Собачий день
Кате Бунеевой
Я была почти уверена, что Бобби засел за каким-нибудь шкафом или притаился внутри. Конечно, он не кот, но все ж малявка и, насколько я могла себе его вообразить, наверняка пакостник. Поэтому, войдя в спальню, я в нерешительности встала перед деревянной громадиной, которая занимала почти половину стены. Хоть она и принадлежала к категории мебели (mobile) и, значит, содержала в своей этимологии значение подвижности, в реальности ее там не было и в помине. Казалось, что этот шкаф, ни разу никому не подмигнув и не почесав в носу, не выражая никогда никаких эмоций, пребывал здесь вечно, еще задолго до появления этой тесной коробки пятидесятых, где вместо ожидаемой кровати стояла низкая легкая раскладушка, покрытая, однако, почти роскошным покрывалом с точно заглаженной складкой посередине. Я подумала, о том, сколько времени требуется на ее создание, и что я никогда бы не смогла ее сделать. У меня нет терпения на лишнее. Да и вообще я давно ничего не глажу. Все это было когда-то, давным-давно. Тогда мы стирали вручную, а простыни относили в прачечную, нашивая сперва на угол номерок, который писали перьевой ручкой на хлопковом кусочке. Но вот странное чувство: несмотря на подобную трату времени, времени раньше было больше.
Все эти обрывки мыслей пробуксовывали во мне, пока я рассеянно скользила взглядом по складке на покрывале, одновременно открывая этот многоуважаемый шкаф.
Я приехала сюда к десяти, и вот только что откуда-то пробило полдень, а я еще ничего не сделала. Чтобы дотащиться в ее тьмутаракань из моей тьмутаракани, мне пришлось потратить полтора часа. Дождь, холод, я, конечно, забыла зонтик. Ни в метро, ни в автобусе не нашлось места. В общем, Бобби, уродский пес, вылезай, прошу тебя, мне нужны мои семь евриков, они мне нужны хотя бы два раза в неделю, Бобби. И ты их, Бобби, обязан мне дать, понимаешь?
Я занимаюсь в том числе и этой странной работой ради простого выживания, чтоб оплатить хоть один из счетов и доставить в свой организм хоть немного килокалорий. У меня нет таких способностей, как у некоторых, которые умудряются гулять с пятью шавками одновременно и зарабатывают по полтиннику только за один выход. Или, может быть, это я думаю, что у меня нет способностей. Когда я сюда приехала, моя коробушка полнилась надеждами и жизнью, а сейчас, не вдруг, конечно, а медленно, мне казалось, я угасала, так и не успев дать ничего миру. С того дня, как я вышла из поезда на вокзал и быстро зашагала по одному из главных проспектов, мгновенно обжегшись о жаркое притяжение этого города, который, словно миф, словно потопленный остров, видно, сущестовал в моей голове всегда и только теперь начинал выплывать, – живой, чокнутый и, несмотря на тысячи его размноженных копий, неповторимый, – прошло десять лет, и я чувствовала себя, говоря буквально, вне мира. Мне не удалось просочиться в эту реальность, но я потеряла и то, что осталось за моими плечами и продолжало изменяться уже без меня. Как проходит время? С помощью замыленных жестов, в забывчивости отчаянных движений, с надеждой, что все изменится, с согнутой спиной, со взглядом, который непрестанно ищет, за что бы зацепиться, время проходит быстро. У солдата из окопов первой линии нет времени, чтобы стратегически выстроить свою неделю или хотя бы день. Он живет вне естественных ритмов и общепринятой логики. Все, что он делает, имеет временный характер. Как и все то, что делаю я. Куча работ, куча обещаний, иди туда, беги сюда, неси стакан вот тому синьору; стоп, отлично, еще один кадр; нет, сегодня не нужно; а у тебя есть мотороллер? Тогда спасибо. Имеется вид на жительство? Ну, тогда до свиданьица.
У меня нет ни мотоцикла, ни, разумеется, машины, и я не умею их водить. Чтобы иметь и научиться, нужно быть «в порядке». Ты можешь быть даже экстракоммунитарио, быть одним из этих варваров, которых положено бояться и которых необходимо использовать, можешь спать, где придется, есть, что найдешь, но ты не должна быть нелегалкой. И никого не интересует, через что тебе нужно пройти для того, чтобы перестать ею быть.
Я, кажется, даже не заметила тот момент, когда из свободного человека меня превратили в экстракоммунитарио.
В моем мозгу бессмысленно крутилась вечная пластинка, исполосованная резкими остановками. Больна, конечно, больна, но упрямство, временные привязанности, гордость, страх начинать сначала затягивали меня на дно, словно ржавый якорь.
И вот теперь эта история. Однажды слабый любезный голосок позвонил по моему объявлению. «Конечно, – ответила я. – А куда именно, синьора?»
– Я живу в районе Тор ди Ченчи. Завтра с десяти до половины второго?
– Хорошо. (Из одной новостроечной жопы – в ровно противоположную, хорошо.) Я хотела бы только напомнить, синьора, что выгул стоит семь евро в час, вас это устраивает?
– Ох… Значит, завтра я должна заплатить двадцать один евро?
– Если я останусь до половины второго, двадцать четыре, синьора.
– А может, вы мне – скидочку?
Что? Ски-и-и-дочку? Да куда же меньше? И за такую собачью работу! Ну ладно, я не хочу тут особо выделываться, но я, между прочим, в университете училась и к тому же изучала биологию, а не просто какую-то там литературу. На это, друзья-товарищи, способен каждый, а биология – это тебе не хухры-мухры. Например, я знаю, сколько хромосом у собаки, OK, если говорить начистоту, в собаках я ничего не смыслю, но мне доподлинно известно, в чем заключается их биологическое различие с волком или гиеной!
– Посмотрим, синьора, сперва мне нужно понять, сколько времени занимает дорога и какой характер у вашей собаки.
– Бобби? О, он очарователен! Просто сказка.
И вот я здесь, чтобы в течение двух последних часов искать эту сказочку, с мокрыми ногами и ледяными руками (а что, здесь вообще, что ли, не топят? Максимум даже в зябком январе со снегом – это пятнадцать градусов в помещении. В моих краях можно ходить по дому с короткими рукавами и когда на дворе минус двадцать).
Время от времени хозяйка Бобика, эта старушка-боровичок, высовывается из окна кухни и дребезжит: «Боббииии, Боббиии!» Но потом сразу же его захлопывает: «Бррр, ну и холод! Хотите кофе?»
– Спасибо, может, чаю, хоть согреться немного, — отвечаю.
– Чаю?! В такой-то час?
– Понятно, – говорю, – хорошо, тогда кофе.
У меня нет никакого желания рассказывать ей о культуре чаепития и об оздоровительных благах китайского напитка. Здесь думают, что его пьют только больные дети. К тому же она точно не умеет его готовить.
Садимся. Я спрашиваю, как выглядит ее пес, сколько ему лет, какого он цвета и почему он вдруг убежал. Занервничал? Может, почувствовал, что должно произойти что-то новое? Он уже гулял с кем-то чужим? Я давно привыкла, что с собаками обращаются иногда лучше, чем с людьми, порой считая их чуть ли не за собственных детей, и не могу не заметить, что мой грибок – какая-то необычная хозяйка. Она очень рассеянна и, вот ведь чудо, не впала в истерику из-за пропажи своего Бобби.
– Он уже когда-нибудь так исчезал?
– О нет, что вы, он ни разу не выходил.
– Как, простите?
– Хм, я хотела сказать, ни разу не выходил один, но я думаю, что мой шалунишка здесь, дома. Мы его отыщем!
– Может, он все-таки выскользнул за дверь, синьора? Вы вот зовете его в окно, так что же вы думаете, собака может самостоятельно позвонить в домофон и открыть дверь? Может, нам лучше пойти его поискать?
– Вы правы, – трясет седой головой с редкими, но идеально уложенными волосками, но вовсе не встает сразу. Вместо этого рассказывает мне о своих недугах, о своем сыне, который живет в другом регионе и потому у него нет на нее времени. И что ему уже шестьдесят, но он все молодцом. «Ну просто красавец, правда?» Приносит его фотографию. И еще одну. И еще. А эта вот его жена. Бывшая, правда. Сейчас у него есть подруга. Как и я, она экстракоммунитария. Но все равно хорошая. Она, как я, очень милая и, как я – румынка, в общем, славянка.
– Я не румынка, румыны не славяне, – отвечаю автоматически. И потом, говорить славяне – это все равно что говорить латины.
– Ну ладно, ладно, – смиряется она, – хорошая, и все тут. А знаю ли я, что она даже хотела увидеть страну, откуда приехала эта девушка? А ведь она никогда не была за пределами своего города! Но подруга сына ее пригласила, и, может, она возьмет и поедет. А какие там люди? Вот все плохо говорят о румынах, но она не верит. Она считает, что все эти преступления совершают цыгане. Или албанцы. А вообще, может ли она меня называть на «ты»? Ведь я такая молоденькая.
Я выразительно взглядываю на часы, и она, немного смутившись, начинает вдеваться в шерстяное пальтецо со старинными очень красивыми пуговицами. Спускаясь по лестнице, я останавливаюсь на каждой площадке, чтоб позвать: «Бобби!», и она вторит мне стеснительным эхом: «Бобби. Боббичек!» («Боббичек»? Ну дает!)
Ищем его повсюду. Переходим улицу. Около супермаркета она еще сильнее замедляет шаг: «Если уж мы оказались здесь, может, зайдем на минутку?»
Я везу тележку, в которую она ставит пакет молока, кладет цикорий, полбуханки хлеба, пасту, десяток яиц. Платит мелочью, доставая по монетке из маленького кошелька. Предлагает мне конфетку.
– Нет, спасибо. Может, уже вернемся?
Мои нервы вот-вот лопнут, как старые шнурки. Я здесь исключительно ради собаки и никак не могу согласиться с возможностью остаться без оплаты из-за какой-то ерунды. А если мы его не найдем? Прощайте, двадцать-тридцать евро в неделю!
Дома, пока раздеваемся, звонит телефон, и вот именно в этот момент, оставив ее в коридоре с допотопной трубкой, иду и без разрешения вторгаюсь в спальню. Смотрю под раскладушкой. За тумбочкой. По углам. И в конце концов открываю шкаф. У него две сворки, они с трудом поддаются, и из глубокого нутра на меня выскакивает запах старья и камфары. Трудно заставить себя не трогать, не принюхиваться, не любопытствовать. К тому же среди старых платьев и юбок я вижу одно странное пальто, которое мне кажется слишком знакомым. Точно: советская шинель времен Второй мировой войны. В моем детстве была одна песенка, которую я, кстати, ненавидела всем нутром: «С чего начинается родина? Может, со старой отцовской буденовки, которую мы нашли в шкафу?», что-то в этом роде. Смотрю на шинель, все больше проваливаясь в прошлое, и вдруг слышу у плеча: «А знаешь, в этой шинели мой муж вернулся с войны. Тогда не я его встречала, мы еще не были знакомы, но он ее сохранил. Его так одели русские, когда выпустили из лагеря. Он всю жизнь мне говорил, что русские – самый лучший народ в мире». Ну, расчувствовалась. Да нет, мы, кажется, тут обе расчувствовались, и я на всякий случай увеличиваю дистанцию. В конце концов, я пришла сюда, чтоб работать, чтобы заниматься этим собачьим делом. В общем, я настолько начинаю себя жалеть, что оказываюсь достаточно замороженной и иммуноустойчивой к ее переживаниям. Ее муж пришел с войной в мою страну, его взяли в плен, он вернулся цел-невредим, так чего слезы лить?
Внезапно она вспоминает, что забыла купить одно лекарство. Поднимаясь наверх с ее таблетками в кармане, продолжаю звать мое мохнатое спасение и слышу лай за одной из соседских дверей: Бобби! Может, он потерялся, и его забрали соседи? Пес лает все сильней, закатывается в истерике, чуя меня за дверью, и, наконец, она открывается. Какой-то мужик в незаправленной рубахе смотрит подозрительно: «Что вам нужно?»
– Простите, тут синьора с пятого этажа потеряла собаку, я думала, может, она у вас?
– В этом здании собака только одна, это наш Джек, – отвечает самодовольно мужик, и крупная овчарка выходит на площадку, а мужик вдруг начинает проявлять ко мне интерес.
– А тебя как зовут? Откуда ты? – и подходит все ближе.
– Простите, – пытаюсь я понять, отступая на два шага назад, – как это только Джек? А Бобби, такса, ему три года?…
– Три года? Да чо ты говоришь-то? Ты, видно, перепутала корпус, красотка, – опять приближается он. – Но если хочешь, мы вместе можем поискать твою собачку, – и его взгляд задерживается на моей груди.
– Спасибо, может, в другой раз.
Мчусь наверх. Не раздевшись, врываюсь на кухню, где она стоит над чашкой, окуная в кипяток пакетик с чаем. «Где, – громко шиплю, – миска Бобби? Где его матрас? Где он спит?»
Я в бешенстве и не сразу замечаю, как краснеют ее щеки и нос. Она садится на табуретку, снимает очки с запотевшими стеклами, и за ними встают оголенные, огромные, растерянные серые глаза.
– Знаете, синьорина, – она снова переходит «вы», – как вам сказать… Если честно, то Бобби… Бобби – это я. У меня нет средств на помощника, пенсия, знаете, небольшая, вот я и подумала, что если за собаку платят семь евро в час, то за это время можно о многом поговорить. Я одна, вы простите меня, синьорина. Муж у меня и правда был, но он умер много лет назад, и про сына – это тоже правда, я не обманщица, синьорина. Я вам, конечно, заплачу.
Дрожащими руками она открывает сумочку и слепо проводит ладонью по столу в поисках очков.
– Синьора, – и я переступаю порог, ослабляя шарф, – мы с вами друг другу даже не представились. Как вас зовут?
