КАК НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ

РОМАН

Меир Шалев

ГЛАВА 3

Итак, меня зовут Зейде («Дедушка»), Зейде Рабинович. И Мою мать звали Юдит, а в деревне ее называли Юдит Рабиновича. От ее рук исходил аромат лимонных листьев, а голова ее была неизменно повязана синим платком. Она была глуха на левое ухо, поэтому ее злило, когда кто-нибудь обращался к ней с левой стороны.

Имени моего отца не знала ни одна живая душа. Трое мужчин считали меня своим сыном.

От Моше Рабиновича я унаследовал хозяйство, хлев и льняные волосы.

От Яакова Шайнфельда — красивый дом, изящную посуду, пустые клетки для канареек и сутулую спину.

От Сойхера, или Глобермана, торговца скотом, — книпеле*  денег и огромные ступни.

Но несмотря на всю эту путаницу мое имя доставило мне больше неприятностей, чем обстоятельства моего рождения. Ни в деревне, ни в долине я не был единственным, родившимся от неизвестного или просто чужого отца. Однако во всем государстве, а может быть, и во всем мире не было другого мальчишки по имени Зейде. В школе меня обзывали Метушелахом или Хатияром. И каждый раз, когда, вернувшись домой, я принимался жаловаться и надоедать матери вопросами, она объясняла мне мое странное имя так: «Придет ангел смерти, увидит маленького мальчика по имени Зейде, сразу же поймет, что ошибся, и полетит себе в другое место».

Делать было нечего, и я поверил в то, что мое имя защищает меня от смерти. Страх был мне неведом. И даже древние страхи, овладевающие сердцем каждого, прежде чем он успевает появиться на свет, не тревожили меня.

Не раз я протягивал руку змеям, которыми кишел кустарник у забора. Они вытягивались, с любопытством наблюдали за мной, не решаясь атаковать.

Частенько я вскарабкивался на крышу хлева и, зажмурившись, скакал по непрочной черепичной крыше.

_____________

* Мешок (идиш).

Я не опасался подходить к деревенским собакам, которых долгое сидение на привязи превращало в мстительных и кровожадных чудовищ. Завидев меня, они принимались дружелюбно вилять хвостами, а затем бросались лизать мне руки.

А как-то раз, тогда я был восьмилетним дедушкой, на меня напала пара ворон, к гнезду которых я норовил подобраться. Получив сильный, черный удар в лоб, я потерял равновесие и сорвался с ветки. Теряя сознание от наслаждения, я летел вниз: все ниже и ниже… Нежные объятия ветвей замедляли мое падение. На земле меня приняли: мягкий ковер листвы, рыхлая земля и пустые суеверия матери.

Я вскочил на ноги и побежал домой, а мать смазала мои царапины йодом.

— Ангел смерти любит порядок. Он везде носит с собой карандаш и записную книжку, чтобы все записывать, — смеялась мать, как смеялась каждый раз, когда я чудом оставался цел и невредим. — А вот на ангела Фон Шлафа нельзя полагаться. Ангел сна никогда ничего не записывает и никогда ничего не запоминает. Иногда придет, а иногда сам задремлет и позабудет о тебе.

Ангел смерти все время витал вокруг меня. Я ощущал, как полы его плаща касаются моего лица. Однако как-то раз осенью 1949 года, за несколько месяцев до смерти матери, мне все же довелось столкнуться с ним лицом к лицу.

Было мне тогда десять лет. И вот огромной кобыле деревенского Пепи-ша «приспичило». Наш конь, услыхав ее, прямо-таки взбесился в конюшне. Ох, и хитрюга же он был. Даже Моше Рабинович, все делавший «так, как надо» и поэтому предпочитавший не сближаться со своими животными, баловал его финиками, а как-то раз мне довелось увидеть Моше заплетающим лошадиный хвост в косу и вплетающим в него синие ленты для красоты.

Моше наотрез отказался кастрировать своего любимца, несмотря на многочисленные просьбы и рекомендации.

—  Это жестокость, — сказал он, — издевательство над животным.

А конь распрямлял член и принимался бить им себя по животу. Делал он это часами, упорно и отчаянно.

—   Бедный, — говорил Глоберман, торговец скотом. — Яйца ему оставили, кобылу не дают, а рук у него нету, что же ему, бедняге, делать?

В ту ночь конь перемахнул через забор и был таков, а наутро Моше вручил мне узду и велел привести беглеца домой.

—   Посмотри ему прямо в глаза и скажи: иди-иди-иди. Но если он тебе начнет глазки строить, не подступайся, понял, Зейде? Сию же секунду оставь его и зови меня.

Стояло раннее утро. Воздух наполнился мычанием проголодавшихся телят. Деревенский Пепиш давно уже бегал вокруг загона, крича и ругаясь, но снашивая пара не обращала на него ровным счетом никакого внимания. Их глаза помутнели от любви, а лошадиный запах, источаемый их телами, приобрел новые, неведомые оттенки.

— За конем пришел? — обратился ко мне Пепиш. — Рабинович, видать, окончательно свихнулся, мальчишку посылать.

—  Он доит, — сказал я.

—  Доит он? Я тоже мог бы доить! -Пепиш говорил достаточно громко для того, чтобы Моше мог услышать его со своего двора.

Я зашел в загон.

—  Сейчас же уйди оттуда! — закричал Пепиш. — Когда они вместе, это слишком опасно!

Но я уже поднял свое лассо и запел волшебное: иди-иди-иди. Конь, приблизившись, позволил мне накинуть на него узду и закрепить ее.

—   Сейчас он взбесится, Зейде, -прокричал Пепиш. — Оставь его сейчас же!

Когда мы направились к выходу, кобыла неожиданно заржала. Конь, отшвырнув меня, встал как вкопанный.

Его глаза покраснели и вылезли из орбит. Хриплый стон вырвался из его груди.

—  Брось веревку, Зейде! — прокричал Пепиш. — Брось и катись в сторону!

Но я не отпускал.

Конь встал на дыбы, веревка натянулась, а я, пролетев по воздуху, навзничь бухнулся на землю. Его передние копыта рассекли воздух и впечатались в пыль совсем рядом со мной. И вот в поднявшемся облаке пыли мне явился ангел смерти. Держа в руках раскрытую записную книжку, он внимательно разглядывал меня.

—  Имя? — спросил он.

—  Зейде, — ответил я, не отпуская веревки.

Ангел смерти отшатнулся, словно получив невидимую пощечину.

—  Зейде? — рассвирепел он. — Как же это так? Чтобы мальчишку звали Зейде?!

Меня швыряло из стороны в сторону, копыта рассекали воздух где-то совсем рядом, словно кинжалы, которые кидают циркачи в своих возлюбленных. Мою руку, вцепившуюся в веревку, чуть было совсем не оторвало, с ног содрало кожу, однако сердце мое было спокойно.

— Зейде, — повторил я. — Меня зовут Зейде.

В ярком, белом свете я увидел, как он слюнявит свой карандаш, перелистывает записную книжку и окончательно убеждается в том, что обознался.

Заскрипев зубами от злости и угрожающе вздохнув, он отправился в другое место.

Громкое ржание и вопли Пепиша привлекли внимание Рабиновича. Тяжелым бегом он преодолел двадцать метров, отделявшие один двор от другого… А того, что произошло потом, мне не забыть вовеки. Ухватив веревку левой рукой, Рабинович притянул конскую голову к своей, а затем кулаком правой руки саданул в белую звезду, украшавшую конский лоб.

Потрясенное животное отшатнулось, его член упал, словно отсеченный. Пристыженно опустив голову и полуприкрыв глаза, он покорно проследовал за Рабиновичем в свой загон.

Все это не заняло больше тридцати секунд. Однако когда я, живой и невредимый, поднялся на ноги, во дворе Пепиша уже были оба других моих отца: Яаков Шайнфельд примчался из дома, а Сойхер подъехал на зеленом тендере и, как всегда, врезавшись в большой эвкалипт, выскочил из кабины, крича и размахивая руками.

Мать подошла не спеша, сняла с меня рубаху, отряхнула от пыли, промыла мои царапины и рассмеялась:

—   С мальчиком по имени Зейде ничего не может случиться.

Неудивительно, что с годами я начал верить в правоту матери и в чудодейственную силу собственного имени, обязывающего использование предохранительных средств. У меня была женщина, но она оставила меня, окончательно отчаявшись, после нескольких месяцев воздержания.

—   Будет сын, будет внук, а внук приведет ангела смерти, — сказал я ей.

Сначала она рассмеялась, после разозлилась и в конце концов ушла. До меня дошли слухи, что она вышла замуж за другого, но осталась бесплодной. Однако к тому времени я уже успел познать все фокусы и шутки судьбы. Мое сердце стало неуязвимым.

Так мое имя спасло меня от смерти и любви одновременно. Однако все это не имеет ни малейшего отношения к истории жизни и смерти моей матери. А ведь истории, в противоположность действительности, должны быть тщательно охраняемы от сорняков и добавок.

Возможно, мое повествование несколько мрачновато, однако моя жизнь совсем не такова. Как всякий человек, я умею грустить, но и радости жизни мне не чужды. Как я уже говорил, все три моих отца оказали на меня положительное влияние.

У меня есть книпеле денег и старый зеленый тендер, доставшиеся мне по наследству от Сойхера Глобермана.

У меня есть большой красивый дом на улице Алоним в Тивоне, доставшийся мне от Яакова Шайнфельда, разводившего канареек.

И есть у меня хозяйство в деревне -хозяйство Рабиновича. Моше Рабинович все еще проживает там, однако уже переписал его на мое имя. Он живет в старом доме, выходящем на улицу, я — в маленькой милой пристройке во дворе — в домике, бывшем когда-то хлевом, щеки которого обвивают бегонии подобно цветным пейсам, перед окнами которого порхают, словно воспоминания о прошлом, ласточки и от стен которого все еще исходит теплый запах молока.

Когда-то в нем гнездились голуби, а женщины доили в нем коров. Когда-то жила в нем женщина, смеялась и мечтала. Когда-то в нем появился на свет я.

Вот и вся история. Ох, как же любят «люди дела» произносить своими глубокими, отвратительными голосами: «Таковы итоги…» Все, что вы узнаете дальше, — не иначе, как частности, приведение которых не имеет никакой определенной цели. Однако разве не гложут сердце каждого из нас два голодных зверька: любопытство и непобедимая привычка совать нос в чужие дела?

Перевод с иврита Лизы Чудновской

1994 г. «Зеркало» (Тель-Авив)