«…В ГАРМОНИИ С БИОГРАФИЕЙ И ИСТОРИЕЙ…»
Габриэль Мокед*. Беседа с Ириной Врубель-Голубкиной
Итак, 60-е годы подразделяются на два не уступающих друг другу по значимости периода с незначительным кризисом посередине. Первый период — с начала шестидесятых до Шестидневной войны, второй — после Шестидневной войны вплоть до конца десятилетия.
К началу шестидесятых обстановка в Израиле была довольно спокойной. К концу правления Бен-Гуриона, после войны в Синае в 1956 году, Израиль являлся самой что ни на есть скромной провинциальной страной, ни тебе террора, ни палестинской проблемы; несмотря на мелкие разногласия с Египтом и Иорданией, на границах было спокойно, то есть влияние наших политически отсталых ближневосточных соседей на культурную и общественную жизнь страны практически не ощущалось, к тому же времена массовой алии остались позади — короче говоря, тихое ближневосточное государство, наподобие, скажем, Греции, — государство демократическое, с богатой культурной традицией и с неплохо развитыми технологией и промышленностью, в отличие от соседствовавших с ним отсталых военных диктатур. Израильтянам начало казаться, что времена войн отошли в прошлое, теперь их больше интересовала холодная война между странами НАТО и государствами Варшавского договора. Политическая концепция Бен-Гуриона продолжала доминировать, его почитали чем-то вроде «Отца нации», подобно Пилсудскому в Польше или Де Голлю во Франции. Не обходилось, разумеется, без политической полемики, впрочем, ничего из ряда вон выходящего.
Так или иначе, это был период внутриполитической стабилизации и внешнеполитического равновесия. Необходимо также отметить, что в 60-е годы материализм еще не успел набрать силу в израильском обществе: собственность, доходы и прочее не играли решающей роли в общественной жизни. Не забывайте, этика Партии труда все еще удерживала прочные позиции и казалась непоколебимой. Разумеется, не обходилось без критики со стороны левых интеллектуалов, считавших себя неким независимым институтом. Последние почитали правящую партию недостаточно социалистической, недостаточно интеллектуальной, недостаточно прогрессивной. Пожалуй, шестидесятни-ческая оппозиция проповедовала некую форму левого экзистенциализма или авангарда: Сартр, Оден… Ни о каком антисионизме и речи идти не могло. Были, конечно, правые антисионистские группировки, такие как, например, «Кнааним» под предводительством поэта Йонатана Ратоша, или троцкисты, однако в общем и целом социал-демократическая этика доминировала. Большинство израильтян считали общественное владение собственностью абсолютным постулатом, профсоюзы, несмотря на царившую там бюрократию, имели огромное влияние.
На данном фоне перед интеллектуалами встала задача создания неких не зависимых от политических институтов форм мышления и культурной деятельности. Это были поиск новых форм выражения модернистских-экзистенциалистских культурных концепций, поиск путей к достижению равновесия между русским и западноевропейским культурными влияниями, попытки достичь слияния двух этих влияний в рамках иврита и еврейской культуры.
Именно тогда с Запада к нам начали просачиваться новые интересные течения в музыке и культуре. Период деконструкции, постмодернизма, масс-культуры, пастиша еще не наступил, и таким образом, основная ориентация была на индивидуума и его проблемы. Диалог в то время велся не с Деррида, но с Сартром. 60-е годы были близки к модернизму в его апогее: западная культура открывала Борхеса, Одена, Элиота, каммингса, Стивенса, входил в моду фантастический реализм в версиях Гюнтера Грасса и молодого Гарсиа Маркеса. Так выглядел поздний европейский модернизм, принявший в Израиле форму раннего модернизма. Очевидно, что Амихай, Зах и Авидан шли по стопам Элиота и Одена, хотя по масштабам их нельзя поставить в один ряд с последними. На этом экзистенциально-субъективистском фоне началось второе возрождение языка иврит.
Наконец-то стало возможным использование языка в субъективных целях, наконец-то мы научились говорить, а не только «ораторствовать». Так родились центральные произведения в израильской литературе. В искусстве имело место подражание западным моделям, что, впрочем, не исключало определенной оригинальности.
В 60-е начинали два поколения израильских поэтов: поколение Заха-Амихая и поколение
Волах-Визельтира Торвица. Последнее развивалось под влиянием «Битлз», Inner Space, Аллена Вортса и Аллена Гинсберга, который тогда побывал в Израиле. В прозе тоже произошли изменения — Аппельфельд, Йеошуа, Оз, Кагана-Кармон, Шахар — все они начинали публиковаться в 60-е. Так что, несмотря на относительно невысокий уровень жизни, эти годы отличались исключительно интенсивной культурной жизнью.
А в середине 60-х наступил некоторый кризис, впрочем, больше экономический, чем культурный. Кроме того, в середине 1967 года отношения с Сирией и Египтом дали трещину, вследствие чего обстановка стала по-настоящему напряженной. Это уже был настоящий кризис, продолжавшийся, впрочем, немного дольше двух месяцев. Не успели мы и глазом моргнуть, как Шестидневная война завершилась полной победой, принесшей с собой всеобщий оптимизм.
Шестидесятые продолжались. Оптимизм достиг своего апогея: люди стремились посетить Старый город, побывать в Бейт-Лехеме, прогуляться по Западному берегу Иордана. В общем, ощущался какой-то особый подъем, не столько экономический, сколько духовный. Тут, правда, разразилась полемика между более консервативными группировками, выступавшими за «единый и неделимый Израиль», и левыми интеллектуалами типа Давида Авидана, А. Б. Йеошуа, Ионы Волах, которых не интересовал «единый и неделимый», но просто Израиль. Нельзя не отметить, что ориентация последних вовсе не была проарабской, это были просто патриоты Израиля, выступавшие за развитие и динамику, и им было абсолютно безразлично, будут ли Шхем, Иерихон и Газа входить в состав нашего государства. Никто из этих людей не придерживался антиизраильской ориентации, подобно сегодняшнему Натану Заху, Ицхаку Лаору или Шелли Яхимович, за исключением, возможно, лишь троцкистской группировки «Мацпен», основанной в 1962 году. Так что основная полемика велась в рамках произраильской концепции. Правое движение также было тогда в зачаточной стадии, а о религиозных фундаменталистах и говорить не приходится… В 60-е годы оба крайних движения, левый антисионизм и правый религиозный фундаментализм, не имели влияния в израильском обществе. Среди центристов были более консервативные (направление Бен-Гуриона) и менее консервативные (молодые левые интеллектуалы) — они-то и полемизировали между собой.
С историями о дискриминации сефардов в 60-е годы я в корне не согласен. Не было никакой дискриминации ни сефардов. ни выходцев из Марокко, просто создалась ситуация, когда большинство олим из Марокко оказались в бедственном материальном положении, а сионистская элита состояла, в основном, из ашкеназов. Никакой идеологической дискриминации, разумеется, не было.
Религиозной проблемы также практически не существовало, так как, как я уже сказал, религиозный фундаментализм только зарождался. Конечно, Бен-Гурион совершил немало ошибок, основной из которых был закон об освобождении религиозных юношей от армейской службы без автоматического лишения их права голосования. Однако все эти упущения проявят себя в будущем, пока же все шло как нельзя лучше,
даже уровень жизни вырос, незначительно, но все же. Развивались сельское хозяйство и промышленность, открылись новые университеты, повысился уровень образования.
Левые интеллектуалы поддержали студенческую революцию во Франции, основной же их симпатией пользовался так называемый «социализм с человеческим лицом» в польском и чешском вариантах.
60-е годы отличались сосуществованием английского, французского и американского культурных влияний с русским, которое началось еще с искусства и литературы второй алии. Особенно сильно оно ощущалось в поэзии Альтермана-Шленского. В шестидесятые снова начали переводить русскую советскую прозу, начиная с Горького и заканчивая Шолоховым.
Новую прозу можно было прочесть в журналах «Ликрат», «Ахшав», «Юхани», «Кешет», в основном специализировавшемся на французской литературе. Однако молодежь, читавшая эти журналы, также интересовалась русской поэзией в переводах Шленского, классическим русским реализмом, поэзией Маяковского и модернистской литературой 20-х годов. Так создалось некое культурное целое, то есть было достигнуто культурное сосуществование России и Запада в рамках израильской культуры. В общем, израильский модернизм развивался на прочной реалистической основе, не только русской, разумеется. Не забывайте, что ни Интернета, ни телевизоров в шестидесятые годы не было, так что даже обыватели читали гораздо больше, чем сегодня, — в этом была особенность шестидесятых. Русский модернизм двадцатых годов не был тогда широко известен, но элита была знакома с творчеством Архипенко, молодого Шагала… Шленскому и его поколению казалось, что классический реализм и модернизм вовсе не взаимоисключают друг друга, в противоположность им люди, чуждые коммунистическому мировоззрению, понимали, что это вещи практически несовместимые, однако ничего не попишешь, на практике эти влияния сосуществовали. В соответствии с эстетикой Шленского, Октябрьская революция, Блок и Маяковский шагали нога в ногу. В тонкости не углублялись: Ахматова ассоциировалась с ленинградской блокадой, а Бабель, несмотря ни на что, с Буденным и советским строем. То есть, как видите, был создан некий конгломерат: с одной стороны, основным влиянием было влияние классики, с другой же — рассуждали о русском модернизме, спорили о Маяковском, Эйзенштейне, русской авангардистской живописи… То же самое происходило с Брехтом, в его случае также пытались совместить модернизм с левой идеологией. Так или иначе, Миф о русской классической литературе уживался с Мифом о русском авангарде.
Каким образом? Вот пример: компартия и МАПАМ основали совершенно невообразимый конгломерат, строившийся на Маяковском, на слабейших стихотворениях Арагона и Элюара, а в период хрущевской оттепели в этот «компот» почему-то добавили Евтушенко. Такие вот «коктейли» создавали, стремясь быть левыми по содержанию и модернистами по форме. В общем же русское влияние во всех своих формах, несомненно, доминировало, возьмите хотя бы поэзию Моше Дора, Авидана и других.
Что касается сталинизма, то в 60-е годы в Израиле практически не было просталинской интеллигенции. Стоял вопрос, существует ли так называемый «социализм с человеческим лицом»?
Если говорить об отношениях шестидесятников с властями, то основное недовольство интеллигенции было, естественно, направлено на бюрократов, которыми к тому времени обросла Партия труда. Однако это не было критикой справа или выступлениями в пользу рыночной экономики, так как полемика велась внутри левого движения — речь шла о противостоянии партийному бюрократическому аппарату, построенному по большевистской модели, исключая, разумеется, физическое насилие и уничтожение независимой левой интеллигенции.
При Бен-Гурионе Израилем руководили бюрократы а-ля МАПАЙ, то есть если ты не разделял основной руководящей линии, то тебя практически бойкотировали. Эта система больше всего напоминала коммунистическую бюрократию в странах Восточной Европы. Во-первых, бюрократический аппарат распоряжался всеми средствами, поступавшими от сионистских организаций за границей, во-вторых, он был совершенно нетерпимым по отношению к инакомыслящим. Движения «Ха-Киббуц ха-Арци» и МАПАМ были ничуть не лучше, хотя и находились в оппозиции. Если Бен-Гурион стремился к сионистскому социализму, то МАПАМ в версии Шленского больше тяготел к сталинскому тоталитаризму плюс сионизм. Кстати, у каждого крупного политического движения было собственное книжное издательство: «Давар», «Аль ха-Мишмар», «Ба-Мирхав» были партийными газетами. Многие из подобных издательств функционируют по сей день, несмотря на то, что часть газет давно перестала существовать. В каждом таком издательстве наличествовал собственный Жданов в комбинации с Шолоховым или Сурковым — это был, как правило, известный поэт или писатель: Альтерман стал наместником МАПАЙ, Шленский — МАПАМ и т. д. Как вы догадываетесь, подобные структуры не оставляли места интеллектуальной свободе, а нам, молодым и независимым, это, разумеется, было вовсе не по вкусу. Однако, как я уже отметил, наше сопротивление осуществлялось совсем не с левых позиций, просто мы, в отличие от партийных бюрократов, были способны предвидеть нежелательные последствия данной политики. Мы, например, поняли, что если левый бюрократический аппарат не начнет считаться с нуждами рабочего класса, то последний проголосует за правых. То же самое в отношении союза с религиозными партиями, заключенного Бен-Гурионом, и предоставления им привилегий: Бен-Гурион полагал, что это беспроигрышная ставка -голоса избирателей в обмен на «маленькие» уступки, мы же предвидели последствия этого процесса, которые сегодня уже нельзя отрицать.
Короче, нашему поколению стало понятно, что ему необходимы собственные журналы и издательства — это касалось не меня одного, но, скорее, было общей культурной тенденцией. Возьмите хотя бы Натана Заха, Биньямина Харушевского, Моше Дора, основавших журнал «Ликрат». В 1957 году нами был основан журнал поменьше -«Окдан», за ним последовал «Ахшав» (1959), затем Натан Зах основал журнал
«Юхани» и т. д. Кстати говоря, нам были по-настоящему необходимы независимые издания и книжные издательства. Ведь лишь благодаря им смогли увидеть свет сборники Амихая, Аппельфельда и других, прежде не издававшиеся как идеологически чуждые. Так что не ошибусь, если скажу, что революция в израильской литературе увенчалась успехом вопреки бюрократическому аппарату. Журнал «Симан крия», начавший выходить в 1962 году стал чем-то вроде окончательной легализации нашей деятельности во второй половине 50-х — начале 60-х годов.
Наша концепция включала в себя два основных аспекта: с одной стороны, делался упор на современность, на сегодняшний день, с другой — учитывался исторический и биографический опыт. То есть ориентация на современность ассоциировалась с конкретностью, а вовсе не с разрывом с историческим прошлым. Приведу пример. Писатели предшествовавших поколений описывали Катастрофу как если бы она была всего лишь частью общееврейской мартирологии, подобно погромам Хмельницкого или разрушению Второго Храма. Но подумайте сами, как можно рассуждать о Катастрофе, не касаясь современных орудий массового уничтожения, тоталитаризма, тайной полиции вроде Гестапо, вплоть до Хиросимы — это, конечно, не одно и то же, но ведь все виды оружия массового уничтожения были созданы именно в 20-м веке! Следовательно, невозможно говорить о Катастрофе, не упоминая Ницше с его умерщвленным Богом, не вдаваясь в социокультурный анализ фашизма и прочее. Выходцы из Германии, такие как Амихай и Зах, и из Восточной Европы, такие как Аппельфельд и я, были абсолютно не способны воспринимать Катастрофу вне современного культурного контекста. То же самое происходило с концепцией Израиля как такового: мы всегда подчеркивали иудейско-еврейский аспект, но видеть в Бен-Гурионе «Давида — царя иудейского» -это уж увольте. При этом мы не пытались отмежеваться ни от еврейской истории, ни от собственных ближневосточных корней. Западная культурная тенденция, естественно, доминировала, однако мы воспринимали это как объективный культурно-исторический процесс, лишенный всякой националистической подоплеки. Так что для нас «Ахшав» подразумевал современность в гармонии с биографией и историей. И еще: ахшавовцы никогда не были ничьей диалектической функцией ни в гегелевском, ни в каком ином смысле. Мы всегда оставались самими собой и не пытались оправдаться ни перед сефардами, ни перед палестинцами. Имел место культурный диалог, переводилась палестинская литература, устраивались диспуты с участием Рашида Хуссейна, Махмуда Дарвиша и проч. При этом мы не били поклоны перед палестинцами подобно Каньюку, Заху и Ицику Лаору и не вводили двойного тарифа для евреев и для арабов: арабам, мол, все дозволено, потому что они арабы и принадлежат к Третьему миру. Мы бы не обошли молчанием случая, когда лицо, именующее себя министром юстиции Палестинского государства безапелляционно заявляет, что всякий, кто продаст земельный участок еврею, должен быть уничтожен. Лично я не понимаю, с какой стати подходить к евреям и арабам с различными мерками. Как я уже сказал, мы пытались вести с палестинцами диалог, но отнюдь не с позиций кругом виноватых. Кстати,
Авидан, Амихай, Иона Волах — глубоко израильские по своей сущности поэты, верящие в динамическое развитие израильской авангардистской культуры, в прогресс, в современность и т. д., при этом никогда не отметали еврейского наследия. Давида Авидана и Иону Волаха и вовсе отличала порой преувеличенная склонность к поиску новых интерпретаций иудаизма. Так что антиеврейская тенденция не имеет к ним ни малейшего отношения. Полемика велась вокруг вопроса самоопределения израильской культуры. Что касается результатов, то, как я уже говорил, с одной стороны, нам был чужд бен-гурионовский пафос, когда партийный бюрократический аппарат воспринимался чуть ли не в качестве духовного приемника библейских пророков, с другой стороны, наша концепция современного Израиля включала немало национальных элементов. Я полагаю, что культурные достижения шестидесятых актуальны и по сей день, ведь именно тогда была достигнута истинная культурная консолидация, способная послужить прочным фундаментом для дальнейшего развития современной израильской культуры.
_______________________
* Габриэль Мокед (1933, Варшава) — писатель, философ, литературный критик, издатель журнала «Ахшав», профессор Университета им. Бен-Гуриона. В Израиле с 1946 года. В рус. пер. см.: Габриэль Мокед. Избранные вариации. Спб., 1993.
Обработка и перевод с иврита Лизы Чудновской
