ПЕРВАЯ ПАРИЖСКАЯ ВОЙНА
«Я умер там и не воскресну здесь».
(Наум Коржавин, 1975)
Кому-то из советских вождей приписывают расхожую фразу: «Там они перегрызут друг друга!»
Свершилось — перегрызлись, но не «там», а у себя дома. Они, падая и рассыпаясь, по пословице «паны дерутся, у холопов чубы трещат», больно били по людям культуры.
Судьба русской эмиграции, как каторжник к тачке привязанной к особому развитию России, выделялась азиатской грубостью, помешанной на показухе европеизма.
Война начинается, как издавна повелось, с пустяка.
Никто не знал, с чего началась склока русского художника с парижской галерейщицей, но диалог двух актеров разгорелся в пламя гражданской войны, затягивая в театр русского абсурда всех подряд.
И вот портреты главных действующих лиц.
Опытная торговка искусством Дина Верни в торговом мире Запада считалась дельцом сбольшими пробелами в партизанской биографии. Натурщица известных французских корифеев в 25 лет стала владычицей огромного культурного наследия Аристида Майоля. Такой запас прочности позволял ей снимать доходный полуподвальчик в Париже и постоянно торчать на базарах современной пластики. Заново открывая Россию, — там родилась, но в эпоху Остапа Бендера родители вывезли за границу, — она наткнулась на подземные драгоценности.
По подвалам и углам советской цивилизации, бесплатно работавшей на вечность, можно было отобрать артистов по вкусу и обстоятельствам.
Список замечательных избранников начинался с вождя питерского андерграунда Михаила Шемякина, молодого человека около тридцати лет. Он очаровал парижанку и яркой внешностью кавказского князя, и превосходной графикой с прелестными эротическими завитушками.
Первым среди москвичей значился Максим Архангельский, таинственный ваятель, душа в душу живший с известной «наводчицей» подполья Марией Вячеславовной Горчилиной. Там пили крепкий самогон и пели блатные песни, до которых Дина была большой охотницей. Металлические ваяния Максима, похожие на тульские самовары, отлично вписывались в обстановку постоянного гульбища.
17 октября 1971 года, после изнурительных и унизительных собеседований с вождями Ленинграда, ответственными за судьбы советских граждан («Эти разговоры мне дорого обошлись», — постоянно повторяет Д.В.), художник Шемякин спустился в Париж, где его поджидали семья, собака и выставка.
В «информации» председателя Комитета государственной безопасности тов. Андропова в ЦК КПСС от 2 марта 1971 года (публикацию секретных документов подготовил Евг. Никифоров 12 января 1994 года в Москве) предлагается следующее:
«…изучить вопрос о возможности и условиях реализации создаваемых в нашей стране некоторыми творческими работниками модернистских произведений для зарубежного потребителя…»
Министр культуры СССР тов. Фурцева в докладной записке в ЦК КПСС от 21 июня 1971 года сообщает:
«…в Кельне было показано 146 графических работ, общая стоимость которых (произведения на выставке продавались)составляла 120 тыс. марок ФРГ…» Где мы жили?
В секретных донесениях высших руководителей страны поражает не дубовый слог пролетарской мысли, а мелочное крохоборство валютчиков…
«Реализация модернистских произведений», «зарубежный потребитель», «120 тысяч марок ФРГ»!
В державе с космическим бюджетом они без зазрения совести подсчитывают доходы с чужих графических работ!
Казалось, что в неприступной советской крепости появилась пара верховных валютчиков, тайно и беспощадно разлагавших устои «социалистического реализма» и народного быта.
Даешь чистоган и славу! Успех Михаила Шемякина был оглушительным и доходным. Он взбаламутил стоячее болото парижской культуры. По самым скромным подсчетам, выручили на 300 тысяч франков, но денег художник не получил.
Уютная и скромная жизнь, организованная Диной Верни, мало прельщала удалых питерских беженцев. При беглом знакомстве с богатыми витринами легкомысленного Парижа семья Шемякиных решила, что можно и нужно жить лучше и веселее. Метафизическая связь художника и галерейщицы портилась день ото дня. Бездушная судьба разводила замечательных людей для затяжной холодной войны. Воевать с парижанкой было не просто, но потомок кабардинского князя, навязывавший спесивому Парижу свое искусство, лихо бросился в неравный бой. Как водится на войне, воюющие стороны принялись лихорадочно вербовать союзников, сторонников и двурушников.
Над схваткой двух выдающихся актеров мировой культуры постоянно возвышалось Всевидящее Око Правосудия.
В конце 60-х годов политическая, общественная и культурная жизнь русской эмиграции прекратилась. Исчезли партии, кружки, газеты и масонские ложи. В единственном «власовском подвале» собиралась кучка «солидаристов» из малограмотных красноармейцев и беглых колхозников Курской области. Они дремали на скучных докладах платных активистов, выпивали рюмку водки с грабительской наценкой и расходились по норам с листовками вместо денег. Единственная еженедельная эминрантская газета в Европе «Русская мысль» едва держалась на похоронных объявлениях, постоянно взывая к помощи читателей.
Известный литературовед Аркадий Белинков, сгоряча убежавший на Запад, метко заключает:
«Здесь моя жизнь занята препирательством с людьми, представление которых о России не выходит за пределы калужской средней школы. Разумнее было бы оставаться уважаемым писателем в Москве, чем ничтожным „тичером» в Нью-Хэйвене».
Учитель из Рязани Солженицын с его лагерными рассказами освежил загнивающую эмиграцию.
Один за другим посыпались инакомыслящие танцоры, шахматисты, музыканты, гитаристы, философы, писатели, художники, а с ними платные тусовки, листки, концерты, выставки, склоки, доносы, смерть.
Просторная и больная держава в отлив «третьей волны» бросала не только непокорных корифеев, но и сорняк советской культуры, сотни недозрелых и перезрелых артистов, постоянно воевавших с «соцреализмом». В результате однобокого протеста в подполье образовалось особое направление «антисоцреализм», несовместимое с ходом мирового авангарда и лишенное товарной ценности. Адепты подпольного направления осаждали галереи Запада в несбыточной надежде загнать по дешевке свои изделия вне эстетики и вне времени.
Михаил Шемякин, получивший хорошие оклады от новых меценатов, вошел в эмигрантский «ареопаг» на правах начальника русских выставок. Людям, обреченным жить в русской культуре, предстояло пройти все классы табели о рангах, принятые еще в допотопные времена, чтобы попасть в ничтожную экспозицию без будущего.
С навалом «третьей волны» русская община постепенно обретала знакомые очертания «пионерских лагерей« или «исправительно-трудовых колоний сурового режима» с командирами, политруками, нарядчиками и стукачами.
Тактика Дины Верни, лет сорок державшей доходный промысел в Париже, не отличалась новизной. Она знала целебное действие денег и признания. На выставке московских художников 1973 года лихой кабардинец не был представлен.
Убежденный антисоветчик, в бараний рог гнувший приблудных и нищих диссидентов, за кружку пива готовых продать родную мать, расставил свои сети. Подкупные «нарядчики» и «шпионы», кишевшие над эмиграцией, как навозные мухи, распространяли сплетни, что Дина — не только «воровка, укравшая у Шемякина триста тысяч франков», но и «кадровый разведчик КГБ», чему есть «масса свидетелей».
Московский литератор Александр Глезер собирал изгибы советского «нонконформизма», лишенного эстетической ценности.
Появление советского «передвижника» на вольном Западе (1975) обставили, как умели: владелец подпольного музея в Москве, аресты и обыски КГБ, драка на пустыре за свободу творчества и шестьсот картин с иностранной клиентурой.
Советская тайна!
Вам кажется, что советские политики допустили грубую ошибку, доверив «зарубежного потребителя» малограмотному просветителю? Отнюдь нет! Известные конкуренты Глезера, собиравшие тех же «творческих работников» — Аратюнян, Нутович, Колодзей, — годились лишь сброситься на бутылку портвейна в темной подворотне, а не ударить по карману Запада.
Как просто и точно выразился художник Эдуард Штейнберг: «Иного Бог не послал!»
Крупных инженеров человеческих душ: Напбандяна, Савицкого, Шилова (называем официальные выставки в Париже той поры) — никто не смотрел и не покупал. «Нонконформистов» не покупали, но смотрели, что было определенным прогрессом.
В новой, значительно исправленной «автобиографии», изданной в 1994 году «Московским рабочим», Александр Глезер сумбурно объясняет, каким образом готовился поход на Запад, каким образом анонимные генералы КГБ, большие любители современности — «сухой» и «маленький» — шлифовали картинную галерею и психологию коллекционера.
Генерал Виктор Николаевич Ильин, главный куратор советской культуры с 20-х годов, получавший от Глезера «докладные записки» (вот бы почитать!), годами возился с нерадивым и малоопытным толкачом.
Остается загадкой, каким образом «докладная записка» Глезера о музыкальных вечеринках Дины Верни очутилась в ее руках. Во всяком случае, «передвижника» ждали в Париже неприятные сюрпризы с этой стороны…
«Я не люблю Запад! — энергично повторяет Глезер. — Эмигрантский круг для меня совершенно чужой!»
И вот малограмотный ненавистник Запада открывает русские сезоны в Европе.
Лозунг момента: иду на Париж!
24 января 1976 года в местечке Монжерон, в старом доме с прогнившей крышей, где когда-то жили русские сироты, открылся «музей» передвижного подпольного искусства. В давке вернисажа с дешевым вином толкались фотографы, художники, князья. Над толпой возвышалась породистая морда Виктора Луи, нарочно приехавшего из Москвы.
Проницательный потомок кабардинского князя отлично понимал, что «монжерон» с его допотопным творчеством — плохая лошадка для западных бегов, но лишний, пусть и ненормальный единомышленник годился для партизанской войны в Париже.
Шемякин сразу протянул руку помощи, и в братском единении, под вздохи цыганской гитары, закипела подрывная работа.
Древние хранители русских святынь, воспитанные на патриотическом творчестве Виктора Васнецова и Ильи Глазунова, с большим подозрением наблюдали за таинственной суетой «совков», не плативших за свет, газ и телефон. В больных мозгах «монжерона» родилась бредовая мысль — выступить под племенным, национальным флагом, ударить по Парижу «под Дягилева»! Показать весь блеск русского искусства в просторном помещении с буфетом, цыганским хором и плясками. В военной операции с ограниченными средствами приняли участие все заключенные исправительно-трудовой колонии города Парижа, великие князья, дворяне, цыгане и беженцы без определенной прописки. На оккультной кухне Михаила Шемякина решалась судьба русского искусства.
2 октября 1976 года автор этого документального очерка был принят начальником выставки в буржуазном доме среднего достатка, у Орлеанских ворот. Дверь открыл стройный человек с повязкой на лохматой голове, наподобие мастеровых итальянского Ренессанса. Нетрудно было узнать хозяина по многочисленным фотографиям, расставленным в каталогах.
— Ты чей? — сурово спросил начальник лагеря.
Коварный вопрос повис над бренной головой, как дамоклов меч над древним греком.
— Я ничей! Я беспризорник! — выпалил гость.
— Нет, ты не юли! Назови мне общих знакомых! — ухмыльнулся следователь, поправляя роговые очки.
Несчастный гость лихорадочно тасовал знакомых из внепартийных кружков и выбрал Ваську-Фонарщика, учившего рисовать тяжелобольных шизофреников. На собачьей подстилке зашевелился курносый человек с козлиной бородкой. В дальнем углу пара мужиков, завернутых в кожаные штаны, бросили карандаши и расправили плечи. С огромного стола прыгнул пес с допотопной, топорной мордой и угрожающе зарычал.
— Сволочь твой Васька-Фонарщик! — отрезал хозяин. — Это он закрыл мне проход на иностранца! Плохое знакомство, мусье Воробьев, да и на выставку ты опоздал! — заключил начальник и ласково посмотрел в глаза собаки.
Возмущенный таким приемом, я поплелся в противоположный лагерь, в полуподвал на улице Жакоб, 36, где сидела неотразимая Дина Верни, раздавая диски блатных песен, напетых ею на русском языке. У стены, покрытой декоративной рогожей, стояла до боли знакомая картина из двух красок москвича Эрика Булатова.
— Ты чей? — спросила тетка с тугим узлом на затылке и вытащила огромный кожаный кошелек девятнадцатого века.
— Я приятель Эрика Булатова, — ляпнул я наобум и как завороженный уставился на исторический кошелек. — Мы с ним пили белый портвейн «гратиешты» у Сашки Васильева в 59-м году напротив синагоги!..
Тетка лихо поставила автограф на «блатных песнях» и выдернула из кошелька хрустящие, ровные, как фамильное фото, двести франков.
— Заходи, дам еще!
Дина Верни управлялась с наличными деньгами с удивительной ловкостью. Сперва казалось, что валюта летит на ветер, но потом получалось, что голодный турист правильно рисовал картину парижской жизни, а бездомная блядь готова уличить любого противника в нарушении моральной чистоты.
Как и следовало ожидать, племенмая выставка «под Дягилева» оказалась тупым уродством и с треском провалилась. Художники напились в буфете, сломали гитару столетнему цыгану, игравшему в «Яру» для Антона Чехова. Звезда французского кинематографа выпила стакан водки и с криком: «В Москву, в Москву, в Москву» рухнула на руки ухажера. Русские —титулованные дворяне Татищевы, Оболенские, Струве, Шаховские и двурушница Белла Рейн — демонстративно покинули сборище дегенеративных художников.
Замешательством в русской колонии воспользовался враг.
18 ноября видная газета Франции «Монд» надменно разнесла советский «нонконформизм», а 20 ноября в газете «Котидьен де Пари» за подписью Поля Тореза с особым остервенением ошельмовали начальника парижского концлагеря Михаила Шемякина. Если «монжерон» огулом обвинялся в подражании западным устаревшим образцам, то главного начальника выставки уличали в плагиате с московского затворника Михаила Шварцмана, создавшего какой-то «мистический синтетизм». Добавлялась и аморальная нажива на эксплуатации детского труда — вероятно, на творчестве малолетней дочки Доротеи, занимавшем центральное место помещения.
Начинающий журналист, сын французского коммуниста и сам коммунист, Поль Торез выдавал себя за покровителя советского инакомыслия, допекая салонной критикой Екатерину Фурцеву и Аду Аджубей. В обмен на светские разговоры он получал от несчастных «белютинцев», показавших свои творения в буфете московского «Манежа», бесплатные дары.
Родился Поль на советской земле, под ослепительным солнцем сталинской конституции, где папа скрывался от воинской мобилизации. После желанной амнистии семья Торезов приятно проводила время то в ярме мирового капитализма (Париж, Ницца, Африка), то на родине мирового коммунизма (Артек, Барвиха, Кремль), в отборном обществе врагов народа, закройщиков и спекулянтов.
Приказ затравить и растоптать выскочку Шемякина он получил сразу после ссоры в 1972 году. Поль Торез и примкнувший к Дине отпрыск русских князей Степа Татищев, занимавший пост культурного советника в Москве, были подходящими лицами для сбора компрометирующих документов, что, разумеется, щедро оплачивалось.
Весной 76-го года в Париж докатилась скорбная весть. Питерский абстрактивист, организатор «бульдозерного перформанса» Евгений Рухин сгорел в 33 года. Разведчик Шемякина некто Есауленко благополучно выбрался из огня и спешно выехал на Запад. Предательская логика вела к заключению, что дело не обошлось без участия «монжерона», ненавидевшего бесстрашного героя «дипкорпуса».
На отпевание Рухина ни Шемякин, ни Глезер, ни братья Лягачевы не пришли. Имя Рухина было спущено в «солдатский ряд», а затем и вымарано из списков «монжерона».
Неугомонный московский «кинетист» Лев Нусберг внес дополнительную неразбериху в парижской войне. Его разрушительная работа началась сразу после провальной выставки в «Пале де конгрес» в Париже, где «кинетисты» были незаслуженно и намеренно унижены. Нусберг был представлен лишь одной ничего не значащей литографией, в то время как начинающая дочка Шемякина занимала персональный отдел из двадцати произведений!..
Лев Нусберг, богато одаренная и сильная натура, чрезвычайно чувствительная к современности, в темной Москве первым открыл значение русского авангарда 20-х годов и плечом к плечу шел с первыми «кинетистами» мира, что казалось абсолютным бредом в стране без гвоздей и электричества. Годами неукротимая энергия «отца русского кинетизма» тратилась на бессмысленные диспуты с властями, нерадивыми учениками и неверными женами. Он пытался убедить со-ввласть в лояльности «кинетизма», но государство, запускавшее в космос миллиарды рублей, не находило для него ржавого гвоздя. Призрачный успех, постоянная грызня последователей, милицейские облавы принудили к эмиграции.
У командиров «монжерона» Лев Нусберг сразу попал в черные списки опасных противников.
Надо было быть последним «тюхой-матюхой», чтобы не расквитаться с коварными обидчиками, а Лев Нусберг был из породы бойцов.
Случай для мести вскорости представился.
Гуманисты мировой политики решили показать «русскую культурную оппозицию» на «биеннале» в Венеции.
В четверг, 3 февраля 77-го года, в полуподвал Дины Верни ввалился Лев Нусберг с парой роскошных борзых собак, Дашкой и Глашкой. После легковесного трепа о картинах Лидии Мастерковой, развешанных по стенам, прошлись по Западу
— «Париж не стоит обедни» — и вернулись в действительности.
— Я Шемяку сотру в порошок! — выкатив грудь колесом, заявил Нусберг и оглядел народ.
Дина открыла пузатый кошелек. Побледневшая Лида Мастеркова полезла в подвал. Дашка и Глашка с восторгом подпрыгнули до потолка. Я блаженно грелся у пламенного костра «кинетизма».
— Не надо! — брезгливо отвернувшись от кошелька, сказал Нусберг. — Истина дороже денег! Ше-мяка чирикал иллюстрации, когда я возводил монументы! А эти какашки из «монжерона» командуют русским искусством! Я не позволю измываться над современным искусством комсомольским выскочкам! За истину я полезу под топор!..
На фестиваль в Венеции, на «антисоветское позорище» (по Любимову), или «неблаговидную затею» (по Немухину), группировка Шемякина не попала.
Оживленную дискуссию украшало присутствие Дины Верни. Она дипломатически заявила, что диссидентское искусство «очень слабое», но «мы должны учитывать, в каких трудных обстоятельствах оно создается».
Надо добавить, что подвижники из «монжерона» поставили очередную галочку в мероприятие. На карикатурные шалости Калинина, Калугина, Овчинникова большой капитал и высокая эстетика, разбалованные чудесами модных «измов», не клевали. Из диссидентского позорища в люди никто не вышел.
Утомленный битвой за честь искусства, Лев Нусберг считал участие в «биеннале» большой тактической ошибкой.
Затяжная партизанская война перекинулась в «независимые профсоюзы» Москвы и Ленинграда, где под всевидящим оком милиции за кормушку в дипкорпусе дрались «семерки», «двадцатки» и «сотни», то и дело выпихивая за границу обиженных.
Ответный удар «монжерона» не заставил себя ждать.
Уязвленный кабардинец потратил уйму денег для фабрикации печатного фолианта под названием «Аполлон». Штатный летописец русского зарубежья Виктор Петров, спавший на собачьей подстилке, день и ночь сочинял статьи и доносы, вымарывая «пресловутого» Нус-берга и «банду Дины Верни» из истории искусства.
Книга попала в СССР и была забракована.
В письме парижскому другу Эдуард Штейнберг писал: «Какой-то Петров — основной автор этого журнала — всем своим раздает из окна по гениальности, но все это происходит в чайной на станции Чухлома».
Великие князья и власовцы в свою очередь обрушились на «монжерон» (за свет надо платить!) в русской печати.
«Ниже нуля» (Зинаида Шаховская), «невиданная мерзость» (Глеб Струве), «неуклюжая попытка» (Вл.Рыбаков).
Большая выставка Казимира Малевича в Париже, подготовленная на высшем государственном уровне, окончательно придушила «монжерон». По признанию французских кураторов Станислава Задоры и Ольги Махровой, в наступающем году готовилась выставка «соц-арта», где роль толкачей отводилась Алику Сидорову, Борису Гройсу и Дине Верни.
Следовательно, после поражения Глезера с «передвижными» выставками нонконформизма верховные режиссеры подготовили второй эшелон еще неизвестных на Западе «творческих работников».
Приезд Александра Арефьева обострил парижский кризис.
В особое развитие русской изобразительной культуры А.П.Арефьев внес скромное, но оригинальное видение. Еще в 50-е годы с кучкой безумных друзей (Громов, Вовси, Раппопорт) он раскрыл невиданный ранее жанр «советского дна», не подозревая, как глубоко копнул. Этот жанр отличался не только тематической новизной, но и особой формой выражения контурных каркасов в неожиданном, кинематографическом ракурсе. Кому-то это напоминало Тулуз-Лотрека, несамостоятельность дара бросалась в глаза.
В глухом и далеком «Петербурге» Apex (А.П.Арефьев) и его друзья пили водку, забавлялись как умели и оставались пусть не очень полезными, но совершенно безвредными лицами.
В исправительных лагерях зарубежья этим пожилым артистам, больным и разбалованным, отводились роли придурков без крыши над головой.
Потомок гордых кабардинцев не собирался своего тяжелобольного наставника Ареха содержать за свой счет.
Для начала голодного эмигранта сдали на тощий суп в Толстовский фонд, а затем завлекли в боевые действия.
Неопытным новобранцам казалось, что за пять лет войны противники выдохлись и готовы на вечный мир. В начале 1978 года военные действия возобновились с необычным ожесточением.
За свой счет Шемякин составил «Салон обиженных» как бы в пику итальянским проискам. На пригласительном билете размещался рисунок Шварцмана, призывавший московского творца правильно отозваться в перегруппировке сил.
Англичане пригласили «монжерон» показаться в Лондоне.
Поставленных вне закона «кине-тиста» Льва Нусберга и «концептуалиста» Михаила Гробмана, разумеется, не позвали.
Разведчики Дины Верни, рыскавшие по эмигрантским дырам, выловили Ареха под парижским мостом, где он пил с клошарами за здоровье Франции, и доставили в полуподвал. После коварного предательства «подлеца» Шемякина не могло быть и речи о помощи ленинградскому авангарду. В генштабе Дины Верни грубо вербовали свидетелей и бойцов. Лучшие друзья Шемякина по питерскому бездорожью — братья Лягачевы, втайне считавшие себя вождями подполья, летописец Виктор Петров и первопечатник Радзиевский, не моргнув глазом, переметнулись в полуподвал, как только Дина открыла кошелек. Составляя обличительный пасквиль, переметчики думали о лучезарной славе, обещанной гале-рейщицей.
Обездоленный и озлобленный Apex выдал показания о жизни Шемякина в Ленинграде, кстати, написанные сочным слогом, и Дина при людях отстегнула ему тысячу хрустящих франков.
Трое расторопных гонцов под командой Поля Тореза получили назначение собрать обличительный материал в Совдепии: от матери гордого кабардинца, от деятелей «сретенского кружка», от Михаила Шварцмана — настоящего создателя «метафизического синтетизма».
По свидетельству Шемякина (письмо Питеру Шпильману, 1979), «воровка оплатила поездку Тореза в СССР, в Москву и в Ленинград, куда он летал, чтобы шантажировать мою мать и моих друзей».
Обретаясь в облаках неведения, дружные «сретенцы» (один за всех и все за одного!) заблудились в парижской склоке, перепутали людей и сыграли в пользу «монжерона». Кабардинец опередил Тореза, вырвав с их помощью «письменную поддержку» Михаила Шварцмана.
— Несчастные идиоты, — гневно ворчала парижанка. — Я их тащу в люди, шлю подарки, а они мне ставят палки в колеса! Поль, ты привез оттуда картины?
К счастью, грузовик был забит московскими дарами.
Накануне первого мая 1978 года «монжерон» назначил банкет примирения. В дом с прогнившей крышей съехались заинтересованные люди с «общественным профилем». Во дворе с большой лужей визжали мотоциклы, хлопали двери подержанных автомобилей, ворчали борзые собаки. За просторным столом, покрытым дырявой простыней, расселись все начальники парижских лагерей и колоний. После четырехлетнего перерыва я увидел главных гостей застолья — «туристов» Оскара Рабина, Валю Кропивницкую и Сашу Рабина-Кропивницкого, скорбно застывших над тарелками с винегретом. Известные издатели, политики, писатели, гитаристы, художники уставились на г-на Глезера, произносившего длинный грузинский тост.
— Помогите «монжерону»! — вдруг начал «передвижник» издалека. — Здесь собрались все свои! Я не прошу у вас взаймы, но взываю к милосердию и человечности!
Борзые собаки глухо зарычали под столом. Гимнаст Виктор Кульбак, рисовавший точками, взялся за каску мотогонщика. Первый аб-страктивист Москвы Юрий Титов, потерявший на Западе зубы и жену, нелепо осклабился. Бесстрашный Apex потянулся за бутылкой крепленого вина. Казалось, вся нечистая сила прыгнула в корыто с винегретом.
— Мы закроем все обвинительные материалы в печати, — невозмутимо продолжал Саша Глезер, — но такая операция обойдется нам в сорок тысяч франков. Думаю, что в доходном чемодане господина Нусберга не убавится, если отсыпать в общее дело…
— Нет, вы слышали, что он сказал, — резко прервал грузинский тост Лев Нусберг, — я сплю на чемодане с золотом! Он лезет в чужой карман без зазрения совести! Вместо того, чтобы трясти богатую Францию, он трясет несчастных эмигрантов! Долой провокаторов! Долой гебистских сук!
Главный «кинетист» опрокинул гнилую табуретку, кликнул собак и Пашку, завел мотор и со свистом укатил со двора.
За ним, разводя руками, потянулись подчиненные единомышленники, висевшие на крючке у Дины Верни.
Моя попытка возобновить разговор с Оскаром Рабиным, прерванный в 74-м году, закончился ничем. Превосходный художник, под знаменем которого мы пятнадцать лет дрались за свободу творчества, угрюмо молчал. Он отяжелел и сгорбился. Мне показалось, что он походит на царь-пушку, неспособную к стрельбе.
У выхода пара издателей авангардных брошюр, Крон и Боков, проклинали убегавших гостей.
Встреча на верхах закончилась провалом.
В каталоге «передвижной» выставки по французским городам имена Нусберга, Кульбака, Арефьева были начисто вымараны. «Обвинительные материалы» оказались дешевой клеветой, рассчитанной на доверчивого читателя города Чухломы.
Известный киновед Галя Маневич (Л.Бехтерева), размышляя над писаниной «монжерона», заметила: «Оказались вычеркнуты из памяти даже организаторы „беляева» — Виталий Комар, Александр Меламид, Валентин Воробьев».
Ночью 1 мая вдребезги пьяного Ареха стукнул автомобиль и скрылся в темноте. Утомленный алкаш, зализывая ушибы, сообщил Дине Верни, что его ударил шпион «монжерона». 5 мая, взломав двери арабского «отеля», полиция обнаружила горы пустых бутылок, покойника и записку странного содержания: «Мне всё безразлично… дел никаких нет… скоро конец».
Запад не нуждался в питерских шизофрениках. Шпионы «монжерона» возникли в больном воображении эмигранта, но все расходы на похороны взяла на себя Дина Верни, а неверная подруга Ареха, приехавшая из Мюнхена, ночевала в пригородном поместье галерейщицы с бутылкой виски в обнимку.
Серия необъяснимых смертей — Елена Строева, Евгений Рухин, Александр Арефьев, Надя Эльская, В.П.Пятницкий, директор ИМКА-ПРЕСС И.В.Морозов, — напрямую связанных с русским андерграун-дом, не прекратила вражды. Творческие работники, привязанные к советской телеге, неумолимо падали в пропасть, увлекая за собой любознательных.
Французское правосудие играет в пользу оскорбленных и обиженных.
Истерический процесс чести выиграл «монжерон». Журналист Поль Торез с газетой были посрамлены. Парижская галерейщица готовилась к возмездию. Оскорбленный Михаил Шемякин получил в суде желанный выигрыш в почетный «франк», однако выиграть бой не означало добиться полной победы на развалинах русского искусства.
Партия войны в розысках «зарубежного потребителя» готовила новую русскую сенсацию, чрезвычайно унизительную и глупую.
После кратковременной летней передышки 78-го года началась вторая парижская война.
«Зеркало» (Париж)
