ВЛАДИМИР ЯКОВЛЕВ: ЖИЗНЬ — ЭТО ДИКТАТУРА КРАСНОГО

Наталья Шмелькова

Владимир Яковлев — один из ведущих художников второго русского авангарда — находился в тени последние двадцать пет. Шумная слава родства не помнящих новых героев оттеснила на задний план имя этого выдающегося художника. Израиль стал чуть пи не единственным местом, где работы Яковлева регулярно экспонировались на важных выставках, и из Израиля же работы Яковлева пришли на две самые важные европейские выставки («Русский авангард» в музее Людвига, 1993 и «Европа, Европа» в Кунстхаппе Бонна, 1994). Как всегда, признание Европы привело к окончательному признанию Яковлева на его родине. Среди многих материалов, опубликованных за последнее время (как печатных, так и телевизионных), самым уникальным явилось интервью с Яковлевым, взятое Н.Шмельковой для газеты «Сегодня». Тексты такого уровня остаются в истории культуры, и нам важно, чтобы наш читатель не пропустил его в ежедневной газете.

М. Гробман

— Володя, вот ты, как и многие неофициальные художники 60-х, не получил никакого формального художественного образования. И все же, кто на тебя оказывал влияние? Кто твои учителя?

— Трудно сказать. Мне ведь никто никогда не показывал, как и что надо делать. Я как бы все сам изобретал. Я коллекционировал фотографии, вместо обеда покупал цветные репродукции, потому что искусство очень любил. (Я уже тогда зарабаты вал в издател ьстве «Искусство»).

— А когда ты написал свою первую картину?

—  В 1957 году, ташистскую, акварелью. На Всемирном фестивале молодежи и студентов в Парке культуры мне очень понравилась ташистская работа одного американского художника, написанная маслом. Я еще тогда ничего не понимал в живописи. Но на фестивале я познакомился с Василием Яковлевичем Ситниковым, и он мне ее объяснил. Потом я часто бывал у него дома на Лубянке, смотрел его работы.

— А когда ты начал писать свои пуантели?

—  Пуантель я попробовал в 1958 году. Получилась очень красивая декоративная вещь. Не знаю, где она сейчас.

— Твои пуантели замечательные. Особенно мне нравится серия «Портрет ветра».

— Пуантели — это все мои уколы.

— А как ты относишься к абстрактной живописи?

— Сначала я смеялся над абстракцией. Мне казалось, что ее писать каждый может. Но потом стало интересно, после фестиваля в пятьдесят седьмом году. А вообще абстракции не люблю, хоть и делаю. Деваться от нее некуда. Делаю, когда устаю от конкретного.

— Володя, в твоем творчестве столько периодов! К какому же все-таки направлению в целом ты себя как художника относишь?

— В целом я художник «Портрета ветра» и цветов. И все. Как жаль, что Иосиф Пастернак назвал свой фильм о 60-х «Черный квадрат», а не «Портрет ветра». Это название для фильма красивее, лучше звучит.

— К вопросу о «Черном квадрате». Тебе нравится эта картина Малевича?

—  Квадрат — это не живопись. Квадрат статичен, монументален и архитектурен. А живопись передает движение.

— А какой твой любимый цвет?

— Тот, который не болит.

— Это какой же?

—  Красный и зеленый. Особенно красный.

— А какими красками ты больше всего любишь писать?

—  Больше всего — французской гуашью. Она такая бархатистая, и я к ней привык. Потом маслом, но оно дорого стоит и долго сохнет. Темперу люблю меньше. Пишу акварелью. Как я люблю, когда бумага и краска сливаются воедино! Ты знаешь, у меня в жизни были такие моменты, когда я от одного вида красок испытывал страшное волнение. Помню, мне как-то принесли акварель… Я заранее знал, что у меня не получится то, что есть в самой краске, то, что я в ней увидел. Особенно в красной, У меня от волнения внутри все пылало!

— Кто первые покупатели твоих картин?

— Первыми работы покупали Саша Васильев, Андрей Волконский, академик Юрий Николаевич Робот-нов, Валентин Валентинович Новожилов — ленинградский ученый и коллекционер живописи. Очень много работ есть у Миши Гробмана — и даже прядь волос, которые он взял из Ганнушкина.

— А когда ты познакомился с Георгием Дионисовичем Костаки и приобретал ли он для своей коллекции твои картины?

—  Я познакомился с ним, когда мне было 15 лет. Я тогда работал в издательстве «Искусство», был учеником фотолаборанта. Работ моих у Костаки много. Он требовал в картинах плоскостности, чтобы не было объема, фактуры. Говорил, что все остальное не модно. А вообще художником он меня, кажется, не считал. Он был помешан на Анатолии Звереве.

— А твое отношение к Звереву?

—  Я всегда его очень любил и как художника, и как человека. Он удивительно умел передавать движение, и во всех его работах есть экспрессионизм. Некоторые сравнивают его с Ван Гогом, кому-то он напоминает Фонвизина, а мне Зверев напоминает только Зверева. Это был очень большой художник, которому было очень тяжело. Как художник он намного сильнее меня. Во всяком случае, мне всегда так казалось. Одно время я даже пробовал ему подражать.

— Володя, мне очень интересно твое отношение к художникам-концептуалистам, например, к Илье Кабакову, Эрику Булатову.

—  В картинах Кабакова я ничего не понимаю, а у Булатова мне нравится только его ранний период. В 1958 году я как-то был у него в мастерской на Маяковке. Помню замечательную его картину — красный гранат на табуретке. Она была небольшого формата и написана на холсте. Замечательная работа! Уже тогда он был совершенно сложившимся художником. И зачем он начал заниматься этим концептуализмом?

— А     твое     отношение     к сюрреализму? Например, к творчеству Дали?

—  У него я помню только «Горящего жирафа». Тяжелая очень вещь, но музыка в ней есть. Хороший, конечно, художник, но сюр не люблю.

— А кто тебе из западных художников особенно нравится?

— Очень люблю Модильяни. В его искусстве никогда ничего не было пьяного, хоть сам он и пил.

— А Пикассо любишь?

— Люблю. Особенно его картину «Герника».  Около  нее я  плакал. Сильный, конечно, мастер, но есть у него и слабые вещи, впрочем, как и у всякого художника.

— Ты говорил, что раньше часто посещал Третьяковку. Кого из художников, выставленных в ней, ты особенно любишь?

—  Очень люблю Малявина. Это

художник, который выразил себя до конца. Сильнее того, что он сделал, он уже сделать не мог. Он удивительно передавал движение красного цвета — вихрь сарафанов русских женщин. Его картины заряжены необыкновенной энергией. Это глупо, наверное, но он напоминает мне Зверева. Не рисунком, конечно, а как человек.

— Откуда же ты знаешь его как человека?

— Я видел его автопортрет с черной бородой, когда ему было двадцать лет.

— И у кого же ты видел этот автопортрет?

— У Юрия Борисовича Данцыгера — московского коллекционера. Помню, у него был еще Серов, Переплетчиков… В двадцать четвертом году Малявин писал мою бабушку. Рисунок был очень хороший, сделанный цветным карандашом.

— А кто в Третьяковке тебе еще нравится?

—  Архипов. Он писал хорошим, большим мазком. Он всегда стеснялся видеть свои картины  на выставках. Был очень скромным. Это мне рассказывала моя бабушка, мать отца. Она умела рисовать, но не писать картины.

— А Врубеля любишь?

—  Очень люблю, но в основном графику. Живопись тяжелая. Ведь он был сумасшедшим.

— А картины твоего деда Михаила Яковлева есть в Третьяковке? И вообще, расскажи мне о нем.

—  Дедушку я всегда уважал. Он был очень хорошим художником. В основном писал маслом пейзажи. За границей — в Париже и Бельгии — много работал цветным карандашом. Шел он всегда от натуры. Политического содержания в его картинах никогда не было. Он очень хорошо делал эскизы и мог быть прекрасным декоратором. Дедушка был хорошо знаком с Константином Коровиным, и в его мастерской был написан им «Зимний пейзаж». Картины его есть в запаснике Третьяковской галереи. Одну из них я видел — церковь, васильки… Очень красивая работа! На мой взгляд, он был сильнее Архипова, которого я очень люблю. В 1941 году на Кузнецком мосту была его персональная выставка. За границу дедушка не эмигрировал, а был направлен туда на лечение, на что Лениным была выдана тысяча долларов. Его очень любил министр просвещения Потемкин. Умер он 1 мая 1942 года в Нальчике, где находился в эвакуации.

— Володя, а ты музыку любишь?

—  Очень люблю, но не всегда. Когда пишу картины, то не люблю.

— Отчего же?

—  Картины — это сама музыка, а вообще трудно объяснить. Вот под Моцарта, например, можно писать. Он не мешает думать и работать. Мне об этом еще Андрей Волконский говорил.

— Ты больше признаешь классическую музыку?

—  Больше всего я люблю то, что хорошо сделано.

— А твои отношения с поэзией, пробовал ли ты писать стихи?

—  Пробовал. Писал абстрактные стихи.

— А почему именно абстрактные?

—  Чтобы лучше понять, прочувствовать русский язык.

— Прочти, пожалуйста, что-нибудь.

—  Смерть стоит у взорванного моста

Смерть запуталась в степи.

И абстрактные картины

Все развешаны мои.

— И почему ты бросил это занятие?

—  Времени не было. Надо было писать картины, чтобы зарабатывать. А если бы я продолжал, то жизни не хватило бы, чтобы записать все то, о чем я тогда передумал. А вообще я очень хотел быть писателем. Даже больше, чем искусствоведом. Но ведь прежде чем о чем-то говорить или писать, надо думать. Между мыслью и словом должно быть пусть маленькое, но расстояние. А мои слова часто опережают мысль, потому что мне надо разряжаться.

— А кто тебе нравится из старых русских поэтов? Вот Зверев, например, очень любил Лермонтова.

— Лермонтова я тоже люблю. Почитай мне его «Парус».

— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…

—  Не белеет, а алеет. Потому что алое — это утро, день. А белое, ну, материя, что ли, например, занавеска.

— Но ведь я не могу поправлять Лермонтова!

—  Можешь. Ведь это старое произведение, а теперь можно сказать по-новому. Вот послушай.

В степи алой алеет алый.

Горит алый.

Красный-красный!

Пурпурно-алый.

Как ты считаешь, мои стихи передают движение цвета? Это стихи по моим картинам. Ведь в красном цвете всегда есть рана. И вообще, ты понимаешь, что жизнь — это диктатура красного?

— Ты, наверное, очень любишь Маяковского?

—  Очень. Его слова звучат, как гром среди ясного неба.

Я достаю из широких штанин

Пурпурный, молоткастый, серпастый

Советский паспорт!

— А вот Толя Зверев из поэтов этого времени очень любил Хлебникова.

— Хлебникова я тоже люблю. Мне его стихи часто читали в издательстве «Искусство», где я в молодости работал.

— А Пастернак тебе нравится? Помнишь, я тебе читала «Быть знаменитым некрасиво…», «Цель творчества — самоотдача…»?

—  Хорошо сказано. Но по-моему, цель творчества — это чтобы было взаимопонимание людей в обществе. А знаменитым действительно быть некрасиво. Надо быть человеком маленьким и уметь говорить с народом. Вот тебе, например, всегда будет трудно в жизни.

— Почему же?

—  Ты не умеешь унижаться, потому что у тебя мания величия. А человек должен уметь унижаться. Разыгрывать из себя слабого, беззащитного, чтобы его жалели. И во всех видеть слабых и беззащитных. Вот тогда будет взаимопонимание. А вообще все это меня мало волнует. Ведь я художник временный, проходящий.

— Володя, а как тебе нравится современная поэзия?

—  Больше всего я люблю стихи социальные, как у Сапгира или Холина.

— Ну, например?

— У метро у Сокола дочку мать укокала.

Это сочинил Холин, читал его в Лианозове у Рабина.

— А как ты относишься к стихам своего старинного друга Геннадия Айги?

— Айги хороший человек, но очень, очень сложный, и стихов я его не понимаю. Но видно, чем он живет. Творчеством. И у меня с ним есть какое-то общение.

— А политикой ты совсем не интересуешься? Как, например, ты относишься к перестройке Горбачева?

—  Не надо ругать Горбачева. Он и так уже все развалил. Да… человеческий мир очень сложная вещь, и жить у нас, конечно, очень душно, но на Западе еще хуже.

— И ты не смог бы жить в какой-нибудь другой стране, например, в Америке?

—  Нет. Все эмигранты — изменники родины. Так что «сидим под Кремлем — никуда не пойдем».

— Чем уж так тебе не нравится жизнь на Западе?

—  На Западе, например, совсем нет политического искусства, например,  портретов  вождей.  Есть только их фотографии.

— А тебе что, очень нравится в живописи этот жанр — портреты вождей?

—  Во всяком случае, некоторые портреты наших вождей мне нравились. Например, портрет Сталина хорошо сделал Вучетич. В нем было движение,, и он походил на себя. Хорошо написал портреты Сталина и Мао Цзедуна и Налбандян. Я считаю, что он был сильнее Герасимова.

— К вопросу о вождях. Кто тебе из наших правителей больше всех нравится? Только ответь серьезно, пожалуйста, без всяких шуток.

—  Я очень люблю Хрущева.

—  За что же?

— Например, за кукурузу. Я очень люблю консервированную кукурузу.

— Володя, но он же разогнал выставку в Манеже!

— Ну и что? Ты без этой выставки разве не знала Эрнста Неизвестного? И чего он смотался? Кто ему жить мешал?

— А тебе не нравится творчество Неизвестного?

—  Почему, нравится. Но это, конечно, не Роден.

— А ты любишь Родена?

—    Очень.   Особенно   его   скульптуру «Руки». Еще я люблю Майоля, но меньше, чем Родена. Я все это в основном изучал по книгам, по репродукциям.

— А ты в юности много читал?

— Да. Раньше я читал запоем. Особенно про войну, когда мне одиннадцать лет было. И всегда очень любил юмор. Ведь юмор — это улыбка, а его так мало в жизни. Особенно я любил Ильфа и Петрова. А вообще я не занимался словом. У меня все было построено на живописи. Ведь дедушка мой был художником.

— А как ты учился в школе?

—  В школе я сам себе всегда ставил тройку, потому что сам всегда знал, на сколько я знаю. Учитель говорил «четыре», а я говорил — нет. Я знаю именно на три.

— Зачем же так?

— А в институт не собирался поступать. Школу-то трудно было кончить. Ведь я человек маленький, и у меня все маленькое. Даже школа, в которой я учился, была маленькой. И так во всем.

— А это правда, что ты был мастером спорта по боксу?

—   Нет. В двенадцать лет я занимался в кружке «Бокс».  Имел юношеский   разряд.   Получал   от спорта удовольствие. Было много побед. Но к чему все это? Я занимался спортом просто для физического развития. Побеждал часто просто от нечего делать.

— А какое твое любимое время года?

—    Лето,  потому  что  я  очень люблю солнце. Как я хочу обратно в интернат!

— Тебе что, здесь уже надоело?

—    Нет.  Ты   меня  заставляешь думать, а думать — это значит быть человеком. Просто в интернате встречи были более короткими,  и  поэтому о  них дольше вспоминаешь.

— Володя, вот ты стал намного лучше   видеть.   Интересно,   тебе больше захотелось рисовать?

—  Конечно. Ты даже не представляешь себе, что такое ощущать в картинах радость зрения.

— А ты в Бога веришь?

—  У меня свой Бог.

«Сегодня» (Россия)