Номер открывается «Совместными стихами» -новой формой, изобретенной тель-авивским поэтом и художником Михаилом Гробманом; в качестве примеров ее взято дописанное Гробманом стихотворение знаменитого авангардиста 30-х годов Николая Олейникова и произведения, созданные в соавторстве с ныне здравствующими поэтами — Пепперштейном и Хвостенко. Дружеская состязательность, лежащая в основе этого вида вещей, не разрывает текст пополам, но, как ни парадоксально, лишь укрепляет его внутреннее единство, позволяя заново осознать конструктивный принцип цельности как таковой. Ближайшая аналогия здесь — не музицирование в четыре руки, а шахматный альтернативный сеанс одновременной игры, в котором сотворчеки конкурирующие исполнители влекут партию к общей цели. Воронежско-петербургский поэт Александр Анашевич в «Истерии солдата» (раздел «Поэзия») использует суггестивную технику, интонационно уподобляющую текст раннесюрреалистическим, в духе Бретона и Арто, стиховым атакам на разум и чувство, и возникает воспаленная речь, голодным волком блуждающая вокруг бессмыслицы и смысла. Дитя высокоразвитой культурной восприимчивости, эта речь идет на читателя сквозь кровнородственные средостения и оболочки культуры. Николай Байтов в новом цикле стихов экспериментирует со словом и добивается освобождающей реакции удивления и смеха, пропорциональные отношения коих постоянно колеблются.
В подборке текстов «Всюду жизнь» из симптоматически названного раздела «Тель-Авивская проза» Александр Гольдштейн продолжает серию квазинатуралистических изображений городского ландшафта: в скромных обителях иноземцев наблюдает он повадки гастролирующего труда, в домах левантийского эроса не без испуганного любопытства присматривается к своему чахлому организму, в почетных аллеях кладбищенской беспечальности сокрушается о преходящей славе земной и предпринимает ряд иных литературных жестов, которых эксцентричность уступает лишь напояющей их меланхолии.
Московский художник и литератор Юрий Лейдерман (проза «Брат и сестра» в разделе «Герменевтика») демонстрирует особенности своего постконцептуального метода: изощренную въедливость толкований, тонкую работу с отдаленными семантическими ореолами понятий, ассоциативную дерзость. Итогом этой практики становится мерцающая, медитативная словесность, которую можно читать беззвучно, глазами, а можно и слушать, как музыку.
«Странствие в Ган-Элон» цфатского писателя Дмитрия Гденича (раздел «Главы из романа» — это поражающая своим размахом усмешливая транспозиция дантовского трехчастного складня в плоскость самозабвенного рассказывания историй, сплетаемых во славу и угождение того повествовательного духа, чьи достоинства, превосходящие самую тему рассказа, с упоением восхваляли германские романтики. Автор как будто склонен видеть в собственном сочинении не экспликацию стиля, но простую завороженность сюжетом, требующим размотать клубок до конца, однако же стиль предлагаемых глав, как, впрочем, и всего романа, есть живая плоть радующихся своему изобилию странствий, и единственно в нем, в этом стиле, и раскрывают они свой маршрут. Публикуемый в разделе «Рассказ» «Мраморный таракан» петербуржца Николая Кононова являет собой то же победоносное восстановление психологизма, что определяет поэтику романа «Похороны кузнечика», снискавшего автору славу. В самом деле, лишь погребенное может воскреснуть, и опыт новаторски транспонированной, прошедшей через собственную смерть психологии (она к тому же дополнена хищной деталью) оказывается полезен прозе начала века.
Приподнятая самоуверенность палачей и жертвенное расточительство их пленников, готовых принять от своих повелителей всю меру и всю безмерность зла, ибо в этом солидарном художественном промысле брезжит для них мучительный и мистический свет — кентавр господства-подчинения стоит в центре прозы пражанина Дмитрия Волчека (фрагменты романа «93» в разделе «Чужое и свое»), истинный протагонист которой — выверенный до последнего вздоха русский язык, причудливая исхиицрен-ность его сочетающая со своего рода экспрессивным неоклассицизмом, взывает к отдельному разбору.
Раздел «Новый этнос» содержит три материала, скрепленных единством темы и разностью ракурса зрения. В «Русском манифесте» Дмитрий Сливняк размышляет о формирующейся в Израиле особой еврейско-русской этнической общности с весьма нетривиальным, по мнению автора, историческим будущим; «Еврейский манифест» посвящен обсуждению этого и попутно возникающих вопросов редколлегией журнала «Зеркало»; наконец, в тексте «Русско-еврейская народность» московский эссеист и прозаик «Алексей Смирнов» концентрирует внимание на межеумочном российском бытии того двусоставного слоя, которого титульное имя вынесено в заголовок по обыкновению саркастически-горьких заметок.
Два мемуарных сочинения, объединенных резко изменившимися, за десять лет, что пролегли между ними, местом действия, образуют раздел «Обратная перспектива». В обоих — московские впечатления израильтян, вновь посетивших город, откуда они уехали, с официальным и частным визитами. Иерусалимский поэт Александр Бараш так расставляет слова, чтобы читатель неметафорической ощутимостью вдохнул ненадежный воздух российской столицы, где вещи и положения, снявшись с твердых позиций, кружатся в искрящемся, сумрачном танце, но русская литература зато несомненна. Тель-авивский писатель Наум Вайман («Хроники сохнутовского эмиссара») возвращается памятью к дням августовского гротескного восстания коммунистов (так называемый путч 1991 года), когда он, посланник Еврейского агентства, не без приятности коротавший время на улицах и в интеллигентских домахз, неожиданно оказался захваченным политическими событиями.
В статье «Обманчивый лаконизм» (раздел «Рецензия») критик Яков Шаус дает нелицеприятный обзор подготовленной на русском языке Антологии ивритской литературы, вобравшей сто лет развития возрожденной словесности, но явно не совпадавшей с честолюбивым замыслом и задачей.
В разделе «Первая публикация» читателя ждет встреча с сенсационной находкой -стихотворной драмой «Тушинский лагерь», принадлежащей перу выдающегося поэта, лидеру русского литературного конструктивизма Ильи Сельвинского (1899 — 1968). Написанная более 60 лет назад и содержащая неканоническую трактовку российской истории, в которой автором акцентируется инородческий, в частности, еврейский субстрат, пьеса по обстоятельствам сурового времени не могла быть напечатана в стране поэта и все эти годы пролежала в его дмаошнем архиве — до тех пор, пока дочь Сельвинского не передала рукопись редакции «Зеркала».
