большие, а тетя Оппенхайм, у которой сердце бьется быстро, семенит мелкими шажками.

—————

^* Керен-Каемет Ле-Исраэль — фонд помощи евреям, живущим на территории Израиля. Создан в начале XX века.

^** Кофер а-ишув (ивр) — налог, взимавшийся во время второй мировой войны

^*** Арлозоров, Шенкин — сионистские деятели первых лет существования Государства Израиль

^**** копченая свинина

^***** где Кецхен?

^****** заходи

На углу переулка из окошка глядела голова портного «А-гитн-таг^*», — сказала голова и добавила: «Ист ди гнедиге фрау ире швестер?^**» Услышал дядя Артур, что портной говорит по-немецки, и его охватило изумление. Портной убрал свою голову из окошка, вышел на порог сарая и предстал перед тетей Оппенхайм целиком. «Их вар ин Вин^***», — сказал портной. Глаза тети Оппенхайм смягчились, и она кивнула. Портной сказал: «Майне фрау ист гешторбн^****». Тетя Оппенхайм поглядела на лицо портного и улыбнулась. Портной простер обе руки к входу в сарай и сказал: «Комен зи эрайн аф а-гляйзел тэ^*****» Глаза тети Оппенхайм, только что смягчившиеся, затвердели вновь. Она отвернулась от портного и сказала: «Эс тут мир лайд^******».

Кецхен задумался над этими словами тети Оппенхайм. Сперва он решил, что это сожаление появилось у тети Оппенхайм в связи со смертью жены портного. Затем подумал, что причина сожаления не в том, что умерла жена портного, а в том, что тете Оппенхайм не хочется этого чаю. От этих мыслей Кецхену представилась картина. Портной сидит у окна, перед ним швейная машинка. Его мертвая жена подходит к нему, держа в ее руке стакан чая. Портной пьет чай, который принесла его жена, и стекла его очков в золотой оправе покрываются паром. Его пальцы извлекают из чая ломтик лимона. Он обсасывает лимон губами и говорит: «Ну, ну». Картина вызвала у Кецхена свое собственное сожаление, и он позабыл о сожалении тети Оппенхайм.

————-

^* добрый день (идиш)

^** является ли эта уважаемая дама вашей сестрой (нем.)

^** я был в Вене

^**** моя жена преставилась

^***** пожалуйте на чашечку чая (начало предложения на немецком,конец на идиш) ^******сожалею

Дядя Артур и тетя Оппенхайм держали Кецхена за руки и спускались по ступенькам, ведущим к морю. Кец­хену вспомнилось, как дядя Артур и Макс-венгр вели его по этим ступенькам и подняли в воздух, и ему казалось, что не он, а море поднимается и опускается. Теперь, подумал Кецхен, море не поднимается, не опускается, а стоит на месте. Когда дядя Артур и тетя Оппенхайм дошли до берега моря, они выпустили

руки Кецхена и обратились друг к другу. Дядя Артур сказал, что Кецхен должен быть «бай мир», а тетя Оппенхайм не согласилась с его словами и сказала, что Кецхен должен быть «бай мир^*».

Кецхен увидел раковину. Однажды Маргарита сказала ему, что раковины хранят внутри голос моря. Даже если раковина окажется далеко от моря, в горах или в пустыне, в ней все равно будет слышаться шорох волн. Поднял Кецхен раковину и приставил ее к уху. Из раковины шел голос моря, и Кецхену показалось, что этот голос говорит «бай мир. бай мир». Кецхен посмотрел на море и увидел, что луч света сходит с небес и красит полосу моря в золотой цвет. Один раз дядя Артур показал далеко в море и сказал: «Дорт ист Циферн^**». Кецхен подумал, что Циферн — это страна, которая вся из золота, и небожители спуска­ются по этому лучу света и попадают на Циферн. «Онкель Артур и танте Оппенхайм хотят, что Кецхен едет в хорошее место», — сказала тетя Оппенхайм. Сейчас, подумал Кецхен, я отправлюсь на корабле в Циферн и там встречу Маргариту. Волна радости поднялась у него из живота и растеклась в груди. «В Циферн? В Циферн?» — спросил Кецхен. Но тетя Оппенхайм сказала: «В киббуц».

Когда Кецхен и дядя Артур вернулись с моря, голова портного вновь виднелась в окошке. «Женщины, -сказала голова, — ранят глубоко» Но дядя Артур сжал руку Кецхена и ничего не ответил.

Вечером дядя Артур сложил кецхеновы вещи в чемо­дан. Авигаиль разложила на коленях носки Кецхена, вдела нить в иголку и тихо запела «я хауа я хауа». Макс сидел за столом со злобным лицом. «Артур», -сказал Макс. Дядя Артур перевел взгляд с чемодана и посмотрел на Макса. «Варум киббуц?^***» — спросил Макс. Дядя Артур отвернулся обратно и промолчал. Потом дядя Артур взял кецхеновы туфли и стал мазать их коричневой мазью. «Артур, — сказал Макс, — нельзя исправить большое зло маленьким доб­ром». Но дядя Артур не поднял головы

Внезапно Кецхена охватила тоска. Посмотрел Кецхен на дядю Артура, склонившегося над его туфлями, и понял, что тоска эта — тоска по дяде Артуру, и удивился, что человек может тосковать по тому, кто находится рядом.

—————

^* у меня

^** там Кипр

^*** почему киббуц?

Ночью Кецхен видел сон. Но утром, когда его разбудил дядя Артур, сон уже забылся Авигаиль улыбнулась Кецхену, вложила ему в руку яблоко и сказала: «Ступай с миром, Хатуль» Дядя Артур взял чемодан и сказал: «Ком, майн кинд» ^*.

В небе еще светила луна. Окошко портного было закрыто, но сквозь щели жалюзи виднелся свет. По противоположной стене двигалась тень портного Тень человека, подумал Кецхен, ночью находится в его теле Днем она вылезает из тела и идет вслед за ним. Тень тоже вроде человека. И имя у тени такое же, как у ее человека. У портного есть тень, которую зовут «шнайдер». У дяди Артура есть тень, которую зовут «дядя Артур». И у него, Кецхена, есть тень по имени «Кецхен».

На автобусной остановке луны уже не было и светил день. В одном конце автобуса сидела женщина, а в другом — человек со вспухшей шеей Посмотрел Кецхен на шею человека и подумал про себя, что и у тени шеи этого человека вспухшая шея. Когда авто­бус выехал из городских улиц, Кецхен посмотрел на дядю Артура и увидел, что тот нагибается вперед, но глаза его ничего не видят. Палка дяди Артура прислонена к оконному стеклу, а птичья голова обращена в поля.

Когда дядя Артур и Кецхен прошли в ворота киббуца, дядя Артур обратился к человеку в синей одежде и спросил, где можно найти герра Гроссмана. Человек указал пальцем на дом и сказал «в канцелярии» Дядя Артур взял Кецхена за руку, и они направились к дому, на который указал человек.

Вдруг Кецхен увидел корову. Он посмотрел в коровьи глаза, а корова стала смотреть в его. Поскольку Кецхен остановился, дядя Артур прислонил свою палку к ограде загона и тоже остановился. Потом дядя Артур снова взялся за палку, взял Кецхена за руку и сказал: «Ком, майн кинд». Когда они стали отходить, Кецхен обернулся и увидел, что корова тоже обернулась и смотрит на него.

Герра Гроссмана не было в том доме, на который указал человек, но там была одна женщина, которая сказала дяде Артуру, что Гроссман вовсе не герр и что в киббуце нет ни одного герра и всякий, кто приезжает в киббуц, оставляет свой герр за ворота­ми. Кецхен стал гадать, где же был у этого Гроссмана прилеплен герр и как он смог отделаться от своего герра, приехав в киббуц. Затем женщина посмотрела на Кецхена и сказала: «Тебя как зовут?» Кецхен сказал: «Кецхен». Женщина сказала: «С таким име­нем хорошо жить в Германии. Здесь мы должны выбрать тебе имя, которое подойдет в киббуце». Кецхен вспомнил Авигаиль и хотел сказать женщине, что его имя «Хатуль». Но по ее лицу он понял, что и это имя для киббуца не подойдет.

В это время пришел герр Гроссман и сказал: «Этот мальчик?» Потом он посмотрел на Кецхена и сказал: «Как тебя зовут?» Кецхен молчал. Герр Гроссман спросил дядю Артура: «Что, он на иврите не гово­рит?» Дядя Артур сказал: «Говорит. Но его имя не годится для киббуц». Герр Гроссман спросил: «И какое же у него имя?» Дядя Артур сказал: «Кецхен». Герр Гроссман сказал: «Действительно, имя непод­ходящее. Ну, пойдем в школу».

Герр Гроссман вышел на улицу, за ним — дядя Артур с Кецхеном На улице дул ветер, в глазах Кецхена промелькнул человек на велосипеде в синей одежде. Когда они шли мимо загона, там еще стояла корова и смотрела на Кецхена Поглядел Кецхен в коровьи глаза и сказал: «Иш бин Кецхен!» ^**

В воротах школы дядя Артур погладил Кецхена по голове и сказал: «Майн кинд». Потом он отвернулся и пошел к воротам киббуца, и Кецхену показалось, что палка дяди Артура ищет дорогу наощупь, как посох слепого

Герр Гроссман положил руку на спину Кецхена и ввел его в комнату. «Новенький», — сказал герр Гроссман.

————

^* пойдем, мой мальчик

^** я Кецхен

Тут на Кецхена стали смотреть растрепанные дети и человек, державший в руке большой нож. Человек положил нож и сказал, глядя на Кецхена: «Добро. Как тебя зовут?» Герр Гроссман сказал: «Об этом я поговорю с тобой попозже». Человек посмотрел на Кецхена удивленными глазами и сказал: «Садись». Кецхен сел. Человек снова взял нож в одну руку, а другой взял со стола зеленый лист. Потом он по­смотрел на Кецхена и сказал: «Городские жители отдалились от природы, и поэтому сама природа отдалилась от них. Знаешь ли ты, что такое фотосин­тез?» Кецхен подумал, что человек обращается к нему по-немецки и сказал: «Наин». Дети засмеялись. Человек сказал. «Ты что, не говоришь на иврите?» Кецхен сказал: «Нет. Да». Дети снова засмеялись. Человек возмущенно посмотрел на Кецхена и сказал: «Лист впитывает солнечный свет и превращает его в хлорофилл». Потом он разрезал лист ножом и сказал: «Видел ли ты когда-нибудь лист через уве­личительное стекло?» Из-за спины Кецхена один из детей крикнул: «Наин». И все засмеялись в третий раз. Человек улыбнулся и сказал: «Дети, вы обязаны хорошо принять нового товарища». Потом все дети смотрели через увеличительное стекло и видели лист, но Кецхен, у которого глаза заполнились сле­зами, ничего не увидел.

Когда все вышли во двор, дети обступили Кецхена, Один указал пальцем на рубашку Кецхена, застегну­тую доверху, и спросил, почему он не принес с собой галстук. Другой сказал, что пальто у Кецхена стран­ное.

Отвернулся Кецхен и ушел оттуда. На обочине дороги, у дерева, он увидел лестницу. Взглянул наверх, посмотреть, что на конце лестницы, и увидел жен­щину в синей одежде. В руке у женщины была пила, которой она отсекала ветви дерева. Занятие у здеш­них людей, подумал Кецхен, это резка. У одних в руках нож, и они режут листья, у других в руках пила, и они режут ветви. Кецхен вспомнил, что когда герр Гроссман приехал в киббуц, от него отрезали его гeрр. Скоро, когда люди этого места освободятся, подумал Кецхен, они отрежут и мое имя. Вспомнив свое имя, Кецхен вспомнил про корову. Отправился Кецхен киббуцными тропками вниз, к загону, по­смотреть, как там корова. Но коровы там не было. Кецхен поднял глаза и увидел, что оттуда, где кончается киббуц, простирается зеленое поле. Вышел Кецхен из киббуца и пошел в поле искать корову.

Когда умерла его мама, тетя Оппенхайм сказала Кецхену, что Маргарита поднялась на небо, и эти слова пришлись Кецхену по душе. Однажды Кецхен уви­дел, как дядя Артур читает книгу. Кецхен встал за его спиной и взглянул на картинку. Среди поля, в яме стоял человек с уродливым лицом и держал в руке череп. Кецхен спросил дядю Артура: «Вас ист дас?» ^*, и дядя Артур сказал: «Дер тоте фон гестерн унд дер тоте фон морген» ^**, и эти слова тоже понравились Кецхену. Мертвецы, подумал Кецхен, выходят в поле и медленно падают лицом вниз, и земля покрывает их. Потом они медленно выклевываются из земли и поднимаются на небо.

Сейчас трава мочила края брюк Кецхена, а туфли, которые дядя Артур намазал коричневой мазью, перепачкались в грязи. Небо покрыли облака. По­средине поля стоял человек, вокруг человека толпи­лись козы. Человек посмотрел на Кецхена, но Кецхен отправился дальше, за коровой.

В конце поля Кецхен увидел канаву, по дну которой тек ручей. Когда Кецхен спустился к канаве, большой рак испугался его и убежал в воду. Прежде чем рак скрылся под водой, Кецхен заметил, что из его спины глядят два глаза. Потом Кецхен шел вдоль ручья, пока не увидел ствол дерева, погруженный в воду наполовину Кецхен забрался на ствол и стал про­двигаться по нему шаг за шагом. Когда он был на середине ручья, ствол пошатнулся и вместе с ним пошатнулся Кецхен. Но тут Кецхен услышал коровье мычанье. Его тело приобрело равновесие, и он двинулся к другому берегу ручья. Когда Кецхен ступил на берег, на поле лежала тень горы. Скоро, подумал Кецхен, я найду корову. Потом упаду лицом вниз, и земля поля покроет меня.

«Мэти», — сказал Кецхен. Но когда голос достиг его ушей, ему показалось, что этот голос не его. «Мэти», — повторил Кецхен, но губы будто не были его губами. «Ха-» дул ветер. «Уа-» дул ветер. Прислу­шался Кецхен к голосу ветра и вспомнил песню Авигаиль. «Ха-уа» — голос ветра, «хауа» — имя ветра, подумал Кецхен. Когда ветер дует, слышно его имя А когда слышно его имя, он дует. «Ви-нд^***, -сказал Кецхен, — ви-нд», и это имя тоже прозвучало для его ушей, как голос ветра. Подумал Кецхен и сказал: «Ру-ах… ру-ах…» ^****

И как только в Кецхене слились вещи и имена, страх прошел «Мэти», — повторил он в третий раз, и на этот раз голос был его голосом и губы — его губами. «Сынок, ты потерялся?» — услыхал Кецхен голос Маргариты. «Я, — ответил Кецхен, — я потерялся. Я теряюсь». В сердце его не было и капли сомнения насчет того, что скоро он совсем потеряется, и тогда он наконец найдет корову И корова посмотрит ему в глаза и скажет: «Вот ты и потерялся, майн кинд, и уже нет никакой надобности так далеко идти»^*****

«Мин ада?» ^***** — из темноты послышался голос и лязг металла о металл. Черная тень приблизилась к Кецхену «Мин инт?» ^****** — сказала тень. Увидел Кецхен, что лицо у этой тени стариковское, из-под носа растут большие усы и подбородок покрыт белыми волосами. Старик пригляделся к лицу Кецхена, по­весил ружье на плечо и сказал: «Мин нен джит?», но Кецхен смотрел на него и ничего не говорил. Старик молча смотрел на Кецхена. Долго стояли старик и Кецхен и смотрели друг на друга.

————-

^* что это?

^** вчерашний мертвец и мер­твец завтрашний

^*** ветер

^**** Игра слов: на иврите «лалехет ле-ибуд» — потеряться

^***** по-арабски — кто это? ты кто?

^****** ты откуда пришел?

Потом старик повернулся к Кецхену спиной и пошел. Поле поглотило его очертания, но приклад ружья взмыл в небо и двигался по облакам. Это ружье, подумал про себя Кецхен, это палка дяди Артура, и на вершине ее птица. Птица оборачивается ко мне и на меня смотрит Рванулся Кецхен и побежал за птицей. «Онкель Артур, — кричал Кецхен, — онкель Артур». Птица то появлялась среди облаков, то вновь исчезала. Туфли Кецхена застревали в траве, ноги болели. «На небо. Птицы летят на небо. Маргарита на небе. Дядя Артур на небе». Внезапно показалось Кецхену, что тело его легкое, как птица, и он парит над землей. «Наконец-то», — подумал Кецхен и закрыл глаза.

Открыв глаза, Кецхен увидел, что над ним стоит старик. На теле старика черная рубаха, на голове большой матерчатый платок и черные веревки. Посмотрел Кецхен и увидел, что он в палатке, сшитой из разноцветных лоскутков. В углу палатки пылали угли, а на углях стоял чайник. Старик протянул Кецхену круглый тонкий хлеб и сказал: «Коль»^*. Кецхен взял хлеб из стариковой руки и стал его жевать. Потом он вытянул шею и увидел, что лежит на матрасе, на котором разложены подушки. Старик присел, так что ноги его были согнуты в коленях, а зад почти касался земли, поставил локти на колени и стал смотреть на Кецхена

Кецхен ел. Иногда ветки потрескивали и черные тени колыхались по лоскутам палатки. Старик встал и дал Кецхену в руки чашку чая, от которого исходили цветочные запахи.

Вдруг Кецхену показалось, что в этом месте он уже однажды был, эту еду уже ел когда-то, и старик этот уже так однажды сидел и смотрел на него. «Отсюда, — подумал Кецхен, — мне можно не уходить». Его веки отяжелели и сквозь полуприкрытые глаза Кец­хен увидел, что старик стоит над ним с шерстяным одеялом в руке. «Нам»^**, — сказал старик и легонько толкнул Кецхена в плечо Кецхен вытянулся на мат­расе и подогнул ноги к животу. Старик накрыл Кецхена одеялом и подвернул края одеяла под матрас. Прежде чем закрыть глаза, Кецхен увидел, как старик берет чайник и наливает себе остро пахнущий кофе в фарфоровый стаканчик.

«Ком» ^***, сказал дядя Артур и потряс Кецхена за плечо. Кецхен открыл глаза и увидел лицо старика. Старик, подумал Кецхен, он вроде дяди Артура. Порой он говорит на языке дяди Артура, а порой на другом языке.

Старик поставил перед Кецхеном стакан молока, и Кецхен стал пить молоко, вкус которого был сладкий-пресладкий. От палатки пахло утренней росой и другими, острыми запахами, которые Кецхену ни­когда в жизни нюхать не приходилось. «Нимши» ^****, -сказал старик. «Нимши, — подумал Кецхен, — это красивое слово. Когда я увижу дядю Артура, я его тоже обучу этому слову».

Старик вышел из палатки, Кецхен вышел ему вослед. Снаружи Кецхен увидел осла. Кецхен посмотрел в лицо ослу, а осел посмотрел в лицо Кецхену, и глаза у осла были как у коровы, которую Кецхен пошел искать в поле. В загоне из сухих веток стояли черные козы и смотрели на Кецхена. «Циген» ^*****, — сказал Кецхен старику. Старик поднял Кецхена за пояс и посадил на спину осла. Потом взял веревку, которая была привязана к ослиной шее, и повел осла в поле. Обернулся Кецхен назад и увидел, что на него смотрят козы. Дойдя до кромки поля, старик повел осла по длинной тропинке, разделяющей два поля Потом старик пошел в холм, и осел стал подниматься за ним Когда осел взошел на вершину холма, старик обхватил Кецхена за пояс и ссадил на землю. У подножия холма Кецхен увидел домики с красными крышами. Старик указал на дома и произнес «Яхуд» ^****** Потом снял у себя с шеи маленький рожок, нани­занный на бечевку, и надел Кецхену на шею. «Ма аль саламе» ^*******, — сказал старик. Он повернулся спиной к Кецхену и стал спускаться с холма. Обернулся и увидел, что Кецхен смотрит ему вслед. Вернулся старик к Кецхену и сказал: «Шу исмак?» ^******** Кецхен сказал: «Кецхен». Старик сказал: «Ана исми Ахмад» ^*********.

^* по-арабски — ешь

^** спи

^*** по-арабски — встань, по-немецки — иди сюда

^**** пойдем

^***** по-немецки — козы

^****** евреи

^******* с миром

^******** как твое имя?

^********* мое имя Ахмад

Потом старик вместе с ослом исчезли, и Кецхен остался на вершине холма один.

Вдруг Кецхену показалось, что тот старик не был настоящим стариком, и осел не был настоящим ослом, оба они были вроде тех видений, что явля­ются ему по ночам, сделанные из тончайшей материи с прозрачными изображениями. Однажды Кецхену привиделось изображение дракона. Если бы Кецхен мог, он бы выбрал что-нибудь другое, но даже если бы тот дракон вышел из картины и предстал пред ним, Кецхен не стал бы его бояться. Дракон разевал бы пасть и плевался огнем, а Кецхен бы стоял на месте и смотрел ему в лицо, пока дракону не станет ясно, что дракон-то он ненастоящий.

Вещи, которые я могу потрогать, — настоящие, подумал Кецхен и коснулся рожка на шее. Однако тут рожок и касающиеся его руки Кецхена отдалились от Кецхе-на, и он не обнаружил в себе других рук, чтобы пощупать свои руки. Все это сон, подумал Кецхен, и эта мысль показалась ему крайне странной. По небу пролетели журавли. Попробовал Кецхен представить себе пролетевших журавлей, да те, что представи­лись, не были теми, что пролетели. И опять не знал Кецхен, пролетели ли в небе журавли, или же это все вроде картины во сне. И поскольку эта странная мысль не оставляла его, Кецхен решил обдумывать ее до тех пор, пока мысль не исчезнет. «Я думаю, что все это сон, но это не так», — сказал про себя. Эта мысль, подумал Кецхен, моя мысль, и ее достаточно, чтобы избавиться от предыдущей. Но от обдумыва­ния мысли она сама отдалилась от него, и он снова не знал, его это мысль или не его. «Чем дальше движутся мои мысли, тем больше я теряю себя». И в этой связи вспомнил Кецхен, что как-то раз спраши­вал маму Маргариту, где был Кецхен прежде, чем родилась Маргарита. «Ты мой мальчик, — сказала Маргарита. — Когда я была маленькой девочкой, я пошла гулять по капустному полю. Все поле было усеяно капустой, и в каждой капусте лежал мальчик. Все дети спали, и только один не спал. Я спросила его: «Ты хочешь быть моим ребенком?», и мальчик ответил: «Да». Когда я выросла и вышла замуж за Эрнста, у нас родился мальчик. Я заглянула в его личико и увидела, что этот тот самый мальчик, которого я выбрала в капустном поле».

Вдруг Кецхен зажегся желанием вернуться в капустное поле. Буду лежать в капусте, подумал он, пока меня не найдет Маргарита. А как найдет меня, останется со мной на все дни и не будет больше подниматься на небо. Капустное поле, подумал Кецхен, расположено вблизи тех домиков с красными крышами. Пойду туда и поищу капустное поле. Но на пути вниз с холма он встревожился. Когда я был ребенком, подумал Кецхен, мое тело было маленьким и поме­щалось целиком в капусте. Теперь мое тело большое, ноги будут торчать из капусты, и Маргарита такого ребенка не захочет. Придется мне найти такую боль­шую капусту, какой еще свет не видывал.

Еще занятый капустными мыслями, Кецхен увидел низенького человечка с длинными пейсами, вьющи­мися вдоль боков его головы. Человечек стоял и смотрел на него. Этот человек, подумал Кецхен, вроде гнома. Дома здесь маленькие, и жители в них маленькие, они влезают в капусту и вылезают из нее безо всяких затруднений. Человечек повернул голову к дому и прокричал: «Ащкинаски рабёнок!» Из дверей дома сразу вышла маленькая женщина. Мужчина и женщина подобрались к Кецхену и стали говорить наперебой:

—  Ты аткуда пыришёл, малчик?

—  Кыто твой папа?

—  Гыде твой дом?

—  Сыколько тибе лет, малчик?

Их слова отдавались в ушах Кецхена, как мелодия, в которой нет ни вопросов, ни ответов, которая звучит только затем, чтобы ее слушали.

«Пайдём паешь чиво-нибудь», — сказала маленькая женщина и взяла Кецхена за руку. Войдя в дом, Кецхен увидел на стене коня и всадника. На миг показалось Кецхену, что всадник на коне — тот старик, которого он встретил в поле, однако страна на стене была другая, вся из песка, а на небе в той стране висел тонкий месяц. Кецхен вспомнил карти­ну в комнате тети Оппенхайм. Всадник этого коня, подумал Кецхен, — возлюбленный здешней женщи­ны, и он ищет ее по пустыне. Когда он найдет ее, он ей протянет цветы. Увидела женщина, что Кецхен смотрит на картину, что на ковре на стене. Указала на коня и сказала: «Аттуда были вынисины на кырыльях арлиных». Кецхену представилась картина. Человек на коне скачет к возлюбленной своего сердца в песочном облаке. Но когда он уже приближается к ней и видит ее лицо, большой орел спускается с небес, хватает женщину в клюв и несет ее вверх, за тридевять земель. Кецхену захотелось спросить жен­щину, скачет ли еще человек из картины на своем коне и ищет ли ее в пустыне, но женщина поставила перед ним миску с остро пахнущим варевом и сказала: «Кушай, малчик».

Вдруг увидел Кецхен, что в углу дома сидит старик, и во рту у него трубка, а из трубки тянется тоненькая трубочка. Трубочка входит в бутылку, а в бутылке -вода. Кецхен, в жизни не видавший столь странной трубки, положил ложку и стал смотреть на старика. Старик тоже посмотрел на Кецхена и спросил: «Ат-куда пыришёл, малчик?» Кецхен немного задумался над вопросом старика и сказал: «Капуста». Старик умолк и засосал трубку. Потом он вынул трубку изо рта и спросил: «Кабуста… гибус?»^* «Наин, — ответил Кецхен, — капуста… поле». Глаза старика расшири­лись. «Поля кабуста?» — спросил он. «Я, — ответил Кецхен, — поле капусты». Покачал старик головой из стороны в сторону и сказал: «Видный малчик. Сырота».

В это время мужчина и женщина ушли, и Кецхен остался один со стариком. Увидел старик, что Кецхен доел похлебку и на него смотрит, и говорит: «Иди суда, малчик». Подошел Кецхен к старику и сел рядышком. Старик сунул руку под соседнюю подуш­ку, достал оттуда книгу и спросил: «Малчик, ты знаешь что эту?» Посмотрел Кецхен на книгу и сказал: «Бух»^**. Старик сказал: «На изыке ашкеназов, вазможно, бух, а на свищенном языке тэро»^***. Кецхен хотел, чтобы старику было приятно, и повторил за ним: «Тэро». Старик сказал: «Тэро завищал нам Мусей». Повторил Кецхен: «Тэро завищал нам Мусей» Засветилось лицо старика. Он свернул трубочку на горлышке бутылки и надел на шею Кецхена шарф, расчерченный вдоль черными полосками. Один раз Кецхен увидел человека с таким шарфом и спросил у дяди Артура. Этот шарф, сказал дядя Артур, не из тех вещей, что люди надевают на себя для красоты. Эти люди оборачивают шею таким шарфом для своего готесдинста^****. Кецхен подумал: большое счастье выпа­ло этим людям — обладать волшебным шарфом, который можно разворачивать перед глазами и сквозь него видеть Гот. Но когда он спросил дядю Артура, что же видят эти люди через свой шарф, дядя Артур ответил, что они не видят ничего. А вот Гот, видя этих людей с их шарфами, только смеется. Нет ничего дурного, подумал Кецхен, в том, что Гот будет смеяться, главное — не огорчить старика. Старик раскрыл книгу и прочел: «В начале сытварил бок неба э землю». Услышал Кецхен и спросил: «Сэтварил?» Сказал старик: «Сэтварил. сыделал». Сказал Кецхен:

—————-

^* киббуц

^** книга

^*** Тора

^**** поклонения Богу

«Небо и землю?» Сказал старик: «Небо и землю». Кецхен сказал: «А воздух?» Старик сказал: «И воздух». Кецхен сказал: «А звезды?» Старик сказал: «И звезды». Кецхен задумался над словами старика и спросил: «Где Бог?» Старик снял наконечник трубки с горлышка бутылки и вложил себе в рот. Потом он долго сосал трубку и молчал. По воде шли пузыри. Наконец, старик вынул трубку изо рта, посмотрел на Кецхена и сказал: «Нет у него тилесного образа и он нэ тело». Кецхену представи­лась картина. Бог делает землю и удаляется от нее. Делает небо и удаляется в воздух над небом. Делает звезды и удаляется за звезды. И когда он сделал небо и землю, и воздух, и звезды, ему не остается места, и он сжимается и сжимается, пока не исчезает за самой последней звездой, и никому его не увидать. Так и Маргарита когда-то была в мире, но с тех пор, как она родила Кецхена, ее тело все съеживалось и удалялось от мира, и когда Кецхен зовет ее, его голос теряется среди звезд. Бог, подумал Кецхен, родил мир и умер. И теперь мир зовет Бога безответным зовом. Ребенку удается видеть свою мать на короткое время, когда он еще дитя, а потом все его дни он взывает к матери, лишенной образа, а мать, лишен­ная образа, взывает к своему ребенку Увидел Кец­хен, что печаль Маргариты не меньше его печали, и представил себе тот краткий час, когда Маргарита была маленькой и лежала в колыбели, и ее мать, еще не утратившая образ, была при ней. «Мама Бога», — сказал Кецхен Старик поднял руки в воздух, в одной книга, в другой наконечник трубки и воззвал: «Сылушайте, нибиса, и сылушай, зимля». Затем отвернулся от Кецхена и закрыл глаза; шеве­лились только его губы. Вдруг Кецхен увидел по лицу старика, что и тот когда-то был ребенком, и испол­нился изумления. Старик открыл глаза, вернул нако­нечник трубки на горлышко бутылки и сказал: «Малчик, он пэрвый э нет начала иво началу». Вспомнил Кецхен, что однажды открыл глаза ночью в темноте и не увидел ничего и не знал, где он, и его руки бродили в воздухе и ни на что не натыкались, и в тот час он был один в мире и не помнил что было, и не знал что будет.

«Земля же была безвидна и пуста, — прочел старик в книге, — и дух Божий витал над водой. И сказал Бог: «Да будет свет», и стал свет». В окне стояло солнечное колесо, по нему плыли облака. На улице лаяла собака, и старик принялся вновь пускать пузыри Кецхен посмотрел на лицо старика и увидел, что его собственная печаль, и печаль старика, и печаль Бога — одна печаль, и ему стало радостно.

«Этот мальчик?» — спросил полицейский, стоявший в дверях дома. «Этот малчик», — сказала женщина, возлюбленный которой ищет ее в пустыне. «Пойдем, мальчик», — сказал полицейский. Старик поднялся со своего места в углу дома и громко сказал: «Сырота. Эту наш малчик». Но полицейский положил руку на плечо Кецхена и вывел его наружу. «Почему ты ушел из киббуца?» — спросила голова герр Гроссмана из окна машины Он знает, что меня зовут Кецхен, подумал Кецхен. Полицейский стал подгибать коле­ни, пока его голова не оказалась на высоте головы Кецхена, и спросил «Почему ты ушел из киббуца?» «Я искал корову», — сказал Кецхен. «Любишь ко­ров?» — спросил полицейский, и Кецхен увидел по его лицу, что и он был когда-то ребенком, и его мама прижимала его к сердцу, и он смеялся, а она говорила: «Еще?», и он смеялся и говорил. «Еще».

У ворот киббуца герр Гроссман вышел из машины и сказал Кецхену: «Давай, пошли». Кецхену предста­вилась картина. Герр Гроссман возвращается в киббуц и говорит: «Кецхен». Человек в синей одежде взмахивает ножом и говорит: «Ты сказал? Ты ска­зал?» Женщина спускается с лестницы, держа пилу против тела, и говорит «Он сказал? Он сказал?» Посмотрел Кецхен в лицо полицейскому и сказал: «Корова не в киббуце». Засмеялся полицейский и сказал: «Может, она пошла в поле искать мальчика». Герр Гроссман сказал: «Он был отдан в наши руки». Полицейский сказал: «Посмотрим», и они оттуда уехали.

По дороге полицейский вертел руль то вправо, то влево и пел «Ти-на, Ти-на, тебя ждет Палести-на». Кецхен подумал о Тине, которая плывет на корабле в сердцевине морей рядом с золотой полосой Цифер-на, и нос корабля обращен к Палестине Птицы поднимались в воздух с полей. «А ты кого любишь», — спросил полицейский. Представив себе Тину и возлюбленных сердца других людей, Кецхен поду­мал и сказал: «Авигаиль» Но как только он захотел подумать об Авигаиль, она отдалилась от него, и он не помнил, где она была и каким было ее лицо.

Когда они пришли в дом полиции, полицейский сказал: «Садись», и ушел Все дни, подумал про себя Кецхен, я то вхожу, то выхожу. Но, задумавшись об этом, он снова запутался — то ли это он приходит и уходит, то ли это другие приходят и уходят, а он остается на месте.

Рядом с Кецхеном сидела женщина, от которой исхо­дили ароматы. «Между ног, — сказала она, — живет маленький гномик, который делает все, что ему угодно». Полюбопытствовал Кецхен: «А что он дела­ет?» Женщина сказала: «Ночью он просыпается, встает во весь рост и идет искать себе другой дом» «И он находит?» — спросил Кецхен. Женщина запус­тила пальцы между ног, потерлась плечом о плечо Кецхена и проговорила манящим голосом. «Иди ко мне, о любимый. Иди ко мне, мой принц. Если тебе чего не хватает, у меня оно всегда найдется». Погля­дел Кецхен на лицо женщины и увидел, что губы у нее красные и волосы золотые, а на пальцах золотые кольца, и подумал, что тот гном слышит мелодию голоса, навостряет уши и идет ее искать. «Как вырастешь, твой гномик придет ко мне», — сказала женщина, и Кецхен очень обрадовася. Потом пришел полицейский и сказал: «Пойдем», и Кецхен пошел за ним.

В комнате с зелеными стенами сидели полицейские и ели. Через окошко в стене Кецхен увидел большую кастрюлю и повара с толстым телом и белым колпа­ком на голове. Увидев Кецхена, повар поднял голову к потолку и пролаял собакой. Потом высунул голову в окошко и спросил: «Хочешь кошку?» «Я», — сказал Кецхен, и повар промяукал, как кошка  Кецхен вспомнил песню, которую тетя Оппенхайм пела ему перед сном, — «Айн хунд кам ин ди кише унд шталь дем кух айн аи»:

У попа была собака

Он ее любил

Она съела кусок мяса

Он ее убил

И в яму закопал

И надпись написал:

У попа была собака

Он ее любил

Она съела кусок мяса

Он ее убил

И в яму закопал

И надпись написал:

У попа была собака

Он ее любил...

У этой истории нет конца, подумал Кецхен и решил вернуться в начало. Но когда он вернулся в начало, ему показалось, что и первая собака, которая съела кусок мяса, — не настоящая собака, а история собаки, которую поп написал в надписи. У этой истории и начала нет, подумал Кецхен и изумился.

«Ешь!» — сказал полицейский. Кецхен опустил ложку в миску и попробовал суп. А когда распробовал, его сомнения рассеялись. Суп, который я ем, это тот суп, который варил для меня повар, подумал Кецхен и понял, что начало истории во вкусе куска мяса.

Ночью Кецхен спал в доме полицейского. Там был еще другой человек по имени Наим, и они вместе с полицейским кидали кубики на деревянную доску, которая была вся из треугольников. Полицейский пел: «Тина, Тина, тебя ждет Палестина», и иногда спрашивал Кецхена, не хочет ли он чаю. Когда глаза Найма встретились с глазами Кецхена, Наим сказал: «Ну, как дела», и Кецхен сказал: «Хорошо».

Утром полицейский бил по яйцу, пока не проломилась его скорлупа, и вылил его на сковороду. Когда края яйца потемнели, полицейский наклонил сковороду и яйцо соскользнуло в тарелку Тарелку он положил Кецхену и сказал: «Ешь!» Затем полицейский отвел Кецхена к одному человеку в полицейском доме и ушел.

Посмотрел Кецхен на лицо того человека и увидел, что он собирается с мыслями. «Итак, — сказал человек, -поиграем в игру. Я буду говорить тебе слово, а ты

сразу говори все, что придет тебе на ум. Старик». На минуту Кецхену показалось, что человек называет его стариком, и он удивился. Но, подумав о прежних словах, понял, что это слово было произнесено для того лишь, чтобы он услышал его и сразу сказал, что пришло ему на ум. Кецхен вспомнил палку дяди Артура и сказал: «Птица». Человек записал то, что сказал Кецхен, и сказал: «Семья». Кецхен сказал: «Корова», а человек сказал: «Молоко». Кецхен ска­зал: «Араб», и человек сказал: «Война». Кецхен сказал: «Киббуц», и человек сказал: «Мама». Кецхен сказал: «Циферн», человек сказал: «Море». Кецхен сказал: «Авигаиль», человек сказал: «Тора». Кецхен сказал: «Трубка», человек сказал: «Папа». Кецхен сказал: «Герр Друк», человек сказал: «Кто это?» Кецхен поразмыслил над вопросом и наконец ска­зал: «Шакал». Человек долго смотрел на свои записи. Затем поднял голову и сказал: «Итак, по-твоему, люди это все равно, что звери?» «Не все», — сказал Кецхен, и человек нахмурился. «Теперь, — сказал человек, — нарисуй что-нибудь». Взял Кецхен бумагу и нарисовал дракона. «Так, — сказал человек. — Что за человека ты нарисовал?» Это странный вопрос, подумал Кецхен. Если бы человек спросил: «Кого ты нарисовал?», он бы ответил: «Дракона», а если бы спросил: «Это человек?», ответил бы: «Дракон». Но поскольку Кецхен хотел, чтобы человек остался до­волен, он пририсовал рядом с драконом герр Друка в шляпе. Посмотрел человек на герр Друка и спросил: «Так, кто это?» «Герр Друк», — сказал Кецхен. «Кто такой этот Герр Друк?» — спросил человек, и Кецхен ответил: «Шакал». Человек нахмурился во второй раз и сказал: «Теперь расскажи мне, какие сны тебе снятся». Вспомнил Кецхен и сказал: «Чокнутая Цвия». Лицо человека засветилось, и он сделал пометки. Затем спросил: «А кто такая Цвия?», и Кецхен ответил, что не знает. Человек нахмурился в третий раз. «Теперь, — сказал он, — иди поиграй на улице». Но, когда они шли в комнату, Кецхен видел, что в коридоре нет ни души, и он не знал, во что будет играть на улице «Еще чуть-чуть», — сказал Кецхен. Человек развалился в кресле и сказал «Хорошо. Поиграем еще в слова». «Теперь, — сказал Кецхен, -я первый. «Фотосинтез». Человек посмотрел на Кец-хена и его глаза расширились. Его губы зашевели­лись, но не издали ни звука. Он умеет играть, подумал Кецхен, только когда он первый.

В это время вернулся полицейский. Он положил руку на плечо Кецхену и сказал: «Твоего дяди нет». Если дяди Артура нет в одном месте, подумал Кецхен, он наверняка находится в другом. «А твоя тетя, -продолжил полицейский, — уехала обратно в Вену». Теперь, подумал Кецхен, тетя Оппенхайм встретит своего возлюбленного и он протянет ей цветы. Потом полицейский обратился к человеку и сказал: «Отец жив. Но он…» — и он наклонился к человеку и прошептал ему что-то на ухо. Человек сказал: «Маль­чик тоже…» — и прошептал что-то на ухо полицей­скому. Кецхен посмотрел на полицейского и сказал’ «Я буду с Эрнстом». Человек сказал: «Нет. Он должен отправиться в…» — и снова шепнул что-то полицей­скому. Полицейский посмотрел на Кецхена, затем на человека и сказал: «Посмотрим». Когда они вышли, полицейский возвел глаза к небу и вздохнул. Затем он согнул колени так, что его голова оказалась вровень с головой Кецхена, и сказал: «Твой отец болен. Ты это знаешь?», и Кецхен сказал: «Я». Полицейский вздохнул во второй раз и сказал: «Тот человек не хочет, чтобы ты ехал к отцу». Тогда Кецхен рассказал ему, что тот человек игры придумывает, а сам в них играть не умеет. Засмеялся полицейский и сказал: «Хорошо. Я отвезу тебя к твоему отцу».

По дороге поведал Кецхен полицейскому про ту жен­щину в доме полиции, которая сказала, что гном между его ног к ней как-нибудь придет. Засмеялся полицейский и сказал: «Это же Шифра. Уж лучше пусть твой гном идет к Авигаиль». Кецхен преиспол­нился благодарности к полицейскому и про себя подумал: «Только бы Тина приехала в Палестину».

Затем полицейский повел Кецхена к продавцу мо­роженого, и тот дал Кецхену зеленое мороженое с орехами. Кецхен провел языком по поверхности мороженого, вспомнил о том мороженом, которое как-то покупал ему дядя Артур, и понял, что дядя Артур умер

«А, — сказал человек, облаченный в белый халат, — вы ищете Эрнста Он тихий. Вы можете его навестить» Когда человек вышел искать Эрнста, одна женщина приблизилась к полицейскому и сказала’ «На твоем теле красивая одежда» Засмеялся полицейский и сказал. «Ты тоже красиво одета» Женщина сказала «Ты думаешь о чем-то другом». «О чем же я думаю?» — спросил полицейский. «О том, о чем я думаю», -сказала женщина. Полицейский посмотрел на Кец­хена и сказал: «Ты видишь? Люди здесь не отлича­ются от тех, что снаружи». От этих слов в сердце Кецхена закралось опасение, что здешний Эрнст окажется не его отцом. В это время человек в белом халате вернулся с другим человеком и сказал «Это Эрнст». Эрнст указал на полицейского и сказал по-немецки: «Это не мой сын». «Нет, — сказал человек в халате и указал на Кецхена. — Вот твой сын. Поли­цейский только сопровождает его». Эрнст заглянул на секунду в лицо Кецхену и тут же обернулся на полицейского «Сейчас, — сказал он, — я должен обсудить с моим сыном некоторые вопросы в отно­шении наследства». Человек в белом халате немного поколебался и сказал: «Хорошо. Иди с ним в свою комнату» Эрнст повернулся спиной, и Кецхен пошел за ним. Эрнст стоял у окна и смотрел в окно, и по виду его спины Кецхен знал, что это его отец. «Ферштейст ду миш?»^* — сказал Эрнст, и Кецхен, не знавший, что именно он должен понимать, сказал: «Я». Эрнст говорил спиной к Кецхену. «Ты должен сделать выбор. Маленькое и важное или большое и бессмысленное?» В эту минуту Кецхен знал с полной уверенностью, что если ошибется в выборе, потеряет отца вновь. С улицы доносился звук колокольчика, и человек кричал: «Керосин! Керосин!» «Большое и бессмысленное», — сказал Кецхен. «Гут!^** — сказал Эрнст и распахнул окно. — Вон!» Он схватил Кецхена за талию и стал спускать его за окно до тех пор, пока ноги Кецхена не коснулись земли. Потом и он вылез из окна. Когда они уже стояли на улице, Эрнст сказал: «Один и один, равно один». И оба ушли. Когда они дошли до полей, что на подъезде к городу, Эрнст взглянул поверх головы Кецхена и сказал по-немецки: «Сейчас мы вознесемся в небеса на огнен­ной колеснице». Затем он встал посреди перекрестка и простер руки в стороны. Большой грузовик, скре­жеща, остановился близ Эрнста. Из окна высунулся чернобородый человек и закричал: «Ты что, чокну­тый?» Эрнст возвел глаза к человеку и сказал: «Элиягу» ^***. Человек раскрыл рот, и его глаза расши­рились. «Ты знаешь, кто я?» — спросил он, и Эрнст сказал: «Да». Эрнст забрался в машину и сел рядом с бородатым, Кецхен влез за ним. Человек закрыл дверь, и они отъехали. Стоял оглушающий шум. «Ты кто?» — закричал человек, но Эрнст закрыл глаза и не отвечал. Человек посмотрел на Кецхена и закричал: «Откуда он меня знает?», и Кецхен, не зная, что ответить, сказал: «Может быть, из Иерусалима». «Из Иерусалима?» — прокричал человек, и Кецхен про­кричал: «Да» Человек умолк и погрузился в раз­мышления. Затем вновь посмотрел на Кецхена и закричал: «Британская армия?» и Кецхен, не пони­мая смысла вопроса, прокричал: «Да». «А, — закри­чал человек, — теперь я знаю». Когда поля кончились, они стали ехать среди холмов, а когда выехали оттуда, перед ними был другой город. Грузовик затормозил в центре города, бородатый потрепал Эрнста по плечу и сказал: «Wake up, mate, here we are»^****. Эрнст тоже сказал: «Here we are». Потом он открыл глаза и вылез на улицу, не глядя на человека. «Что это с ним?» — спросил человек Кецхена, и Кецхен ответил: «Он думает». «Ну ладно, — сказал человек и протянул Кецхену руку, — если вам что-нибудь понадобится, можете рассчитывать на Элиягу Зискинда. Хорошее это было времечко в британской армии».

————-

^* ты понимаешь меня?

^** хорошо

^*** Намек на пророка Илию, вознесшегося на небо

^**** вставай, приятель, приеха­ли (англ.)

Эрнст уже скрылся за углом улицы, и Кецхен побежал за ним, крича: «Фатер, фатер». Эрнст не остановился, но немного умерил шаг. Через некоторое время Кецхен спросил: «Фатер, вохин гейст ду?^*» Эрнст остановился как вкопанный. Он посмотрел на Кецхена и сказал: »Никогда больше не задавай таких вопросов». «Варум?»^** — спросил Кецхен. «Потому, -сказал Эрнст, — что время — не прямая, а место — не площадь». И хотя Кецхен не знал, о чем говорит его отец, он понял, что с этого момента они будут оба видеть исключительно тем глазом, который у них во лбу.

В это время день стал клониться к концу. Кецхен увидел тень Эрнста на поверхности улицы и сказал: «Шатн»^***. Эрнст вытянул руки, кривя пальцы наподобие хищ­ной птицы и сказал: «Ратн»^****. Кецхен посмотрел на руки Эрнста и сказал: «Йезус Кристус». Эрнст засме­ялся и сказал: «Ишь»^*****. Засмеялся Кецхен и сказал: «Аух ишь»^******. Из дверей домов доносились запахи яств. Вдруг Кецхену захотелось узнать, помнит ли его отец, как когда-то он сидел в кресле в тапках и Кецхен обкладывал его ноги серебряной посудой. «Я», -сказал Эрнст, и Кецхену вовсе не показалось стран­ным, что отец отвечает на вопрос, прежде чем его услышит. Но в это время Эрнст увидел что-то пуга­ющее и сказал: «Наин», и Кецхен понял, что отец помнит картины, но смотреть на них он не в силах

И, задумавшись об этом, вспомнил Кецхен альбом фотографий фрау Курц. Из-за Иоахима жизни фрау Курц и тети Оппенхайм на время пересеклись в Вене. Попав в Палестину, они условились проводить время в компании друг друга, иногда в доме у тети Оппенхайм, а иногда в доме у фрау Курц. Когда фрау Курц видела, что к ней идут Кецхен с тетей Оппенхайм, она всегда говорила: «Смотрите-смот­рите, сегодня к нам пришел важный гость», и Кецхен знал, что затем фрау Курц скажет: «И именно сегодня у нас для него есть что-то вкусненькое». После того как она говорила: «И именно сегодня у нас для него есть что-то вкусненькое», фрау Курц брала жестяную коробку, на которой в цветочном поле паслись пегие коровы, и доставала оттуда два обсахаренных пече­нья. Печенья фрау Курц клала на блюдце, а блюдце ставила перед Кецхеном. Кецхен считал, что два печенья соответствуют двум разам, когда фрау Курц говорила «смотрите», и внутри себя надеялся, что однажды фрау Курц изменит своему обычаю и скажет «смотрите смотрите смотрите» и положит на блюдце три печенья. Тетя Оппенхайм и фрау Курц пили кофе из фарфоровых чашек, а Кецхен пил какао. Потом фрау Курц брала альбом и раскрывала его на том месте, где лежал Иоахим. Сначала смот­рели на фотографию Иоахима, каким он был в то время, когда две его ноги еще были соединены с телом. Потом смотрели на Иоахима, из тела которого росла только одна нога, а другая, деревянная, была к нему прилеплена, и говорили: «Дер арме керл»^*******. И когда Кецхен спросил, срубали ли дерево, чтобы приделать Иоахиму вторую ногу, фрау Курц сказала, что не в этом дело, а в том, что Иоахим пожертвовал своей ногой ради немцев и за это получил украше­ния, которые нацеплены ему на грудь. Кецхену представилась картина. Иоахим заходит в лавку и водит глазами по разным украшениям. Он протяги­вает палец и говорит: «Вот это и это». Немец берет украшения, на которые указал Иоахим, и расклады­вает их перед ним Иоахим поднимает ногу и кладет ее на прилавок рядом с украшениями. Немец берет пилу и спиливает Иоахиму ногу. Иоахим нацепляет украшения себе на грудь и выходит из лавки, подскакивая на одной ноге. В альбоме фрау Курц лежали и другие люди, часть поодиночке, а часть — в группах. В конце альбома, там, где было написано «Палестина», люди сняли с себя роскошные одежды и стояли, одетые в шорты. За их спинами были горы, усыпанные глыбами, а между глыб росли кусты и колючки. Фрау Курц положила палец на лицо одного человека и сказала: «Дер ист шон тот»^********. Но когда она убрала палец и появилось его лицо, мертвый человек улыбался и не сходил с места.

————

^* папа, куда ты идешь?

^** почему?

^*** тень

^**** крысы

^***** я

^****** я тоже

^******* бедняга парень

^******** этот уже умер

«У меня перед глазами, — сказал Эрнст, — стекло, и птица беспрестанно долбит по нему». Посмотрел Кецхен на отца и увидел, что его глаза не видят того, что находится перед ними. «У меня перед глазами, — опять сказал Эрнст, — стекло, и птица беспрестанно долбит по нему». Кецхен увидел картину. Птица близится к стеклу, и ее глаза раскрываются все шире и шире. Потом он услышал стук клюва о стекло. Картина и звук нарисовались на немецком, и Кецхен поразился, что даже картине необходим язык, чтобы на нем рисоваться. Если бы Эрнст говорил на иврите, подумал Кецхен, он не видел бы стекла из-за его прозрачности, и птица улетела бы куда-нибудь в другое место. «Фатер, — сказал Кецхен, — варум шприхст ду ништ иврит?»^* «Иврит?» — сказал Эрнст, и само это слово прозвучало в его устах по-немецки. «Я, — сказал Кецхен, — иврит». Эрнст надолго замолчал и потом произнес с какой-то странной мелодией: «Берейшит бара элохим эт ха-шамаим ве-эт ха-арец»^**. Вдруг Кецхен испугался, что отец уйдет от него, и сказал: «И у меня перед глазами стекло, и по нему долбит птица» «То самое стекло», — сказал Эрнст, и из этих слов Кецхен понял, что отец его не сумасшедший. «А птица?» — спросил Кецхен. «И птица», — сказал Эрнст. В памяти Кецхена всплыло отдаленное воспоминание. Маргарита спит в своей кровати лицом к стене. Отец берет его из колыбели и медленно подносит к своему лицу. И сквозь стекла очков Эрнста Кецхен видит глаза отца, медленно близящиеся к нему.

Сейчас Эрнст вошел в дверь постоялого двора, и Кецхен вошел вслед за ним. Когда они оказались внутри, Кецхен увидел, что у хозяина двора большая голова и что тело его носит голову, как если бы условилось с ней об одолжении отнести ее на некоторое расстояние, но, когда донесло ее до уговоренного места, голова отказалась отсоединять­ся и так до сих пор и болтается на тонкой шее. «Айн бет»^***, — сказал Эрнст, и Кецхен знал, что отец его видит то же, что и он, и просит кровать не для себя, а для хозяина, чтобы тот мог положить в нее свою голову. «Фар цвай?»^**** — спросил хозяин. Посмотрел Эрнст на голову хозяина и сказал: «Фарцвайфльт»^****. Взял хозяин связку ключей и открыл перед ними дверь. В комнате стояла большая деревянная кровать с резными львиными ножками. Эрнст поглядел на ножки кровати и сказал: «Айн леве»^*****. Голова хозяина заболталась быстро-быстро. «Зайд ангенем. Фрид­ман»^******, — сказал он и ушел. Эрнст опустился на колени и коснулся львиных ног. «Шау, — сказал он, — айн леве» ^*******. «Фатер, сказал Кецхен, — хает ду гельт бай дир?» ^********, но Эрнст лишь усмехнулся и повторил: «Айн левенбет» ^********. Вдруг образ отца заменился у Кецхена образом льва. Скоро, подумал Кецхен, лев взойдет на свое ложе и забудется львиным сном. И вместо того чтобы дивиться на своего отца, ставшего львом, Кецхен превратил себя в юного льва. Львы долго ходили по комнате. Гривы покрывали их шеи, движение их лап было медленным и покойным. Порой большой лев рычал, и маленький отвечал ему рычаньем. Затем оба льва устроились на кровати и смотрели в потолок комнаты желтыми глазами, рассеченными посредине черными полосками. Утром Эрнст поглядел в зеркало и сказал: «Гот, ви хеслиш дизер копф ист» ^*********. Эрнст смотрел на свое лицо так, как будто ему никогда раньше не доводилось его видеть, и теперь он радуется, что это отраженние ему не принадлежит. Однажды Кецхен посмотрел на дядю Артура, смотрящего на свое лицо в зеркале, и увидел по глазам дяди Артура, что он печалится из-за того, что это лицо преследует его изо дня в день. Но фрау Курц смотрелась в зеркало так, как будто она не имела ни малейшего подозрения насчет того, что на нее выглядывает иное лицо. На фортепиано в доме у фрау Курц стояла голова Бетховена, и в его лицо фрау Курц смотрела без удивления, будто у него не было другого лица кроме того, что на фортепиано. Однажды Кецхен пошел вместе с фрау Курц на рынок и по ее походке понял, что она считает, что то, что встречается на ее пути, должно ей встречаться, а то что не встречается — не должно. Из-за этого Кецхен разозлился и скорчил страшную гримасу. Люди, попадавшиеся на их пути, смотрели на Кецхена с удивлением, и фрау Курц, обратившая внимание на выражение их лиц, обернулась и посмотрела на Кецхена. Кецхен быстро сделал дру­гое лицо, такое, какое бывает у людей, которые уверены, что все само собой разумеется. Фрау Курц не понимала, что не так, и была смущена На рынке фрау Курц купила курицу. Вернувшись домой, она отрезала курице голову. Затем она выпустила ей кишки и обрезала крылья И, когда курица осталась без головы, без кишок и без крыльев, фрау Курц отрезала ей ноги. Кецхен нисколько не жалел курицу из-за того, что с ней случилось. Но в глазах фрау Курц при этом отразился какой-то довольный взгляд, как будто она уверена, что те дела, которые она делает, -ее дела, и делаться они должны именно так и не иначе. Когда они сели за стол, Кецхен попробовал еду и похвалил фрау Курц за вкус «мертвой птицы», однако фрау Курц это не сбило, и она только заметила, что по-немецки говорят «хун» ^**********.

————-

^* папа, почему ты не гово­ришь на иврите?

^** Вначале сотворил Бог небо и землю (иврит)

^*** кровать

^**** на двоих

^**** утративший надежду – на смеси идиш и немецкого

^***** лев

^****** очень приятно. Фридман

^******* смотри — лев

^******** папа, есть ли у тебя с собой деньги?

^******** львиная кровать

^********* боже, как уродлива эта го­лова

^********** курица

Голова хозяина была в кухне. «Яичницу?» — спросил он, и Эрнст вытянул перед собой руку, указал на голову и сказал по-немецки: «Эта голова святая». Кецхен сказал: «Да», и хозяин поставил перед ними две глазуньи. Эрнст посмотрел на ту глазунью, что перед ним и сказал: «Что видит этот глаз?», и Кецхен сказал. «Ис, фатер»^*. Эрнст положил глазунью себе в рот и проглотил ее в один присест. Потом он обратился к невидимым слушателям и сказал: «Ни­когда не смейтесь над большой головой». В этот момент Кецхену показалось, что его отец вроде «профета»^*, который знает, что было и что будет, но он не знал, знает ли его отец о том, что перед ним сейчас «Герр Леве, — сказал хозяин на странном немецком, — останетесь ли вы здесь и на сегодня?» «Герр Фридман, — сказал Эрнст, — как человек придет в мир, так и остается в нем, пока не уйдет». Услышал это Кецхен и обрадовался, что отец помнит имя хозяина, но Эрнст будто увидел мысли Кецхена и сказал: «Бог не сотворил человека без имени. Он сделал Фридмана». «Благословит Бог и вас во всех делах ваших», — сказал хозяин. Эрнст сунул руку в карман брюк, вынул оттуда кожаный кошелек и положил его перед Кецхеном. Кецхен вынул из кошелька две бумажки и протянул хозяину. Хозяин положил деньги в карман и сказал: «Когда моя жена, мир ей прахом, была в живых, все было лучше». «И у него, — сказал Эрнст и указал на Кецхена, — умерла жена». Глаза хозяина расширились, и он посмотрел на Кецхена. Затем перевел глаза на Эрнста и что-то увидел.

Когда они вышли со двора, над городом шел дождь. Посмотрел Кецхен на дождь и сказал: «Эс регнет» ^***. Посмотрел и Эрнст на дождь и спросил: «Вас регнет?» ^****

Поначалу Кецхену показалось, что вопрос этот неле­пый, однако поразмыслив о нем, Кецхен понял, что вопрос следует из того, что сказал он сам. Когда он был маленький, шел дождь, и дядя Артур снял пальто и укутал в него Кецхена, чтобы дождь не мочил его, и пальто пахло дядей Артуром. «Фатер, — сказал Кецхен, — онкель Артур ист гешторбн» ^*****. Эрнст обер­нулся к Кецхену и посмотрел на его рот. Если бы Эрнст понял, что его брат умер, подумал про себя Кецхен, он посмотрел бы мне в глаза. Затем Эрнст отвернулся и пошел, Кецхен понял, отец шагает «артур ист гешторбн». Шаг на «артур», шаг на «ист», шаг на «гешторбн», и снова «артур», «ист», «гешторбн», и еще раз сначала. С ушей Эрнста

капала вода. Вдруг Кецхену захотелось рассказать отцу, что дядя Артур всегда говорил «майн кинд», но поскольку он знал, что в этот момент Эрнст уверен, что Артур умер из-за того, что родился его отец, то так ничего и не сказал. Однажды Кецхен видел портрет деда Фотографическая бумага была желтой, и из коричневого костюма выглядывали круглые часы. «Твой дед, — сказал дядя Артур, — наш с Эрнстом отец, был кавалеристом в армии Франца Йозефа». По обеим бокам дедушкиного подбородка росла борода, под носом пушились большие усы, концы которых были оттянуты кверху. Но в то время дедушка, смотревший со снимка, уже был «геш-торбн», и на вопрос Кецхена дядя Артур ответил, что и конь его уже «гешторбн». Глаза дедушки глядели сквозь Кецхена куда-то в другое место, и Кецхен, что-то увидевший, принял решение, что когда вырастет, найдет снимок коня и вставит его в альбом перед снимком дедушки.

———-

^* ешь, папа

^** пророка

^*** дождит

^**** что дождит?

^***** папа, дядя Артур умер

Вдруг Эрнст сказал: «Маргарита либт ден Артур» ^*. И Кецхен вспомнил, что дядя Артур рассказывал ему, что Маргарита выбрала Эрнста потому, что он боль­ше настаивал, а Эрнст, боясь потерять ее, сошел с ума. Потом Эрнст обернулся к Кецхену и посмотрел на него так, как будто видит его впервые. «Унд во ист Маргарита?» ^** — спросил он, и Кецхен ответил: «Им химмель» ^***.

Когда Маргарита уже умерла, снег покрыл город, и дядя Артур повел Кецхена смотреть на снег, и когда Кецхен ступал по снегу, из головы его не шло воспоминание о сладости каши, которую он ел, когда был совсем маленьким В тот день Кецхену казалось, что если весь мир станет белым, Маргарита вернется Но некоторые ветви на деревьях оставались серыми, и к вечеру снег уже смешался с грязью «Унд во бин ишь?» ^**** — спросил Эрнст. Кецхен не знал, что ответить отцу, и молчал. Женщина в черном вышла из проема в стене. В этот момент Кецхен понял, что Маргарита уже очень далека от Эрнста и что его отец видит что-то, и его сердце разбито, и поскольку ему хотелось, чтобы Эрнст забыл свою печаль, Кецхен рассказал, что гном, который у него между ног, придет как-нибудь к одной женщине, которую он встретил в доме полиции.

——————

^* Маргарита любит Артура

^** А где Маргарита?

^***на небе

^**** а где я?

В это время Кецхен и его отец оказались в рыночных переулках. Сейчас, подумал Кецхен, я подниму руку, и все застынет на месте. Кецхен поднял руку, но ничто не изменилось. Продавец взвешивал помидо­ры, женщина щупала груши. Кецхен вспомнил белую ногу тети Оппенхайм и подогнутый мизинец с белой скорлупой. «Фатер, — сказал он, — дер фус фон танте Оппенхайм» ^*. «Я, — сказал Эрнст, — айне трауриге гешиште» ^** Из слов отца Кецхен понял, что недавнее поднятие руки было глупостью, и поднял руку, чтобы все продолжалось как есть. В силу действия руки Кецхена женщина положила помидоры в корзину, торговец протянул руку и взял яблоко. «Унд аллее ист айне гайге» ^***, — сказал вдруг Эрнст. «Аллес ист айне гайге», — повторил Кецхен за Эрнстом. «Унд аллес ист айне гайге», — сказал Эрнст во второй раз. То, что говорит мой отец, подумал Кецхен, это не совсем то, что говорю я. И, чтобы разрешить сомне­ние, Кецхен повторил еще раз: «Аллес ист айне гайге». «Унд аллес ист айне гайге», — повторил Эрнст в третий раз. Кецхен посмотрел вокруг и понял, что «Аллес ист айне гайге» — нелепая чушь, в то время как «Унд аллес ист айне гайге» — чистейшая правда. Мой отец слышит запахи, подумал Кецхен про себя и произнес то, что произнес его отец.

Теперь Кецхен и его отец уже вышли из того города и шли полями Там, где поля кончались, стояла гора, вершина которой была укутана облаком, как бинтом. Вдруг понял Кецхен, что то, что было, уже было, а того, что должно быть, уже не будет «Фатер, -сказал Кецхен, — айн берг» ^****. Эрнст поднял глаза на гору и сказал неслышно: «Я». Кецхен увидел на обратной стороне ладони отца коричневые подпа­лины и положил туда пальцы. Эрнст взял руку Кецхена и поднес ее к своему животу. В тот час знал Кецхен, что разница между ним и его отцом все уменьшается и что все, что от нее останется, будет различие в росте их тел. Над их головами пролетели птицы. Эрнст смотрел на птиц, пока те не скрылись за горой. «Глаза моего отца видят!» — подумал Кецхен. Он знал, что близится великое бедствие, но сердце его трепетало от счастья. «Вайст ду вер иш бин?» ^***** -спросил Кецхен отца. «Я, — ответил отец, — Кецхен».

———-

^* нога тети Оппенхайм

^** грустная история

^*** и все — скрипка

^**** папа, гора

^***** знаешь ли ты, кто я?

Перевод с иврита Федора Макарова