ПУБЛИКА ПРЕДПОЧИТАЕТ СВОИХ

Менахем Пери — литературовед, зав. кафедрой общей теории литературы Тель-Авивского университета, редактор журнала «Симан крия», издатель серии прозы «Симан крия».

Лиза Чудновская: Как можно охарактеризовать израильскую прозу 90-х годов?

Менахем Пери: Пожалуй, основной ее характеристикой является именно невозможность охарактеризовать ее, так как она чрезвычайно плюралистична. Если бы вы задали мне тот же самый вопрос двадцать лет назад, я, пожалуй, указал бы на нескольких наиболее заметных писателей, близких друг другу по стилю, несмотря на все существовавшие различия, таких, как, например, Амос Оз, А.Б.Иехошуа, Амалия Кагана-Кармон, Аарон Апельфельд и т.д. Сегодня картина стала гораздо разнообразнее. Во-первых, пишется гораздо больше прозы. Общеизвестно, что в израильской литературе 60-х и даже 70-х годов ведущее место занимала поэзия, именно в поэзии произходили перевороты, ставились эксперименты, поэзия считалась авангардом литературы.

В 1972 году, когда я начал издавать «Симан крия», мне с трудом удалось разыскать три стоящих рассказа для первого номера, тогда как хорошей поэзии было хоть отбавляй. Первый номер привлек к себе внимание именно благодаря поэзии.

Сегодня ситуация принципиально изменилась. В Израиле насчитывают десятки прозаиков самых различных уровней. Взять хотя бы одних «признанных». Сегодня не существует единого канона, как это было раньше. В шестидесятых годах в качестве ведущих прозаиков единодушно называли троих: Ие-хошуа, Апельфельда и Рахель Эй-тан (сколь бы странным это ни казалось сегодня). Сейчас нет прозаика, вокруг имени которого не разыгрывались бы споры, но даже тех, в отношении которых существует все же некий консенсус, т.е. которых принимают и ценят около 60% публики и критиков, не сочтешь по пальцам. Множество имен.

Все попытки последовательно охарактеризовать литературу этого поколения, с моей точки зрения, — не что иное, как наклеивание ярлыков. Писателей с наиболее нереалистическим стилем называют «постмодернистами», не определяя значения этого термина. Ведь объединяя под вывеской «постмодернизм» Кастель-Блюм, Лаора, Геф-нера и Гофмана, мы ничего не говорим о каждом из них в отдельности.

Прежде всего, принято различать между писателями с так называемыми «богатым» и «бедным» языками. Проза 60-х отличалась «высоким языком», богатыми диалогами, пафосом. Начиная с семидесятых появилось немало поклонников «языкового аскетизма», основной темой их произведений стал Тель-Авив, отсюда и пошло прозвище «Шенки-ны».

Другая возможная характеристика прозы 70—90-х годов — это отказ от героя-индивидуалиста, вокруг которого сосредоточена сложная проблематика произведения. Так, например, первый роман Д.Гроссмана, которого я до сих пор ни разу не упомянул, был посвящен теме захвата территорий. Даже когда в центре произведения стоял герой, которому все вышупомяну-тые проблемы были абсолютно чужды, напряжение все же присутствовало, поворачиваясь к читателю своим отрицательным полюсом. В последние годы пишется проза, в которой нет места данной проблематике — ни в качестве центра тяжести, ни в качестве напряжения, ни даже в качестве «сюжетного минуса». Она просто исчезла. Темами рассказов все реже и реже становятся так называемые «возвышенные» переживания, как коллективные, так и личные, их место занимают вещи «второстепенные», «маловажные», неосвященные никакой определенной целью. Все, что происходит в произведении, происходит «просто так»; двадцать лет назад подобные сюжеты были просто невозможны. Так что можно сказать, что нынче «все дозволено». После того, как проза отказалась от обязательства отражать нечто важное — с общественно-национальной ли, с экзистенциальной ли точек зрения, — в ней получили художественное отражение множество новых переживаний и оттенков переживаний, которым прежде вообще не было места на страницах художественной литературы.

Л.Ч.: Каким образом «входит в литературу» начинающий писатель?

М.П. В этой области, как и во всех прочих, произошли значительные изменения. Так, например, двадцать лет назад начинающие писатели, которых было тогда гораздо меньше, чем сегодня, посылали короткий рассказ или главу из романа в журнал. Когда набиралось достаточное количество журнальных публикаций, выходил сборник. Так публика знакомилась с новым автором. Так начинали все прозаики, по крайней мере я не знаю ни одного, который начал бы со сборника, минуя журналы. В последнее десятилетие данный процесс принял иное направление. А так как сегодня в Израиле существует несколько крупных издательств, каждое из которых хочет издать определенное количество прозаических произведений израильских авторов, и кроме того, израильский читатель всегда предпочтет слабую израильскую прозу шедеврам всемирной литературы, издатели просто ухаживают за авторами. Так что теперь произведения молодых авторов впервые видят свет уже в сборниках, и часто преждевременно. Действительно, сколько «шедевров» может быть создано в Израиле за один-единственный год? Вершины вершинами, но их бывает в лучшем случае две-три — никак не больше, тогда как средний уровень переводной литературы, издаваемой в Израиле, несомненно выше среднего уровня оригинальных произведений. Но что поделаешь, публика предпочитает своих.

Так что когда вы спрашиваете меня, как открывают писателя, мне хочется сказать, что ему достаточно выйти на улицу и провозгласить себя писателем, чтобы как минимум два издателя начали ссориться из-за него. Эта ситуация свидетельствует о том, что выходит немало плохих книг; в то же время из нее не следует, что нет хорошей «молодой прозы». Не нужно забывать, что даже такой признанный сегодня писатель, как Давид Гроссман, появился на литературном горизонте каких-нибудь десять лет назад. Свой первый рассказ он опубликовал всего двенадцать лет назад, так что его, вне всякого сомнения, можно отнести к молодым прозаикам. Он выбрал наиболее традиционный путь, просто прислав рассказ в редакцию «Симан крия». Большинство молодых авторов предпочитают лично передать редактору рассказ, не забыв к тому же вооружиться рекомендациями кого-нибудь из маститых писателей. Гроссман прислал рассказ по почте, я тогда ничего не знал о нем, но прочитав рассказ, сразу понял, что речь идет о зрелом писателе. Я разыскал его, попросил прислать другие рассказы. Позже вышел сборник и т.д. Так что не стоит пренебрежительно относиться к «молодой прозе», в ней нет недостатка в сильных произведениях.

Л.Ч.: Какую литературу лично вы считаете «хорошей»? Какие критерии оценки качества литературных произведений выдвигаете вы как издатель?

М.П.: Не думаю, что существуют объективные критерии. Скажу одно: когда я вхожу в роль издателя, я перестаю быть профессором литературоведения. Я полностью полагаюсь на интуицию. Когда я читаю книгу, я спрашиваю себя, какое впечатление она на меня произвела. Постфактум я могу попытаться сформулировать, что общего было между произведениями, больше всего впечатлившими меня. Так, например, я предпочитаю литературу о людях литературным экспериментам и т.д. Однако же четкого определения у меня нет. В нашем издательстве выходили самые разнообразные книги, большинство из которых мне нравились. Если бы вы спросили меня, кого я люблю больше — Достоевского или Толстого, я бы сказал: Достоевского… Из израильских писателей я отдаю особое предпочтение двоим: один — Х.Левин, которого до сих пор не оценили по достоинству, второй — Йосиль Бирштайн; между ними нет ничего общего.

Я считаю, что произведение должно быть «сильным» по-своему, оригинальным, не шаблонным. Все это только слова, но после того, как мне довелось отредактировать 400 книг, мне достаточно двадцати страниц, чтобы понять, производит ли данное произведение достаточное впечатление на меня. По прочтении первых двадцати страниц я знаю, что то или иное произведение является «сильным». Откуда, понятия не имею. Я это просто чувствую. Я конечно, способен объяснить, почему считаю его хорошим, но тут я снова становлюсь профессором литературоведения. Между прочим, всегда легче объяснить чем произведение «плохо», нежели чем оно «хорошо».

Л.Ч.: Какова, по вашему мнению, общественная функция научного литературоведения? Оказывает ли оно влияние на формирование общественного литературного вкуса?

М.П.: Не думаю, что литературоведение влияет на формирование вкуса. Более того, я даже не уверен, что сумел повлиять на формирование вкуса собственных студентов. Я ознакомил их с текстами, которые сам считаю значительными, но не больше. Теория литературы не формирует вкус, она скорее предлагает способы прочтения и восприятия произведений. Со временем литературоведческие изыскания становятся достоянием широкой публики, хотя и достигают ее не напрямую, а окольными путями, принимая невыгодную форму максимально упрощенных схем и дихотомий. Однако литературоведение несомненно является неотделимой частью культурного диалога. Ведь сам текст — это не что иное, как набор знаков на бумаге, и именно наши прочтения формируют культурную традицию. Порой мы даже неспособны отделить «текст сам по себе» от его прочтения в рамках той или иной культурной традиции. Разница бросается в глаза лишь тогда, когда появляется новый способ прочтения. Культура состоит из всевозможных прочтений всевозможных текстов; из различных интерпретаций явлений, ш мифов. Академическое литературоведение вносит свой вклад в этот культурный диалог, этого нельзя отрицать.

Л.Ч.: Каково, по вашему мнению, предназначение факультетов литературы в израильских университетах? Кого они готовят? Существуют ли принципиальные различия между факультетами всемирной литературы в различных университетах?

М.П.: Думаю, что сегодня принципиальных различий уже не существует. В 1968 году, когда наш факультет был основан, он стал авангардистским факультетом, не похожим на все остальные. Группа молодых преподавателей, оставивших Иерусалим, задалась целью создать здесь новую специальность — теорию литературы. Ни в одном из израильских университетов не было подобной кафедры — были кафедры сравнительного литературоведения. Ближе всего по духу нам было объединение русских формалистов ОПОЯЗ.

С тех пор мы прошли длинный путь. Наш подход оказал свое влияние на другие, так что сегодня они отличаются друг от друга лишь преподавательским составом. Наш факультет теперь тоже далеко не монолитен, здесь представлены почти все направления, существующие в современной теории. Различия между университетскими факультетами, подобно различиям между издательствами, стали больше качественными, чем идеологическими: есть хуже и есть лучше, есть более селективные и есть менее и т.д. Скажу только, что то, что делается сегодня на кафедрах еврейской литературы университетов, не представляет, на мой взгляд, серьезного научного интереса. Нельзя сказать, что в исследовании еврейской литературы появляются новые любопытные направления. Как это ни парадоксально, сильнейшей кафедрой еврейской литературы является кафедра в Беркли, а не у нас в Израиле.

Что касается профессиональной подготовки наших студентов, многие из них, конечно же, становятся учителями, но далеко не все. Я встречаю наших выпускников в самых разнообразных местах: в Открытом университете, в журналистике и т.д. Подавляющее большинство наших учеников после окончания учебы не занимаются чистой литературой. Ведь сегодня большинство получивших степерь бакалавра не работают по своей специальности. Мне кажется, что первая степень нашего факультета является хорошей базой не только для филологов, но, например, и для юристов, психологов, журналистов и т.д.: здесь они изучают основы интерпретации. Так что не все наши выпускники становятся учителями, исследователями или писателями. Отсюда вышли люди самых различных профессий и меньше всего писателей.

Л.Ч.: Удовлетворены ли вы уровнем преподавания на факультете и начальным уровнем выпускников израильских средних школ?

М.П.: На оба эти вопроса я склонен дать отрицательный ответ. Выпускники израильских школ чаще всего не обладают элементарными познаниями в области литературы. Что касается ситуации внутри университета, тут дело, в первую очередь, в отсутствии средств. Все до одного западные, тем более израильские университеты только и делают, что жалуются на отсутствие средств. Количество студентов постоянно растет. Я помню в лицо своих сокурсников, с которыми учился двадцать лет назад, а имена своих нынешних студентов не помню. Тогда на самых больших курсах было не больше сорока студентов, когда же набиралось восемьдесят, для них открывали два курса. Сейчас на тех же самых курсах сидят по 300 человек.

Однако основная проблема заключается не в этом. В усовершенствовании нуждается сама программа. Современную теорию литературы можно рассматривать с двух противоположных точек зрения: с одной стороны, можно заключить, что предмет находится в состоянии кризиса, так как сегодня никто уже не знает, что такое «литература», с другой же — можно утверждать, что предмет стал «империалистическим», т.е. если раньше он «импортировал» термины и методы из других дисциплин, сейчас он эти термины и методы «экспортирует». Сегодня принято говорить о «нарративе» во всех дисциплинах: в истории, в экономике, в психологии и даже в точных науках — все становится нарративом, все открыто для литературного прочтения. Деррида предлагал читать философию как литературу и т.д. Так литература постепенно превратилась в «экспортирующую» дисциплину. Так что кафедра теории литературы должна заниматься исследованием центральных явлений человеческой культуры, и если «по-вествовательность» является одной из основных характеристик человеческого сознания, если философы, психологи, экономисты, физики и т.п., подобно писателям, сочиняют изящные истории, кафедра XXI века не должна обходить вниманием этот факт. Уже сегодня, когда на кафедре представлены несколько различных теоретических направлений, учебные программы многих студентов не имеют между собой почти ничего общего. Через полгода мы завершим работу над новым проектом программы, которая соединит в себе «экзотику» и основы, которая, ориентируясь на среднего студента, будет все же требовать от него немалых интеллектуальных усилий.

Кроме того, мне кажется, что пришло время вмешаться с процесс преподавания гуманитарных предметов, и в частности, литературы в средней израильской школе. Разумеется, влияние академии в этой области довольно ограничено. Тем более теперь, когда министр образования взял курс на «демократизацию» высшего образования посредством открытия второсортных колледжей. В основе этой программы стоит стремление, во-первых, выдать всем желающим аттестаты зрелости, снижая таким образом уровень среднего образования, и во-вторых, позволить всем желающим получить общее академическое образование в колледжах более низкого, чем университетский, уровня. Там никто не станет задумываться над проблемами воспитания культурных людей или подготовки культурных читателей. Единственное, что мы со своей стороны можем сделать, — это выйти с хорошей альтернативной программой, которая была бы в состоянии противостоять программе министерства. Преподавание литературы в современной израильской школе не берет в расчет особый характер нынешнего поколения учащихся. В них пытаются впихнуть один за другим несколько ничем между собой не связанных текстов. Раньше делался упор на так называемую «классику всемирной литературы», после бросились в другую крайность, решили, что все сгодится. Все преподавание сводится к случайному набору рассказов и случайному набору стихотворений. Я не предлагаю превратить школу в университет, я считаю, что школа должна поставить своей целью ознакомление учащихся с некоторыми основными культурными явлениями, без которых невозможна культура вообще и израильская культура в частности. Определение этих явлений изменяется примерно раз в десятилетие, и эта динамика, вне всякого сомнения, должна быть взята в расчет. С другой стороны, школа должна готовить потребителей, в том числе и потребителей культуры: литературы, музыки, кино. В современном мире даже газету не прочтешь, не зная, как это надо делать. Не нужно путать две цели: ознакомлениеучениковс классикой всемирной и еврейской литературы и превращение их в культурных читателей. Необходимо однако помнить, что ни одна из них не достигается с помощью преподавания случайного набора текстов, которых ученики часто не читают, ограничиваясь чужими конспектами. Я не говорю, что у меня есть готовое решение, я считаю, что прежде всего необходимо определить цели и уже потом думать, как их достигнуть с данным контингентом учащихся и преподавателей.

«Зеркало» (Тель-Авив)