Всеволод Некрасов

ПУТЕШЕСТВИЕ В ГЕРМАНИЮ И ОБРАТНО

(Фрагменты книги)

* * *

таинственный Берлин
берлинственно стоит


и мы стоим


стоим и стоим


с ним мы


мы стоим


стоим мы стоим


стоим стоим


стоим


стоим


мимо


***

бухштабен ньюзпейперс

бакштейн пепперштейн

проказники

мартышка

козляж как жанр

задумали сыграть

ва в банк

дойче банк

во бартер

в оба гляди

спонсор

пеппер цептуалист

гройс гройс колосса иль

айн маль


нох айн маль
еще нох айн маль


ой нахальные

ну и нахальные малые


***

Доннерветтер


с некоторым трудом

но все-таки выговорил наконец

Кизевальтер


***

ну вы и новые
новые борзые
новые новые
но и не новые


ну вы и ну

и дорогое же

у вас это ваше

искусство

во

wo

во орава

КЛАВА

во радости

ничего ничего

ничего

орава в систему
живо выровняется
было бы криво


в Пригова
поиграв поиграв

Пригова тут

Пригова там

Пригова Пригова Пригова


и не говори


я и говорю


в Пригова
поиграв поиграв


и пригово
Пригову
и олегово
Пригову


олегово

Олега Васильева


***

маргинальный
андерграунд
в авангарде
вроде как


и выходит так


в андерграунде
контркультура


контркультура
интегрируется


как в Санктпетербурге
интертекстуально


вот врут-то
и ведь всё врут


и андерграунд
не маргинальный
(а маргинальный
тогда он не авангард)
и не андерграунд он
да и культура не контр
никакой
и дорогие мои
дорогие мои
не интегрируется


не интегрируется
и не интегрируется
и скоро сорок лет как
фиг*
интегрируется


______________

* Пригов


вот он интегрируется
кооперируется


с каким-нибудь там
другом своим
вроде Бори Гройса


***

а это что за человек

а это

русский человек


чего он тут делает

а он

не понимает


жить

и никому не назло


же ведь

и самому не назло


ein bier zwei bier
drei bier vier bier


bier bier bier bier
bier bier bier


also also

а вот и альзо тебе*


удивительно
живут ведь
вроде вот
и не во вред
а на пользу


*/ нельзя

без этого

а нельзя

без этого нет

нельзя

без некоторого

алкоголизма/

* * *Рурбасс говоря по-русски и сразу образ и образ вроде бы не совсем тот несоответственный нихт уже тут никаких шахт как только протекает река Рур Рур впадает в Рейн Рейн впадает в мировой уровень трубы-то растут растут да это все тут postindustriя то есть одна видимость труб установки для обычной очистки совести (высоко специализированной и весьмаинтенси внопрогрессирующей почти что собств енно говоря чисто западногерманской отрасли промышленности эпохи попрос ту опять сказать тут postindustriи) но и трудности естественно есть но есть и немцы

то есть но немцы трудятся ну     немцы стараются усиливаются напрягаются держатся и удерживаются удерживаются и не гордятся не гордятся немцы всем тем что они немцы немцы эти немцы они антинаци антиамбици немцы    а не мы немцы    а мы нет немцы    а мы не немцы именно и это у нас амбици наци а амбици наци одна цена одна цена геноцид геноцид генацвали генацвали геноссе господин товарищ

Позвольте напомнить: разговор у нас не о том, кому что нравится, а о том, кто как себя при этом ведет. Не о вкусах и мнениях, а просто о фактах. Хотя и связанных с убожеством вкуса, оснащенным стандартными учеными претензиями, не терпящими, видите ли, иных точек зрения. Но речь именно о фактах, фактах и их искажениях, очевидных передергиваниях, логика которых прослеживается ясно как на ладошке, и которые не потому ли и идут по классически нарастающей кривой от гройса к колосайлю, что каждая следующая передержка призвана перекрыть и тем покрыть предыдущие. Нихтзайн пошел уже, что называется, в раскрутку…

Он вообще такой, этот нихтзайн-арт, — азартный, ужасно как затягивает своих авторов, нихтзайнмахтеров, покуда кажется безнаказанным. Но мы-то здесь знаем: безнаказан­ный нихтзайн не бывает. Возможно, тут где-то, при всей схожести, и сидит одна из разниц между нами. Возможно, со временем она сгладится, но пока позвольте сказать, что прохвост только-только из-под страха и с полуголода как-то меньше все же вызывает опаски, чем прохвост от хорошей жизни во втором поколении и ради собственного своего развлечения.

И знаем, не подзабыли покуда еще кое-что: искусство, литературу-поэзию делают никак не кураторы и координаторы, как не директора, не редактора, не комментаторы-интерпретаторы, даже не спонсоры, а исключительно авторы. И живет искусство не по программам, проектам; все наоборот — это программы-проекты и все мероприятия по искусству по возможности исходят из реально существующего в искусстве положения дел. Реально же тут не публикуемое, а реально — созданное; и раньше-позже реальность вступает в свои права. Рукописи не только не горят — они существуют. Независимо. И никакая техника и организация, никакой колоссайльный масштаб мероприятия не покроет блатные делишки. Как ни напрягаться, вряд ли удастся придумать нечто колоссайльнее Союза Советских, скажем, Писателей. В итоге получится очередной колоссайльный пуфф, конфуз. И все делишки наружу. И живем мы тут как раз под этим свежим впечатлением.

Даром, что по видимости все покуда должно проходить гладко, если такую проверку на вшивость, на подчиняемость волшебной палочке — ап — и нет из вас, кого нам не надо — коллеги от Левина и до Сапгира, от Рубинштейна до Садур прошли дружно, без малейшего писка — а пройти должны были, раз попали в печатную программу. Такой гладкости, выучке у нас здесь 3/4 века, еще бы. Это — другая доминанта здешней жизни, другое наше свежее впечатление, прямо обратное первому. И немецкая власть удобно вписывается в неостывшее гнездышко, нишу бывшей совет­ской власти. Власть надо любить. А дойчмарка и есть то, что все искренне любят.

Заранее, наперед можно сказать одно — какая бы ни была установлена уже немецкая власть в русском искусстве на месте советской, какая бы ни была «славистская мафия», «мафия» — одно, Германия — все-таки другое. Нет уверенности в этой связи, чтобы г-н посол Германии вполне чувствовал звучание своей недавней фразы о Москве как литературной столице мира. С одной стороны, безусловно, лестно бы Москве быть не просто так себе столицей, а мира, с другой — возможно, и г-ну послу не неприятно бы

быть послом не просто, как бывают послы, в столице, но столице Мира — т. е. послом быть как бы уже во всех столицах сразу. Со стороны же третьей и в свете всего, приведенного выше, такой комплимент не звучит ли с оттенком почти реляции, победного сообщения о том, что передовые части доблестной Германской Науки столицу мира уже взяли под контроль полностью? С чем нас и поздравляем… Нет, конечно.

Нет, конечно, у г-на посла Германии в нашей стране дел более чем хватает, и не хватало ему вдаваться и в подобные нюансы. Г-ну послу следует просто сказать спасибо за доброе к Москве отношение, выраженное им в его фразе. Без затей.

Однако, что нюанс в ранге посла, раньше-позже на уровне пониже могло бы, кажется, кого-то и озаботить. Должен же, наверное, быть где-то и такой уровень. А, главное, помимо всех и всяких рангов, уровней и ранжиров, неужели не найдется никого, кто бы хоть удивился, что репутация современного российского искусства в Германии практически 10 лет в руках некой гройс-компании, eine Nichtseinkommando, без помех обделывающей свои делишки, как хочет? Лови их за руку на их махинациях — в ответ махинации набирают масштабы. Собственно, все это время нас стараются убеждать и убеждать действием, что отношения между собой авангарда культур двух стран строиться должны ни на чем ином, как на броской с виду в силу ее эксцентричности концепции, когда эксцентричность оказывается просто намеренным искривлением в чьих-то интересах, и вся концепция — по сути основанной ни на чем ином, как на простейшем блате, элементарном ловкачестве, гешефтмахерстве, и призвана его отмазать! (Не затрудни проглядеть все в последний раз? Бегло, но сначала.)

Ничего себе фундамент для грандиозных культурструктур и мероприятий одно другого импозантней и колоссальней…

Нет. Про нас-то тут — что и говорить, но воля ваша, чтоб беспрепятственно кипели столько времени столь великие стройки, так распоясывалась, настолько подчиняла всех своим делишкам — кого им двинуть, а кого придержать — банальнейшая блатная братия — для этого что-то должно все-таки шататься и в Федеральном Королевстве. Само собой, это дело жителей этого Королевства. Во всяком случае, до тех пор, пока это дело жителей этого Королевства. Но не позавидуешь, похоже, Сабине Хенсген — классический немецкий вундеркинд, к тому же еще на все руки: музыка, графика, кино, поэзия (achtung achtung nacht), да вот еще русская поэзия, да aktionkunst — то, что называется, живой человек, она похоже, что в какой-то момент не поспела расстаться с этой русской современной поэзией, и оказалась как бы не в тех рядах. Не в том лагере. Неперспективном: где не смерть искусства,а все-таки жизнь. Хоть какая-там-никакая. Хотя, сказать правду, тут и не без сюжета о Маленьком Муке, Иванушке, который пьет-таки из копытца и т. п.: системе, блату, нихтзайну не подыгрывают — не та вещь, с которой пускаются в игры, дают потачки-уступочки. Ему дай палец — он всю руку отхватит. Хоть по-русски, хоть по-немецки. Пожалуй, это вообще основной вывод из всего нашего здешнего свежего опыта, и приходится сказать: как ни жаль, но, похоже,

на самое-то интересное тут, существенное, почти подвижнически работавшие тогда с нашим неофициальным искусством Понтер Хирт и Саша Вондерс все-таки не обратили внимания. Во всяком случае, во внимание этого как-то не приняли. К сожалению.

Не искусство для системы, а система для искусства. И все компромиссы здесь ведут только к системе; само искусство компромиссов не знает. (Может быть, потому, что все возможные компромиссы искусство уже включило в себя, и они перестали так называться, а невозможные невозможны и пагубны.) Не обратили, и вот теперь Сабина Хенсген с кучей планов и материалов, но словно бы не у дел, а г-н Витте, напротив, — ректор Университета Гумбольдта в Берлине. Успехов г-ну Витте. Смерть есть смерть, она хочет взять все, и с какой стати смерти искусства нарушать свое правило. А разгул блатной нежити и есть смертьискусства- только настоящая. Не теория, не фраза, а реальность. Если смерть завелась в живом, это называют болезнью: болезни не потакают, с ней не играются, не забавляются: от нее избавляются. Стараются излечивать. Чтоб не было ее. Нихтзайну — только нихтзайн.

И соваться туда, где нихтзайн гуляет себе, как хочет, где ему дают резвиться вовсю то ли по забывчивости, то ли по беспечности, недосмотру, то ли по какому-то расчету, то ли почему, но резвиться дают в том числе уже сколько лет прямо на мой счет — аккуратно пресекая мои попытки ему ответить — соваться в такие угодья я просто больше не считаю для себя возможным. В конце концов, я вынужден заявить об этом. При всей благодарности той же Сабине Хенсген и не одной Сабине Хенсген, но как раз, чтоб не ставить больше в сомнительное положение ни Сабину Хенсген, никого. Ни себя.

Нихтзайну — нихтзайн. Как-никак, а я почти сорок лет, не идя на сделочки с советской литературной системой, не существовал для нее, как и она — для меня. И каков бы ни был я как автор, но вот опыт нихтзайна у меня — как ни у кого опыт, могу сказать смело. И он-то, опыт долголетнего нихтзайна в советской системе, он и не велит нипочем дурака мне валять с системой, нихтзайном хоть и немецким, германским. С любым из них один разговор: то самое за ушко да на солнышко. Милости просим: пусть нихтзаинмеистеры выйдут, наконец, из-за ширм и раскроют пружины махинаций с исчезновениями, вообще озвучат нихтзайн, обоснуют свою практику, резоны и способы организации несуществования научно, но и публично — организации несуществования хотя бы и мне. И покажут на свету во всей красе эти ленточные структуры, цепни и клубки — какой там дедка за репку, какой за Ингольда Гройс, кто за Гройса там и кто там за кем, за кого. И как сейчас там Гройса фамилия: понятно, Гройс -не только Гройс персонально: что там Гройс за персона… Тогда и поговорим. Но не раньше. После стольких уже сеансов трюков давно назрел и сеанс разобла­чения — а подвергаться и подвергаться еще фокусам, кунштюкам-штукам этой «науки» — слуга покорный. И это вот мое предложение прошу в свою очередь считать моим ответом уже на весь устроенный мне гройснихтзайн — ответом скромным, зато окончательным. На ответ действием пусть будет ответ не действием, и поглядим, что получится. Das 1st, будем считать, mein nicht akzion kunst. So? Но без ясного в свою очередь ответа уже на него — на этот мой ответ — просил бы не беспокоиться. Нихт, так нихт. Можно и так.

Раз такие дела, такие даже программы — пусть будет нихт, keine никакого меня в берлинской Москве, как и в московском Берлине, пока не найдется, не заинтересуется кто-нибудь в этой прекрасно отлаженной системе-программе этим вот текстом. Может, таким способом удастся в программах что-нибудь переналадить, перепрограммиро­вать. Вполне всерьез заявляю: прошу не публиковать больше в Германии ничего, мной написанного, пока не опубликована в Германии по-немецки вот эта хроника успехов-достижений и неуклонного роста влияния Гройс-Виссен-унд-Гезель-шафта, за точность которой я вполне отвечаю. И тиражом, который мог бы считаться достаточным, — как я понимаю, это должен быть тираж все-таки не элитарный, не в десятки штук, а по крайней мере — в сотни. Само собой, при этом в оставшейся еще обычной Москве, не системной, не берлинской, а московской, я оставляю за собой естественное право напечатать и эту хроникальную справку, и все сопутствующие материалы по своему усмотрению — как, впрочем, и в любом другом месте — кроме БундесРеспублики. Собственно, речь у нас ни много ни мало, как опять уже о государственном управлении искусством. Предмете, с детских лет знакомом, просто родном. Смешно и думать, что очертания предмета не будут тут узнаваться мгновенно оттого только, что искусство — это, а государство — то.

Понимаете, не знаю уж, каким образом, что ли, гипнозом, но похоже, что совсем мимо внимания публики проехал трюк трюков, центральный трюк эпохи, основная метамор­фоза. Момент, когда перестал работать основополагающий резон, критерий, по которому и отбирались — почти автоматически, но практически безошибочно — авторы и явления, достойные внимания: признак их отношений с советским официозом. Хоть срабатывала тут, если вдуматься, безошибочность иной раз не так германской — и вообще западной — экспертизы, как безошибочность реакций и инстинктов того самого официоза…

Главное же, конечно, работал безошибочно традиционно однозначный характер общей ситуации. Как бы ни было, но к безошибочности, безоговорочности, заведомому моральному авторитету своей позиции, а в итоге к собственной уверенности так или иначе привыкли, и она обратилась в инерцию, рутину; ситуация же, что ни говорить, все-таки меняется.

И в корне изменился кое в чем лет за 10-15 самый характер отношений между нашим искусством, и западным — в особенности немецким — вниманием к этому искусству. В каких-то случаях по существу на прямо обратный поменялся сам знак. И разница между теми же Лизл Уйвари, Вольфгангом Казаком с одной, и какими-нибудь покрывателями наших фальшивоМАНИтчиков с другой стороны, собственно говоря -разница между тем, кто пришел выручать кого-то из-под советских порядков и их обломков, и тем, кто явился наводить тут свои ordnung’n в своих видах. Кто помогает беспомощному, да еще и для себя не без риска, — и теми, кто привык чьей-то беспомощностью пользоваться. Рассчитывать уже на нее. Для развлечения, самоутвер­ждения — мало ли для чего. Ради спорта. Рекламы. Бизнеса. Вроде разницы между

санитаром и шалопаем. В лучшем случае, просто остолопом. А то и хулиганом. Неприятная разница.

——————————————————————————————

(*) отмечены сюжеты, которых я касаюсь и в сборнике «Справка».

И чуть-чуть теории — практической, так скажем, теории.

Опредмечивание слова, строки, было не вычитанной идеей, а нажитым ощущением. Наработанным практикой. А дальше с единицей текста, больше или меньше опредме-ченной, начинает происходить много чего. Она вступает в отношения, наживает, нарабатывает себе контекст, среду, создает резон. А верней — уже произошло. Контекст и резон и создается по мере опредмечивания слова — или наоборот. Раз есть предмет — уже есть и ситуация, в которой предмет находится. За ней ситуация «пишу это», она же — ситуация автор + читатель. И уже можно говорить о концептуализме.

Концептуализм — это когда концепция работы видимым образом выступает на первый план перед реализацией работы. Всё, братва, Революция. Хватит, надоело: «работать», делать «как можно лучше»… Аида выступать… На деле же, чтоб концепция выступала и не спотыкалась, прочитывалась по-своему выразительно, концепция неминуемо тоже должна быть по-своему реализована=подана как можно лучше, и в этом основопола­гающем смысле никаких революций в искусстве концептуализм не совершает. Концеп­туализм не есть, конечно, искусство не уметь в буквальном смысле — такое «искусство» остается нонсенсом. Но по видимости -по видимости крайне резко порыва­ющий с традиционным умением, традиционными критериями, традиционным пони­манием материала и произведения (что, опять же, в нашей жизни практически неизбежно проводило и через этап, слой, который потом назовут соцартом) тот же повтор или пара слов на листе, а то и знаков, просто не может не нести идею отказа от произведения вообще, идею самодостаточности самой идеи, проекта концепта, пред­ложения предположения. Задумки выходки. По крайней мере попытки. Концептуализм в пределе, в акции стремится устранить вообще всякое произведение, как маску, косное материальное тело, помеху чистой ситуации: автор (он же концепт) / читатель-зритель. (Напомним: чистой, но не непосредственной — все равно опосредованной искусством.) И вот текст. Он хочет быть предметней, для этого заостриться, в идеале как бы сконцентрироваться в точку. Тут диалектика — и чем предметней будет он становиться таким способом, тем острей ощущаться будет и способ, и та самая ситуационность уже не может не выглянуть: чем предметней, тем ситуационней. Я писал уже: стул венский гнутый, деревянный, легкий, коричневый и т. д. Холинское, скажем, М и Ж на двух страничках — и конкретизм, и барачный реализм, и попарт и соцарт и, конечно, концептуализм — а это начало 60-х.

Как практически можно уже говорить и о постмодернизме — хотя бы потому, что особенно охотно опредмечивается цитата, чужое слово и всеобщее речение, поскольку она, собственно, уже опредмечена. Она ready made. И, действительно, весьма насто-

ятельно стремится цитата навязать определенный тон, окраску, тяготеть так или иначе к той удобной и как будто выигрышной отстраненности, отношению, которые принято теперь называть постмодернистским, а иногда и постлитературным. Что отнюдь не значит, что отныне все должно сводиться к такому тону и в нем тонуть… Все равно все решать будет конкретный случай и живой автор. Не автору судить о результате, но почему бы автору не рассказать о намерении. Могу сказать одно: предметность, конкретность, ситуационность ощущал как насущнейшую необходимость, но в то же время самой-то интересной задачей было при этом не порывать и с образом и удерживать состояние. Ловить речь, интонацию. Заботы, в принципе неведомые тому же Пригову, что с ним и разобщает изначально, сколько ни наступай на пятки Вс. Некрасову 62 года Пригов 82-го. Никогда не понимал, почему конкретность и предметность слова должны диктовать подход, тон, даже круг тем. Топорней, скорей, легче — это понятно, но кто сказал, что конкретность, заостренность исключает лирическое переживание? Когда сказал, где? В Германии? В России? Маяковский? Гейне? Концептуализм здесь выявлялся и развивался как органическая тенденция, а не специ­фическая догма и отграниченная догмой секта. Удобно, нет ли это немецкой современной науке, выгодно или не очень для какого-нибудь припоздавшего на этот концепт у а л и з м Гройса. Не говоря уж, до чего прозрачна на практике оказывается сама этимология этого гройсова учения специфического концептуализма: концепция как функция от фальсификации.

——————————————————————————————-

*/ В приговских текстах реализуются все основные принципы поэтики примитивизма: ясный космос с недвусмысленным  противопоставлением добра и зла, четкая символи­ка.