ПОДВАЛ
«Я искал подвал. Соболев тоже ищет».
(Михаил Гробман, «Дневник», 1964)
Подвал — становой хребет андерграунда. Подвал, если хотите, — сущность русской культуры.
Лично я был обречен на подвал.
В годы лихорадочных новостроек в центральной части Москвы освобождалось огромное количество уютных подвалов и чердаков, самой судьбой определенных под жилье бездомных артистов. Ошалевшие выселенцы бросали в подвалах веками нажитое добро, громоздкую мебель, кованые сундуки, резные иконостасы, устаревшие библиотеки, чтобы отовариться безобразной обстановкой рижского производства в отдельном малогабаритном раю.
Подвалы сдавали за взятку, и чем прочнее было помещение, тем больше брали взнос. В наемных подвалах зашумели «салоны», куда можно было ввалиться без предупреждения, даром напиться самогону, послушать запрещенную поэзию, поглазеть на абстрактные каракули и переночевать под столом.
На Большой Садовой в незаметной подворотне поселилась славная семья — эстонец Юло Соостер с чернобровой женой и сыном. Художник с «тюремными университетами» ютился в потном подвале, где по зеленым стенкам, как по заливным лугам, ползали мокрицы и тараканы. Творческое содружество с начитанным и трезвым графиком Юрием Нолевым-Соболевым, кормившим целую шоблу нештатных авангардистов в журнале «Знание — сила», обеспечивало постоянные заработки.
Там за самоваром решались судьбы мира!
Русское новаторство 20-х годов раздражало подвальных мятежников нудными манифестами и револьверами, с помощью которых оно пыталось воспитать народ. Образцами вольного творчества служили не вооруженные русские футуристы, а романтическая богема старого Парижа, бельгийские символисты и чешский поп-арт.
Обливаясь потом, приезжие чешские утописты читали доклады о положении русской культуры в мировом концерте и подвальной группы Соостера в частности.
Казалось, что подвальные теоретики обречены на быстрое забвение, ан нет! — оттуда выбрались в люди практики искусства Михаил Гробман и Илья Кабаков.
Там я влюбился в дочку известного закройщика, ярко-рыжую и конопатую Асю Лапидус, и попал в списки заграничной выставки, составленной прогрессивным чехом Арсеном Погрибным.
Завистники болтали, что Ася Лапидус «страшней войны» и ляжки иксом, но мне она казалась царицей Савской, библейской красивицей с могучими бедрами, поднимавшими такую ношу, как я. Потом Ася не раз водила меня к новостройке на Лесной улице, где строился ее ко-оперативчик с балконом и горячим душем, от вида которого таяло сердце бездомного художника.
Москва всегда славилась невестами.
Почему украинский художник Брусиловский, красавец с пышными усами, не выбрал себе невесту с приличным приданым?
Разве Ирка Эдельман или Светка Купчик не славились модным гардеробом и почтенными родителями?
Любой дурак влюбится в красавицу, а если ты храбрый, то полюби и некрасивую!
Харьковчанин Анатолий Брусиловский («Брусилов» для издателей, «Брусок» для своих) полюбил красивую дочку дворника, и она обрекла его на долгое московское подземелье. Он трижды менял подвалы. Постоянно ночевали безработные и женатые земляки — Крынские, Лимоновы-Савенко, Бахчаняны. Дальний родич из Белостока за польский листок «Пшекруй» клянчил русскую икону XVII века. Знаменитые алкаши подвала Плавинского по ночам прыгали в окошко и опустошали запасы отборных вин.
Пьянство в подвале Бруска считалось символом отсталости и невежества, но часто бывало так, что на сходки проникали грубияны, вроде целинного поэта Эдика Иодко-вского («Едем мы, друзья, в дальние края…»), и начинался кулачный бой с приводом в вытрезвитель.
Подвал славился современным «ликбезом».
В подземелье, украшенном вологодскими прялками и картинками из старого журнала «Пшекруй», усидчиво изучали иностранные языки, корчуя ненавистный сорняк в виде буквы «г», выдававшей захолустное общественное положение.
По зубрежке и чтению газет подвал Бруска мог состязаться лишь с полуподвалом Лошака-Дорона-Ку-пера, где изучение английского языка велось под управлением молодого дирижера Максима Шостаковича.
Без мистики в подвалах не обходилось.
Слоняясь с Асей влюбленной парой, мы у подвала Бруска услышали возгласы сектантов «хаваю, хаваю, хаваю», что означало на воровском жаргоне «ем, ем, ем».
— Игорь Сергеич, — внушал работник «ликбеза», — ударение не на первом слоге, а на последнем: «хав-а-ю», а не «хаваю»!
На древнерусской лавке сидел барачный поэт И.С.Холин и, вытянув длинную шею в роговых очках, упорно ликвидировал неграмотность под руководством жены Бруска.
У каждого подвала свой путь и лицо.
На «пятачке» Колхозной площади — метро «Ботанический сад» или троллейбус Садового Кольца как точки отправления, — мы посетили пятнадцать подвалов:
1. Громан-Россаль (пара графиков); 2. Вилька Каменский (экскурсовод Третьяковки); 3. Славка Клыков (скульптор); 4. Сашка Завьялов (нештатный художник); 5. Сашка Адамович (фарцовщик); 6. Коля Попов (график); 7. Янкилев-ский (подпольный созидатель); 8. Толя Крынский (оформитель из Харькова); 9. Юрий Соболев (график, оформитель); 10. Володька Фридынский (ученик Васьки-Фонарщика, живописец); 11. Сергей Есаян (живописец); 12. Генка Курбатов (график и спекулянт); 13. Юрка Герасимов (милиционер и живописец); 14. Коля Струлев (нештатный живописец); 15. Эрик Неизвестный (скульптор).
В подвале Сергея Есаяна меня ни за что избили, но в подвале Громана-Россаля дали мудрый совет: «Иди к Николаю Иванычу, он все сделает!»
Стыдно признаться, но в свои 27 лет я ни разу не давал взяток!
Один раз я получил благодарность за передачу чужого подарка, но это было ведро малосольных огурцов от родной сестры художнику Дмитрию Домогацкому…
Теперь предстоял серьезный разговор с наличными в конверте.
Без труда получив необходимую справку у всемогущего начальника Худфонда тов. Мазура, по совету Аси Лапидус я напялил черную шляпу, повязал галстук и поплелся в контору Николая Иваныча Меламида, инженера «нежилых помещений», расположенную в неприступном небоскребе напротив ресторана «Рига».
В небольшой, но светлой комнате с ширмой в углу, сквозь дырки которой я обнаружил знакомый натюрморт — бутылка портвейна, конфеты и край потертого диванчика, — стоял большой стол, а за столом человек с газетой.
После короткого приветствия от имени Громана и Россаля человек бросил газету под стол и уставился на меня пшеничными бровями.
— Молодой человек, чем могу быть полезен?
— Мне нужен подвальчик на «пятачке», — нагло глядя инженеру в бесстыжие брови, начал я разговор.
— Значит, молодой творческий работник нуждается в мастерской. Хорошая профессия — инженер человеческих душ! Приличные гонорары, всенародная слава, не то что у нас, несчастных служащих…
— Вы знаете, Николай Иваныч, когда густо, а когда и пусто.
— Моя благоверная супруга говорит, что у нас всегда пусто! Зарплата сто двадцать рублей, сын в армии, дочка учится…
— Можно сказать, Николай Иваныч, что сегодня у меня густо. Получил гонорар за оформление книжки. Прошу составить компанию отобедать в ресторанчике.
— Пожалуй, вы правы. Предлагаю подзаправиться в скромном ресторанчике «Рига». Отличные цыплята, армянский коньяк…
Я действовал по сценарию, отработанному Громаном и Россалем, не уклоняясь в опасные стороны.
В пустынном ресторане инженер заказал бутылку коньяку, заливного судака и цыпленка. Я следовал его советам. За разговором оказалось, что у нас есть общие знакомые: у завмага Гуревича (мясной магазин у метро «Ботанический сад») сбежала дочка, которую я встретил в подвале Клыкова в позе купальщицы. Напоследок, без всякого стеснения, вспотевший конверт с деньгами я сунул ему небрежным дружеским жестом, словно отдавая давний долг.
— Приходите завтра, нет, послезавтра, я дам вам ключи от храма на Троицкой и от «сухаревой башни» на Мещанской. Помещение требует большого ремонта, но прораб Толя Шапиро сделает на совесть и за полцены. Он такой камин отгрохал Вильке Каменскому!
Древнюю церковь, расположенную против подвала Соболева, мы осмотрели с Асей Лапидус.
С диким остервенением искалеченная земля в ямах, окопах, дырах, бочки с мазутом, ржавая проволока, гнилые мостки — все это походило не на церковный дворик, а на город Сталинград после немилосердной бомбежки. Внутри пол был так унавожен, что к алтарю мы прорывались по колено в грязи. В помещении стоял дикий холод и мрак. Под дырявым куполом ворковали голуби. Конечно, я мог бы с помощью прораба Шапиро очистить церковь, но в любой момент меня могли турнуть оттуда более значительные клиенты с казенными средствами.
Любопытства ради осмотрели многоэтажный дом с «сухаревой башней» — около ста метров в окружности и с потолком высотой в семь метров! — отличная мастерская для самостоятельного советского художника, а не для бродяги без постоянной прописки.
После прогулок по башням и храмам инженер ухмыльнулся и спросил в упор:
— Абстрактивист?
От стыда я покраснел, как рак, и виновато кивнул головой.
Николай Иваныч выдал мне ключи от идеального места, окнами выходящего на улицу актера Семена Щепкина, а черным ходом — в проходной двор улицы Гиляровского.
Свершилось! Теперь я полноценный преступник!
Формалист. Тунеядец. Фарцовщик. Мошенник. Через подкуп московского инженера осенью 1966 года я стал и взяточник, и подвальный художник. Оставалось загнать книжку Камиллы Грей о русском авангарде, чтобы стать законченными антисоветчиком, что я вскорости и сделал.
Московские подвалы постоянно грабили в отсутствие хозяев. Мне был необходим верный напарник для полного счастья.
Игорь Сергеевич Холин писал стихи следующего содержания: «Пригласил ее в гости. Сказал: потанцуем под патефон. Сам дверь на замок, она к двери. Хотела бежать, кричать, обвинила его в подлости. Было слышно мычанье и стон — потом завели патефон!»
Нештатный поэт учился стихосложению у забавного и вечно влюбленного старичка по фамилии Евгений Леонидович Кропивниц-кий. Злые языки распространяли слухи, что в молодости Холин служил охранником в концлагере и убил беглого зэка. Я пригласил барачного поэта, ночевавшего по чужим углам, разделить со мной просторный и теплый подвал.
Помещение было полностью меблировано. Уезжая за город, жильцы оставили старинную мебель, лыжи, санки и библиотеку с адресной кни-
гой от 1928 года, где значились телефоны товарищей Сталина и Бухарина.
Холин привез пишущую машинку немецкого образца и бил одним пальцем по клавишам, сочиняя прозаический роман под названием «Музыкальная команда». Подпольный литератор одевался под зэка — бушлат, грубые ботинки, рваный свитер. Деньги, заработанные детскими стихами, он экономно копил для кооперативной квартиры.
Он предложил мне строгий, тюремный режим жизни, и я охотно согласился, потому что никогда не испытывал тяги к роскоши и расточительству. Это не значит, что мы обрекли себя на голодную смерть, просто продуктовое меню свели на минимум — крупа, картошка, капуста, кильки, подсолнечное масло. Водку и мясо приносили гости. Подруга поэта Ева Уманская иногда нас баловала пончиками с повидлом.
На старый Новый год, то есть 13 января 1967 года, мы оповестили знакомых о подвальном банкете в честь открытия еще одной «нонконформистской» цитадели в Москве. Исключительно лагерное меню — картошка в тулупах, соленая капуста и водка — приготовили Ева Уманская и Ася Лапидус.
На банкете собрались: Левка Гу-ревич с Иркой Эдельман, Даня Фрадкин с Женей Жаботинской, Женя Терновский с француженкой, Борис Долля с Танькой Федорович, Борис «Борух» Штейнберг с Галкой Поляковой, прокурор С.И.Малец с супругой Рут Наглер и пара американцев — журналист Роберт Корен-гольд с женой Кристиной.
Таким образом, мы дали заявку на «иностранный салон», или, как говорила влиятельная сплетница Москвы Аида Моисеевна Хмелева (тогда Бутуркевич): «Воробей и Холин обвешаны жидами, как булка тараканами!»
Назавтра в подворотне появился незнакомый «топтун», что было для меня большой новинкой, так как до этого, часто меняя местожительство, я ловко заметал следы преступлений.
— Валя, — сказал меланхолически Холин, — теперь жду в гости искусствоведа в штатском!
Мой купленный на корню участковый милиционер Костя Авдеев на мои приветствия угрюмо отворачивал морду к стенке.
«Часовые родины стоят!»
Моя нежная любовь к Асе Лапидус развалилась в один злополучный вечер.
С большим опозданием возвращаясь из издательства, я услышал подозрительные скрип и вздохи в комнате Холина. Заглянув туда через стекло, я обнаружил, что Ася не вынесла долгой разлуки и завалилась в постель моего соратника по борьбе за свободу творчества.
Армагеддон! Конец света!
Накануне, 22 января, нам прикрыли выставку «двенадцати» в рабочем клубе «Дружба», а художников развезли по домам на казенном автобусе, что больше всего меня потрясло. Через день-два в подвал явился австралийский посол со свитой и купил пару картин.
Торговля вытесняла любовь.
Прощай, балкончик на Лесной, прощай, царица Савская!
Как-то, прогуливаясь перед сном в метель и мороз по скрипучим дворам Сухаревки, мы, словно по зову и «сердце чует», вернулись с полпути и обнаружили настежь открытую дверь подвала. Внутри сиял свет.
Моя черная шляпа и кепка Холина висели на гвоздях. Исчезли пара моих картин и авторучка поэта.
Большие знатоки таких мистерий Генрих Худяков и Генрих Сапгир, поэты не менее барачные, чем Холин, быстро внушили мне, что картины изучаются специалистами для определения их эстетической и коммерческой стоимости…
Риторический вопрос: что такое «дип-арт»?
Решительный ответ: искусство для иностранцев!
Так называемый «иностранный рынок» Москвы (славные столицы Ленинград, Киев, Рига, Ереван таким не располагали) возник в 57—58 годах при взаимном интересе друг к другу московского производителя и заграничного потребителя. Потребитель был дипломат, журналист, коммерсант, аккредитованный в Москве. Настоящий западный покупатель к нам не приезжал. «Дип-арт» был уродливым детищем советской «оттепели» с приблизительным настоящим и без будущего.
Работа в «дип-арте» совершенно выбила меня из колеи обыденной советской жизни. Я запустил профсоюзные взносы в издательстве, не платил подоходных налогов, воровал у народа свет, газ, воду и не ждал финансового инспектора, так как творческие работники «дип-арта» не облагались налогом, как модные портные и фабриканты матрешек.
Из знаменитых подвалов Смо-ленки (Плавинский, Куклис, Кулаков, Надька Вырви-глаз), разрушенных строителями коммунизма, к нам перебрался самый известный «дип-артист» Анатолий Зверев, искавший удобное пристанище для заказных работ.
Реклама Костаки била в одну точку. За бойкой кистью Зверева охотились все дипломаты. Его слава неподражаемого богемного живописца с выставками в Париже и Женеве достигла своего апогея. Три-четыре раза в месяц в подвал наезжали жены иностранцев, и Зверев лихо расправлялся с натурой, за гуашь, рисунок и «лошадку» фломастером сдирая триста рублей.
Мой круг почитателей значительно расширялся за счет Зверева.
Мужья предпочитали композиции маслом.
Иногда из школы близоруких на Сретенке в подвал спускался Володя Яковлев, всегда аккуратно одетый и остроумный.
У меня лучший живописец планеты написал удивительный пейзаж — бездонное небо широким черным мазком, беспредельная земля широким зеленым мазком и крохотный белый цветок в правом углу жуткой картины конца света. Итальянец Франко Миеле, наблюдавший работу, тут же вырвал ее не остывшей и увез в Рим.
Игорь Холин не гонялся за каждой юбкой, но старался обновлять свой гарем время от времени. Уманскую сменила Осьмеркина, Самсонову — Люба Авербах, отличная машинистка и щедрая душа.
В весенне-летний сезон 67-го года я увлекся Наташей Пархоменко, дочкой главного художника «Мосфильма». Достойные ее родители пригрели меня как своего, по воскресеньям угощали борщом и шашлыком. Я задумал бросить вонючий подвал и перебраться на Кутузовский проспект с гранитным подъездом и часовым, но не тут-то было! — невеста оказалась невыносимой эгоисткой, предательски безразличной к моему потомству. Ее нелегальный аборт возмутил меня до глубины души. Я не доел шашлык и хлопнул дверью хрустальной квартиры, чтобы никогда не появиться.
Как побитая собака, вернулся я в подвал, где хозяйничали Холин и Зверев, сражаясь в шашки.
Помню как сейчас: 10 ноября в подвал ввалились Мишка Гробман и Володя Яковлев, сияющие, как праздник трудящихся.
— Значит так, — начал Гробман с места в карьер, — теперь ты стал известным художником! Одну картину, ну, скажем, вот это изображение черепка, я беру к себе в постоянную экспозицию! Для тебя есть место над дверью!
— Воробей, ты ему дай не черепок, а по черепку! — острил великолепный в темно-синем костюме и шапке Яковлев.
Нужно было быть последним дураком, чтобы отказать собирателю с местом над дверью. Я с радостью вручил картину Гробману.
В конце 67-го года я возобновил дружбу с Васькой-Фонарщиком, по обыкновению рисовавшим по ночам бесчисленные снежинки, как шторка скрывавшие изображение монастыря в три четверти.
На столе Василия Яковлевича среди неприкосновенного мусора я увидел толстую, в ярком красном переплете «адресную книгу» с обозначением на обложке «от А до Я». Пока Васька толковал с американским шпионом, «балдой Смитом», тоже страдавшим бессонницей, мне позволили полистать эту книжку, составленную Владимиром Алексеевичем Морозом, известным эстетом и долголетним «опекуном» психбольного В.Я.Ситникова.
Среди десятка фамилий на букву «В» я прочитал следующую заметку, навсегда запавшую в память:
«Валя Воробьев по кличке „Борода» — хитрый деревенский мужик с иностранными связями. Живет на улице Щепкина, 4, бывшая Мещанская, в подвале без телефона. На обработку выслать „Барабанщика» и „Герасима»».
(При аресте В.А.Мороза в 1973 году «адресная книга» послужила превосходным пособием для ареста известных фарцовщиков и допроса шестисот свидетелей, от взломщиков костромских церквей до светил советской культуры, так или иначе связанных с арестованным преступником.)
Такую роскошь, как телефонная связь, имели не все желающие. Говорили, что поставить телефон сложнее, чем получить ордер на дешевую квартиру. Мы завели настенный «бортжурнал» — согласно Холину, обязательный в лагерях, заводах и воинских частях, — с карандашом на веревке, где вскорости появились записи: «Ушел к Ваське-Фонарщику», «Старик, улетел в Сочи», «Тебя ищет „Барабанщик»».
Раз я увидел, как книжку листает мой приятель, скрипач из ансамбля Игоря Моисеева Данька Фрадкин.
— Ну, старик, вы меня обижаете! В «бортжурнале» кто-то написал красным карандашом: «Данька Фрадкин, как мозоль на пятке!»
Книжку постоянно срывали, возможно, «Барабанщик» или «Герасим», чего не посмели бы в лагерях, замечал Холин, но мы вешали снова, с огрызком карандаша поменьше, потому что иного метода сообщения у нас не имелось.
Я недолго страдал от одиночества. Знакомый актер Кирилл Богословский, гулявший в подвале после спектаклей, в лютый февраль 68-го года появился с веселой особой в кудрявой овечьей шапке, скрывавшей выразительное лицо.
— Я «Зойка Космодемьянская», меня лепил сам Иконников из Реутова. Актер мне доложил, что вы нуждаетесь в профессиональной натурщице!
К.Н.Богословский умел красиво врать, но занятную натурщицу я запустил на свою погибель. За одну пламенную ночь партизанка «Зойка» (Ольга Серебряная по паспорту) возомнила себя хозяйкой подвала и врывалась, когда ей вздумается, разгоняя сумкой с металлическим затвором драгоценных друзей и знакомых.
На беду, угроза «опекуна» Мороза действительно осуществилась, и самым неожиданным образом. В опустевший подвал того же дома вселились «Барабанщик» и «Герасим», сразу предложившие мне купить иконы, ворованные по деревням.
Ключи от подвала имели Холин, его секретарша Люба Авербах и мой свояк Даня Фрадкин.
На исходе лета 68-го года в деревню, где я мучился с террористкой «Зойкой», ходившей за грибами на высоких каблуках, доставили телеграмму от прокурора С.И.Малеца: «Срочно в Москву. Подвал опечатан!» Как угорелый, я помчался в столицу. Действительно, на дверях вместо «бортжурнала» висела веревка с сургучной печатью, а у прокурора вызов в суд. Мой высокий друг сказал, что «дело пахнет керосином», и вызвал на совещание известного адвоката Марка Новицкого и профессора психиатрии Всеволода Думаниса, руководившего клиникой по улице Кирова, 42.
Вчетвером, как в американских фильмах, все в шляпах и при галстуках, мы на казенном автомобиле Министерства юстиции подрулили к камере предварительного заключения в Спасских казармах, где дремал дежурный офицер, а за решеткой плакал Данька Фрадкин!
Дело в том, что, затащив Любку Гуревич в подвал, скрипач не справился с поставленной задачей. Любка, совершенно голая, белым днем, выскочила на улицу с криком: «Караул, убивают!» Участковый К.Н.Авдеев вызвал милицейский наряд и заплясала губерния. Любку Гуревич сдали на поруки известных родителей, а неизвестного возмутителя спокойствия засадили в тюрьму. По словам прокурора, Фрадкину грозило осуждение на семь лет за попытку изнасилования несовершеннолетней, а мне за содержание притона, подделку документов, фиктивный брак, мошенничество, заказной грабеж в русской деревне, нелегальные валютные операции, распространение антисоветской литературы и злостное тунеядство грозил большой срок — пятнадцать лет с конфискацией имущества!
Появление в КПЗ генерал-лейтенанта Малеца, адвоката Новицкого, спасшего от расстрела поэта Бориса Слуцкого в 51-м году, и знаменитого врача В.М.Думаниса, выдававшего нештатным артистам справки о вялотекущей шизофрении, сбило с панталыку милицию и охранников. «Психбольного» Фрадкина тут же профессор Думанис отвез домой. Адвокат Новицкий составил обвинение против завмага Гуревича, давно мечтавшего выдать замуж непослушную дочку, а мой подвал в присутствии прокурора и участкового откупорили в тот же день!
Так очень эффектно закончилась операция по спасению подвала, чуть не ставшего моим смертельным врагом.
Сергей Иосифович Малец пилил мне мозги:
— Тебя посадят не сегодня, так завтра! Ты понимаешь, там, в тайге, наши ребята вкалывают не за страх, а на совесть, а ты спишь с бабами до полудня, устроил в подвале публичный дом! Профсоюзные взносы давно запущены! И, небось, валютный счет в швейцарском банке!..
Мой подвал обложили плотнее.
«Иностранные подвалы» постоянно курировали самозванные «искусствоведы», посредничая между ленивым на подъем производителем и потребителем с твердой валютой. У моих коллег по «дип-арту» прочно закрепились Андрей Амальрик, Виктор Луи, Нина Стивене, Поль Торез, Таня Колодзей, Саша Глезер, Ника Щербакова. С большим нетерпением я поджидал такого «искусствоведа» в гости, и он явился.
— Позвольте представиться, — ласково начал незнакомец в белом плаще и выпуклых очках, — потомок дворянских революционеров Виталий Антонович Ястржебский, любитель современной живописи. Нагрянул без предупреждения, наобум, по адресу, который мне дал ваш коллега Лев Кропивницкий!
Я никак не предполагал, что «искусствовед» может быть потомком русского революционера, похожим на герцога Филиппа Эдинбургского, и со вздохом облегчения впустил его в подвал.
Любитель живописи В.А.Ястрже-бский появлялся раз в неделю и толково и образно рассказывал, что творится в Москве. Его ясные и полезные советы мне стали просто необходимы в то время.
Дружба зашла так далеко, что Виталий Антонович выступил в роли «дилера», пригнав в подвал двух профессоров Института международных отношений, Бориса Маруш-кина и Лоллия Замойского, после изнурительной торговли купивших по картине. За щедрое вознаграждение мой образованный фарцовщик взял на себя все подвальные хлопоты. За год или полтора «открытых дверей» он продал все ранние живописные опыты, и я едва успевал, освоив более оживленную манеру исполнения, выполнять заказы иностранцев. Для меня было большим шоком, когда донесли, что смелый «дилер» все заработки просаживал на московском ипподроме, играя на тотализаторе.
Нешуточный партизанский террор не затихал.
Связь с «натурщицей», скорее походившая на мучительную пытку, чем на любовную историю, захватила и окружающих.
Поэт Игорь Холин, не избежавший побоев «Зойки», не дописав романа, раньше срока сбежал в недостроенный кооператив. Нападающий «дип-арта» Толя Зверев трясся от страха, когда в подвал врывалась террористка, всех поливая отборным матом.
— Суки, я научу вас родину любить! А это что за старая шахна развалилась в моем кресле? Заткнись, дурак, или я тебе паяльник набок сверну!
Если самобытное красноречие «Зойки» пугало московских профессоров, как зайцы убегавших на улицу, то иностранцы от нее сходили с ума.
Консул США Лен Вильямс возил ее по кабакам «золотого кольца России», ее видели с немцами в горах Теберды, а профессиональный искусствовед Борис Бродский катал ее на ладье по устью Дуная!
Нетрудно догадаться, что расторопная «натурщица» знала толк в фарцовке и шкуру спасала доносами «Ивану Ивановичу», ответственному за здоровье советской культуры.
Мой старый опекун, прокурор С.И.Малец, всякий раз предрекавший мне тюремное заключение с большим сроком, дал мне совет подвал бросить к чертовой матери, а от партизанских цепей освободиться в первую очередь.
Виталий Антонович подыскал мне светлую комнату в Лаврском переулке (частный дом с вишневым садом!), куда тайком от всех я перетащил мольберт, холсты и краски. Окончательно уничтожить подвальный «адрес», хорошо меня кормивший, у меня не хватило храбрости.
30 октября 1969 года, отправляясь на свиданку с бароном Отто фон Штемпелем, в подвальном подъезде я увидел вдребезги пьяных Зверева и Плавинского, усидчиво рыгавших под ноги, и белоснежный иностранный конверт с парой синих французских марок.
Письмо из Франции, из Парижа!
Оно начиналось «Валя, милый» и кончалось «твоя Аня»!
Мои друзья протрезвели. Так никто меня не обзывал ни разу в жизни! Идиот, как я мог забыть о существовании Французской республики!.. А Поль Сезанн не гений мирового искусства?.. А автор замечательного письма мадемуазель Анна Давид — не невеста на выданье? Если Женя Терновский и Лев Нус-берг кадрят француженок, то и я смогу не хуже?.. Разве дочка уругвайского посла не моргала мне глазом на сеансах Зверева?..
Русская цивилизация разлагалась на глазах.
Немецкому барону я уступил картину, не торгуясь.
Зверева и Плавинского напоил водкой.
Решение атаковать Францию было принято единогласно.
Московский андерграунд не представлял лаборатории, где ковался один эстетический шаблон для иностранных любителей.
Очень острый и тонкий гравер Олег Кудряшов не составлял обоймы поставщиков «дип-арта». Он шел своим тернистым курсом, не спотыкаясь на пустяках нелегальщины и фарцовки. С ним знался наш постоянный попутчик Борис Свешников, не брезгавший загнать картину чилийскому послу или английскому профессору. Тогда молодой академик Дмитрий Жилин-ский, убежденный адепт «вечного реализма», написал парный портрет этих замечательных, очень разных друзей. Смотреть на него с восторженным криком «Вот это да!» бросилась вся московская интеллигенция.
И вдруг по вернисажу из угла в угол зашептались — художник Кудряшов, надежда русской графики, с семьей и навсегда покинул Россию, уехал на Запад!
Еврейское возрождение начиналось под сильным знаком — «возвращение на историческую родину, в Израиль», причем в основном потоке эмиграции оказался цвет русской интеллигенции.
В моем подвале ночевали приезжие из Кзыл-Орды «фольксдойчи», еврейские невесты из Тирасполя и тихие китайцы, нагло выдававшие себя за евреев, чтобы поскорее получить израильский вызов и улизнуть в Калифорнию. В.А.Ястржебский, намереваясь направить меня к истине, привез в подвал дочку маршала Малиновского, наивную девицу без судимости и с домом в Кунцево.
Организованная осада и шпионаж, нескончаемые состязания подпольных бардов, убогий базар «дип-арта», тренировки джазовых ансамблей, дом тайных свиданий, безработные враги народа, бездомные сибирские самородки, перекупщики и сыщики, труханутые чемпионы запрещенного искусства Васька-Фонарщик, Немухин, Зверев, Фридынский, Рухин, Леонов! От этого густопсового сброда меня жгло, трясло, испепеляло!
Москве не пожелаешь участи Вавилона — «и будет грудою развалин
и пристанищем шакалов», но не о ней ли пророчил Иеремия: «Ты найден и схвачен, потому что восстал против Господа» или «Вином блуда напоила все народы»?
В ночь на первое мая 1970 года в метро зарезали Влада, единственного сына прокурора Малеца.
Мать за сутки поседела. Сергей Иосифович пил по-черному от горя.
В 45-м году в побежденной Австрии они вылавливали дезертиров из Красной Армии, отсылая их в Сибирь. Через четверть века кинжал народного мстителя ударил в самое чувствительное место родителей, по сердцу невинного юноши.
— Всех подряд из пулемета, та-та-та! — уставившись ледяным, безумным взглядом, твердил прокурор.
Может быть, я неправильно родился?
Не дают жить на московском дне! Меняю подвал на мансарду!
Я жил в ожидании ареста и свято верил в планетарный абсурд!
«Зеркало» (Париж)
