Р… КАК В СЛОВЕ «РАЙ»
Что для одних случайность, для других — игры Божьи.
У выдающегося еврейского философа Франца Розенцвейга было два собеседника-оппонента — еврей-христианин Розеншток и ортодокс Розенгейм.
Писал как-то Розенцвейг Розенгейму примерно следующее. Религиозные люди, нуждающиеся в буквальной вере в Синайское Откровение, и религиозные люди, без такой веры обходящиеся, друг друга понять не могут. В лучшем случае тут возможно взаимное уважение.
Например, в трудах ученых библеистов встречается весьма почтенный персонаж, обозначаемый буквой R. По мнению сторонников библейской критики, он обработал не дошедшие до нас, но реконструируемые «источники» и скомпоновал из них нынешний текст Пятикнижия. Так вот, говорит Розенцвейг, для кого-то R — это «редактор», для нас же — «рабейну», Учитель наш (титул, который мудрецы Талмуда прилагали к Моисею). Иными словами, библейский текст, которым мы располагаем, есть данность, является священным в его нынешнем виде, и нас не интересует, откуда он взялся и каким путем формировался.
Основатель структурализма Фердинанд де Соссюр, провозгласивший, что любое состояние языка можно изучать независимо от его истории, умер за пару лет до того. Виктор Шкловский, создатель русской формальной школы, «оторвавшей» изучение литературы от истории культуры и общества, управлял броневиком и потихоньку подбирался к главному своему труду — «Теории прозы».
Франц Розенцвейг, безусловно, был человеком своего времени. Однако в библеистике -области знания достаточно провинциальной — новые времена наступили с опозданием. Только в шестидесятые годы заявил о себе подход, впитавший немало и от структурализма, и от русского формализма, и от американской «новой критики». Среди его пионеров были блистательные тель-авивцы Менахем Пери и Меир Штернберг и американский еврей Роберт Алтер. Пери и Штернберг еще в конце шестидесятых годов поразили ученый мир статьей «Царь глазами иронии», где показали, что история царя Давида, Батшевы и ее несчастного мужа Урии полна пробелов и допускает более одного прочтения. Новый подход относился к Библии как к литературе и занимался только формой наличного текста, игнорируя его предполагаемое происхождение. Для этого подхода важно не «откуда взялось», а «как построено». В этом смысле он оказался почти полностью приемлемым даже для очень ортодоксальных евреев.
Между «обычной» библейской критикой и подходом Пери — Штернберга, безусловно, возможны гибриды. В этом контексте достоин упоминания американо-еврейский исследователь Джоэль Розенберг (тот же корень, та же начальная согласная!). В 1986 году вышла в свет его книга King and Kin («Царь и родство»). Для Розенберга крайне важно, что, несмотря на обилие источников (автор склоняется к мнению об их устном характере), дошедший до нас текст представляет собой безусловное единство и организован согласно четким композиционным принципам.
В книге особое внимание уделяется палиндромическому принципу организации текста -многие библейские рассказы и циклы, как выясняется, строго зеркально симметричны, т.е. организованы как палиндром. Это относится и к рассказу об изгнании из рая, и к циклу историй об Аврааме, и к странствиям Иакова и Моисея… Первая глава книги называется «Изгнание из рая — туда и обратно» и весьма остроумно снабжена двумя эпиграфами. Один заимствован из мишнаитского трактата Авот: «Верти ее и верти, ибо все в ней». Другой — популярный английский палиндром: Madam, I’m Adam («Мадам, я Адам»).
И правда, если в качестве текста взять отрывок от четвертого стиха второй главы книги Бытия до первого стиха четвертой его главы, то зеркальная симметрия мотивов практически абсолютна. Самое начало нашего отрывка: «Вот порождения земли и неба…», самый конец: «И Адам познал Еву, жену свою; и она зачала и родила Каина…» -то есть, опять-таки, некое «порождение». Далее, по ходу текста: «человека не было для возделывания земли», человек создается (из земли) и помещается в рай. В конце этому соответствует изгнание из рая, «чтобы возделывал землю, из которой он взят». Запрету на поедание плодов от известного дерева и угрозе смерти зеркально противолежит проклятие Адама, напоминание о запрете и самый настоящий смертный приговор («ибо прах ты и в прах возвратишься»). Созданию зверей и «помощника соответствующего» — проклятие жены и змея. Наконец, вокруг композиционного центра нашего рассказа — нарушения запрета — расположены беседа со змеем и «прозрение» с последовавшим бегством. Здесь наблюдается внутритекстовая перекличка явно иронического свойства: «и откроются глаза ваши, и будете, как божественные, знающие добро и зло» — «и открылись глаза их обоих, и узнали, что наги они…»
Естественно, приведенное наблюдение требует интерпретации. Для этой цели Розенберг делит все мотивы в рассказе на нарративные и этиологические, т.е. на чисто повествовательные и на объясняющие нынешнее положение вещей (этиологическая функция — одна из основных в любом мифе). В нашем отрывке — два места концентрации этиологических мотивов, причем они расположены симметрично по отношению к композиционному центру. Это создание животных и женщины — и проклятия. Розенберг полагает, что высказывания такого рода существовали еще до создания нашего текста в виде народных изречений: «нехорошо человеку быть одному», «покинет человек отца своего и мать свою…», «прах ты и в прах обратишься». По существу эти высказывания моделируют жизненный путь человека: он покидает отца и мать и соединяется с «помощником соответствующим», но в конце концов обращается в прах. Собственно, Адам взят непосредственно из праха земного, который и служит ему «отцом и матерью» (согласно позднейшему мидрашу, прах — мужское начало, земля — женское начало). Иными словами, его путь выглядит следующим образом: прах — область вне рая — рай — область вне рая — прах. Это вполне симметричный, «палиндромический» маршрут, напоминающий маршруты Иакова (к Лавану и обратно) и Моисея (в Мидиан и обратно). Кстати, заметим, что все три персонажа в «срединных» местах женились…
Отметим еще одну деталь. Действующие лица и предметы нашего рассказа четко делятся на несколько категорий: неодушевленный мир (прах, земля), растения (древо познания добра и зла), животные (Змей), люди, «божественные» (Господь Бог). В акте соблазнения участвуют люди, один представитель животного царства, один представитель растительного царства — и «прах земной» как следствие всей этой истории.
Сотворение женщины — момент «видового самосознания» человека: не найдя себе помощника среди животных, он объявляет, что «на сей раз это кость от кости моей и плоть от плоти моей». Зеркально симметричны ему проклятия, устанавливающие иерархические и более чем напряженные отношения между мужчиной и женщиной и между людьми и животным миром. (Изготовление «опоясаний» из веток и одежд из звериных шкур относится сюда же: отныне растения и животные служат человеку в мертвом виде).
Здесь рассказ об изгнании из рая вполне естественно вписывается в культурный контекст древнего Ближнего Востока: в эпосе о Гильгамеше городская блудница отрывает Энкиду от животного царства и «делает человеком»; впоследствии животное царство мстит за похищение его хранителя Энкиду и в лице водяного змея крадет у Гильгамеша растение, обеспечивающее бессмертие. Умирая, Энкиду проклинает женщину, ставшую началом всех зол. Здесь неожиданно подтверждается традиционная иудейская интерпретация, видящая в ответе Адама в ходе «разбирательства» жалобу на женщину. Одновременно сам акт соблазнения выглядит местью животного мира (или, то же самое, животного начала в человеке) двуногим «ренегатам».
Безусловно, есть принципиальная разница между языческим мессопотамским мифом и монотеистическим рассказом об изгнании из рая. Тем не менее, нельзя не поразиться, до какой степени Тора, по выражению рабби Ишмаэля, «говорит языком людей», причем людей непривычной для нас культуры. И в очередной раз удивляешься и восхищаешься неотделимостью прямого смысла текста от его формы и невозможностью полностью выразить «идейное содержание» библейского отрывка нашей прозаической речью. Неисчерпаемость и непостижимость Библии — вот для меня главный урок розенберговского анализа.
