«ИМЕНЕМ МОИСЕЯ И ХРИСТА, БУДДЫ И СОКРАТА…»

Мирон Петровский

Имя еврейского поэта Льва (Лейба) Квитко (1893-1952) при жизни было окружено громкой славой — не в последнюю очередь потому, что он обращался к самой обширной и самой благодарной категории читателей — к детям. Однако в течение долгих десятилетий — до выхода посвященного ему сборника¹ — о Квитко, авторе сотен книг, по сути — нашем современнике, — было известно едва ли не меньше, чем о каком-нибудь древнегреческом лирике, от которого и дошло-то до нас всего несколько фрагментов. Негласная цензура и редакторы 1970-х годов сделали со сборником все, что было в их силах, чтобы свести к минимуму остроту «живых» свидетельств о поэте. Особенно старательно заботились они о том, чтобы в печать, не дай Бог, не просочились сведения о трагической судьбе Л.Квитко. По особому соглашению составителей сборника с издателями было решено, что о гибели безвинного поэта в застенках КГБ (вместе с его коллегами по Еврейскому Антифашистскому комитету) будет разрешено упомянуть лишь единожды — в статье наиболее авторитетного на то время участника (В.Смирновой). Но в последний момент издательство нарушило соглашение и вымарало даже это упоминание, так что читатели сборника оставались в неведении и могли решить, будто Лев Квитко умер в своей постели, окруженный родственниками, «при нотариусе и враче»…

Расхожие стереотипы исказили также и поэтическую «репутацию» Льва Квитко. Назвать его «детским поэтом» — значит сказать полуправду. Прежде всего потому, что читавшие его стихи на языке оригинала знали его, главным образом, как оригинального и сильного лирика. И потому, далее, что он был не столько «детским поэтом», сколько «поэтом-ребенком», каким-то чудом сохранившим незамутненное детское мировосприятие. Многие большие поэты писали для детей, достигнув возраста отцовства, но история литературы не знает, кажется, случая, когда большой поэт начинал бы свой путь со стихов для детей. В этом отношении судьба Льва Квитко удивительна и парадоксальна: несмотря на то, что он был постоянным участником важнейших еврейских литературных альманахов и журналов того времени, его первые шесть книг, изданные в Киеве в 1917-1919 годах, — сборники стихов для детей, и только в седьмой он представил свою «взрослую» лирику.²

Ведущие еврейские критики и теоретики национальной литературы, такие, как Баал-Махшовес и Ш.Нигер, весьма высоко оценили первые поэтические опыты Квитко, признав в них продолжение и развитие литературного новаторства Дер Нистера. Вместе с тем, Квитко был лириком, ориентированным на фольклорную поэтику с ее строгими, уравновешенными, симметричными формами. Гармоничность стихотворного строя входила важнейшей составляющей в утопическую картину мира, которую Квитко без устали восполнял, не столько отражая свою жизненную реальность, сколько проецируя на нее свою собственную неизбывную жажду гармонии, лада, человечности. Когда его поэтическое сознание бывало поражено трагической дисгармонией бытия, резко менялась сама фактура его стиха. Из стихов словно бы выпадала упорядочивающая «кристаллическая решетка», стих «распылялся», превращаясь в череду нестройных выкриков и стонов. Он органически не мог втиснуть хаос войны и погромов в стройные строфы (задача, с которой блестяще справлялся, например, Перец Маркиш). При любой возможности Квитко убегал от этого хаоса и ужаса в упорядоченный и даже мистически-благостный, «параллельный» действительному мир своих стихов.

С первых шагов в литературе Квитко сблизился с неформальным объединением еврейских литераторов, вошедшим в историю литературы на идиш под именем «Киевской группы», и быстро стал одним из самых заметных ее участников. Эта группа явилась ядром Литературной секции Культур-Лиги, созданной в Киеве в начале 1918 года и до 1921 года игравшей ведущую роль практически во всех сферах еврейской культурной жизни на Украине. Программа Культур-Лиги с ее идеями модернизации национальной культуры, обновления еврейской литературы и искусства консолидировала на время самых талантливых и ярких писателей и художников.³ Стабилизация советской государственности и, вместе с этим, давление идеологического пресса способствовали усилению внутренних конфликтов в Культур-Лиге и привели к ее расколу. С 1921 года сфера ее деятельности постепенно сужалась, часть ее лидеров переместилась в Варшаву, в Берлин и Москву. В поисках выхода из ситуации, сложившейся в результате политики Евсекции, стремившейся превратить литературу в часть «общепролетарского дела», Лев Квитко оказался в Германии, Перец Маркиш — в Польше, Давид Гофштейн (старший по возрасту и авторитету поэт «Киевской группы») отправился в Палестину. После нескольких лет странствий все они по разным причинам вернулись на Украину, в СССР. Отныне и до трагического конца в 1952 году их судьбы были связаны с этой страной.

Атмосфера открытости и восприимчивости к новым идеям в искусстве, поисков новых форм в литературе, сложившаяся в Культур-Лиге, способствовала сближению еврейских литераторов и художников с русским и украинским художественным авангардом, с писателями-новаторами, становилась истоком личной дружбы и совместных творческих выступлений.

Начиная с 1926 года многолетняя и плодотворная дружба связывала Льва Квитко с выдающимся украинским поэтом Павлом Тычиной. Каждый из них — тонкий лирик, накрепко связанный с народно-песен ной основой, человек с особым (музыкальным, если можно так выразиться) восприятием действительности — обрел в этой дружбе человека, близкого по душевному складу своему лирическому герою. Для столь высокой дружбы — уже не помеха ни принадлежность к разным национальным культурам, ни то, к примеру, обстоятельство, что Квитко был самоучкой, не получившим систематического образования, а Тычина -одним из самых образованных людей своего времени, эрудитом и полиглотом. Тем не менее, именно стихи Квитко открывали Тычине, по его признанию, возможность работы в литературе для детей: «Поскольку у нас на Украине одним из лучших писателей для детей является Л.Квитко, — взялся переводить его произведения с еврейского языка»⁴ Приступая к этим переводам, Тычина пытался выучить идиш, одновременно пользуясь подстрочниками. Органическое понимание личности автора помогло Тычине преодолеть несовершенство подстрочников и поверхностное знание языка оригинала. «Получила Ваши переводы и отослала их Льву Моисеевичу, — писала П.Тычине Б.С.Квитко, жена поэта (6 июля 1936 года). — Хочу выразить свое восхищение. Переводы замечательные. Особенно «В гости». Я очень рада, что Вам удалось сквозь грубый подстрочник почувствовать и передать ту чисто детскую игривость, легкость и народный язык, которые так отличают стихи Квитко. Переводы прекрасные. Посылаю Вам еще три подстрочника, хотя у Квитко и у меня большое чувство неловкости, что Вы так много времени тратите на его стихи, и он не раз убедительно просил Дiтвидав (Детское издательство — М.П.) не загружать Вас его стихами […]»⁵

Переведенные Тычиной стихи Квитко публиковались в украинской периодике, выходили отдельными изданиями, были положены на музыку и приобрели такую популярность, что введенные в заблуждение фольклористы записывали их как народные. Квитко же рассказывал Тычине об Ошере Шварцмане⁶ — поэте и кавалеристе, кавалере двух Георгиевских крестов, «утренней жертве» «Киевской группы» еврейских литераторов, погибшем в 1919 году, знакомил своих русских читателей с творчеством своего украинского коллеги.⁷ В свой черед и он переводил на идиш стихи Тычины для детей — они составили целую книгу.⁸ Другую книгу переводов из Тычины на идиш Квитко составил и отредактировал.⁹

В письмах Льва Квитко 1920-30-х годов (из Харькова и Киева) неоднократно упоминается — неизменно в самом доброжелательном тоне — украинский писатель Александр Копыленко. Квитко, в частности, просил своих московских адресатов обратить внимание на произведения Копыленко, защитить его от нападок вульгаризаторской критики. Цецилия Копыленко, вдова писателя, сообщала: «Лев Моисеевич был удивительно добрый и ласковый человек. Его глаза излучали глубокую искренность и доброжелательность. «Лейба с плюшевыми губами» — так называл его мой муж, Александр Иванович Копыленко, вкладывая в это добродушное прозвище всю свою любовь к этому замечательному человеку. […] Мне трудно восстановить подробности, но я точно помню, что Александр Иванович и Лев Моисеевич вместе написали пьесу и назвали ее «Останн1й гендль». Надо полагать, что пьеса была написана на украинском языке. Рукопись пьесы не сохранилась — она пропала вместе со всем довоенным архивом А.Копыленко. Насколько мне известно, этот факт соавторста Л.Квитко и АХопыленко до сих пор нигде не упоминался».¹⁰

В 1935 году на совещании детских писателей в Москве Корней Чуковский прочел собравшимся несколько стихотворений Льва Квитко в переводе Павла Тычины на украинский — русских переводов тогда еще не существовало. С этого момента началась всесоюзная слава Льва Квитко, русские поэты наперебой кинулись переводить его стихи, соревнуясь друг с другом, — с тем большей охотой, что путь к оригинальному творчеству был обставлен цензурными «рогатками», а переводы поощрялись как часть процесса создания «многонациональной советской литературы».

К началу Великой Отечественной войны Лев Квитко был уже автором более чем ста книг на идиш, почти трех деятков в русском переводе и примерно такого же числа на украинском языке. Его стихи выходили практически на всех языках народов СССР — армянском, азербайджанском, грузинском, таджикском, киргизском, молдавском, чувашском, марийском, удмуртском, татарском, бурятском, даргинском, лакском, кумыкском, лезгинском, татском, чеченском. Большинство этих книг, изданных незначительными тиражами, представляют сейчас библиографическую редкость или вовсе ненаходимы, поскольку, подобно книгам других писателей, погибших в застенках или брошенных в лагеря, изымались из библиотек и уничтожались. Книги, говорят, имеют свою судьбу, но книги еврейских писателей как раз разделили судьбу своих авторов.

Резкий конфликт между собственно украинскими писателями и иноязычными писателями Украины на национальной почве относится к периоду конца 1940-х — начала 1950-х годов и последующим годам, когда они стали публично доносить друг на друга, обвиняя одних в «национализме», а других — в «космополитизме». Распря захватила все области общественной жизни — идеологическую, политическую, бытовую и, что сопровождалось особенно тяжкими последствиями, административно-полицейскую. В послереволюционные же 1920-е годы главной областью размежевания или консолидации в писательской среде была сфера поэтики — в условиях соревнования разных групп и направлений за право быть главным или даже монопольным выразителем господствующей идеологии в искусстве.

Тем больший интерес представляет только сейчас открывающийся эпизод сближения Льва Квитко с украинскими авангардистами — «безмежниками», представителями крайнего крыла украинских футуристов (в буквальном переводе «безграничниками», нарушающими все традиционные установки поэзии). Как видно из публикуемого ниже документа, в 1919 году Квитко познакомился и близко сошелся с Андрием Чужим, ставшим вскоре одним из активистов украинского авангарда. Вероятно, благодаря этому знакомству Квитко вошел в круг «безмежников» и, хотя и не вполне принимая их принципы, участвовал в их изданиях (например, в харьковском журнале «Авангард»). Знакомство Квитко с Чужим состоялось в Умани, где Квитко жил с 1915 по 1918 годы и куда, переехав затем в Киев, приезжал навещать родных. По сообщению Г.Казовского, в Умани, где в те годы активно функционировало одно из крупнейших (наряду с Киевом) отделений Культур-Лиги, сложилась весьма своеобразная, «смешанная», литературная среда: в группу «безмежников», возглавлямую Андрием Чужим, входили и молодые еврейские поэты, упоминающиеся в его письмах — Эзра Фининберг (1899-1946) и Мой-ше Хащевацкий (1897-1943), оставившие впоследствии значительный след в поэзии на идиш. Несомненно, что и украинских, и еврейских литераторов сближала не только тесная личная

дружба, — скорее всего, она сложилась на основе близости художественных устремлений, сходства в понимании новаторских поисков в литературе и, наконец, родства того национального пафоса, который пронизывал в то время и украинский, и еврейский авангард. В архиве Эзры Финенберга, находящемся в собрании Г.Казовского в Иерусалиме, сохранился рукописный сборник «безмежников» «Экзекуция», где наряду со стихами на русском и украинском языках помещены также стихотворения на идиш Хащевацкого и Финенберга. Значение этого факта еще только предстоит осмыслить, однако уже сейчас можно говорить о нем как о ярком проявлении «транснациональности» художественного авангарда. (Автор настоящей статьи предполагает в самое ближайшее время подготовить совместно с Г.Казовским публикацию «Экзекуции».)

Публикуемое письмо Андрия Чужого существенного дополняют его же воспоминания, опубликованные в сборнике «Жизнь и творчество Льва Квитко», и красноречиво свидетельствуют об отношениях украинских и еврейских писателей в период, предшествовавший «социалистическому реализму». Это по сути мемуарный текст. Известно, как не любят поэты, когда у других поэтов обнаруживаются параллели к их стихам (литературоведы же занимаются этими параллелями охотней всего). Вопреки названной нелюбви, письмо Андрия Чужого -ряд параллельных мест между его стихами и произведениями Льва Квитко — ряд, выстроенный украинским поэтом и, сверх того, снабженный предисловием в стихах (верлибром).

Автор письма, Андрий Чужий (псевдоним Андрея Антоновича Сторожука), был на несколько лет моложе Льва Квитко. Закончив Уманское двуклассное училище, он работал телеграфистом, библиотекарем, учителем, служил в политотделе Первой Конной армии. В 1921 году «панфутуристический» журнал «Семафор у майбутне» опубликовал его ранние стихи. Позже он был постоянным участником авангардистских групп Михаила Семенко и публиковал свои стихотворения и прозу на страницах журналов «Глобус», «Нова генерацiя» и др. В 1932 году поступил на биологический факультет Московского педагогического института. По сообщениям его биографов¹¹, «с середины тридцатых годов не публиковался», то есть попросту находился в тюрьме и ссылке (обычный во времена «застоя» эвфемизм). Вернувшись, он очутился среди другого поколения — все его сверстники и все его старшие коллеги были уничтожены, и Андрий Чужий оказался едва ли не последним уцелевшим украинским футуристом.

Украинский авангард и еврейская литература послереволюционных лет были органичными частями культурного возрождения Украины, вошедшего в историю с трагическим именем «розстрiляне Вiродження», и погибали они вместе — в разное время, но вследствие одних и тех же причин.

ПРИМЕЧАНИЯ

1.  Жизнь и творчество Льва Квитко. Составители Б.Квитко и М.Петровский. Москва, 1976.

2.   Книга лирики Л.Квитко «Трит» («Поступь») была выпущена издательство «Киевер фарлаг» в 1919 году. До этого вышли шесть книг Квитко для детей: «Стихи», 1917; «Кавунчик», 1919; «Стихи», 1919; «Кисанька», 1919; «Стихи» (3-е изд.), 1919; «Лемл-лакомка», 1919.

3.  Kazovskii H. The Art Section of the Kultur-Lige. Jews in Eastern Europe, 1993 Winter. Jerusalem.

4.  Ha 3мiнy (Харьков), 1934, 20 июня.

5.   Архив Литературно-мемориального музея-квартиры Павла Тычины (Киев). Копию письма предоставила публикатору в 1975 году Лидия Петровна Тычина.

6.  Квитко Л. Беседа с Павло Тычиной об Ошере Шварцмане. — Жизнь и творчество Льва Квитко, с.219.

7.  Квитко Л. Несколько слов о поэзии Павло Тычины. — Детская литература,

1940, № 4.

8.  Тычина П. Ку-ку. Киев, 1935 (на идиш).

9.   Тычина П. Партия ведет. Киев-Харьков, 1936 (на идиш).

10.  Письмо к публикатору от 4 февраля 1973 года. Сохранилась ли рукопись пьесы, написанной Львом Квитко в соавторстве с Александром Копыленко, неизвестно по сей день.

11.   См., например: Костенко Н. «Я лише торкнусь до Вашого серця». — Поезiя-72. Вып.2 (18). Киев, 1972; Полторацький 0. Знайомтеся заново… -Вiтчизна, 1968, № 12; Полторацький 0. Михайль Семенкота «Нова генерацiя». — Вiтчизна, 1966, № 11.

* * *

Публикуемое ниже письмо Андрия Чужого печатается по рукописному автографу, адресовано публикатору и получено в конце 60-х годов во время подготовки сборника «Жизнь и творчество Льва Квитко».

Андрий Чужий

ПИСЬМО К МИРОНУ ПЕТРОВСКОМУ

Уважаемый Мирон Семенович, здравствуйте!

Я был предупрежден М.Пономаренко о Вашем обращении ко мне. Я охотно отвечаю Вам, т.к. очень уважал и любил Льва (хавера Лейбу) Квитко и продолжаю любить.

Он — навсегда «прописан» в моей душе с момента первого знакомства в Умани в 1919 году. После его первого рукопожатия я сказал «про себя» — «яка тепла душа, виглядає з очей цiєї милої людини».

Отвечаю на Ваши вопросы:

Впервые я встретился и познакомился со Львом Квитко в Умани в 1919 году в помещении Еврейской секции Единой народной библиотеки, которая только что открылась. Я тогда работал в соседней комнате в Українскiй секцм, через которую читатели Еврейской секции проходили. Заведовал Еврейской секцией мой школьный товарищ Фрайман, и я часто заходил к нему. В первое время посетителей было мало, и у нас было много досуга. Он предложил обучить меня еврейскому языку «идиш». Я делал большие успехи — в первый день я изучил алфавит и умел уже писать свое имя и фамилию. Все это было в день открытия библиотеки. Первыми посетителями Еврейской секции были пришедшие одновременно еврейские поэты: Лев Квитко, Миша Хащеватский и Эзра Фининберг. Фрайман меня тут же познакомил с ними. Квитко увидел на столе мои упражнения, улыбнулся и сказал: «Ура, хавер Андрiй ви подаете великі надії, скоро ви зможете заступати водночас двох завіувачів».

Поэты удобно уселись за большим круглым столом и стали рассматривать

разложенные тут книги. Стали появляться новые посетители. Для меня все они были новые знакомые, за исключением двух школьных товарищей. Тут были заслуженные педагоги, работники и воспитатели детских домов: «хаверы» и «хаверты»: Шлоим Верзуб (Ривес), Песя Абрамовна, Таня Городецкая, Надольный, Гордон, Мика Бобер, Козодой А., Яша Хащеватский, Вера Бердичевская, Бузя Зальцман, Мойше Сольцман, Лапидус, Зьома Гохман и другие. Приходящие оформлялись как первые читатели и не уходили — вступали в беседу с поэтами. Когда оформление было окончено, стали раздаваться голоса с предложениями «просить поэтов выступить со своими стихами». Поэты не стали уклоняться, и состоялся Первый вечер еврейской поэзии во вновь открытой Еврейской секции Единой народной библиотеки. Выступили все присутствующие тут поэты. Всех выступивших слушатели встретили очень тепло. Я тоже слушал многие выступления и должен признаться, что «хавер» Лейба меня покорил больше всех. После этого выступления уманских поэтов я присутствовал еще на их выступлениях у Хащеватских и на курсах Культур-Лиги в Нагорном переулке.

В дальнейшем я близко сошелся с поэтом Эзрой Фининбергом, Козодоем, Верзубом, Яшей Хащеватским. С Фининбергом я бывал у Хащеватских. Один раз мы там застали Льва Квитко и Мику Бобера. В этот раз опять все читали свои и чужие стихи — в том числе и я. После поэзии перешли к прозе. Ко мне подсел Хавер Лейба и сказал мне:

— Хавер Андрій, у мене до вас така справа. В Умані почав виходити тижневик «Бюлетень Уманського Упрофбюро» трьома мовами: україською, єврейською й російською, чи не взяли б ви на себе складання української сторінки?

Я согласился и мы стали работать с Л.Квитко. Встречались мы два раза в неделю. Общались мы с Л.Квитко не только на материале профлистка. Наши дороги «домой» часто совпадали. Я к себе на Никитинскую проходил мимо дома, где жил Квитко на ул. Гоголя. Лев Квитко обладал большим талантом высокого внимания к людям. Я тоже чем-то привлек внимание Квитко и нам общаться всегда было очень легко. Он умел безбольно непосредственно проникнуть в душу собеседника, обследовать, все ли там благополучно, нет ли отрицательных эмоций, и только просветив настроение, приступал к беседе. Его интересовало все-все. За две-три наши встречи он уже все узнал о моем доме, о моих близких. Очень много было уделено внимания и наших «хвилин спілкування» на разбор того «що кожний з нас читає i як сприймає». «Якісь хвилини» мы отдавали и на взаимное выслушивание созревших в нас новых стихов. Принимая меня как «непоправного безмежника», он не критиковал расхристанную форму моих стихов. Он требовал категорически полного совпадения словесного материала с мыслью.

Один раз мы увлеклись обсуждением стихов и прошли не заметив дом Квитко и подошли к нашему дому. Во дворе нас встретила моя мама. Квитко немного отошел назад и какое-то время внимательно всматривался в глаза моей мамы, лицо у него озарилось, он подошел к маме вплотную, взял ее за руку, поцеловал и сказал: «Дякую вам! Мені у вас стало так затишно як у своєї мами: у вас такі ж теплі очі, як були у моєї мами. Дозвольте мені трохи пізніше зайти до вас після Андрія». Его словно магнитом втянуло в мою комнатку, наполовину заставленную книгами. Квитко быстрыми шагами направился к книжной полке. Он долго сверлил глазами каждую книгу каждой полки. Он был очень рад встрече и со старыми и с новыми своими знакомыми друзьями и стал общаться с ними, с каждой книгой — отменной улыбкой, исходящей из глубины души. Насытившись внутренним общением, он стал общаться руками, лаская вынимаемые из своих мест книги. Первой он вынул книгу Потебни «Язык и мысль», медленно перелистал ее и сказал: «Ось це справжній шедевр! — молодець, товарищу Андрію!» Так он любовался — ласкал руками еще несколько книг: «Словник української мови, зібраний Б.Грінченком», «Словарь» Даля, стихи Шевченко, Лесі Українки, «3ів’яле життя» Франко, томик Коцюбинського, Блока, Уота Уитмена, «Божественную комедию» Данте, довго тримав цю книгу а потім сказав: «Тут можна не виходячи з цієї чарівної кімнати мандрувати в глибини найактивнішої, найдоброякіснішої людської мислі, й ви, Андрію, володієте цими незвичайними скарбами. Бережіть їх. Ми ще з вами тут зустрінемось, а тепер я хочу “на ручки душі” до вашої мами». Я його провів до матері и залишив їх сам на сам. Квитко вышел от мамы, когда запели первые петухи, и тихо позвал меня. Я, чтобы не беспокоить засыпающую землю, почти не касаясь ее, подошел к Квитко и молча простился с ним.

Но через какое-то время «Бюллетень» перестал выходить. Квитко уехал из Умани. У нас были еще небольшие две-три встречи с Квитко в Киеве и Харькове и одна в Москве. Но внутренне мы с Квитко не расставались.

Исчерпал ли я здесь свой разговор о Квитко, о встречах-беседах с ним в Умани, Киеве, Харькове, Москве и над его книгами? Конечно, нет. Чувствую, что еще вернусь к нему, не смогу не вернуться, но как скоро, сказать не могу. Не торопите меня, пожалуйста.

Несколько неуверенных слов о встречах с Л.Квитко в Киеве в кругу киевских писателей, где присутствовали Гофштейн, Квитко, Фининберг, Фефер, Липа Резник, Н.Лурье, Кипнис, Волкенштейн, Ойслендер и Добрушин, — когда это было, не помню, но знаю, что было. Был очень лучезарный вечер. Я уже успел привыкнуть к еврейскому языку и чувствовал себя не чужим -воспринимал общее настроение собравшихся правильно.

Пытался я встретиться со Львом Квитко в Москве по возвращении из «Академии Живого Досвіду» в конце сороковых годов. Приехал в Москву без права въезда, Квитко не было в это время в Москве. Повидался короткие минуты с Евой Фининберг и Сарой Хащеватской (вдовы поэтов — М.П.). Больше я не решился рисковать без права посетить Москву, а когда получил «право» в 1953 году — уже не застал ни Квитко, ни Фининберга, ни Гофштейна. Нашел Шифру Холоденко (поэтесса и прозаик, писала на идиш -М.П.) и с ней стал время от времени отводить душу, радуясь выходу в переводе книг наших общих друзей: Гофштейна, Фининберга, Квитко, Фе-фера, Кипниса, Галкина, О.Шварцмана, Переца Маркиша и поэтов второго поколения.

Отвечу и на Ваш вопрос об упоминаниях имени Квитко в своих произведениях. В напечатанных — только одно.

В журнале «Жовтень» (Львов), 1970 г., № 11 напечатано несколько моих прозминиатюр. В одной из них «Ми не хотіли бути торішніми» читайте абзац:

«Брусниці, хвилюючись i не перестаючи дрижати, відповідають голосом скрипки Михайля Семенко, або Лейби Квітко ледве чутно…»

В ненапечатанных же имя Льва Квитко появляется довольно часто и рядом с именем моего «літературного батька» Михайля Семенко и самостоятельно.

Вот эти произведения:

«Мініатюри на 4 рядки»

Семенко и Квітко Лев в Далечі ходять

озвучують десь інші «землі».

їм там інші вуші «внємлють»

i лише в снах до нас доходять.

Поэма «Плач Андрія Великого» (на последней странице):

«I я — досхочу плачу

плачу

плачу

безутішно

i плакатиму я довго довго

аж доки не прийдуть сюди

сигнали з нашої Землі

що вже навчились i там

перемагати любов’ю смерть

Доки на всіх землях

не оживуть довчасно примусово померлі:

Михайль Семенко

Лесь Курбас

Леся Українка

Гео Шкурупій

Лейба Квітко

Микола Зерон

Давид Гофштейн

Іван Кулик

Соломон Михоелс

й «інших» великі мільйони».

Документами, фото — не располагаю.

Но фото, где в кругу уманских друзей тех 20-х лет есть и Лейба Квитко, я видел года два тому назад у кого-то из наших земляков, но у кого, вспомнить не могу. Может, позже вспомню -сообщу дополнительно.

«Зеркало» (Киев)