Исраэль Шамир

«ОДИССЕЯ» ГЛАЗАМИ АНГЛИЧАН

Работая над переводом «Улисса» Джойса, я столкнулся с проблемой. Этот современный роман был парафразом «Одиссеи», но не той, знакомой с детства «Одиссеи» Жуковского, а какой-то совсем другой, более новой и более архаичной. В поисках источника вдохновения Джойса (или хотя бы ссылок) я обратился к современным ему переводам «Одиссеи» на английский. В то время как в России с времен Жуковского эту эпопею по большому счету не переводили заново (за несколькими исключениями, не повлиявшими на представление о поэме), в Англии практически каждые несколько лет появляется новый перевод «Одиссеи». Этому многообразию переводов можно позавидовать больше, чем магазинному ас­сортименту, ибо в единообразии классических переводов есть некая тоталитарность духа — одно солнце на небе, один князь в Киеве, один перевод «Одиссеи» — и тот Жуковского. А в Англии двадцать восьмой по счету перевод поэмы на английский был сделан в двадцатые годы (напечатан в 1932 году) Т.Е.Лоуренсом-Аравийским: то есть он не продиктовал «Улисса» и не процитировал его, но сосуществовал с ним в пространстве-времени.

Так у меня появилась идея перевести для русского читателя — не «Одиссею» Гомера, но «Одиссею» Лоуренса-Аравийского. Так я и поступил. А там, где, на мой взгляд, Лоуренс был темен, я обращался к переводу его сверстника и однокашника по Оксфорду, Рио (T.M.Rieu), вышедшему несколькими годами позднее. (Лоуренс родился в 7888, Рио — в 7887, Лоуренс учился в Джизус Колледж и Олл Соуле Колледж, Рио — в Сен-Поле и Баллиоле, в Оксфорде). Поэтому речь идет о воссоздании некоего идеального английского прототипа эпопеи времен Джеймса Джойса.

Но, спросит разумный читатель, чем это отличается от техники прежних переводов? Ведь и Гнедич, и Жуковский переводили с подстрочников и с переводов на иностранные языки (Жуковский — с немецкого, Гнедич — с русского подстрочника). А вот чем.

Buck stops here, как говорят американцы, — предлагаемый перевод не призван воссоздать гомеровскую Элладу, но ее прочтение в Англии между войнами. Даже в тех случаях, когда существует друтая русская традиция, или появилось новое и лучшее толкование Гомера, я следовал английскому источнику. Для того, чтобы вь/светлить это намерение, я сознательно сохранил англицизмы. Пушкин в рецензии на перевод Гнедича писал: «Русская Илиада», имея в виду именно изобилие русизмов, затрудняющих возможный перевод текста Гнедича на западноевропейские языки. В данном случае идет речь об «Английской Одиссее».

В «Пьере Менаре» Борхеса содержится пассаж о несходстве идентичных текстов, написанных в разные эпохи. Так и «Одиссея» 20-х годов 20-го века не похожа на «Одиссею» 8-го века до Р.Х., но близка «Улиссу» и другим книгам своего времени. Лоуренс ценил в «Одиссее» жестокость, брутальность, он был поклонником культа силы и считал убийство — родом занятий, как и Гомер. Его текст отличается прямотой и жестокостью. Его современник Рио писал более современным языком, чем Лоуренс, и активно искал эквиваленты древним формам. Оба старались минимизировать стандартные эпитеты, столь утомительные у Гомера.

Несколько слов о Лоуренсе. Как и Джойс, он был родом из Ирландии. В Оксфорде изучал классику и арабистику, тема диссертации — «Замки крестоносцев в Сирии и Палести­не». Для составления диссертации он обошел пешком Палестину, Сирию, Заиорданье, без помощников, без денег, в одиночку. Он, по его словам, «жил среди арабов как араб». Его книга не устарела и по сей день, и с ней в руках я лазил по руинам Керака и Монфора. Затем на службе британской разведки он отправился в Хиджаз и стал одним из лидеров «Арабского восстания» (против Оттоманской империи в годы Первой мировой войны). Эту войну он описал в несколько ницшеанском романе «Семь столпов мудрости», написанном пьянящей чеканной прозой:

«Годами мы жили, как попало, в голой пустыне под безразличными небесами. Днем нас опьяняло горячее солнце, бьющий ветер кружил наши головы. Ночью нас пятнила роса, и бессчетные беззвучия звезд укоряли нас нашей малостью. Мы были самодовлеющей армией без парадов и украшений, армией, избравшей свободу — эту вторую страсть людскую, столь ненасытную, что она поглощала все наши силы. Мы продались ей в рабство, заковали себя в кандалы во имя свободы, покорились служить ее святости всем добрым и злым в нас. Душа раба людского ужасна — он утратил мир, а мы отдали не только тело, как раб, но и душу вселокоряющей жажде победы. Своей волей мы лишились чувств, морали и ответственности и остались, как засохшие листья на ветру. Наши руки были в крови, кровь была нам дозволена. Рань/ и смерть казались эфемерными, так коротка и тяжела была наша жизнь. Когда жизнь так горька, наказание должно быть безжалостно горьким».

Кроме этой книги, Лоуренс написал «Чеканку» о солдатской службе и перевел «Одиссею». Большим ударом для него стал раздел Ближнего Востока между англичанами и французами, в чем он видел нарушение всех обещаний, данных арабам во время войны. Другой ушел бы в монастырь, Лоуренс ушел в армию простым солдатом. Он погиб, как и жил, как солдат и поэт, со скоростью сто миль в час, врубившись на своем мотоцикле в грузовик.

Рио тоже понюхал пороха и колониальной службы — сначала в Индии, потом на полях Первой мировой войны. Он перевел немало классиков, в частности, «Илиаду», «Одиссею», Вергилия и Евангелия. Его язык современный, но не разговорный, в отличие, скажем, от современного ему американского перевода д-ра Рауза. Герой Рио — английский джентльмен и офицер, герой Лоуренса — английский рыцарь, а герой Рауза — американский детектив или action hero.

Общая черта всех этих переводов — отказ от стихотворной формы, от гекзаметра, от постоянных эпитетов и от непонятных выражений. Спор о стихотворной или прозаи­ческой форме захлестнул в последние недели и Израиль, где недавно вышел прозаический перевод «Одиссеи». Английская переводная традиция XX века предпо­читает точность сохранению поэтического размера и тем более «поэтичности». (Это хорошо видно и в переводах с японского, где любопытно сравнить переводы Веры Марковой с переводами английских переводчиков. По-русски все японские поэты звучат, как Анна Ахматова. По-английски они куда жестче, менее «поэтичны». Например, стихи Башё «комо о ките таребито имасу хана но хару» в переводе с английского перевода «кто он, под рогожей, весною в цветах?» и в русском переводе Марковой: «Праздник цветущей весны. Нищий, прикрытый рогожей… Кто он? Быть может, мудрец?») Кроме этого, англичане переводят прозой и Мольера с Расином, и эпические произведения, и классику.

Непонятные выражения — переведенные буквально греческие идиомы — практически полностью устранены в настоящих переводах, хотя ранее англичане их сохраняли. Таковы «крылатые слова» (взвешенная, продуманная речь, «слово каждое по весу как червонец золотой») и т.д.

Постоянные эпитеты «хитроумный Одиссей», «быстрые корабли» не всюду сохранены -переводчики считали их иногда обусловленными спецификой устного чтения или традицией. И все же речь идет о переводе, а не о пересказе.

Русская культура тесно связана с греческой — пуповиной Византии. Но пуповина пропускает далеко не все. Византийский фильтр лучше пропускал религиозный аспект культуры, связанный с «койне», Евангелиями и патристикой, нежели гомеровский или даже классический. Запад принял Древнюю Грецию через Древний Рим. Переводя английские переводы с греческого на русский, я ощущаю себя, как латрунский монах, возвративший в Святую землю лозу, увезенную семь веков назад крестоносцами в Бургундию.

Настоящий перевод полностью выйдет, иншалла, в московском издательстве «Радуга».

Здесь мы предлагаем читателю четыре центральные песни поэмы.

* * *

Действие «Одиссеи» происходит в течение сорока дней. Содержание первых пяти песен такое: (с первого по шестой день) Телемах ищет отца, Одиссея, не вернувшегося с Троянской войны, а тот живет на острове Огигия у нимфы Калипсо. По требованию богов нимфа (на седьмой день) отпускает Одиссея, он плывет на родину, но терпит кораблекрушение и его выносит на дальний берег феакийцев (с седьмого по 31-й день). Усталый, он засыпает в зарослях на берегу. Начинается утро тридцать второго дня.

Песнь 6

НАВЗИКАЯ

И вот наконец многострадальный Одиссей поддался усталости и уснул; а Афина последовала в край феакийцев и вступила в их главный город. Они когда-то занимали просторные земли Гипереи по соседству с циклопами, с этой расой грубых драчунов, но те были покрепче феакийцев и зачастую их допекали. Тогда богоравный Навзифой взял и переселил свой народ в Схерию, подальше от людских посягательств. Тут он обнес стеной место, выбранное для города, построил дома, возвел храмы богам и поделил пашню.

В урочный час Навзифой смирился с судьбой и сошел в Аид, а теперь Алкиной ими правил мудро, по наущению богов. Итак, к его дому спустилась сероглазая богиня Афина, чтобы подготовить прием великодушному Одиссею. В его доме она избрала драгоценный чертог, где спала Навзикая, юная дочь высокородного Алкиноя, высокая и прекрасная, как бессмертная богиня, и видом, и станом. Рядом с ней, с обеих сторон от входа, спали две ее фрейлины, прелестные по милости Граций. Блестящие двери были закрыты, но Афина пронеслась сквозь них, как порыв ветра, прямо к изголовью принцессы. Для пользы дела богиня приняла облик подружки и ровесницы Навзикаи, милой ей дочери Димаса, знаменитого капитана. Ее голосом сероглазая Афина сказала:

«О Навзикая, откуда у твоей матери такая ленивая дочь! Пышные одеяния лежат как попало, а твоя брачная пора приближается. Именно сейчас тебе надо одеваться изысканно и подготовить роскошные наряды для тех, кто пойдет за тобой в свадебном поезде. Такие мелочи приносят доброе имя в свете, ими гордятся и радуются отцы и матери.

А поэтому пошли поутру чуть свет постираемся, а я тебе помогу по-дружески, чтобы ты поскорее подготовилась к тому близкому времени, когда ты перестанешь быть девой. Ведь лучшие юноши края, твои родные и близкие, просят твоей руки, руки феакийской принцессы! Так что запомни, с утра первым делом попроси у отца, чтобы дал тебе мулов и возок, в который вошли бы и накидки для мужчин, и твои наряды, и блестящие покрывала. Ты бы и сама поехала в возке, потому что до прудов от города очень далеко пешком».

Выполнив таким образом свою задачу, Афина отправилась на Олимп, где вовеки, говорят, незыблем престол богов: ветры его не потрясают, дождь не поливает и снег не приближается. Окрест простирается безоблачная твердь, и в стенах его рассеяно белое сияние солнечного света. Блаженные боги счастливы там во все дни свои: и туда вернулась Сероглазая Леди, ясно передав весть деве.

Заря с высокого трона сошла пробудить Навзикаю в нарядных уборах. Пробуждаясь, задумалась она о своем сне и пошла сквозь весь дом к своим дорогим родителям. Она нашла их в комнатах: мать сидела у очага с прислужницами и сучила нить, окрашенную морским пурпуром, а отца она встретила на пороге — он шел совещаться с сиятельными принцами своего народа на совет, который созвали благороднейшие феакийцы. Она подошла к нему поближе и прошептала:

«Дорогой отец, не позволишь ли ты мне взять глубокую тележку с крепкими колесами, -отвезти прекрасные наряды, что лежат у меня грязные, на речку постирать? И тебе пригодится чистая одежда, когда ты заседаешь на совете вождей. Пока из твоих пяти сыновей, рожденных в этом доме, только двое взяли себе жен, а трем веселым холостякам всегда нужны свежестиранные одежды, чтобы пойти на танцы. Эти заботы лежат на мне».

Так она сказала, стесняясь упомянуть отцу о замужестве; но он прекрасно понял и ответил: «Дитя, не жаль мне для тебя ни мулов, ни чего другого. Ступай: работники подадут тебе глубокий легкий возок, с высоким навесом».

Так говоря, он кликнул своих людей, и они повиновались. Они подали легко катящийся возок ко дворцу, вывели мулов и запрягли их, а тем временем Навзикая принесла свои яркие одежды из спальни и бросила их в гладкобортный возок. Мать сложила вкусное мясо в короб; всяческие блюда и закуски, включая приправы, и наполнила козий мех вином. А когда ее дочь вскарабкалась в возок, она подала ей золотой фиал прозрачного оливкового масла, чтобы она и ее девушки смогли бы умастить себя после купания. Навзикая взяла бич и блестящие вожжи. Она хлестнула скотов, чтобы те тронулись; раздался перестук копыт, мулы рьяно дернули упряжку и унесли одежды и деву — не одну, конечно: ее сопровождали горничные.

Наконец они оказались у быстрого потока с непересыхающими заводями, где били снизу многоводные чистые ключи с такой силой, что отстирывали самые грязные вещи. Девушки выпрягли мулов из упряжи и отогнали их к журчащей воде, где росла медово-сладкая трава для выпаса. Затем они взяли одежды в охапку и положили в тенистые воды заводей и месили ногами, стараясь переплясать друг друга. Затем, когда вся грязь была выбита, они растянули белье во всю ширину, ровно разложив его на бережке, и даже на гальке, начисто промытой морем.

Окончив работу, они бросились купаться, а затем умастили себя до блеска оливковым маслом, прежде чем отнести провиант в укромную нишу с видом на море. Там они ели и ждали, пока просохнут разложенные на солнце одежды. Насытившись, девушки и их юная госпожа сбросили косынки и пустились играть в мяч. Белые руки Навзикаи, заводившей песню, задавали ритм танца с мячом. Она двигалась меж ними, — так лучница Артемида спускается с горных круч Тайгета или Эриманта и тешится облавой на свирепых вепрей или быстрых оленей вместе со своей свитой нимф (этих застенчивых дочерей нашего Властелина эгиды, Зевеса), и тогда сердце ее матери Лето восхищается Артемидой — ее высоко поднятой головой, и ее челом, и тем, как без усилия выделяется она среди прочих прелестниц. Так и эта добродетельная дева затмевала своих девушек.

Когда настало время возвращаться, они взялись запрягать мулов и складывать нарядные уборы. Тогда сероглазая богиня Афина придумала, как пробудить ото сна Одиссея, чтобы он увидел прекрасную деву, и та провела его в город феакийцев. Поэтому, когда дева бросила мяч одной из своих спутниц, мяч дал перелет и залетел в глубокий омут. Тут поднялся такой визг, что великий Одиссей пробудился, приподнялся и спросонья подумал: «Увы мне, в какой стране людей я оказался? Живет ли здесь негостеприимное и по-дикарски неправедное племя, или приветливый к странникам и чтущий богов народ? Как раздается вокруг это эхо, эти девичьи визги или крики нимф с неприступных горных вершин и речных потоков и заливных лугов с густой травой. По голосам судя, это смертные. Пошли-ка вперед, посмотрим…»

Бормоча эти слова, Одиссей крался из-за кустов. Своими мощными руками он обломал с толстого ствола ветку с особо густой листвой, чтобы прикрыть от взглядов свою мужскую стать. Он выступил вперед — так горный лев, кичащийся своей силой, несется сквозь дождь и ветер. Глаза его сверкают, он рыщет в поисках мелкого или крупного скота или диких оленей, а если подведет брюхо, то он рискнет задрать и овцу, запертую в хлеве.

Так нужда вынудила Одиссея смело двинуться, совершенно голому, навстречу нежным девам. Но он, в разводах соли и водорослей, вызвал у них омерзение, и девушки в панике разбежались по мыскам соленого берега. Только дочь Алкиноя осталась на месте: Афина вселила мужество в ее сердце и отвела страх от ее членов, и поэтому она стояла недвижно, глядя на Одиссея. Одиссей раздумывал, следует ли ему обнять колени прекрасной девы с мольбой, или остаться на почтительном расстоянии и улестить ее ласковыми словами покрыть его наготу и отвести в город. Поколебавшись, он решил, что лучше уговаривать ее не подходя: припав к ее коленам, он возмутил бы ее скромность. Поэтому он заговорил мягко и льстиво:

«Я припал бы к твоим коленам, о королева: но меня одолевают сомнения, божественного или человеческого ты роду. Если ты богиня с высоких небес, то ты Артемида, дочь великого Зевса, ты подобна ей по красе, стану и осанке. Но если ты смертная, дитя обитателя нашей земли, тогда трижды блаженны твои отец и государыня мать, трижды блаженна твоя семья! Какая счастливая радость согревает их сердца всякий раз, когда они видят это юное совершенство в пляске. Но всех блаженней сочтет себя тот счастливец, кто богатым веном завоюет тебя и уведет в свой дом. Никогда и нигде не видал я подобного совершенства, ни среди мужей, ни среди жен. Твое присутствие приводит меня в трепет. Лишь однажды, на Делосе, я видал что-то подобное, -стройный побег пальмы, что вырос у алтаря Аполлона. Да, я бывал на Делосе в свое время, и славные воины шли за мной в поход, который так печально для меня окончился. И там, у алтаря Аполлона, мое сердце замерло от изумления, когда я увидел этот побег пальмы. Это был самый стройный ствол дерева, когда-либо прорезавшийся из земли. С таким же изумлением я взираю на тебя, о госпожа. С восторгом и благоговейным страхом я тщусь обнять твои колена. Я так несчастен. Только вчера, после двадцати дней, я спасся из темно-винного моря. Столько времени меня носили потоки и крутили бури, по пути с острова Огигия. И сейчас какая-то сила выбросила меня на этот берег, чтобы пострадать и здесь. Я не смею молить о избавлении: пока оно придет, боги еще причинят мне немало боли.

Сжалься надо мной, о королева. Добычей многих злосчастий я прибегаю к тебе, к тебе одной, ибо я не знаю никого в этом городе и крае. Проведи меня в город, дай мне тряпку прикрыть наготу — будет и той, в которую ты завертываешь стирку. И пусть боги в награду исполнят все пожелания твоего сердца: пусть пошлют тебе мужа, дом и в особенности искреннее согласие в доме, ибо нет ничего лучше и милее, чем муж и жена в своем доме, живущие в единстве помыслов и пожеланий. Это большое огорчение для их врагов и радостный праздник для их друзей: они сами лучше всех это понимают».

Ответствовала ему белорукая Навзикая: «Странник, твои манеры доказывают, что ты не злодей и не глупец, но твои испытания посланы тебе самим Олимпийским Зевсом. Он по своей воле одаряет благами и хороших, и плохих, каждому определяет его долю. Ты должен терпеть и сносить свое злосчастье. Но раз ты добрался до наших мест, не будет тебе нужды ни в одежде, ни в других вещах, которые причитаются пострадавшему просителю, когда его принимают. Я провожу тебя в город и скажу, кого ты увидишь. Этот город и край принадлежат феакийцам, чьей силой и мощью облечен Апкиной, их король, а я его дочь».

Так сказала она и крикнула своим длиннокосым девам: «Ко мне, женщины. Почему вы бежите при виде мужа? Не пиратов ли вы испугались? Нет и не будет врага на феакийском береге. Ведь боги так любят нас. И мы живем далеко за бурным морем, предельная раса людей: поэтому другие народы и не имеют с нами дел. Этот человек просит нашей помощи, как бессчастный странник, которого мы должны милостиво принять. Зевес не покидает вниманием бездомных и сломленных, благое дело помочь им какой-нибудь малостью. Поэтому препояшьтесь, девы, дайте нашему молителю еду и питье и помойте его в речке в защищенном от ветра месте». Так она рекла. Понемногу они сдержали свое бегство и друг дружке повторили ее приказ. Вскоре они привели Одиссея в укромное место, на которое указала Навзикая, дочь великодушного Алкиноя. Они расстелили одеяния, накидку с туникой, дали ему свой золотой фиал с чистым елеем и предложили ему умыться в водах реки. Но благородный Одиссей так рек фрейлинам: «Отойдите подальше, девы, и я сам омою свое тело от следов моря и умащусь оливковым маслом. Слишком давно тело мое не знало притираний. Но на ваших глазах я не стану умываться. Я смущаюсь своей наготы среди столь тщательно убранных дев». Так он сказал, и они пошли передать его слова своей юной госпоже.

Тем временем великий Одиссей соскреб в речке корку соли, застывшей на его спине и широких плечах, очистил волосы от ссохшейся пены бесплодного моря. Когда он тщательно умылся и гладко умастил себя елеем и надел одежды, данные девой, дочь Зевса Афина придала его облику силы и роста, и кудри спустились с его головы гуще цветов гиацинта. Как мастер-ювелир (обученный Гефестом и умудренный Афиной Палладой во всех тайнах своего искусства) окунает свое серебряное изделие в расплавленное золото и превращает его в источник вечной радости, так и богиня покрыла благородством и красой его голову и плечи. Одиссей присел на морском берегу, лучась славой и милостью, и Навзикая с восхищением сказала своим хорошо причесанным служанкам:

«Тихо, мои белорукие фрейлины, слушайте, что я вам скажу. Не все боги Олимпа мешали сему мужу вступить в святую землю феакийцев. Поначалу он показался мне замух­рышкой, но сейчас он подобен богам с просторных небес. О, если бы такой человек мирно поселился в нашем городе и согласился зваться моим мужем! Но ладно, женщины, подайте страннику еду и питье».

Они охотно повиновались и поставили угощение перед смелым божественным Одиссеем, а он так давно ничего не ел, что набросился на еду и ел и пил с жадностью. А белорукая Навзикая перешла к своей очередной заботе. Сложенные одеяния были надлежащим образом возвращены в роскошный возок и крепкокопытные мулы запряжены. Тогда дева поднялась в возок и обратилась к Одиссею с такими словами:

«Восстань, Странник, и ступай в город. Я укажу тебе дом моего мудрого отца, где ты наверняка встретишь всех лучших людей феакийского края. Но внимательно отнесись к моим словам, если ты, как я и полагаю, человек здравомыслящий. Пока мы проезжаем крестьянские поля и деревни, ступай не медля с моими служанками за упряжкой и мулами, а я поеду впереди. Но ближе к городу это не годится. Наш город окружен высокой стеной, и ведет в него по узкому перешейку дорога. С обеих сторон дороги располагаются доки и стоят в ряд крутые корпуса кораблей у причала или на суше, свой Док у каждого судовладельца. Там собираются горожане на площади пред храмом Посейдона, а на ней глубоко врыты в землю каменные плиты. Здесь же ладят судовой такелаж, канаты и паруса, здесь зачищают лопасти весел. Знай, что среди феакийцев лук и колчан не приносят славы, все обожают мачты, весла и стройные корабли для плаванья по пенистому морю.

Я опасаюсь, странник, грубых замечаний этих мореходов, чтобы кто-нибудь не упрекнул меня — а в толпе много злобных сплетников — чтобы какой-нибудь подлец не обличил меня, потешаясь: «Кто этот высокий важный странник, сопровождающий Навзикаю? Где она его подцепила? Вот уж точно нашелся муж ей по вкусу, бич-бродяга или иностранец, спасенный с тонущего корабля, наверное, — у нас таких соседей нет. А может, это какой-нибудь бог, в ответ на долгие моления спустившийся с небес, чтобы сделать ее своей навеки. Нам же лучше, если она откопала себе муженька в другом месте, ей все равно были не по нраву свои феакийцы, ее ровня, молодые сиятельства, приударявшие за ней». Так они будут злословить и упрекать меня, да и я бы упрекнула девушку, которая при живых родителях убегает от своих друзей и ходит с мужчинами до вступления в законный брак.

Поэтому, сударь, твердо запомни мои указания, если ты хочешь, чтобы мой отец поскорее отправил тебя домой. У тропы ты увидишь величественную священную рощу Афины, рощу черных тополей. Там бьет источник и образует пруд, окруженный лугами. Это поместье моего отца и его плодородный сад, на расстоянии окрика от города. Сядь там и посиди, пока мы не въедем в город и доберемся до дома моего отца. Тогда, когда ты решишь, что мы уже дома, войди в город феакийцев и спроси дорогу к дворцу моего отца Алкиноя Щедрого. Его легко узнать, да и любой мальчишка проведет к нему. Дома прочих горожан не равнятся с дворцом короля Алкиноя.

А когда тебя поглотят дворцовые здания и двор, спеши по главному залу, пока не встретишь мою мать. Она будет сидеть у очага, освещена его пламенем, и сучить нить, окрашенную морским пурпуром, очей очарованьем. Кресло ее приперто к колонне, и служанки чинно сидят за ее спиной. Рядом с ее креслом поставлен и трон моего отца: он восседает на нем и пьет вино, как бессмертный бог. Обойди его и припади к коленам моей матери, коль ты хочешь увидеть ясный и скорый рассвет дня своего возвращения. Ибо неважно, сколь далеко находится твоя страна, если ты понравишься моей матери, ты можешь надеяться увидать своих друзей и вернуться в свой величественный дом и отечество».

Она завершила свои речи и хлестнула мулов блестящим бичом. Быстро они покинули речную долину и ноги понесли их вперед бодрым шагом, а Навзикаясдерживала их и с разумением стегала бичом, чтобы пешие служанки и Одиссей не отстали. Солнце село, и они оказались в славной роще, посвященной Афине. Там Одиссей задержался и обратился с молитвой к дочери великого Зевса:

«Внемли мне, Неутомимая, дитя эгидоносного Зевеса. Я молю тебя, внемли мне сейчас, хоть ты не внимала мне во время крушения — когда сокрушил мой корабль славный Потрясатель земли. Дай мне обрести любовь и милосердие среди феакийцев».

Так он молил. Афина Паллада слушала, но не явилась ему лицом к лицу, из почтения к брату отца, чей яростный гнев против Одиссея не утихал вплоть до возвращения того на родной берег.

Песнь 7

ДВОРЕЦ АЛКИНОЯ

Итак, гордый Одиссей ждал в условленном месте и молился, а тем временем два крепких мула влекли принцессу в город, во дворец ее сиятельного отца. Перед входом она остановилась, ее прекрасные, как боги, братья вышли и собрались вкруг нее. Они выпрягли мулов из упряжки и отнесли стирку домой, а она пошла в свои покои, где уже разожгла огонь в очаге ее ключница по имени Эвримедуза, старуха из Апереи, а та была пленницей, взятой во время налета на Аперею. Потом ее оставили почетным трофеем для Алкиноя, который был верховным правителем феакийцев и кумиром простого люда. Она вырастила белорукую Навзикаю с младенчества во дворце, а сейчас разжигала огонь и накрывала ужин в ее будуаре.

Наконец Одиссей встрепенулся и двинулся в город. Афина, во имя любви к нему, окутала Одиссея венком тумана, чтобы уберечь от обид и расспросов какого-нибудь зади­ристого феакийца. Заботясь о нем, у входа в славный город его встретила сама Афина, сероглазая и богиня, но в обличий девочки, несущей кувшин воды. Она повременила, проходя мимо него, и Одиссей обратился к ней: «Дитя, не проводишь ли ты меня к дому Алкиноя, короля этого края? Я странник из дальних земель, прошел через многие беды и не знаю ни души в этой стране, ни горожанина, ни фермера». Богиня отвечала ему: «Охотно, отец и странник, я покажу тебе дом, который ты ищешь, тем более что он рядом с домом моего почтенного отца. Но следуй за мной в полном молчании, не бросай взглядов на прохожих и не окликай их. Здешние люди грубы к странникам и в любви к иностранцам не замечены. Они полагаются на свои клиперы, которые по милости Потрясателя земли пересекают глубочайшие моря со скоростью крыл или мысли». С этими словами Афина поспешно зашагала вперед, а Одиссей шел так близко по ее божественным следам, что феакийцы, эти славные мореходы, не заметили, когда он проходил среди них. Богиня, возвышенная и устрашающая под венцом волос, не дала им узнать его; по доброте сердца она укрыла его сверхъестественным туманом.

Одиссей был изумлен видом портов и кораблей и площадью, где собирались герои. Изумление охватило его и при виде длинных величественных стен с палисадами наверху, представлявших чудесное зрелище. Когда они подошли к славному дворцу короля, Афина вновь заговорила:

«Вот, почтенный странник, тот дом, который ты просил меня указать. Там ты найдешь высокородных королей, пирующих в чертогах. Входи бесстрашно: каким бы нездешним ни был человек, в трудный момент уверенность на челе выручит его. Во дворце сразу иди к королеве (ее зовут Арета), она сродница короля, а ведут они свой род от Навзифоя, сына Посейдона Потрясателя земли и Перибои, самой прекрасной женщины своего времени. Она была младшей дочерью Эвримедона Великолепного, издревле короля горделивых великанов, которых он погубил за нечестие, но с их погибелью и сам погиб. Посейдон, однако, возлежал с его дочерью и она понесла сына, Навзифоя Великодушного, впоследствии короля феакийцев. Навзифой родил двух сыновей, Рексенора и Алкиноя, из них Рексенор умер вскоре после женитьбы, пораженный Серебряным лучником, Аполлоном. Он не оставил сыновей, но лишь дитя-дочь, Арету. Ее впоследствии Алкиной сделал своей супругой и окружил заботой, как ни одну Женщину на свете, хранящую семейный очаг для мужа. Ее несказанно почитали и почитают дорогие дети, а также ее повелитель Алкиной и весь народ, который чтит ее, как богиню, и благочестиво приветствует, когда она шествует по городу. Она не мало одарена умом и разрешает, если ее уговорят, и споры мужей. Если бы она благосклонно посмотрела на тебя, ты смог бы и впрямь надеяться вновь увидеть своих друзей, величавый дом и родную землю».

С этими словами Афина покинула его. Она оставила милую Схерию и перенеслась над пустыней моря в Марафон, а затем на широкие улицы Афин, где она вступила в крепкий дворец Эрехтея. А Одиссей тем временем медлил перед воротами про­славленного дома Алкиноя. Он колебался, не решаясь ступить на медный порог, и его сердце одолевали сомнения.

Свечение в высоких чертогах благородного Алкиноя было подобно сиянию солнца или луны. Изнутри стены были облицованы бронзой от входа до самых удаленных уголков дома, а сверху бронзовые панели окаймлял глазурованный темно-синей эмалью карниз. Обитые золотом двери охраняли большой дом, висели они на серебряных верейных столбах, стоявших на бронзовом пороге, из серебра была и притолока сверху, а дверная ручка из золота. С обеих сторон крыльца стояли золотые и серебряные псы, хитроумно сработанные мастером Гефестом, чтобы служить бессмер­тными и нестареющими сторожами в доме великодушного Алкиноя. Вдоль стен зала стояли троны, расставленные от входа и до внутренних чертогов. Троны были драпированы светлыми тканями работы дворцовых женщин. На тронах сиживали вожди феакийцев за едой и питьем, которого всегда было вдоволь, ибо гостепри­имство во дворце было неприжимистым. Золотые фигуры юношей на ладных пьедесталах держали в руках пылающие факелы и освещали пирующих в зале с наступлением ночи. Из пятидесяти служанок, занятых во дворце, одни мололи яблочно-золотое зерно ручными жерновами, другие ткали на прялках, а третьи сучили шерстяную пряжу на веретенах, и их руки шелестели, как листва высокого тополя. А ткань их полотен была такой плотной, что даже чистое масло не протекало насквозь. Непревзойденной мореходной сноровке феакийцев не уступало проворство их жен­щин за прялкой. Афина дала им талант творить прекрасное.

Вне дворцового двора до самых ворот на четырех акрах простирается величественный сад, обнесенный изгородью. В нем растут высокие деревья: груши и гранаты, яблони в праздничной мишуре блестящих плодов, сладкие смоковницы и маслины со своим тяжелым грузом. Плод этих дерев никогда не вянет и не иссякает, ни зимой, ни летом. Здесь постоянно веет западный ветер, позволяя созреть одному урожаю и готовя следующий. Рядом со старой грушей вырастает новая, яблоко за яблоком, гроздь винограда за гроздью и смоква за смоквой. Тут и плодоносная лоза была посажена для короля. Часть ее открыта солнцу, чьи лучи превращают ягоды в изюм, пока люди собирают зрелый виноград с другой части, а в третьей части давят совершенные плоды. С одной стороны набухают первые плоды с еще не опавшими лепестками, а с другой багровеют грозди полной зрелости. За последним рядом дерев аккуратно расположены садовые грядки, а на них весь год цветут цветы. Бьют там два ключа, один бежит по канавкам и поит плодовую рощу, а другой исчезает под лежнем ворот усадьбы и вновь вытекает за пределами величественного дома, и туда горожане ходят по воду. Такими благородными дарами осыпали боги дворец Алкиноя.

Великий Одиссей стоял перед дворцом и озирался. Насмотревшись на эту красоту, он быстро перешагнул через порог, и дворец поглотил его. Он увидел лордов и советников феакийских, возливающих из своих чаш зоркому победителю Аргуса — такой уж был у них обычай, перед отходом ко сну возлить последнюю чашу ночи Гермесу. Но несокрушимый Одиссей шел дальше, и плотный туман, которым Афина окружила его облик, скрывал его, пока он не подошел к Арете и королю Алкиною. Тогда Одиссей обхватил колена Ареты. Посланный богиней туман развеялся, во всем доме голоса людей пресеклись, когда они увидели героя. Они стояли, разинув рты от удивления, а Одиссей обратился с мольбой:

«О Арета, дочь богоравного Рексенора, после многих страданий я прошу убежища у твоего повелителя, припадаю к твоим коленам и взываю к сим гостям в своей крайней нужде. Пусть боги даруют каждому счастье в жизни и радость завещать сынам добро своего дома и славу, которую они снискают у людей. А для себя я молю — велите отправить меня на родину как можно скорее. Я прожил много тяжких долгих дней с тех пор, как расстался с друзьями». Сказав это, он уселся в золе очага, возле огня, и на время весь зал стих.

Наконец раздался голос мужественного лорда Эхенея, феакийского старейшины, который владел ораторским даром и ведал мудрость древних. От всего сердца он обратился к ним с дружеским советом: «Алкиной, не к лицу тебе и не по чести, что странник сидит в золе очага, пока гости терпеливо ждут твоих слов. Подыми же и усади странника на подбитом серебром троне. Прикажи виночерпиям смешать для нас вино, чтобы мы смогли возлить чашу Зевсу Громовержцу, покровителю всех достойных просителей, и пусть твоя ключница даст страннику ужин из того, что у нее под рукой».

Когда король-помазанник Алкиной услышал этот совет, он взял глубокодумного Одиссея за руку, поднял его и усадил рядом с собой, на полированный трон, который уступил по просьбе короля его любимый сын, доблестный Лаодам. Прислужница полила Одиссею воду на руки из прекрасного золотого кувшина над серебряной миской и накрыла полированный столик, а на него бодрая ключница поставила хлеб и многие угощения, успужая ему от всего сердца. Степенный Одиссей пил и ел, а затем его королевское величество приказал геральду: «Понтон, разбавь нам вино в чаше и разлей всем, чтобы мы смогли возлить его Зевсу-Громовержцу, заботящемуся обо всех достойных проси­телях».

Так он рек. Понтон разбавил медовое вино и наполнил чаши гостей. Они возлили Зевесу, а затем и сами выпили от души, а тогда Алкиной снова обратился к ним, говоря: «Внемлите мне, капитаны и советники феакийцев, и я скажу вам, что у меня на сердце. Мы попировали: сейчас настало вам время разойтись по домам и отдаться ждущим постелям. С утра мы соберем большой совет старейшин и выполним для этого странника в нашем гостином зале весь обряд гостеприимства, включая достойные жертвы богам. А после церемонии мы поразмыслим, как без бед и тревог обеспечить ему счастье скорого возвращения домой с нашим эскортом. Как далеко ни был бы его дом, мы защитим его от тягот и несчастий в пути, пока он не высадится на родной земле. После этого наша миссия будет исполнена. Ему придется перенести все, что суровый Рок впрял в нить его жизни, когда его вынашивала мать. Но, может, он — один из бессмертных, спустившихся с небес? Если так, то боги придумали новый прием. В былые дни они появлялись открыто после того, как мы приносили значительную жертву. Они и пировали с нами запросто, и сидели меж нас в своем подлинном облике. И когда простой путник-феакиец встречал бога один на один, то это был явный бог. В конце концов, мы им родня, не меньше, чем циклопы или беззаконное племя великанов».

Проницательный Одиссей ответил ему так: «Алкиной, ты можешь быть совершенно спокоен. Я не похож на Бессмертных с просторных небес ни обликом, ни натурой. Я обитатель земли и смерть — мой удел. Лучше вспомни людей, которые на твоем веку испытали всю тяжесть боли и горя. С ними у меня больше сходства в несчастьях. Я мог бы ныть бесконечно, рассказывая о всех моих страданиях, о многочисленных испытаниях, выпавших мне по воле богов. Но вместо этого я попрошу вашего позволения поддаться инстинктам и навалиться на ужин, несмотря на бремя невзгод. Нет ничего требовательнее изголодавшегося брюха, оно не даст человеку спокойно погоревать, но потребует мяса и выпивки, насильно и бесстыдно заставляя его поставить насыщение перед агонией души. Тем не менее я заклинаю вас на рассвете решить, как доставить вашего несчастного гостя на отчий берег. Пусть там я распрощаюсь с жизнью — лишь бы перед смертью увидеть мое имение, моих людей и мой просторный величественный дом».

Так он рек. Собравшиеся одобрили его речь и воскликнули, что и впрямь нужно отвезти странника домой. К этому времени они уже возлили богам и утолили жажду и разошлись спать по домам, оставив великого Одиссея с Аретой и Алкиноем в зале, где бегали туда-сюда служанки, убирая остатки пиршества.

Белорукая Арета первая нарушила молчание, потому что она узнала тунику и плащ Одиссея: это был прекрасный наряд, который она сама сшила с помощью своих служанок. Поэтому она обратилась к нему с расспросами: «Странник, я должна задать тебе несколько прямых вопросов: что ты за человек? И откуда? Кто дал тебе этот наряд? Ты только что рассказал, что волей случая тебя принесло из-за моря?»

Находчивый Одиссей ответил: «Связный рассказ о всех моих злосчастьях с начала до конца был бы слишком утомителен, потому что слишком много бед послали мне небесные боги. Я отвечу только на твои вопросы. Далеко в океане лежит остров Огигия, а на нем живет дочь Атласа, лукавая блондинка Калипсо. Она божественная и удивительная — и опасная. Ни боги, ни люди не знаются с нею. Но божественная сила привлекла меня, злосчастного, в ее владения — меня одного, ибо Зевес обрушил ослепительный удар грома на наш прочный корабль и сокрушил его в безграничном винно-темном море. Все мои верные товарищи погибли, лишь я схватился обеими руками за киль крутобокого судна и верхом на нем несся девять дней. Во мраке десятой ночи боги выбросили меня на берег Огигии, где живет Калипсо. Вселяющая страх богиня взяла меня к себе и страстно полюбила и заботилась обо мне. Она даже собиралась превратить меня в бессмертного и не знающего старости. Но она так и не завоевала мое сердце. Все же я терпел семь долгих нескончаемых лет. Слезами увлажнял я одежды, одеяния бессмертных, которыми почтила меня Калипсо. Но когда пришел должным чередом восьмой год, она внезапно распорядилась и ускорила мое отплытие. Не знаю, пришла ли к ней весть от Зевеса, или ее чувства наконец-то переменились.

На прочно сколоченном плоту она отправила меня, нагрузив дарами, едой и сладким зельем и одеяниями богов, был и попутный теплый мягкий ветер, который нес меня семнадцать дней, а на восемнадцатый день в дымке показались горные вершины вашей страны. Сердце мое ликовало — но преждевременно. Было предначертано, что я еще испытаю тяжелые беды, уготованные Потрясателем Земли Посейдоном. Он поднял ветер, чтобы не дать мне пройти, и взбушевал море так, что и богам не снилось. Буруны бесновались так, что сбросили меня, злосчастного, с плота. Порыв шквала разбил плот и разметал бревна во все стороны. Я пустился вплавь прямо через залив, пока ветер и течение не принесли меня к вашему берегу. Я попытался выбраться на берег, но вал яростно схватил меня, понес на огромный утес и шваркнул о рифы. Мне пришлось отказаться от своего плана и отплыть обратно в море, но тут я увидел устье реки, и оно показалось мне благоприятным для второй попытки: там не было скал и оно было укрыто от ветра. Так оно и оказалось. Я выбрался на берег, упал на песок и долго лежал, собираясь с силами. Тут спустилась бессмертная Ночь.

Я поднялся из русла небесами насыщаемой реки, зашел в заросли и чудесно уснул, укрывшись охапкою листьев. Бог послал мне, удрученному и изнеможденному, столь глубокий сон, что я проспал под листвой всю ночь и утро и еще полдня. Солнце уже клонилось к западу, когда сладкий сон оставил меня, и я заметил спутниц вашей дочери, игравших на отмели. Меж них была и принцесса, и я было принял ее за богиню. Я обратился к ней с мольбой. Она проявила больше здравого смысла, чем можно было ожидать от столь юной особы: молодежь обычно бездумна. Она угостила меня хлебом и пенистым вином, дала мне умыться в реке и предложила эти одежды. Сейчас вы знаете всю правду, хоть и нелестную для меня».

Алкиной ответил: «Странник, если дочь моя не воздала тебе должного, то лишь тем, что не привела тебя прямиком в наш дворец со своей свитой. В этом был ее долг по отношению к просителю». Одиссей немедля возразил: «Герой, не вини безвинной девы. Она велела мне следовать за ней с ее спутницами, но я уклонился от этого, чтобы не быть опозоренным, если твое сердце возмутится, увидев меня. Мы, сыны человеческие, так чрезмерно подозрительны в нашем поколении». На это воскликнул Алкиной:

«Странник, не так легко сердце в моей груди, что возмущается от безделицы. Но я признаю, что во всем лучше соблюдать приличие. Ах, клянусь отцом-Зевсом, и Афиной, и Аполлоном, если бы нашелся муж вроде тебя, равный мне в чувствах и манерах, и взял мою дочь и звание моего зятя и навеки поселился с нами! Я бы с радостью наделил тебя домом и добром, коль ты бы остался. Но не опасайся, что кто-либо из нас, феакийцев, задержит тебя здесь против твоей воли. Это не угодно Зевсу. Напротив, чтобы ты был спокоен, я немедля назначу день твоего отплытия. Пусть это будет завтра. Завтра ты приляжешь и вздремнешь, а весла твоей команды вспенят гладкое море и принесут тебя в твою землю, к твоему дому, куда тебе захочется. Неважно, далеко это или близко: пусть даже за Эвбеей, которая, как считают наши моряки, находится на краю света. Они видали Эвбею, когда возили рыжеволосого Радаманта на встречу с сыном Земли Титием. Они без труда достигли ее за один день, и в тот же день вернулись домой. Но ты и сам скоро увидишь, какие у меня превосходные суда, и как мои молодцы вспенивают соленое море своими веслами».

Так он сказал. Терпеливое сердце Одиссея было полно счастья, и он повысил голос в молитве: «Отец всего сущего Зевес, дай Алкиною исполнить обещанное, и пусть не померкнет его слава на сей плодородной земле, и дай мне вернуться на землю отцов».

Пока они беседовали, белорукая Арета велела служанкам поставить топчан на веранде, застелить его лучшим пурпурным ковром, положить простыни, а сверху — теплые одеяла. Женщины ушли из зала с факелами в руках. Старательно они взбили мягкую постель на ладном топчане, и затем позвали Одиссея, стоя у его кресла и приговаривая: «Вставай и иди спать, Странник. Постель тебе постлана». И тут он понял, как хорошо ему будет сейчас поспать. И он уснул там, уснул усталый Одиссей на деревянном топчане на гулкой веранде, а Алкиной удалился вглубь большого дома в свои покои, где его госпожа супруга расстелила и разделила с ним постелы.

Песнь 8

СОСТЯЗАНИЯ ФЕАКИЙЦЕВ

Как только зарумянилась свежая Заря, великий король Алкиной оставил свое ложе. Встал и разоритель городов Одиссей, родич Зевеса. Царь-помазанник привел его в собрание феакийцев, которое созывалось среди кораблей. Там они сели плечо к плечу на скамью из полированного камня, а Афина Паллада, приняв обличие королевского геральда, бродила вдоль и поперек по городу, строя планы возвращения храброго Одиссея домой. Она останавливала всех советников и говорила настоятельно: «Идите сейчас же на совет, капитаны и советники феакийцев, там вы узнаете о страннике, что пришел к нам из пучин моря и взыскал гостеприимства у нашего мудрого Алкиноя; видом он подобен Бессмертным». Этими словами она возбудила всеобщий интерес и любо­пытство, и вскорости и сидения, и вся площадь были запружены горожанами. Чудесным казалось им обличие хитрого сына Лаэрта, ибо Афина осенила его голову и плечи облаком славы, сделала высоким и громадным его стан, чтобы он снискал любовь феакийцев, а также их почтение и страх, и смог бы таким образом проявить чудеса силы на состязаниях. Когда все мужи собрались, Алкиной возвысил голос и сказал:

«Капитаны и советники феакийцев, внемлите зову моего сердца. Этот странник пришел в мой дом, мне он незнаком и никто за него не ручался, неизвестно даже, вышел ли он из народов Восхода или Заката. Он просит доставить его домой и умоляет оказать ему эту милость. Я предлагаю согласно обычаю отправить его на родину. Никогда еще не тосковал гость в моем доме из-за того, что не мог отплыть. Давайте же спустим черный корабль в славное море на его первое плаванье и выберем из горожан пятьдесят два молодых гребца, доказавших свою доблесть, и дадим им такой наказ: привяжите весла к банкам и спешите на берег, все до одного в мой дом, и навалитесь на угощение, что я выставлю.

А вам, державные владыки, я скажу: милости просим в мой просторный дом, там мы щедро примем странника в большом зале. И пусть никто не пренебрежет моим призывом. Кликнем и нашего божественного менестреля Демодока; Бог послал ему дивный дар очаровывать слушателей своими песнями, о чем бы он ни пел».

Король смолк и вышел. За ним шли державные владыки, а вестник поспешил за богоравным певцом, в то время, как избранные юноши направились к кромке пустыни моря. Придя на берег, они спустили черный корпус корабля в соленые глубины, поставили мачту, занесли на борт паруса и вставили длинные весла в уключины из сырой кожи, как положено. Они оснастили и убрали белые паруса и поставили судно на якорь на рейде плескаться в волнах. Затем они поспешили ко дворцу великого Алкиноя, а там все дворы, залы и галереи уже кишели народом от мала до велика. Для угощения Алкиной посвятил дюжину овец, восемь боровов с блестящими клыками и двух тяжело ступавших быков. Их освежевали и приготовили для услаждающего сердце пира.

Подошел вестник и привел их любимого певца, превыше всех возлюбленного Музой. Но Муза одарила его добром и злом вперемешку: лишила его зрения и дала талант гармонии. Понтон прислонил подбитый серебряными гвоздями трон к высокой колонне посреди пирующих и усадил на него певца, подвесил звучную лиру на колышек над его головой и положил на нее руку певца, чтобы тот сумел потом ее найти и снять. Перед певцом стояла корзинка со снедью и узорный столик и полная чаша вина, чтобы он мог пить, когда его душе угодно. Сотрапезники набросились на выставленное угощение, пока не насытились мясом и вином. А тогда Муза вдохновила барда воспеть подвиги героев. Он выбрал песнь, чья слава достигла небес: о распре меж Одиссеем и Ахиллом, сыном Пелея, как они однажды на роскошном пиру в честь богов обрушили Друг на друга ужасные обвинения. А король мужей Агамемнон был втайне рад ссоре ахейских вождей: ее предсказал ему Феб Аполлон, когда Агамемнон переступил голую скалу Пифийского святилища и обратился к оракулу — в самом начале той волны злосчастий, что затопила троянцев и данайцев по воле всемогущего Зевса.

Так пел знаменитый бард, но Одиссей натянул своими мощными руками пурпурную мантию на голове, чтобы укрыть свое пригожее лицо. Он стыдился плакать всенародно перед феакийцами. Всякий раз, когда божественный певец прерывал песнь, Одиссей утирал слезы, высвобождал голову из-под мантии и возливал из своей двуручной чаши Богу. Но как только Демодок, поощренный феакийскими лордами, продолжал эту любимую ими песнь, вновь прятал лицо Одиссей и глушил свои рыдания. Сотрапезники не замечали его текущих слез, только Алкиной обратил внимание, потому что он сидел рядом и не мог не услышать подавленные стенания Одиссея. И, когда представилась возможность, он сказал своим веслолюбивым феакийцам:

«Капитаны и советники, мы насытились пирушкой и лирой, спутницей прекрасного обеда. Выйдем же на площадь и позабавимся играми, чтобы странник, когда он вернется домой, смог рассказать своим друзьям, что мы всех превосходим в борьбе и кулачном бою и прыжках и беге».

Сказал он и вышел. Они последовали за ним. Вестник повесил звучную лиру на колышек, взял Демодока за руку и вывел его из зала вслед за феакийской знатью, шедшей на состязания. Огромное множество, тысячи человек сопровождали их к назначенному месту. Вперед выступили доблестные юноши: Акроней, Окиал с Элатреем, Навтий, Примней с Анхиалом и Эретмеем, Понтей, Прорей, Фоон и Анабесионей с Амфиалом, сыном Полинея, внуком Тектона. Был там и Эвриал, сын Навбола, — он мог потягаться со смертоносным Богом войны, а красой и смелостью превосходил всех феакийцев кроме несравненного Лаодама. Вышли вперед и три сына короля Алкиноя: Лаодам, Галий и принц Клитоней.

Первым было состязание в беге. Забег начинался прямо со старта, чтобы не терять времени. Бегуны рванули разом jio ровному пустырю в пылевой буре. Всех превзошел благородный Клитоней: он вернулся к толпе зрителей, обогнав прочих бегунов на ширину поля, вспаханного за день упряжкой мулов. Затем они схватились в борьбе, и тут чемпионом чемпионов стал Эвриал. Амфиал победил в прыжках, а Элатрей — в метании диска. В кулачном бою взял верх Лаодам, могучий сын Алкиноя.

Пока шло веселье, сказал Лаодам, сын Алкиноя: «Пошли-ка, друзья, спросим странника, силен ли он в спорте и сможет ли побить наши рекорды. Он неплохо сложён: его бедра и голени, бычья шея и мощные руки — залог немеряной силы. И время его не прошло -но он надломлен лишениями и испытаниями. Клянусь, что море, как ничто, крушит сильных мужей и сильные сердца».

Ответил ему Эвриал и сказал: «Лаодам, мне по вкусу твоя мысль. Иди же, назовись и брось ему вызов». И честный сын Алкиноя проложил себе путь сквозь толпу и обратился к Одиссею: «Не попробуешь ли, отец-странник, блеснуть перед нами в играх, если у тебя и впрямь есть уменье? Ибо как может человек завоевать славу при жизни, если не руками и ногами на состязаниях. Ни о чем не заботься и покажи свою удаль, потому что ты скоро отплывешь домой. Корабль твой уже спущен на воду и команда получила приказ».

Лукавый Одиссей ответил: «Лаодам, да ты издеваешься надо мной. У меня на душе не игры, а горе. Долго я трудился и страдал, и собрал я вас лишь как проситель пред королем и народом, чтобы меня домой возвратили».

Эвриал с насмешкой бросил в лицо Одиссею: «И впрямь, странник, не думаю, что ты силен в играх, как светский человек. Ты, скорее, шкипер каботажного судна, из тех, что ходит на тяжело груженном купце вверх и вниз по побережью, помнит о грузе и заботится о фрахте, считая первым делом прибыль. Нет, на атлета ты не похож».

Быстрый Одиссей в гневе прогрохотал в ответ: «Кто бы ты ни был, а речи твои подлые, и дураком сказаны. Они доказывают, что боги не посылают одному человеку все дары: и красоты, и ума, и красноречия. Один с виду замухрышка, но оратор от бога и движет сердца людей своим словом. Когда он выступает, уверенно, но с пленяющей скромностью, в собрании на него устремляются все взоры, и по городу он идет, как бог. А другой человек — прекрасен, как бессмертный бог, но речи лишены очарования. Вот ты, например: твое тело и боги не смогли бы улучшить, а мозгов нет. Ты рассердил меня своим злобным карканьем. Я не слабак в спорте, что бы ты ни говорил. В свое время я был одним из чемпионов, пока играла юная сила. Но я испытал много лишений и мук в битвах с мужами и с враждебным морем. И все же, несмотря на удары лихой судьбы, я приму твой вызов помериться силой, потому что твоя издевка меня возмутила и твои слова задели меня за живое».

Сказал он и вскочил на ноги. Не снимая плаща, он схватил огромный каменный диск, куда тяжелее, чем те, что метали феакийцы. Одним махом он выпустил его из своей могучей руки и диск загудел в полете. К земле припали феакийцы, мастера долгих весел и владыки моря, под свистом пролетающего камня, который легко взвился из реки героя и упал дальше всех прочих отметок. Афина в человеческом облике отметила место падения диска и крикнула в голос Одиссею: «Странник, даже слепец нашел бы шарящей рукой вмятину от твоего диска, потому что все остальные отметки находятся друг рядом с другом, а эта дальше всех и вдали от них. Насчет этого вида спорта можешь не беспокоиться — ни один феакиец не повторит, и тем более не побьет твоего рекорда». Так крикнула богиня, и обрадовался великий Одиссей, что в этом собрании у него нашелся надежный друг. И поэтому с веселым сердцем вызвал он феакийцев:

«Что ж, мои молодые атлеты, попробуйте, побейте мой результат, а я после этого метну еще один диск так же далеко, а то и дальше. А насчет прочего, пусть любой, кого подзуживает дух или нрав, выходит состязаться со мной в кулачном бою, борьбе или даже в беге. Вы меня так раззадорили, что я готов соревноваться с любым феакийцем -кроме Лаодама, потому что я у него в гостях, а только плоскоголовый дурак или безумец станет бороться со своим благодетелем. Вызвать своего хозяина, щедро принимающего тебя в чужой земле, было бы себе во вред. Но с этим исключением — я никого не отклоню и ни от чего не откажусь. Я готов принять любой вызов и отразить его. Ни в одном виде мужского спорта я не осрамлюсь. Я хорошо владею гладким луком. В бою я первый пускал стрелу и валил врага, сколько бы ни было вокруг моих соратников, стрелявших по врагам. На полях Трои, когда ахейцы соревновались в стрельбе, только Филоктет превзошел меня. Думаю, что я владею луком лучше всех, кто ест еду живых. С героями прошлого я не берусь равняться, ни с Гераклом, ни с Эвритом из Охалии, что могли потягаться с бессмертными богами. От такого состязания и погиб преждевременно Эврит, пораженный в ранней юности: сразил его Аполлон, разгневавшийся за вызов на состязание. Да я метну копье дальше, чем любой из вас пустит свою стрелу. Только в беге, боюсь, некоторые из вас смогут меня обогнать, ибо меня порядком помяли неустанные волны на корабле, лишенном комфорта. Поэтому колени мои ослабли».

Так он выступил, и они притихли. Лишь Алкиной отвечал и сказал: «Смотри, Странник, мы не сердимся на твои слова. Ты рассердился, что этот парень вышел и оскорбил тебя всенародно, и решил нам показать свою природную силу. Никто, говорящий здраво, не усомнился бы в твоей хватке. Но послушай, что я скажу. Когда ты будешь пировать в своем доме с женой и детьми, и спросят тебя, чем славятся феакийцы, скажи своим друзьям и героям, что Зевес дал нам кое-какое умение, нам и нашим отцам. Хотя мы не самые лучшие боксеры или борцы, но мы быстры в беге и моряки первоклассные. Но больше всего мы любим пиры, лиру, пляски, чистое белье, горячую ванну и наши постели. А поэтому, выходите, мои лучшие танцоры, покажите свое уменье, чтобы Странник, вернувшись домой, смог рассказать друзьям, какие мы мастера в беге и морском деле и в танце и в пении. Пусть кто-нибудь сбегает и принесет Демодоку его звучную лиру, она, верно, где-нибудь висит».

По слову Алкиноя вестник побежал во дворец за гладкой лирой. Встали девять избранных распорядителей, чтобы подготовить сцену. Они выровняли площадку для танцев, расчистили широкий круг. Явился вестник со звучной лирой барда. Демодок вступил в расчищенный круг. Вокруг него встали лучшие танцоры в первом цвете юности. Их ноги ритмично застучали по священной земле, восхищая Одиссея.

Голос барда перекрыл звуки лиры и запел о любви Ареса и прекраснокудрой Афродиты в доме Гефеста, как они встретились украдкой, и какие дары принес ей Арес, и как он осквернил брачное ложе царя Гефеста. Но Гелиос-Солнце — продолжал певец -рассказал царю об увиденном им любовном соитии. Когда Гефест услышал эту горькую весть, он поспешил к своей кузнице, замышляя зло любовникам. Он достал наковальню и выковал цепи, которые нельзя ни сломать, ни развязать, чтобы навеки сковать виновную пару. От злобного гнева к Аресу родились эти силки. Затем он прошел в супружескую спальню, где стояло его ложе, и повесил свои сети на столбы кровати. А прочие сети и цепи он подвесил на стропила над очагом, цепи тонкие, как паутина, которые не мог разглядеть ни человек, ни блаженный бог, так тонко они были выкованы. Когда Гефест приготовил свои силки над кроватью, он сделал вид, что уезжает в славный город Лемнос, свой любимый город на земле. Арес-Золотые поводья зорко следил за Гефестом, и как только увидел, что великий мастер отъехал, он направился к их дворцу, пылая любовью к Киприде венчанной. Она лишь вернулась от своего мощного отца Зевеса и не успела присесть, как Арес появился в ее доме, схватил за руку и сказал: «Пошли, любимая, в постель, к нашим ласкам. Гефест уехал в Лемнос, верно, к своим варварским друзьям-синтийцам».

Она обрадовалась его словам, и они пошли и легли в постель. И тут на них обрушились силки изобретательного Гефеста, связали их по рукам и ногам так, что они не могли пошевелиться. Наконец они поняли, что им не скрыться. Тогда в дом вошел сам великий хромой бог: он еще не доехал до Лемноса, когда Гелиос, доносчик-Солнце, подал ему знак. Пока он шел к дому своей тяжелой походкой, горе гнездилось в его сердце, но когда он вошел, его охватила дикая страсть и он страшно закричал, так, чтобы слышали все боги:

«Отец-Зевес и вы, счастливые бессмертные боги, спешите ко мне и посмотрите на эту жестокую забаву. Дочь Зевса Афродита презирала меня за хромоту и отдала свое сердце убийце Аресу, потому что он хорош собой и строен, а я родился калекой. Кого же мне винить в этом, как не отца и мать! Лечше бы мне не родиться! Посмотрите, как эти двое держат друг друга в любовных объятиях на моей собственной постели. Этот вид мне как нож в сердце. Но я думаю, что они бы так не лежали, нет, ни одной минуты, несмотря на всю свою похоть. Им скоро захочется расстаться, но мои хитрые цепи будут держать их вместе — пока ее отец не вернет мне вено — все дары, которые я дал ему за эту наглую суку. Хоть она его дочь и хороша собой, но слаба на передок».

Его крики собрали богов в доме с бронзовым полом. Пришли Потрясатель земли Посейдон, приносящий удачу Гермес, царь-лучник Аполлон, но богини остались дома -из женской скромности. Во дворе Гефеста стояли благодатные боги и не могли удержаться от хохота при виде хитроумной ловушки Гефеста. Один подмигнул другому и пошутил: «От греха не жди добра. Черепаха догнала зайца. Гляди, как этот хромой бедняга Гефест, несмотря на свое увечье, догнал Ареса, самого быстроногого из бессмертных олимпийцев, и поймал его. Теперь Аресу придется заплатить ему цену прелюбодеяния». Так они перешептывались, а царственный сын Зевса Аполлон громко обратился к Гермесу: «Гермес, сын Зевса, посланник и благодетель, не дал бы ты сковать себя этими нерушимыми цепями, чтобы только оказаться в постели с золотой Афродитой?» И ему посланец богов, поразивший Аргуса, ответил: «С превеликой охотой, о царственный лучник Аполлон! Я бы согласился и на втрое тяжелые цепи, и чтобы все вы, боги и богини, стояли и смотрели — лишь бы оказаться в постели с золотой Афродитой».

Его слова вызвали бурю хохота среди бессмертных богов. Не смеялся лишь Посейдон. Ему было не смешно. Он уговаривал хромого кузнеца Гефеста отпустить Ареса. Крылатыми словами заговорил он: «Отпусти его, а я за него что хочешь пообещаю, и расплатится он с тобой сполна, как обещал перед бессмертными богами». А прославленный хромой Бог отвечал ему: «Ты меня не уговоришь, Посейдон-земледержец. Обещанья ненадеж­ных людей ненадежны. Как я смогу призвать тебя к ответу перед лицом бессмертных, если Арес сбежит и от цепей, и от долгов?» Отвечал ему Потрясатель земли: «Гефест, если Арес улизнет, не рассчитавшись, я сам заплачу тебе виру». «Я не могу отказаться, — сказал великий хромой мастер, — такой залог я не стану отклонять». И с этими словами великий Гефест расцепил оковы, и освобожденная от силков пара немедля вскочила и улетела — он во Фракию, а смешливая Афродита на Кипр в Пафос, где стоит ее храм и курится фимиам перед ее алтарем. Там омыли ее Грации и умастили маслом амброзии, хранящимся лишь для бессмертных, и облачили в ее дивные одеяния, и стала она подлинным очарованьем очей.

Так пел знаменитый менестрель и радовался песне Одиссей, и с ним и веслолюбивые повелители моря феакийцы. А Алкиной повелел Галию и Лаодаму пуститься в танец вдвоем — никто не смел состязаться с ними в танце. Они взяли в руки прекрасный пурпурный мяч, сделанный для них мастером Полибием, и один, запрокинувшись назад, бросал мяч в тенистые облака, а другой, в свой черед, высоко подпрыгивал и изящно ловил его в прыжке. А после того, как вволю отличились бросанием мяча в высоту, они стали быстро перепасовывать мяч друг другу, танцуя на плодородной земле. А молодежь стояла кругом и отбивала такт, да так, что всё кругом гремело. Великий Одиссей обратился к Алкиною: «Милорд Алкиной, мой царственный прави­тель, ты похвалялся, что ваши танцоры не имеют себе равных. Твоя правда — это дивное зрелище». Августейший Алкиной возрадовался его словам и тотчас сказал своим весполюбивым подданным: «Внемлите мне, лорды и государственные мужи Феакии, сей странник — человек редкого понимания и вкуса. Поднесем же ему, как положено, гостевой дар. Двенадцать высокородных королей правят нашим народом, и я -тринадцатый владыка. Пусть же каждый преподнесет ему чистую накидку и тунику и талант драгоценного золота, да поскорее, чтобы странник пошел вечером на пир достойно и радостно. А Эвриал пусть искупит свои дурные манеры извинением и даром».

Все приняли и одобрили его совет. Князья послали своих оруженосцев за дарами, а Эвриал сказал: «Милорд Алкиной, наш царственный повелитель, я заглажу свою вину перед странником, как ты велишь. Вот короткий меч чистого металла. Я подарю его -вместе с серебряной рукоятью и новыми ножнами из слоновой кости. Он это высоко оценит». С этими словами он вручил Одиссею обрамленный серебром меч и обратился к нему с нарочитой вежливостью: «О отец-странник, коль сорвалось у меня дерзкое слово, пусть унесет его вдаль бурный ветер. Пусть боги даруют тебе возвращение в родную землю и встречу с супругой: слишком долго ты страдал, вдали от утешения друзей». Ему живо отвечал Одиссей: «И тебе, мой друг, горячий привет, пусть боги даруют тебе счастье, и чтобы ты никогда не ощутил утраты меча, который подарил мне вместе с бальзамом исцеляющих слов». Он повесил на плечо обрамленный серебром меч. Закатилось солнце, и началась презентация ценных даров. С почетом несли их вестники во дворец, где их принимали для Одиссея сыны великого короля и слагали у ног своей чтимой матери, а царь проводил гостей к их возвышенным тронам.

Тогда обратился Алкиной к своей супруге Арете: «Женщина, принеси сюда украшенный ковчег, самый достойный. Положи в него свежестиранную накидку и тунику. Затем поставь медный котел на огонь и согрей воды, чтобы гость мог искупаться до того, как осмотрит дары, поднесенные ему вождями феакийцев. А потом он сможет насладиться трапезой и песнями нашего менестреля. Погоди: к его сокровищам я добавлю мою прекрасную кованую золотую чашу, чтобы он всегда вспоминал меня, совершая возлияния Зевсу и другим богам в своем доме». Так он сказал, и Арета велела служанкам немедленно поставить на огонь огромный котел на треножнике. Они поставили медный котел на ревущее пламя, налили туда воды и подложили дров в огонь. Пламя объяло чрево котла и вода согрелась. А Арета принесла из опочивальни прекрасный сундучок для гостя и положила в него роскошные дары, одежду и золото, данные феакийцами. Из своих кладовых она добавила тонкую тунику и накидку и обратилась к гостю с советом: «Ты лучше сам покрепче закрой крышку сундука и перевяжи ее тугим узлом, чтобы тебя не обокрали по пути, когда ты предашься сладкому сну на борту твоего черного корабля». Одиссей немедленно закрыл крышку, как она велела, и завязал ее хитрым узлом, которому научила его леди Цирцея. Лишь справился он с этой задачей, как домоправительница позвала его в баню помыться. Обрадовал его сердце вид пара над горячей водой, потому что таких удобств ему не доводилось встретить с тех пор, как он покинул жилище светловолосой Калипсо, а там ему прислуживали, как богу.

Когда служанки вымыли его и умастили маслом, они облачили его в тунику и роскошную накидку, и он вышел из бани, чтобы присоединиться к пьющим вино мужам. По пути, у опоры тяжелой крыши, стояла Навзикая во всей своей богоданной красе. Во все глаза смотрела она на Одиссея с восхищением, а затем сказала прямо: «Прощай, странник. Вспоминай меня иногда на родине, ведь мне ты в первую очередь жизнью обязан». Отвечал ей Одиссей: «Принцесса Навзикая, дочь благородного Алкиноя, если повели­тель Геры Зевес-громовержец позволит мне добраться до дому и увидеть день моего возвращения, там и тогда буду я поклоняться тебе, как богине, до конца своих дней. Ибо ты, о Дева, возвратила меня к жизни».

Он прошел и сел на свое место рядом с королем Алкиноем. Слуги уже разносили закуски и мешали вино. Вошел вестник и привел любимого народом барда Демодока, и собравшиеся встретили его приветствиями. Его усадили в центре зала, спиной к одной из высоких колонн, а хитроумный Одиссей отрезал здоровый жирный кус от спинки белозубого вепря, такого большого, что еще больше на блюде осталось, и окликнул вестника: «Подай это мясо Демодоку, — сказал он, — пусть примет его от злосчастного с наилучшими пожеланиями. Бардам причитается почет и любовь всех живущих на земле, ибо Муза научила их петь и возлюбила цех поэтов.

Вестник взял мясо и подал лорду Демодоку, и тот принял этот знак внимания с радостью. Гости навалились на стоявшую перед ними снедь, а когда они наелись и напились, Одиссей обратился к барду: «Демодок, я славлю тебя превыше всех смертных. Не знаю, была ли твоей наставницей Муза, дочь Зевса, или сам Аполлон. Но ты пел горестную историю ахейцев, их подвиги, страдания, горе так точно, как будто ты был там или

слышал от очевидцев. Но сейчас выбери другую тему, спой нам о деревянном коне, построенном Эпеем с помощью Афины, о том, как лорд Одиссей сумел хитростью доставить коня, начиненного воинами, в цитадель, и как пала Троя. Спой это по порядку, и я буду повсюду утверждать, что божья милость щедро одарила певца вдохновеньем».

Так он сказал, и воодушевленный богом менестрель показал свое мастерство. Он начал с того, как основные силы аргивян отчалили на своих крепких судах, спалив свой стан, и уплыли. А соратники славного Одиссея оказались в сердце Трои, спрятанные в недрах коня, которого сами троянцы затащили в свою цитадель. Там стоял конь, пока люди спорили вокруг него в нерешительности. Там было три мнения: разрубить ли деревянное чрево безжалостными клинками, затащить ли коня на край обрыва и столкнуть вниз на скалы, либо оставить его на месте, как мирную жертву богам. В конце концов победило последнее мнение. Рок предначертал им погибель, когда их город приютил этого чудовищного зверя, в котором теснился цвет аргивского воинства, неся семена смерти и разрушения Трои. Он пел, как ахейские воины покинули свою полую засаду, вырвались из чрева коня и погубили Трою. Он воспевал долю каждого воина в разорении величественного города, и как подобный Аресу Одиссей вместе с великим Менелаем атаковал дом Деифоба. Там, пел он, Одиссей подверг себя ужасным опасностям, но победил в конце концов с помощью решительной Афины.

Так лилась песнь славного барда, но Одиссей растаял и слезы с ресниц оросили его щеки. Он рыдал, как рыдает жена, бросаясь к телу любимого мужа, павшего в бою пред городом и соратниками, защищая дом и детей от страшной судьбы в покоренном городе. Она видит, как он испускает последний вздох и умирает. С воплями она обнимает его тело, но враги бьют ее по опущенным плечам древком копья и ведут в рабство, на горе и тяжкий труд. И как отчаяние бороздит ее щеки, так же горестно текли слезы из глаз Одиссея. Но и на этот раз собутыльники не заметили его слез, только сидевший рядом Алкиной не мог не услышать скорбные вздохи. И Алкиной обратился к веслолюбивым феакийцам:

«Внемлите мне, капитаны и советники. Пусть Демодок даст отдых своей звучной лире -не всех радует его песнь. После трапезы, когда запел божественный певец, горько затосковал Странник. Жестокая боль гложет его сердце. А поэтому прекрати петь, чтобы мы все, хозяин и гости, смогли веселиться, как должно. Ведь все было устроено в честь нашего достойного гостя, и корабль, что отнесет его домой, и прощальный пир, и эти дружеские дары, показывающие нашу любовь. Любой здравомыслящий человек отнесется к просителю и страннику, как к брату. Поэтому, Странник, не тщись скрыть то, что я хочу узнать, но отвечай искренне и открыто на мои вопросы. Скажи, как звали тебя дома отец и мать и друзья в городе и округе. Никто, богатый или бедный, не остается безымянным, придя в сей свет. Каждому дают родители имя при рожденьи. Скажи мне, откуда ты пришел, из какой страны и города, чтобы мои корабли смогли спланировать свой курс Знай же, что на кораблях феакийцев нет рулевых и руля, как на обычных судах. Наши суда знают, что думают и готовят люди. Знакомы им богатые места и города всех стран, и они быстро пересекают заливы моря-океана и сквозь дождевые облака и туман. И кораблекрушения им не страшны. И все же я слыхал от своего отца Навзифоя, что сердится на нас Посейдон за то, что мы без разбора всех отвозим. Однажды, когда стройный феакийский корабль будет в пути в родной порт по туманному морю после такой миссии, сокрушит его Посейдон, а город наш закроет за высокими горами. Так сказал мне отец. Поступит ли так Посейдон, нет ли — все будет по божьей воле.

Но сейчас открой сердце и попросту расскажи, где ты странствовал и какие города людей посещал. Какие это были города и какие люди, жестокие, дикие и неправедные или гостеприимные и богобоязненные? Расскажи, почему ты так горько и скрытно рыдал, слушая песнь о данайцах и падении Илиона? Ведь это постановили боги, они отмерили нить жизни героев, чтобы их судьба стала поэмой будущих поколений. Погиб ли родич твоей жены у стен Илиона, достойный свояк, что не уступит и родичу? Или любимого и надежного товарища ты потерял? Понимающий нас друг может быть дорог нам, как брат».

Песнь 9

ЦИКЛОП

Тогда заговорил многообразный Одиссей: «Высокочтимый Лорд Алкиной, нам выпала честь внимать певцу с божественно чистым голосом. Что может быть лучше для разумного человека, чем идущее в зале пиршество, когда на столах лежат хлеб и мясо, а тем временем музыкант завораживает уши пирующих, а виночерпий разливает вино и разносит его по местам. Несомненно, лучше этого в мире нет.

И все же сердце торопит вас услышать рассказ о моих унылых невзгодах, хоть этот рассказ еще глубже погрузит меня в пучину слез. Как мне расположить свои горести по порядку, какую поставить первой, какую — вслед за ней? Небесные боги наделили меня страданьем в избытке. Начну со своего имени, чтобы вы знали — когда пройдет эта жестокая полоса невзгод, я смогу принять вас в своем доме — в моем, увы, далеком доме. Я Одиссей, сын Лаэрта, мое имя среди людей стало символом находчивости и тонкого ума, моя слава достигла небес. Я с ясной Итаки, где высится гора Неритон, чьи крутые склоны дрожат от сметенной ветром листвы. Вокруг много ближних островов: Дуликий и Саме, и лесистый Закинф. Мой остров мористее и западнее своих соседей, что скорее встречают зарю и солнце. Это суровая страна, но она порождает добрых юношей: впрочем, кому не милее всего его родина. Возьмите меня, например: прекрасная богиня Калипсо хотела оставить меня в своем выдолбленном гроте и сделать своим мужем, а также Цирцея, коварная леди Эеи, пыталась удержать меня в своем доме (и она прочила меня себе в мужья), но ни та, ни другая не смогли совратить сердце в моей мужественной груди. А поэтому я считаю, что какие богатства ни привалили бы человеку на чужбине, в иной стране, не сладка там жизнь по сравнению родной стороной и отчим домом. Но позвольте мне вернуться к рассказу о моем злосчастном путешествии на родину, о том, как поразил меня Зевес на пути из Трои.

Из Илиона ветер погнал меня к Исмарусу в стране киконов. Я разорил город и поразил их Мы взяли их жен и добро и поделили поровну, так, чтобы никто из-за меня не остался без своей доли добычи. Затем я предложил немедленно бежать оттуда без оглядки, но мои дураки-дружинники не послушались. Там было вволю вина и баранины и говядины — целые стада овец и винторогих коров они зарезали на берегу. Пока они прохлаждались, наши киконы бросились за помощью к горным киконам, своим соседям, более многочисленным и умелым, способным воевать в конном строю, а понадобится — то и в пешем. Они обрушились на нас чуть свет, несметные, как листья и цветы весной. Над нами висело предчувствие катастрофы, проклятие Зевеса, у которого были еще казни в запасе про наши бесталанные головы. Отряды вступили в бой у быстрых судов и ливнем лили друг на друга копья с медными остриями. Пока длилась заря и пока прирастал благословенный день, мы стояли как вкопанные, и отражали их рой, но когда солнце перевалило через зенит и приблизилось время пахаря распрячь вола, киконы потеснили дрогнувшие ахейские ряды. Каждый корабль потерял по шесть воинов. А мы, на этот раз избежавшие смерти и рока, отплыли со смешанными чувствами: радуясь, что избежали злой судьбы, и горюя о наших товарищах. Ни один из моих толстобрюхих кораблей не тронулся с места, пока мы трижды не помянули имя каждого бедняги, погибшего от яростных рук киконов на прибрежной равнине.

Затем Собиратель туч Зевес натравил на наш флот Северный ветер с ревущей бурей. Тучами он ослепил зрак земли и моря. Ночь низвергнулась с небес. Порыв ветра смел корабли в сторону, и шторм разорвал паруса в клочья. Под страхом немедленной смерти мы опустили мачты в гнезда и взялись за весла. Яростно мы гребли к берегу. Два дня и две ночи мы береговали, не продвигаясь ни на шаг, и отчаяние и непрестанный труд грызли наши сердца. На третий день ярковолосая Заря принесла свет дня. Тут взмыли наши мачты и сияющие белые паруса, и мы смогли расслабиться и спокойно смотреть, как ветры и рулевые ведут нас правильным курсом. Да, в тот раз я чуть было не добрался невредимым до отчизны. Но волна, и течение, и северный ветер объединились против меня, когда я огибал мыс Малеа, и отнесли меня далеко за Киферу.

Девять дней меня гнали беснующиеся ветры по кишащему рыбой морю. На десятый день мы высадились в стране лотофагов, которые, как коровы, едят цветы. Мы сошли на берег наполнить меха водой, а моя команда села перекусить на берегу у кораблей. Как только они утолили первый голод и жажду, я выбрал двух матросов и к ним дал третьего, гонца, и послал их разведать, какие люди живут тут. Они немедленно ушли и встретили этих самых лотосников, а те и не думали убивать моих посланцев, но угостили их блюдом из цветов лотоса. И так получилось: стоило кому попробовать этот медово-сладкий цветок, как желание принести вести или вернуться угасало в нем, он считал остаться жить с Едящими лотос, кормиться лотосом, а всякая память о доме медленно исчезала из его сознания. Мне пришлось искать их и тащить обратно на корабль Они рыдали, но мы насильно притащили их на борт и приковали под нцами, а я удерживал прочих моих последователей, рвавшихся на берег, чтобы и они не попробовали Лотос и не утратили тоску по дому. Они поспешно отплыли и сели на гребные банки, а затем, уже на своих местах, они взмахнули веслами и взбили море до седой белизны.

Мы подошли к земле заносчивых неправых циклопов, что во всём полагаются на богов, а сами не пашут и не возделывают угодий, и всё же изобильно произрастают там несеяные и небороненые хлеба, и ячмень, и лозы с тяжелыми гроздьями тож, а их утучняют Зевесовы дожди. Нет у них ни властей, ни советов, ни судов правосудия, а живут они в горных пещерах, всяк царит над своими женами и детьми, сам себе закон, ни пред кем не в ответе.

У лукоморья циклопов, не близко, не далеко, лежит плодородный остров, лесистый остров. На нем водятся несчетные дикие козы. Люди их там не пугают, охотники с собаками не выслеживают, ломясь сквозь заросли к перевалам. Молодую поросль не травят овцы и не рушат плуги, но остается это место в одиночестве, невозделанное, рай для блеющих коз, затем что нет у циклопов ни охрянощеких кораблей, ни корабельных мастеров, что могли бы построить им мореходные суда для приятных плаваний по городам Вселенной, как у обычных людей, что искушают моря на других посмотреть и себя показать. Иначе они могли бы забрать себе этот остров, потому что он совсем неплох. Все бы хорошо урожалось в свой черед в его мягких влажных лугах за рвом серебристого моря, а здешней лозе не было б переводу. Урожай, снятый в срок с такой ровной нивы, был бы тяжел, затем что подпочва тучна. Его гавань — готовый порт, где не нужны якоря и швартовы. Корабли можно прямо посадить на береговую отмель и оставить безбоязненно, пока моряки собираются с духом в путь, или пока не задует благоприятный ветер. А в глубине залива бежит чистая струя источника, бьющего в пещере. Черные тополя осеняют ее.

Мы вошли в бухту, несомненно, направляемые каким-нибудь богом, потому что ночь была кромешная, беспросветная. Туман окутал наши суда, и луч луны не мог пробиться с неба сквозь низкие облака. Так мы не видели ни острова, ни волн, длинных, медленно наплывающих на укрытый берег. Мы лишь почувствовали, как наши добрые суда плавно легли на грунт. Лишь они коснулись земли, мы убрали паруса и сошли на берег, и тут же, прямо на кромке воды, утонули в глубоком сне, ожидая богиню Зарю. Когда она пришла, розовоперстая, мы в изумленьи пустились в обход по острову, а нимфы, Дочери самого Зевеса, вспугнули для нас диких коз с гор — моей команде на обед.

Мы кинулись к кораблям за гнутыми луками и дротиками с долгими наконечниками и стали стрелять, разбившись на три отряда. Очень скоро бог послал нам сколько душе угодно дичи: добычи была такая пропасть, что по девять коз досталось на каждый из Двенадцати кораблей моей флотилии. А для моего корабля, в знак особой привилегии, было отпущено десять. Потом весь долгий день, пока солнце не зашло, мы пировали. Мяса было до отвала и выпивка отличная, красное вино еще не иссякло в трюмах наших кораблей, затем что мы захватили не один винный погреб при разоре святыни киконов. Так мы обедали, поглядывая на страну циклопов, столь близкую, что мы видели подымающийся там дым и слышали голоса людей и блеяние овец и коз, пока наконец солнце не село и спустился мрак, а тогда мы растянулись в дремоте прямо на кромке моря.

На рассвете я созвал своих людей на совет и изложил им свой план: «Оставайтесь здесь, верные товарищи, а я со своим кораблем и командой быстро двину туда, посмотрю, кто там живет — грубые дикари или гостеприимные, чтущие богов и справедливость люди». Отдав этот приказ, я пошел к своему кораблю и велел команде выбрать кабельтовы и подняться на борт. Они подчинились и лихо уселись на гребных банках. Море побледнело под ударами весел. Когда мы подошли к ближайшему берегу, мы увидели на мысе пещеру, величественную пещеру под сводами лавров. Судя по всему, на ночь в нее загоняли большое стадо овец и коз. Вкруг зева пещеры крепкостенный двор был сооружен из глубоко врытых скал, а за ними — изгородь из стволов высоких сосен и разлапистых дубов. На самом деле это было логово великана, чудовищного монстра, который пас свои стада вдали от берлоги и избегал контактов с людьми. Был он одинокой неверной тварью, это чудище, и страшного обличья: не на манеру человека, едящего хлеб, но вида совершенно исключительного и выдающегося, наподобие поросшего деревьями горного утеса.

Я приказал своим верным морякам оставаться на страже у корабля, а сам выбрал 12 лучших, по моему усмотрению, людей для вылазки и пустился с ними в путь. В последний момент я захватил с собой мех крепкого вина, выдержанного и бархатисто­го, что досталось мне от Марона, сына Еванфа, жреца Аполлона, бога-хранителя Исмара. Марон жил в своей густой роще (посвященной Аполлону Фебу), и мы, когда разоряли Исмар, богобоязненно пощадили его и его жену и ребенка. В выкуп он дал мне ценные дары — семь талантов червонного золота и чашу чистого серебра, и это -кроме отменного вина, которого он нацедил чистарем двенадцать кувшинов. Только он сам и жена его и ключница и знали секрет этого вина — рабыням и служанкам он не доверял его. Когда хотел Марон отведать вина, то нацеживал лишь одну меру глубокого блаженства и разбавлял двадцатью мерами воды, и тогда от чаши шел сладкий, чисто небесный дух, и удержаться от выпивки было уже невмоготу. Большой мех я наполнил этим зельем и взял с собой; и еще захватил я зерна в кожаной суме, потому что в этот миг подсказывал мне вещий инстинкт, что мы можем столкнуться со странным и лютым чудищем неимоверной силы, не различающим правды от кривды и неудержимым. Вскоре мы оказались в пещере и нашли, что ее обитатель отсутствовал -он пас свои отменные стада на пажитях. Мы обследовали пещеру, округлившимися глазами взирая на штабеля сыров и полные стойла козлят и ягнят, размещенных по отдельности: весенний помет тут, осенний там, а новорожденные сбоку. Стояли там кадки, чаны и ведра, наполненные до краев сывороткой, — ладно сработанные сосуды были, к слову, эти молочные посудины. Мои моряки сразу же обратились ко мне с просьбой: позволить им забрать сыры и удрать, живо обернуться и угнать козлят и ягнят из загонов на корабль и поспешно отчалить. Этот совет, на поверку, оказался бы самым выгодным для нас, но я не внял ему, так уж я настроился на встречу с хозяином, надеясь получить от него гостевой дар. Однако его приход обернулся катастрофой для моего отряда.

Мы разложили костер, принесли жертву всесожжения и налегли на сыры. Так мы сидели в гроте и ждали, пока не вернулся домой наш хозяин с выпаса. Он принес с собой неимоверную груду хвороста на растопку очага и швырнул ее на пол пещеры с таким грохотом, что мы в ужасе разлетелись по дальним углам. Затем он загнал под своды пещеры свое восхитительное стадо, точнее — дойных маток. Прочих козлов и баранов он оставил на просторном дворе перед входом. Потом он поднял и заткнул зев пещеры громадной каменной плитой, исполинской под стать ему. Ни два, ни двадцать два крепких двуосных воза не сдвинули бы его с места — так огромен был этот утес, заграждавший вход. После этого он уселся доить своих овец и блеющих коз, всех по порядку, подкладывая напоследок под каждую матку ее ягненка или козленка. Половину надоенного белого молока он сцеживал и давил из него сыр в плетеных корзинках, а другую половину удоя он оставлял в ведре про запас — на ужин, чтобы утолить жажду.

До сих пор великан был увлечен работой, но тут он разложил костер, огляделся и увидел нас. «Ага, странники, — сказал он,- кто вы и из каких заморских мест принесло вас? Купцы ли вы? или пираты, добычники, что рыскают по морю на свой страх и риск, грабя всех встречных себе в добычу?» Так вопрошал он, и наша самоуверенность дала трещину от гулкого устрашающего голоса великана и от громадины его стана. Все же я сделал усилие и отвечал твердо: «Мы — бесприютные ахейцы, плывем домой из Трои, но сбились с курса, гонимы по бессчетным заливам Океана противными ветрами с неба: может, по воле и намерению Зевеса. Мы величаем себя соратниками Атрида, бойцами Агамемнона, который снискал себе всеместную славу под небесами, взяв и разорив величайший город земли и погубив множество людей. А затем мы припадаем с мольбой к твоим коленам в чаянии вена или иного богатого дара — награды странникам. Почти богов, о Великолепный! Мы — пришельцы и молители пред тобой, а Зевес не оставляет достойных путников — он — защитник и бог-хранитель пришель­цев».

Лишь успел я это вымолвить, как из глубин безжалостного сердца пришел ответ: «Сэр Странник, ты либо очень прост, либо из слишком дальнего далека прибыл, коль заклинаешь меня бояться богов и не гневить их. Мы — циклопы, мы их больше и ничуть не внимаем ни Зевесу с эгидой, ни другому блаженному богу. Если бы я пощадил тебя и твоих друзей, то не для того, чтобы отвратить ярость Зевеса, но лишь по зову сердца, склонного к милости. А сейчас скажи мне, где вы поставили на прикол ваше прочное судно — на дальнем берегу или на ближнем? Я хочу знать». Такими словами он пытался поймать меня, как в силки, но моему острому уму его мошенничество было очевидно. И я ответил обманом на обман: «Мой корабль сокрушил Колебатель земли Посейдон. Он понес судно на мыс на самом краю вашей земли и бросил прямо на рифы: так пригнал нас ветер из открытого моря. Лишь я с этой горсткою спасся». Так я сказал.

Его свирепость презрела ответным словом. Он вскочил на ноги, сделал выпад, подцепил двух моих спутников, как щенят, и трахнул их головами оземь. Их мозги вырвались из лопнувших черепов и расплескались по полу пещеры, а он разломал их тела на куски и жадно, как горный лев, сожрал без остатка все, потроха и мясо и кости, вплоть до костного мозга. Мы рыдали, вздымая руки к Зевесу в ужасе от совершенного пред нашими глазами преступления, но ничего не могли поделать. Циклоп беспрепятственно набил свою огромную кишку человечьим мясом и запил парным молоком. А потом он растянулся поперек грота посреди своих стад и уснул.

Дерзким сердцем я прикидывал: не подкрасться ли, выхватить острый меч, висевший у меня на боку, и пронзить его тело, для надежности нащупав пальцами уязвимое место меж ребер, под сердцем и над печенью. Но поразмыслив, я сдержал удар, ибо им я окончательно скрепил бы наш рок: крепости наших мыщц не хватило бы откатить огромную скалу, которой он запер выход из пещеры. И так всю ночь мы стенали от горя, ожидая Зари. А когда она засияла, великан проснулся, разжег костер, подоил скот по порядку и подложил сосунков под маток. А окончив свой хлопотливый промысел, он схватил еще двоих из нас, и они стали его дневным пайком. Затем он погнал свой гладкий скот из пещеры, так же легко отодвинув огромный заслон и задвинув его, как мы щелкаем крышкой колчана. Лихо улюлюкая животине, циклоп погнал стадо в холмы, оставив меня в заточении строить ему в уме погибельные козни. Я искал способа сквитаться с чудовищем, как только Афина услышит мою молитву и предоставит мне подходящую оказию.

Из всех моих замыслов лучше показался мне следующий: в овечьем загоне стояла огромная дубина Циклопа, а точнее — свежий ствол маслины, из которого он собирался сделать себе посох, как просохнет. Мы же равняли его с мачтой двадцативесельного черного корабля, эдакого широкопалубного купца дальнего плаванья — таким он был длинным и толстым. Я оседлал его, отхватил саженный кусок и передал своим товарищам, призывая заточить его. Они обстрогали его довольно ровно, а я подсобил им заострить конец. Затем я взял его и вращал в пылающем костре, пока острие не спеклось, как твердый уголь. Тогда мы спрятали его под овечьим пометом, лежавшим грудами повсюду в пещере. Напоследок я приказал своим людям бросить жребий, кому выпадет отчаянная задача помочь мне поднять кол и засадить ему в глаз, когда тяжкий сон уложит его. Удачный жребий послал мне как раз тех четверых, которых я бы выбрал и с открытыми глазами. Себя я назначил пятым.

Циклоп вернулся под вечер, гоня свои долгорунные стада, и прямо вогнал их всех под широкие своды пещеры, всю эту массу жира и шерсти, ни одного не оставив на внешнем дворе. Было ли у него что на уме, или один из богов так провидел? Затем он поднял огромный дверной камень и втиснул его на место перед тем, как усесться за дойку. Вновь брал он по очереди каждую овечку и шумливую дойную козу, а потом подкладывал под них сосунков. Споро он ладил со своими домашними обязанностями, а управившись, схватил еще двоих из нас и поужинал ими. Тогда я подошел к великану с хмельной чашей темного вина в руке и подал ему, говоря: «Циклоп, поди запей ужин из человечины людским вином, убедись, сколь сладостное зелье хранилось на нашем судне. Я принес его тебе в надежде, что ты явишь сострадание и поможешь нам добраться домой; но твоя немудрость превосходит наше разумение. Грешник, да можешь ли ты рассчитывать, что другие европейцы посетят тебя, когда ты так неучтиво с нами обошелся?» — сказал я; он взял чашу и выпил. Ярая радость восстала в нем от сладости зелья и он потребовал еще одну чашу, говоря: «Долей-ка мне от души, странник, и живо назови свое имя, и я преподнесу тебе гостевой дар, что согреет твое сердце. И впрямь, наша тучная почва рожает полные лозы циклопам, и влага небес умножает их плод, но этот настой — чистые нектар и амброзия». Так он провозгласил, и я сразу налил ему вторую чашу искристого вина, а затем и еще одну. И так он по дурости хлопнул три полные чары. Винные пары затянули его циклопическую смекалку, а я повел с ним игру медовой льстивой речью. «Циклоп, ты спросил меня о моем мирском имени. Я открою его тебе во всеуслышанье, а ты уж дай мне обещанный гостевой дар. Имя мне — Никто: так меня всегда звали отец с матерью и все мои друзья».

Я сказал это, и он ответил жестокосердно: «Я съем тебя, Никто, последним, после всех твоих друзей. Их сперва — вот он, твой навар». Он растянулся во всю длину брюхом кверху на земле, уронив жирную шею набок, и сон, покоряющий всех людей, покорил и его. Тяжело выблевал он весь груз вина и ошметки человечины, плавающие в вине, вырвались с клекотом из его глотки. Тут засадил я наш кол глубоко в уголья костра, чтобы он раскалился, и приободрил товарищей удалой речью, чтоб они не терялись от страха. Вскоре оливковый кол, хоть и полный соков, почти заполыхал устрашающим огненным свечением. Я выхватил его из огня с помощью моих людей. Некий вышний Дух вдохнул в нас безумное мужество и оно дало им силы ринуться с этим гигантским копьем и вонзить его острие прямо в глаз великана. Я навалился на него всем весом, чтобы оно пробурило себе путь до упора. Как корабельщик сверлит буравом доски с помощью ремня из кожи, который его подмастерья тянут вниз туда и сюда, так и мы удерживали пылающий заточенный кол в его глазе и крутили его, пока кипящая кровь не забурлила вкруг огненного столпа. Ресницы и веки скукожились и засмердели при разрыве его поглощенного горением яблока: поистине, самые корни глаза рассыпались в пламени. Как кузнец погружает в холодную воду лезвие топора или секиры и оно сердито шипит (так обрабатывают железо, и прочность его — от закалки), так и его глаз зашипел вкруг оливкового кола. Он испустил дикий рев, загрохотавший по стенкам грота, и мы в ужасе заметались пред ним. Он выкорчевал деревянный кол из глаза, и тот вышел, весь облепленный кровавыми сгустками и засыхающей кровью. Сводящая с ума боль заставила его выронить кол из рук и истошно завопить, сзывая прочих циклопов, живших неподалеку в своих вертепах на обдуваемых ветрами холмах. Те услыхали его крик и стянулись к закрытой пещере, спрашивая, что за беда приключилась. «Никак, занедужил ты, Полифем, коль рычишь посреди божественной ночи и мешаешь нам спать? Или кто-нибудь из смертных отбирает у тебя стада или губит тебя мощью рук или обманом?» Великан Полифем заорал им в ответ из пещеры: «Друзья, кто меня губит обманом? Никто. Силой меня Никто не взял бы». На это они отрезали в ответ: «Если ты один и никто не нападает на тебя, боль твоя — неизбежная пагуба, посланная Зевесом. Обратись же с мольбою к своему отцу, царю Посейдону».

Они разошлись, а мое ретивое ликовало, что я смог провести их своей прекрасной хитроумной уловкой с обманным именем. Циклоп же стенал в запредельных муках. Он щупал руками вокруг, пока не нашел и не отвалил камень у входа. Затем он уселся у зева пещеры, растопырив пальцы, чтобы поймать тех, кто попытается улизнуть вместе с овцами. Таким уж дураком он меня считал: а я ломал голову, как бы выбраться и спасти себя и товарищей от погибели, ибо мы были и впрямь в пасти у смерти. Много планов и мыслей я перебрал, чтоб жизнь сберечь, но лучшим в конце концов я счел следующий ход. Некоторые бараны были рослой породы, огромные тонкорунные чудные звери почти пурпурного отлива шерсти. Я бесшумно связывал их по три поперек гибкими лыками, которыми была оплетена лежанка злого чудища. К среднему барану я привязывал человека, а бараны по бокам ограждали его от раскрытия. Выходило по три барана на каждого матроса, а для меня оставался вожак стада. Я схватил его, забился под его мохнатое брюхо и, собравшись с непреклонным мужеством, повис лицом кверху, обвив руки густым руном. Так мы ждали Зари с великим содроганием.

Чуть зарделось, бараны устремились на пастбище, но овцы еще крутились в своих загонах недоенные, с раздутыми от молока сосцами, и горестно поблеивали. Их владетель, вне себя от страшной боли, ощупывал спины проходивших мимо баранов. Тугоум и не подозревал, что под их рунистыми боками были привязаны люди. Последним на выход пошел вожак, напряженно ступая под весом шерсти и меня, строителя тонких козней. Мощный Полифем погладил его и сказал: «Милый баран, почему ты последним во стаде выходишь наружу? Доселе ты не отставал от других, но первым вольно вышагивал по ниве, щипал клевер и первым мчался к горным ручьям на водопой; а вечером, когда наступало время вернуться, ты первым поворачивал домой. А тут ты приходишь последним? Чуешь ли ты, что твой повелитель утратил зренье, что меня ослепил этот злодей с его жульнической командой, обессилив меня своим вином? Этот Никто, который, клянусь, еще не улизнул от смерти. Если бы только ты мог чувствовать, как я, и владел бы даром речи, ты бы сказал мне, где он затаился от моего гнева. Как бы я расшиб его мозги оземь и разбрызгал по всей пещере, чтобы облегчить сердце от мук, причиненных этим ничтожным Никто!»

Он нежно протолкнул барана сквозь выходное отверстие. Когда мы отдалились от пещеры и ее подворья, я отцепился, а затем освободил своих людей. Часто оглядываясь, мы погнали ногастое стадо, жирных матерых зверей вниз к кораблю, где вид наш порадовал товарищей при мысли о смерти, которой мы избежали. Они хотели было задержаться и оплакать павших, но я не допустил. Сурово я насупил брови, пресек их рыдания и резким жестом послал их вместо этого таскать гладкорунных животных на корабль и поскорее отваливать в открытое море. Они немедля оказались на борту на своих банках, лихо сели и загребли «на воду», так что море побледнело под взмахами их весел. Но когда мы отдалились от земли на расстояние окрика, я окликнул циклопа со злорадным презреньем: «Что же, циклоп, не судьба тебе была, или силенок не хватило пожрать всех спутников этого плюгавого человечка во мраке своей пещеры? Судьба обратила твою зловредность на тебя — в заслуженную кару за безбожие, за то, что посмел есть гостей у себя в доме. Зевес расквитался с тобой, и другие боги согласились с ним».

Мой крик еще ужаснее уязвил его сердце. Он сорвал макушку огромной горы и запустил ею в чернобортый корабль, но на волосок дал перелет. Скала почти шваркнула по румпелю. Море взгрудилось над местом, где она рухнула, и отдача приливной волной из глубин стремительно повлекла нас к земле, вплоть до самого берега. Я схватил длинную жердь и ею, как шестом, взял на укол, подав головой знак команде подналечь на весла, чтобы избежать катастрофы. Они напрягли спины и гребли, пока мы не отошли на вдвое дальнее, чем в прошлый раз, расстояние от берега. И здесь я бы еще раз поддразнил циклопа, но мои товарищи, каждый на свой лад, стали меня мягко разубеждать, протестуя: «Сорви-голова, зачем еще бесить этого свирепого монстра, который последним смертоносным броском так близко подогнал судно к берегу, что мы уже считали себя покойниками? Если бы он сейчас услышал наш шепот, он сокрушил бы наши головы и шпангоуты судна под тяжестью шершавой скалы, этот несравненный метатель». Так они взывали ко мне, но гордость моя не знала удержу. И я вновь пролил на него все злорадство сердца: «Циклоп, если спросят люди, как тебе так безобразно вырвали глаз, скажи, что Одиссей, сокрушитель городов, сделал это, сам сын Лаэрта, чей дом на Итаке».

Так я крикнул, и жалостно прозвучал его ответ: «О злосчастный день, что узрел исполнение старинного оракула. Жил с нами великий и добрый провидец, Телем, сын Эврима, знатного кобника; он провел всю жизнь меж нами, циклопами, занимаясь этим искусством. Он предрек, что по прошествии многих дней я потеряю свет очей от рук некоего Одиссея. С тех пор я всегда был настороже, ожидая прихода эдакого брызжущего силой гиганта, что грозно двинется на меня, а вместо этого появился жалкий плюгавый пигмей и украл мой глаз, замутив зельем мое соображение. Смотри, милый Одиссей, воротись ко мне и прими мое подношение гостю вкупе с божьей помощью и попутным ветром, а их я добуду для тебя у великого Потрясателя земли: ибо Посейдон слывет мне отцом, а я смею зваться его сыном. Он по милости своей исцелит мое увечие, чего не могут сделать другие блаженные боги и люди». — «Исцелит твое зрение! — крикнул я ему в ответ. — Никогда! Даже Потрясатель земли не сумеет это сделать. Дай мне Бог сил вырвать твою душу и самое жизнь и спустить тебя в Аид так же точно, как я это знаю!»

Но тут он возвел руки к звездной тверди и взмолился своему Господу, Посейдону: «Внемли мне, темнокудрый земледержец, коль и впрямь я твой сын, а ты мой породитель. Сделай, чтоб не вернулся домой этот Одиссей сын Лаэрта с Итаки. А коль суждено ему вновь узреть друзей в своем поместье, на отчизне, пусть прибудет туда запоздало и бессчастно, на чужом корабле, потеряв всю команду. И пусть дома поджидают его забота и горе». Так он взмолился, и темный бог внял ему. Затем исполин склонился к скале (куда больше прежней), раскрутил ее с неизмеримой силой и запустил в нас. И она упала совсем рядом, но на этот раз с недолетом, чуть-чуть не расплющив кормило. Море вздыбилось под махиной рухнувшего камня, и волна вскипела и понесла нас мористее, прямо к острову, где лежали мои прочие ладнопалубные суда, а команда тосковала рядом, что нас все нет. Мы закатили киль круто в песок и сошли на берег, гоня перед собой циклоповых овец. Их мы поделили, и я тщательно проверил, чтоб никто не остался без своей части добычи. Мне же воины поднесли в знак почета вожака, и я посвятил его Собирателю туч Зевесу, сыну Крона, Царю Вселенной. Ему я принес в огненную жертву отборные части бедер. Но Зевес презрел мою жертву и задумывал погубить мои стройные корабли и надежных соратников.

Наконец солнце стало спускаться над нами, а мы сидели, набивая животы невероятным обилием мяса и сладким вином. Когда солнце село и тени упали, мы легли на кромке воды почивать до розового рассвета зари, а тогда я поднял свой отряд и призвал отчаливать и пускаться в путь. Вскоре все поднялись на борт, сели на банки к веслам и вспенили море равномерными гребками. Грустным было наше отплытие, — затем, что потеряли мы часть дружины, и радостным — затем, что спасли свои души от смерти».

ЗАМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Песнь 6

Схерия — видимо, современный Корфу. Этого мнения придерживались и в древности (Фукидид, Страбон), и в новые времена (Берар, Шеван, Брадфорд). Тогда Одиссей уснул в устье реки Эрмонес, и там встретил Навзикаю. Город феакийцев находится в десяти километрах от этого места, на восточном побережье Корфу. Там стоят и двз порта с двух сторон перешейка — современная Гарица. Отсюда можно за один день доплыть до Итаки — расстояние около 70 миль (ПО км). Батлер и другие считают, что Схерия — это Сицилия, что маловероятно. Мы будем и впредь тщательно следить за географическим аспектом путешествий Одиссея, ибо им немало интересовались англичане тех лет, да и не только они — вспомним Генриха Шлимана, открывшего Трою. Огромную роль сыграла в те дни и книга, а точнее, четыре аккуратных тома ло-французски, напоминающих своей аппетитной пухлостью и графикой иллюстраций романы Жюля Верна, скажем, «Двадцать тысяч лье под водой» и «Дети капитана Гранта» с их старомодными картами и французским ученым шармом Паганеля, -«финикийцы и Одиссея» Виктора Берара. Берар видел в «Одиссее» Гомера — греческое переложение точных финикийских лоций Западного Средиземноморья, а в ее герое -финикийского мореплавателя. Под влиянием этой книги и решил Джойс принять гомерову схему, где главный герой — Блюм — странник-семит, а поэт — Стивен Дедалус, «новый грек» (ничего общего с «новыми русскими», зачастую семитами).

Сероглазая — стандартный эпитет Афины, означавший в древности «совоокая», — ее часто изображали с головой совы (как волоокую Геру — с головой коровы), а в более поздние времена и попросту как сову.

Навзикая — (Наусикаа) — в интерпретации Батлера, она и есть автор «Одиссеи». Она, бесспорно, слышит все рассказы Одиссея. Ее имя, как и прочие имена феакийцев, связано с морем и значит «славная кораблями», «превосходная в корабельном деле».

Мать сучила нить: в гомеровские времена (8-й век) уже забылась роскошь дворцов микенской эпохи и троянской войны (12 век), и поэтому царицы тех времен у Гомера занимаются будничными работами, стиркой, пряжей, как ахеянки. Это анахронизм, как «Иван Грозный схватил трубку телефона». Но анахронизмы у Гомера и его перевод­чиков — тема сложная, поскольку автор «Одиссеи» жил через много сот лет после описываемых событий и в другой культуре. Ср. с «Сагой о Фритьофе» Тегнера или с «Русланом и Людмилой» Пушкина — поэмами 19 века о событиях 70-го. Сейчас мы знаем некоторые вещи о микенской культуре, которых не знал и автор «Одиссеи», но значит ли это, что мы можем попытаться исправить его анахронизмы?

Стирка: сказочника Шарля Перро ужасно бесило то, что царицы и принцессы Гомера занимаются такими «подлыми» делами. Не нравилось ему и его современникам 17-го века и то, что феакийская молодежь бегает на танцульки в чистых рубашках.

Обнять колени: образное выражение в русской речи («Который раз, обняв твои колени, произносил я горестные пени»), но обычная поза просителя в древней Греции. Проситель обнимал колени просимого одной рукой, а другой касался его подбородка. Просителя могли и оттолкнуть — как в военных сценах «Илиады».

Служанки разбежались — приняли его за пирата.

Речь Одиссея перед Навзикаей: he puts it with shove, как говорят англичане, если лесть — то надежная. Малколм Уилкок, современный английский комментатор Гомера, говорит об Одиссее: из всех греков он надежнее всех мог выполнить любое ответственное дело — и тут он это доказывает. (Не впервые — его посылают уговорить Ахилла, он придумывает прием с троянским конем и т.д.). Он настолько осторожен, что даже не упоминает о Детях как результате счастливого брака — чтобы не смутить деву.

Дерек Уолкот, Нобелевский лауреат 1992 года, так описывает встречу Одиссея с Навзикаей в своей пьесе («Одиссея», Лондон, 1994): Она говорит Одиссею при встрече: Сейчас, небось, полезешь обнимать мои колени. Нет? Давай, валяй! Ну, хотя бы подумай!

—   Нет.

—   Или заговоришь о моих глазах, подобных морской воде на отмелях, и розовых раковинах моих ушей.

—  Нимфа, я скажу не более того, что позволяет моя нагота.

—  Почему?

—  Между нами пропасть, девочка. Годы! Ты скоро станешь чьей-то женой.

—  Твоей?

— Нет. Я слишком стар. Вдобавок, у меня уже есть жена.

—  Слишком стар? С таким здоровым телом? Старый — это вот так (изображает дряхлого старика).

—  Ты — отрада старика… Я все потерял.

—  Мы все найдем, обещаю. Я — настоящая принцесса.

Юный побег пальмы — на самом деле в юности они короткие и толстые, и только с годами становятся стройными. На Делосе была пальма, в тени которой Лето родила Артемиду и Аполлона. Коран рассказывает о пальме, в тени которой Мария родила Христа, — это дерево указывают в Вифлееме.

Двойной порт — такой же есть и в старой Смирне, Мелии, Милете и т.д. Насыпь и дорога к городу — как в Тире, или еще ближе — как в цитадели Кесарии.

Паллада — Паллас по-гречески — возможно, транслитерация семитского Баалат (בעלת) — Госпожа.

Песнь 7

Венок тумана — Так спасся Иисус от гнева назаретян — окруженный венком тумана.

Сероглазая и богиня — английская конструкция, наподобие sweet and sixteen — милая и шестнадцатилетняя. По-русски недопустима, но жаль было терять.

Масло не протекает — видимо, идет речь о способе отбеливания ткани, принятом в микенском быту.

Сад Алкиноя — пародирован Джойсом в главе «Циклоп», в описании дублинского рынка: «Под дуновением ласкающих зефиров с запада и с востока могучие деревья колышут свое первосортное лиственное убранство, кедры ливанские и благовонные сикоморы, платан вознесшийся и целительный эвкалипт, и прочие украшения древесного мира, коими земля эта щедро наделена. Там прелестные девы, усевшись у подножья прелестных дерев, напевают прелестнейшие мелодии, забавляясь всякими прелестны­ми вещицами, как-то золотыми слитками и серебряными рыбками, бочками сельди и полными неводами угрей, корзинами мальков трески и лосося, багряными дарами моря и шаловливыми букашками. На исполинских колесницах туда подвозят плоды полей, мешки капусты, полные отборных кочанов простой и цветной и брюссельской и кольраби, вороха шпината и красные зеленые желтые смуглые розоватые сладкие крупные кислые зрелые пушистые яблоки» и т.д.

Сидеть в золе очага — очаг — место домашних богов, а сидение на полу в золе — признак униженности, покорности, траура.

Песнь 8

Убийца Аргуса (Аргеифонт)- по легенде, ревнивая Гера поставила великана Аргуса караулить Ио от Зевса, и Гермес убил его, но Уилкок считает, что древний смысл слова утерян.

Хохот Богов — тема японского фольклора и эпоса. В «Коджики» рассказывается, что богиня Солнца обиделась, скрылась в пещере и перестала светить людям. Тогда на собрании богов заголилась богиня Узуме и боги расхохотались. Смех десяти тысяч богов заинтриговал богиню, она выглянула из пещеры, тут ее и вытащили наружу. Так и здесь — нагота вызвает смех.

Высокие троны — в «Циклопе» Джойса «племя могучих и отважных героев (англичане), что правят морями и восседают на высоких алебастровых тронах (унитазах), безмолв­ные, словно бессмертные боги».

Песнь 9

В IX песни Одиссей рассказывает о своих приключениях феакийцам — царю Апкиною, царице Арете, Навзикае и прочей знати. Еще вчера принцесса Навзикая встретила Одиссея на берегу, голого, грязного и изнеможденного. После трех недель в открытом море Одиссей казался старым бродягой, несмотря на косметику, наведенную Афиной. Поэтому он старается произвести как можно более благоприятное впечатление на царя и знать — ему нужно, чтобы ему поверили.

Страна киконов — южное побережье Фракии напротив острова Самофракии. Киконы были союзниками троянцев, Исмарус (сегодняшний Александрополис) славился своим богатством и хорошим вином, иными словами, разграбить его стоило.

К берегу — эти слова книги вызвали много споров. На них ссылаются все, считающие, что автор «Одиссеи» был несведущ в мореплавании. Ведь в наши дни в бурю корабли отходят от берега, а не плывут к нему. Но Брадфорд считает, что корабли времен Одиссея не могли выдержать бури в море и моряки должны были пристать к берегу, найти бухту или мыс и вытащить суда на сушу.

Течение — обычное течение с севера на юг, мешающее обогнуть мыс Малеа и взять курс на Итаку. На этот раз оно неслось с особой силой.

Лотофаги — по Страбону и Берару, жили на острове Джерба у берегов Туниса. Многие считают, что Лотос — гашиш или другой подобный наркотик. В особенности прибавляет этому вероятность описание «ломки», «абстяги» одиссеевых моряков — их пришлось привязывать к банкам, они рыдали и молили о лотосе. Это согласуется и с идеей Берара о прото-Одиссее — лоции, «Настольной книге мореплавателя по Западному Средиземноморью». В книгах такого рода и в наши дни в начале помещают предупреждение морякам об опасности, грозящей в незнакомых портах, — наркотики (лотофаги), женщины (Цирцея), драчуны (циклопы).

Земля циклопов — о циклопах читатели Гомера слыхали с малолетства, поэтому поэт даже не упоминает, что у циклопов — только один глаз во лбу. Комментаторы-символисты считают, что циклоп — это, в сущности, вулкан. Географы располагают страну циклопов в Сицилии или около Неаполя. Окрестности Этны на восточном берегу Сицилии были первым выбором ученых для определения местоположения страны циклопов. По мнению Брэдфорда (Ulysses Found London, 1963), Одиссей приплыл к южному берегу Сицилии, между Марсалой и Трапани, где люди и в наши дни «высокомерны и неправедны» (или «яростны и нецивилизованы», по Брэдфорду). Виктор Берар, произведший огромное впечатление на Джойса, считал, что страна циклопов — не Сицилия, а Неаполитанский залив, район вулкана Сольфатарэ, где лежит маленький остров Нисидэ. Берар нашел и пещеру, соответствующую описаниям Гомера.

Плодородный остров — по Брадфорду, это Фавиньяна, в четырех милях от побережья Сицилии, а в классические времена она так и называлась — Козий остров, Эгуза. Тогда место высадки Одиссея — нынешняя Кала Гранде. Здесь часто бывают туманы. Родника Брадфорд не нашел, но за три тысячи лет он мог и иссякнуть.

Гнутые луки — у ахейцев были луки с двумя изгибами, а не прямые; размером они были невелики и натягивали их, доводя хвост стрелы до подбородка, а не до плеча.

Выбрать кабельтовы — корабль стоял на якоре, но вместо железного якоря ахейцы — как и в наши дни на малых судах — использовали тяжелый камень, который не так жалко потерять, если он зацепится за дно.

Ближайший берег — Батлер видит пещеру в 4 милях к северу от Трапани, где ее и сегодня показывают туристам. Брадфорд предпочитает другую пещеру, чуть к югу от Трапани.

Вино Марона — читателя удивит, что вино смешивали в пропорции 1:20 с водой. Мы знаем вина древней Греции: мы находим их в погребальных пещерах в закрытых сосудах. Они не были похожи на наши вина, но, скорее, на безудержную фантазию Венедикта Ерофеева (см. описание коктейля «Слеза комсомолки» в повести «Москва-Петушки») или на идею «Рижского бальзама», доведенную до предела безумия. В них добавляли мед, травы, мирт, тмин, морскую воду и доводили до плотности концентрата: сладкого густого сиропа. Пить их неразбавленными было невозможно [о винах пишет Филипп Диоле («4000 лет под водой»)].

Марон — типичное семитское арамейское имя, распространенное вплоть до недавнего времени на побережье Ливана и Сирии, производное от «мар» — «господин».

Мои моряки обратились с просьбой — здесь мы сталкиваемся с подспудным осуждением Одиссея. Хотя все матросы требуют схватить добычу и удрать подальше, Одиссей готов рискнуть — чтобы получить гостевой дар или из любопытства. Он рискует — и не только собой, но и своими матросами.

— Что ж, — молвил Зыков, — я предполагаю,

Что Одиссей не первоклассный вождь.

Себя сберег он для жены и славы,

А всех матросов начисто сгубил.

— Да, — подтвердил матрос, — братва погибла.

— говорит герой Луговского («Середина века»).

Мясо — молоком. Для пастушеских народов (в частности, для религиозных евреев) — дикий обычай.

Камень, закрывающий дверь пещеры — пастухи и сегодня зачастую держат скот в пещерах в странах Средиземноморья, и такой была и пещера Рождества в Вифлееме, где дева Мария родила Иисуса «между ослом и волом» (ослом и волом запряг Одиссей свой плуг, пытаясь уклониться от похода на Трою. Роберт Грейвс указывает, что осел и вол -символы лета и зимы). Наличие камня у входа напоминает скорее о погребальных пещерах, которые почти всегда закрывались огромным камнем. Мария Магдалина, подобно Улиссу, не знает, как откатить камень от устья пещеры, чтобы умастить мирром тело распятого Христа.

Никто — замечательное имя, взятое Одиссеем, многократно звучало в последующей поэзии. «Я врач глазной, зовусь Никто, снимаю бельмо исполинам» (Гейне). Более тонко вводит образ Никто Эдуард Лимонов, в своих лучших стихах парижского цикла «Баллада парка Лобо».

Девушка с толстым хорошим бедром

Занята длинным хорошим письмом

В парк вдруг заходит печальный Никто

Член показать из пальто.

…Перестановкой света и туч

От Нотр-Дама протянет нам луч

Мы уцепились… И вот на пальто

Кончил за всех нас Никто…

Fro Никто — не только Улисс Гомера, но и Улисс Джойса, который (в главе «Навзикая») тоже оказывается в парке и «кончает за нас на пальто». По-гречески Никто — Одеис, не так уж далеко от «Одисеус», и эта игра слов пропадает у Лоурейса, как и у других переводчиков.

Скала рухнула — рухнувшие скалы можно увидеть и по сей день — это скалы Формика к югу от Трапани, если принимать гору Эрике за жилище циклопа. Если же предпочесть Этну и восточное побережье Сицилии, тогда это скалы Фараглиони.