СЛОВО, ГОЛОС, ОБРАЗ
Как известно, запрет на идолопоклонство в Пятикнижии обосновывается следующим пассажем: «И говорил Господь вам из среды огня: голос слов вы слышали, но образа не видели, только голос» (Второзаконие, 4:12). Посему и нельзя изображать и поклоняться изображениям.
Казалось бы, все ясно и привычно, но, если вдуматься, картина получается весьма странная: голос слышен, но говорящий не виден. Голос идет как бы ниоткуда, источник его в принципе не подлежит фиксации, а нарушение этого запрета и есть тот Главный Грех, с которым борется данная религиозная система. Кроме того, в эпоху, о которой идет речь (то есть на протяжении всей человеческой истории за исключением последней сотни лет), такая ситуация просто невозможна в обычной жизни: всякое устное высказывание обязательно принадлежит собеседнику, который не только слышен, но и виден. Это сейчас мы уже привыкли к голосу без образа, вещающему «из среды» громкоговорителя, и появление такого рода механических средств, безусловно, кладет начало культурной революции, истинный масштаб которой для нас пока непредставим.
Во времена же пророка Моисея, так же, как во времена Моисея Маймонида или Мозеса Мендельсона, единственной формой речи без говорящего было письмо. Говорящий как бы скрыт за последовательностью условных знаков, обозначающих, но не изображающих. Кроме того, подобно «бездеятельному богу» (deus otiosus) архаических религий, раз сказав и зафиксировав свое слово, он ничего уже не может изменить и не в состоянии даже проконтролировать, в чьи руки попадет его детище. Основатель деконструктивизма Жак Деррида еще в шестидесятые годы писал о фундаментальном недоверии к письму, на котором зиждется западная культура со времен Древней Греции. Еще Платону было известно, что всякое слово имеет отца — говорящего, который несет за него ответственность и готов защитить, если что. Ну, а слово письменное — это сын-»безотцовщина», отдающийся каждому встречному и всем твердящий одно и то же! В этом «дыме без огня» скрыта некая дьявольщина, потенциальный обман, и западная культура осознанно или неосознанно стремится к ситуации «прямой и честной» устной речи, когда говорящий находится в пределах досягаемости. Утопическим идеалом здесь выступает Парусия — второе пришествие Христа, буквально — Присутствие. Эту «странную любовь» к устной речи Жак Деррида назвал логоцентризмом или «метафизикой присутствия».
Логоцентризм лежит в основе и платоновского страха перед письмом, и христианского противопоставления убивающей буквы животворящему Духу, и руссоизма с его идеалом маленькой общины, где каждого можно найти и окликнуть… Безусловно, агрессивно логоцентрична и историко- филологическая практика нового времени с ее навязчивым желанием разобраться, что стоит «за текстом», как было «на самом деле» и чего хотел сказать автор данным художественным произведением. По существу, филологию можно рассматривать как своеобразное изгнание духов, попытку стряхнуть с себя дьявольщину письма, реконструируя ситуацию создания текста. Таким образом письменное высказывание как бы «расколдовывается» и превращается в устное. Историко-филологическая наука — вещь, конечно, ценная и полезная, однако не секрет, что жрецы соответствующих культов доходят порой до полного абсурда в попытке построить «биографию насморка», когда изучение Пушкина подменяется изучением его дуэли (Ю.Тынянов), а на основании трех слов в сомнительном эпилоге поэмы Руставели пишутся монографии о предполагаемом месте рождения поэта. Массовая историко- филологическая продукция (именно как массовая продукция) угнетает произвольностью выводов и обилием бесплодных споров — к тому же, когда речь идет об авторах, чья биография нам более или менее известна, непрошенное любопытство к подробностям чужой и давно прошедшей жизни выглядит подозрительно и в этическом плане.
Историко-филологического искуса не избежала и наука о Библии. Сформировавшаяся сто с лишним лет назад классическая библейская критика не удовлетворилась блестящими наблюдениями над текстом, а попыталась реконструировать его историю — вывести библейское повествование из нескольких «источников», связав каждый с определенной средой и эпохой создания. Естественно, такой подход был встречен в штыки традиционными верующими, всегда имевшими свои ответы на вопросы «что, где, когда». Одновременно яростно спорили между собой и сами библейские критики, в условиях явно недостаточной информированности пытаясь определить « родословную» каждого стиха и полустишия… Впрочем, с той поры и в самой библеистике немало воды утекло, накоплена огромная лингвистическая и археологическая информация, и в части выводов картина, рисуемая библейской наукой сегодня, не слишком похожа на ту, что представлялась основоположникам. Более того, нынешняя библеистика меньше, чем раньше, интересуется предполагаемой историей текста и в большей степени склонна анализировать его как некоторую готовую данность.
…Если западная культура логоцентрична, то традиционная еврейская культура может быть названа текстоцентрической. Тора предшествует миру, сотворенному с помощью букв, и автора называют по его писаниям. Если, читая «Войну и мир», я говорю, что читаю Толстого, то традиционный еврей в данном случае сказал бы, что «Война и мир» проживал в Ясной Поляне. Поразительно, что греческое слово «история» и еврейское «мидраш» обозначают одно и то же, а именно «расследование»! В обоих случаях все начинается с текста. Но если в одном случае из мира сомнительных значков стремятся поскорее вырваться на вольный воздух, где рубятся воины, пируют цари и бушуют толпы на площадях, то в другом происходит углубление в сам текст и, кажется, буквы и слова выстраиваются по-новому, создавая неожиданные и невероятные смыслы.
«История» в привычном для нас понимании существует и у евреев, но, как отмечал И.-Х.Иерушалми, если греки начали традицию истории как эмпирической науки, то евреи — традицию осмысления исторического потока: сама последовательность событий, происходящих с народом, становится текстом, требующим интерпретации. Впоследствии эта интерпретация в свою очередь превращается в Текст, и раввины талмудической эпохи уже могут себе позволить не сочинять хроник, а лишь толковать Писание.
Таким образом, лишь в эпоху Талмуда еврейская культура становится последовательно текстоцентрической, решительно контрастирующей с европейским логоцентризмом. Но есть еще одна оппозиция: со времен Эриха Ауэрбаха известно, что еврейская культура — культура слуха, тогда как греческая — культура зрения. Специально объяснять тут ничего не нужно: евреи у горы Синай слышали голос, не видя образа, и потому им запрещено изображать Бога, а греки только и делали, что описывали да изображали. Классический пример, приводимый Ауэрбахом: Гомер в мельчайших подробностях описывает возвращение Одиссея на Итаку, так что мы все это видим воочию, тогда как библейский рассказ об испытании Авраама лаконичен до загадочности, и центральную роль в нем играет повелевающий Голос.
Можно показать, что здесь речь идет, по существу, об одной и той же оппозиции. Роману Якобсону принадлежит следующее наблюдение: зрительный образ автоматически отождествляется со своим источником, тогда как звук воспринимается достаточно автономно. Мы слышим звук заводящегося автомобиля, но видим не «образ заводящегося автомобиля», а сам автомобиль! Более того, мы довольно спокойно относимся и к звуку, происхождение которого нам неясно. Не случайно испокон веков существует музыка — « чистый звук», а абстрактная живопись появилась сравнительно недавно и доступна достаточно малому числу людей.
Парадоксальным образом, устная речь (вроде бы, «звук») трудно представима без своего источника, чем похожа на изображение. С другой стороны, письменный текст — «безотцовщина», хотя и воспринимается зрением, сравнительно автономен, подобно звуку. (Много ли мы думаем об источнике шумов, несущихся со двора, или об авторе призыва «Не курить, не плевать?»)
Этот парадокс был прекрасно уловлен каббалистами: в книге «Зоар» Письменная Тора носит название Голос, тогда как Устная Тора — ее интерпретация — ассоциируется со словами. Примечательно также, что сфира « малхут», по чьему «ведомству» идет Устная Тора, связывается с Луной и ночью — древнейшими символами, в других культурах ассоциируемыми с письменностью.
Итак, Письменная Тора, полученная на Синае, — это чистый Голос или чистое Письмо, что одно и то же. Устное слово или образ отодвигаются в область интерпретаций и конкретизаций. Будучи последовательными текстоцентриками, мы неизбежно придем к выводу, в свое время сформулированному Гершомом Шолемом. Для него откровение «обладает значимостью, но не значением» (was Geltung hat, aber keine Bedeutung). Иными словами, Голос — это коммуникация в чистом виде, ощущение обязательства до его конкретизации в форме обязанностей. Собственно обязанности, «мицвот», суть уже прочтение, и принадлежат они Устной Торе, то есть Торе, живущей на устах народа Израиля.
Читатель (в особенности — ортодоксальный) без труда заметит, что автор данного текста забрел на некое минное поле. Это, безусловно, так, и в завершение статьи автор собирается сделать еще несколько шагов по этой опасной территории.
Странный заповедник логоцентризма мы находим там, где влияния Европы, казалось бы, меньше всего, — в еврейском религиозном фундаментализме. Вопреки утверждениям сторонников данного направления мысли, современный еврейский фундаментализм отнюдь не тождествен иудаизму прежних веков — просто потому, что коренным образом изменился культурный контекст. Так, прежде исторические или, если хотите, мифологические элементы еврейского наследия представлялись чем-то само собой разумеющимся. Еврею не нужно было, бия себя в грудь, доказывать, что Тора и правда дана на горе Синай, поскольку никто и не собирался этого оспаривать. Сейчас же складывается ситуация, когда все больше энергии уходит на защиту вещей, которыми евреи никогда особо не интересовались, — достоверности той или иной исторической детали. Это христиане, если Христос не воскрес, становятся несчастнейшими из человеков; у нас же достаточно взглянуть, с какой великолепной вольностью, граничащей с безразличием, мудрецы Талмуда относились к конкретным обстоятельствам дарования Торы… Заботы насчет того, «кто, где, когда», суть заботы логоцентрические, историко- филологические, и имеет смысл передать их филологам. Право же, есть на свете вопросы и поважнее.
