ПИСЬМА К ЗОЕ

Инна Александрова

Сосчитать невозможно глухих смертей.
Тема явно не для меня,
Но что делать, всё глубже тоска, сильней.
Смерть в России стоит на повестке дня –
И попробуй забудь о ней.
Александр Кушнер

Эти письма передала мне Юленька Торчевская – внучка моего героя. Не так давно она ездила в те места, где жил её дед – Григорий Иванович Торчевский. Женщина, что была в далекие сороковые-пятидесятые девочкой и ходила к сестре Григория Ивановича, сохранила шкатулку с письмами.

Девочка, а теперь уже старая женщина, хорошо помнила Григория Ивановича, видела его, когда приезжал он к сестре. Он рассказывал, что попал в свой первый в жизни гулаговский лагерь осенью тридцать восьмого года. Это был Устьвымлаг – лесозаготовки. И, хотя они выполняли обязанность давать лес, лагеря были лагерями уничтожения. Те, которые не стали «придурками», то есть не находились на работе, требующей полной затраты физических сил, все те, кто работали только лесорубами, были обречены на уничтожение.

Первую зиму на Первом лагпункте Устьвымлага он прожил в палатке. Это было длинное сооружение из брезента, а в нем – двухэтажные страшные нары; печь – из железной бочки из-под бензина. Печь раскаляли до красноты (около нее невозможно было находиться), но зато в углах палатки – нетающие сугробы снега. Спали, тесно прижавшись друг к другу, и поворачивались только по команде. К весне тридцать девятого из этапа в пятьсот с лишним человек осталось двадцать два.

Писать домой не разрешали. Да и что и на чём могли писать? Всё проверялось.

Какие только люди ни окружали его! То есть люди-то как люди, но из них сделали шпионов, диверсантов, изменников родины, бандитов, разбойников. Все это было придумано, только чтобы посадить…

Григорий Иванович рассказывал с большой осторожностью: боялся. Сейчас есть много литературы на эту тему. Хотят даже составить книгу, где будут одни фамилии людей, погибших в Великой войне с немецким фашизмом. Но не требует ли народная совесть естественного продолжения вселенской работы – составления многотомной библиотеки книг, где будут напечатаны фамилии всех тех, кто пал жертвой нашего собственного, отечественного фашизма?

Всё это было бы людским судом над теми палачами, которым нет прощения и, как сказал Пушкин, «– и не уйдешь ты от суда людского, как не уйдешь от Божьего суда!»

Когда началась война, Григорий Иванович стал проситься на фронт: слал по инстанции письмо за письмом. Так как вины перед государством у него никакой не было, видимо, решили удовлетворить просьбу.

Ну а теперь предоставляю слово ему самому.

Год 1944-й

Польша

Зоя! Милая! Рад, что снова в строю, в части. Бьем, бьем проклятых… Я не жестокий человек, не сторонник убийства, но за то, что они с нами сделали, кара должна их постигнуть. Писал или нет – не помню. Служил и служу на аэродроме, сам не летаю, а потому не убиваю и заповеди не нарушаю. Но за то, что они сделали, душить, душить их надо.

Осколок в легких сидит. Врач сказал, что застрял около сердца и пульсирует вместе с ним. Ну и пусть пульсирует: вдвоем с ним, осколком, сердцу веселее. Нога болит здорово. Сказали, что начинался остеомиелит, но теперь его якобы заглушили.

Счастлив, что возобновилась связь с Марией Алексеев­ной – тещей – и Риточкой. Особенно благодарен судьбе за то, что в этой страшной лихоманке они остались живы. Вы­слал им денежный аттестат.

О Соне по-прежнему ничего… Это страшно мучает: жи­ва ли… Когда лежал в госпитале на Урале, как-то приехали артисты. Была певица, лицом очень похожая на Соню. Она пела:

Разве мы забудем наши встречи

И любовь, рожденную в бою?

Если ты вернешься искалечен,

Все равно тебя не разлюблю.

Зоя! Не подумай ничего худого. Я никого не завел на фронте и заводить не собираюсь, хотя очень многие не упус­кают случая.

*   *   *

Польша

…Вчера получил большое письмо от Марии Алексеевны. Риточка тоже написала. Ни на что не жалуется. Пишет, что отметки в школе получает только хорошие и отличные. По­средственных нет. Письмо логичное, довольно грамотное. В общем, Маргаритка моя – совершенно взрослый человек.

Письмо тещи скорбное. Читал – и ком подступал к горлу. В сорок первом, когда ушел на фронт, она, как ты знаешь, жила в своей Любуни, что Спас-Деменского района. Внуков ей подбрасывали все сестры Сони. Жила сравнительно не­плохо, потому как был большой огород, поросенок, куры, а главное – Зорька, корова. И все-таки особых запасов не бы­ло. В последних числах июня сорок первого – уже началась война – к ней приехали мои: Соня с Риточкой. А сестры, Нюра и Валя, прислали детей – Юру и Витю. В семье приба­вилось четыре человека. Все хотели есть. Всё, что выросло на огороде, съели уже к Рождеству, потому как хлеба абсо­лютно не было. Муки было припасено мало. Зорька переста­ла доиться и, когда Соню угнали в Германию, они, трое детей и старуха, ходили по Любуни и побирались. Спас их Сера­фим, муж сестры Нюры.

Серафим попал в Вяземский котел. Их гнали куда-то, как скот. Он бежал и стал пробираться в Любунь – самое близкое родное место. Мария Алексеевна была несказанно рада его появ­лению: он всегда был мужиком трудолюбивым и предприимчивым. У кого-то выпросил две пчелиные семьи, засадил огород, даже посеял немного пшеницы, накосил Зорьке сена. Несмотря на оккупацию, люди в Любуни копа­лись в земле, что-то выращивали, и такого голодомора, какой был в конце сорок первого – начале сорок второго, не было. Полицаи и немцы, делая набеги за съестным, забирали в ос­новном кур – самое для них удобное: ощипал, зажарил.

Осенью сорок третьего немцы начали отступать. В злобе и гневе зажгли Любунь со всех сторон. Спастись можно было, только бежав в лес. Люди двинулись. Пошли и наши. Вещи Серафим вез на тележке; Мария Алексеевна вела Зорьку, ко­торой замотали морду тряпкой, чтобы не мычала, но она все равно мычала. Кричала! Риточка вела за руки малышей.

В лесу рос очень высокий папоротник. Они обосновались в нем, сделав небольшой шалаш. Зорьку нечем было кор­мить, и она перестала доиться: молока давала стакан. Эти крохи делили между детьми. Еда еще была кое-какая. Кроме того, Серафим в кустах нашел кем-то брошенный мешок с пшеницей. Парили на костре.

Немцы и полицаи начали прочесывать лес. Почему – не­известно. Несчастные голодные старики и дети были им, в об­щем-то, безразличны. Витя ползал в папоротнике недалеко от шалаша. Полицай случайно наступил ему на ручку. Маль­чишка заорал. Полицай уже прицелился, чтобы выстрелить, но крик услыхал Серафим и, прибежав, упал перед полицаем на колени. За маленькую баночку меда вымолил Витеньке жизнь. Полицай, дав очередь в воздух, убрался.

В лесу прожили, наверно, месяц, и однажды Серафим прибежал с радостным криком: «Наши идут!» Действительно, шли наши части, и люди потянулись в Любунь – на пепелище. Не остался целым ни один дом. Как и другие сельчане, наши тоже решили идти в Спас-Деменск. В Спасе некоторые дома уцелели, в том числе и дом матери Марии Алексеевны. Мать умерла еще до войны. Поскольку дом был добротный, креп­кий, его забрала советская власть – комсомольцы. Дети, Се­рафим и теща поселились рядом, в сараюшке. После одного из собраний (комсомольцы пили) от окурка загорелась соло­ма. Сгорели дом и подворье. Обвинили Марию Алексеев­ну: якобы, она подожгла. Чудом спаслась от ареста. А Серафима через десять дней после освобождения нашими Спаса аресто­вали: сказали – предатель родины.

Соню немцы забрали зимой сорок второго в Любуне – как жену бой­ца Красной Армии. Забрали тогда только двух жен­щин: Соню и председателя местного колхоза. Забра­ли за то, что кто-то убил полицая, приехавшего к родственни­кам в село. Обеих вначале отправили в Спас, а из Спаса – в Германию. Где теперь моя жена – не знаю. И узнаю ли?..

Год 1945-й

Германия. Город Бриг

Дорогая Зоя! Какое счастье! Нашлась Соня – прислала письмо Марии Алексеевне. Живет у фермера на окраине Берлина. Так как немного владеет немецким, обще­ние не составляет труда. Фермер не бьет, не унижает, сажает за стол вместе с собой. Работает очень тяжело, но также тяжело работают и сами хозяева. Вместе с Соней у фермера трудятся француженка, украинка и немка. Спят, как и хозяева, на кроватях, под перинами. Так что условия сносные, только работа очень тяжелая. Ждет не дождется отправки домой.

Мы тоже ждем передислокации в Россию. Теперь письмо уже получишь с Родины.

Господи! Как же трудно мы одолели эту махину, с каким трудом сделали эту непосильную работу – войну, какое же это людское несчастье… Может, теперь станем жить по-человечески. Все очень надеются.

Риточка хорошо учится, пишет письма. Так хочется вырваться в отпуск. Говорят о нашей демобилизации. Мне тридцать пятый год, а ничего в жизни еще не сделано. Надо закончить институт. Дел – выше головы.

Обнимаю, дорогая сестра. Пиши. Ты ведь мне вместо матери: разница у нас – семнадцать лет.

Год 1946-й

Город Калинин

Прости, что долго не писал: меня не демобилизовали, а отправили на краткосрочные курсы «Выстрел», после окончания которых стал офицером и сразу капитаном. Это могли, конечно, и раньше сделать: ведь без двух госэкзаменов имею высшее образование. Ладно. Послужу еще и офицером.

В Калинине обосновался в феврале, а на днях приехали мои – Соня и Риточка. После четырех с половиной лет разлуки узнали друг друга с трудом: Риточка – совсем большая, тринадцатилетняя. Замкнутая, но послушная. Учится хорошо. Много читает. Соню узнать трудно: очень худая, да просто изможденная, и почти ничего не осталось от ее прекрас­ных волос. Хотя не голодала, но от непосильной работы они выпали. Меня ты тоже не узнала бы: абсолютно седой.

Дали в Калинине худенькое жилье, хотя и отдельное. Комната и кухня. Главное теперь – достать стекло: окна все выбиты.

Соня с понедельника должна выйти на работу в железно­дорожную школу – математиком. Купила учебники. Все вос­станавливает.

Пропитание – вполне сносное. На рынке есть основные продукты. Мой теперешний оклад позволяет их приобретать. Не беспокойся о нас, дорогая, береги себя.

Привет от моих девочек.

*   *   *

Недолго музыка играла. Соню пригласили в соответству­ющие органы и сказали: были в Германии, работали на немцев. Не можем позволить, чтобы такой человек учил на­ших детей. Подайте заявление «по собственному желанию»…

Черт с ними! Соня забеременела. Пусть отдыхает, набира­ется сил, ведет наше немудреное хозяйство.

Год 1947-й

*   *   *

Дорогая Зоя! Поздравь с рождением сына! Мальчиш­ка чудесный, спокойный. Назвали Сашкой. Похож на Соню, ну – и чуть-чуть – на меня. Соня – вся при ребенке. Риточка уже помощница, но Соня старается ее не загружать: много уроков задают.

Служба идет благополучно, о нас не беспокойся.

Теперь в отношении полученного тобой из Франции письма. Конечно, положение Александра* невеселое. Закон­чить Петербургский политехничес-кий институт и крутить ба­ранку таксистом – обидно. Но он сам выбрал этот путь. Он так далек от нас в своей жизни, что и настоящего чувства огорчения у меня нет. Ты уж прости меня, но я ведь его совершенно не помню.

*   *   *

Милая Зоя! Очень виноват за столь долгое молчание, но причина уважительная. В середине февраля, как раз на свои именины, обнаружил у себя на складе пропажу одной казенной вещи. Событие было настолько из ряда вон выходящее, и последствия ожидались столь серьезные, что в течение всего следствия был просто невменяем. Но дело повернулось так, что большую часть вины с меня сняли, а за халатность отделался дисциплинарным взысканием. Теперь тебе понятно, почему молчал: писать и не сказать об этом – не мог. Сказать, что жду трибунала – значит, отравить и без того твою нелег­кую жизнь. Это происшествие еще раз говорит: надо скорее уходить на гражданку, но я ведь в своей судьбе не волен – военный человек.

Меняю тон. Сегодня взломало Волгу. Всё население – на берегу. Вечером и мы пойдем любоваться чудесным зрелищем.

Маргарите купили резиновые сапоги и дома ее не видно. Софья что-то буйствует,  всем недовольна.  Трудно мне с нею.  В конце ап­реля собирается в

Спас к матери и прикупить немного масла. Если всё будет благополучно, в июне попрошу отпуск и при­еду к тебе: очень хочется поговорить.

*   *   *

Дорогая сестрица! С праздником! Мы его встретили скромно, но сносно. Было всё, что люблю: пол-литра и торт «Наполеон». Второго мая ездили с Соней в центр слушать Ба­турина, одного из ведущих певцов Большого театра. Всё вполне прилично, только за праздник с деньгами подрастряслись, и теперь до получки придется туго.

Маргарита уже готовится к экзаменам, которые начнутся двадцать первого мая.

Весна стоит отвратительная: до сих пор ни разу не снимал шинель. Вот только сегодня мало-мальски приличный теп­лый день.

Очень хочется побывать у тебя. Строю план: по дороге к тебе заехать в Ясную Поляну, поклониться Льву Николаеви­чу. Но это план…

В семейной жизни по-старому: тихие и мирные полосы сменяются полосами молчания и ссор. Черт знает, кто в этом виноват! Наверно, оба.

*   *   *

…Вчера получил офицерский паек. Сходили с Соней на огород и накопали целый мешок картошки. Её хватит месяца на полтора. С питанием, как видишь, проблема пока решена. Предстоящие месяцы голодать не будем, а там подождем об­щего улучшения.

Кухню нашу заняли: вселили семью старшины, так что приходится ходить «через людей». Это неприятно, но что поделаешь? Жилье – не моё. Казённое. Сейчас думаю о постройке сарайчика, куда можно будет сложить дрова.

Соня чувствует себя неплохо. Сашка растет. Ждем Маргариту, которая сейчас в Спасе у бабушки.

*   *   *

… Только что приехал из командировки: был в колхозе, убирали урожай.

Второго вернулась Маргарита вместе с Марией Алексеевной. Ехали через Москву – фантазия Риточки.

Материально живем совсем прилично: есть продукты, начиная от макарон и кончая компотом. Питаемся хорошо и уже насытились.

Теперь серьезная проблема: ремонт комнаты, постройка сарайчика и заготовка дров.

Перевели на другую работу с повышением, но это не очень радует: всё время чувствую себя в каком-то подвешенном состоянии. Скорей бы зажить нормальной гражданской жизнью!..

Теща здорова, только подзуживает Софью, подзуживает…

Пиши, дорогая. Очень жду твои письма.

*   *   *

… Зоя! В каком же я гневе и обиде! Вчера было собрание в части по поводу подписки на заём. Спросил, можно ли подписаться не на целый оклад, а на пол-оклада, так как у меня только что родился ребенок, жена не работает, дочь – школьница.

Что началось!.. Со всех сторон зашикали, а кадровик тут же взял слово и всё припомнил: и то, что отец был священни­ком, и то, что в тридцать восьмом сажали.

Зоя, Зоя! Доколе же?.. Ну и что из того, что отец был свя­щенником? Его не помню – было три месяца, когда умер, – но ты, старше меня на семнадцать лет, рассказывала, что был он очень добрым, отзывчивым, умел в горе успоко­ить, помочь советом в трудностях. Разве все священники бы­ли плохими только потому, что священники? Это же абсурд! Да, среди них были всякие. Но сколько было умных, образованных, как наш отец, и почему, не зная его, не помня его, должен нести укор, должен быть притесняем, изгоняем, только за то, что он был священником? В двадцатые,

будучи совсем юным, хотел, как все, вступить в комсомол. Так ведь не приняли. Опять же по этой причине.

Отец никого не обижал, жил на то, что давали прихожане, был очень бедным, потому как беден был приход. Ни копей­ки не брал с государства, как берут теперешние партийцы, которым платят совсем немалые деньги.

Да, он проповедовал слово Божие, ну, а теперь пропове­дуют слово Маркса – Ленина – Сталина. И в одном, и в дру­гом случае человеку навязывается определенная идеология, поучение. А если я не хочу, чтобы меня поучали? Если хочу сам до всего дойти? Или не достоин? Как слепого котенка нужно тыкать в дерьмо?

Припомнили арест. А за что два года провалялся на тю­ремных нарах? За разбой, грабеж, насилие? Просто имел не­осторожность сказать (опять же на собрании), что полагал Ленин по поводу обсуждаемого вопроса. И за это надо было прийти за мной ночью, напугать до смерти бывшую на сносях жену так, что родила она мертвого ребенка, а потом два года, не имея ничего, что мне предъявить, продержать на каторге, а жене с малолетней дочерью не давать нигде работы? И это социализм? Это будущий коммунизм?

Зоя, к власти пришли подонки, нахрапники, авантюристы, а люди боятся. Очень бояться. Страх сковал всех. Я думал, когда двадцать второго июня сорок первого пошел добровольцем, что буду воевать за новую, светлую жизнь, что после войны, такой страшной, кровавой, все всё поймут, и жизнь переменится. Ни черта! Еще пуще поощряется гнусность, которая идет сверху.

Зоя! Милая! Не ругай за то, что пишу всё в открытую. Никому, кроме тебя, не могу этого сказать: Софье не до того, да и боится очень. А душа горит и болит. Ведь все мерзости делаются под знаком улучшения жизни народа. А разве я, моя жена, мои дети не народ? Разве они не хотят есть? Разве не я на свою зарплату должен их кормить, чтобы не умерли с голоду?

Так почему же, почему должен подписываться на какой-то мифический заём, деньги от которого пойдут – неизвестно куда?

Письмо, как прочтешь, сожги. Обязательно сожги. Прости меня…

Год 1948-й

Ульяновск

Дорогая Зоя! Давно не писал, так как положение мое самое неопределенное. Дело в том, что назначение в Ленинград отменили, а предложили Мурманск или Архангельск, от которых категорически отказался. Пришлось согласиться на Ульяновск, куда вчера и прибыл.

Это старый купеческий город на высоком берегу Волги. Кроме Ленина, здесь родился и писал Гончаров, в своих име­ниях жили Языков, Карамзин, Огарёв, Денис Давыдов, семья Тургеневых, кое-кто из декабристов; бывал и Пушкин. Сведения успел почерпнуть из брошюрки, которую купил на вокзале.

Назначен служить в училище. Работа будет намного тя­желее прежней и оплачиваться ниже, но выхода не было: под­невольный человек…

Очень плохи дела с квартирами: поселили в канцелярии на стульях. Не знаю, как решу вопрос с приездом семьи, но перевозить нужно. Духом не падаю. Пиши.

*   *   *

…В жизни моей изменений мало, но завтра обещали дать ордер на квартиру, которая представляет собой комнату с альковом и тремя большими окнами. Комната красивая, светлая, но боюсь, что зимой – из-за окон – будет холодно.

Просишь подробно написать, где и кем работаю. Этого писать не положено. Скажу кратко: работаю в училище, ко­торое готовит кадры для авиации. Работа пока чисто коман­дирская. Получаю тысячу четыреста рублей, паек и обмунди­рование. Работа трудная, нервная. Но когда начнутся

регу­лярные занятия, говорят, будет полегче. Дисциплина жест­кая, требования большие.

О городе уже писал. Сейчас познакомился с ним подроб­нее: гнездо талантов. Много интересного сохранилось и по сей день. Но пока основательно не побывал ни в музее, ни в библиотеке.

Материально жизнь дешевле, чем в Калинине, однако плохо с сахаром и промтоварами.

Насчет переезда моей семьи на зиму к тебе скажу так: это было бы, наверно, хорошо, если бы ни Софьин характер. Сильно обижаюсь на нее. Уже более трех недель бьюсь как рыба об лед, пытаясь создать условия для

их приезда, а она за все время удосужилась написать два коротеньких письма. Удивительно черствый и эгоистичный человек!

Сегодня ночью снилась мне ты, Зоя, а также отец с матерью, братья и сестры. Конечно, отца не помню, братьев и сестер – тоже: ведь я семнадцатый – последний – у матушки. Лучше всех знаю и люблю тебя. Удивительный ты человек – таких добрых не видывал. Окончила с отличием епархиальное училище, участвовала в Первой мировой войне: работала сестрой милосердия в госпитале. Страдания, кровь, смерть… Вот скажи, почему не вышла замуж за того врача, который предлагал тебе руку и сердце? А всё твоя стеснительность, зажатость, деликатность. Так и не устроила собственную жизнь, а потому раздариваешь ее чужим людям. Вкалываешь в своей конторе кассиром до посинения, боишься просчитаться хоть на копеечку. А сколько раз свои собственные деньги вкладывала, когда тебя другие объегоривали?..

Очень беспокоит твоя астма. Всё от сидячего образа жизни, от жилья – холодного и сырого.

Зоя! Зоя! Какие же мы нехваткие. Я еще иногда пробую чего-то добиваться из-за семьи, детей, ты же – божий одуванчик…

Очень соскучился по своему сыночку: стал занятный, лопочет.

Пиши, не забывай. Жду твои письма.

Год 1949-й

Ульяновск

Дорогая Зоя! Вчера ночью вполне благополучно добра­лись с Ритой до Ульяновска. Жаль только, что в Ясной Поляне не побывали: в понедельник, как мне сказали, музей не работает. Сумел показать барышне Маргарите Красную площадь, были в военторге. За семь часов пребывания в Москве большего не успели.

Дома все благополучно. Сашенька без нас переболел, но сейчас чувствует себя хорошо. Встретил с восторгом: в Моск­ве купили ему мяч и кубики. Все дни играет и болтает без умолку. Всем рассказывает, что тетя Зоя прислала ему «сяколадку».

Вчера был в редакции, но там всё в том же положении, что и до моего отъезда. Видимо, альманах будет выпущен не раньше октября.

Софья благодарит за подарки. В хорошем настроении. Жалеет, что ты не приехала.

Барышня Рита вчера уже была в школе. Вот посмотрю – проснется ли совесть и напишет ли тебе письмо.

Как только получу деньги, немедленно вышлю долг.

Передай своим друзьям, что высоких бот у нас полно, но только чешские. Если нужно – пусть напишут размеры. Вы­шлю, а они пусть шлют сахар…

*   *   *

…Очень виноват перед тобой. Два написанных письма ле­жат в сумке: все хотелось послать журнал с напечатанным рассказом. Но вижу, что к празднику вряд ли выйдет. Журнал набран, лежит в типографии, но в магазины поступит не раньше конца ноября. Две недели назад получил отзыв на эту вещь из Москвы (посылал ее и в Москву). Отзыв очень хороший. Сказали даже о возможном издании моих опусов отдельной книгой в военном издательстве, но я не столь наивен: всё, как говорят умные люди, нужно пробивать, то есть или жить, или ездить в  Москву. А бросить и не писать – не могу. Самые лучшие, самые горькие дни связаны с тем, когда пишу. Истинное творчество всегда замешано на сострадании. Мне всегда интересны люди, которые хотят отдать ум, знания и самою жизнь другим. Хочется как-то им помочь, только возможности малы. Всегда охватывает восторг от хорошего пришедшего в руки факта. Это – наивысшее счастье.

Если Бог дал человеку талант, он должен отдать его людям, отдать миру.  И никто  не имеет права  посягать  на честь,  достоинство,  мозг и

душу человека. У нас же многое преломляется и искажается в кривом зеркале жизни.

Есть вечные человеческие темы: любовь, гнев, зависть, сострада-ние, одиночество. Вот они-то больше всего меня интересуют. Стараюсь находить для их выражения наиболее точные слова. Часто в обыденной житейской фразе есть утешение плачущему, подсознательная уверенность, что, несмотря на все невзгоды, можно пройти по жизни, не теряя собственного достоинства. А самый талантливый писатель, художник, политик, единожды произнесший дурное слово о каком-либо ином не близком ему народе, – растлитель душ человечес-ких. Не зря же в Евангелии от Матфея сказано: «От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься».

Почти всё существование человечества связано с книгами, которые значили многое в жизни людей. Только они помогали становиться умнее. Современной молодежи совершенно непонятно то время, когда книги жгли, за них сажали, расстреливали. А ведь было, было… Люди часами, ночами засиживаются за глубокой, интересной книгой, получая на- слаждение.

Три дня назад присвоили мне очередное звание. Теперь – майор, а к окладу ежемесячно прибавится сто десять рублей.

Дома всё благополучно. Саше купили валенки с галоша­ми. Он, как ежик, топает в них дома целый день.

У нас сегодня совсем зима, а вчера была прекрасная сол­нечная погода. Готовимся потихоньку к ноябрьским празд­никам. Проведу их серо: в праздники – усиление. Приходит­ся допоздна быть на работе. Но все же девятого, если Софья не растратит «капиталы» на муку и сахар, думаю устроить не­большую вечеринку для литературных друзей.

Да! Очень советую взять в библиотеке «Открытую книгу» Каверина. Это в «Новом мире». Прекрасная вещь!

Крепко целую и шлю привет от семейства.

Год 1950-й

Полесск

…Сейчас поймешь, почему так долго не писал. Это письмо придет из Полесска Калининградской области. Прибыл со своими товарищами к новому месту службы. Городок Лабиау, а теперь Полесск, находится между бывшим Кёниг­сбергом, а теперь Калининградом, и Тильзитом, или Совет­ском. Восточная Пруссия. Кёнигсберг превращен в груду развалин и щебня, а Лабиау – целехонек. Удивительно жи­вописный городок, утопающий в зелени, но сейчас, в янва­ре, ее, конечно, нет. Однако много вечнозеленых растений. Когда выпадает снег, кажется, что попал в андерсеновскую сказку.

Сказали, всем офицерам дадут сносные квартиры в бывших немецких домах с лужайками и садиками.

Мои остались в Ульяновске, но, как только получу жилье, – перевезу. Страшно тяжело было подыматься, однако имущество все привез  (дали контейнер). Думаю, в феврале будем вместе.

Если бы ты знала, как надоело мотаться по белу свету, мотать семью. Рита в девятом классе: она же год в войну пропустила. Опять ей придётся учиться в новой школе. Вот теперь будем жить на самом пороге Родины.

Ульяновский альманах издан. Рита вышлет тебе бандеролью. В Москву отправил новую повесть. Что скажут?

Береги себя и пиши.

*   *   *

…Зоя! У нас в Прибалтике уже совсем тепло: ручьи, капель. На весенние каникулы Риту решили к тебе не посылать: материальные соображения. Ты уж не обижайся.

Хочу написать о необыкновенном сне, в котором было все, как наяву, как на самом деле. Обычно так устаю, что сплю без сновидений, а тут снится мне тридцать восьмой год, село Всходы и собрание в школе, на котором тогда сказал, что Владимир Ильич Ленин писал о добровольной, планомерной работе по развитию кооперативных начал в деревне, об использовании мировой научной мысли и знаний спецов, о сочетании энтузиазма и материальной заинтересованности, деликатном преодолении культурного варварства.

Что же началось! Меня тут же, на собрании, обвинили в антисоветчине, а в октябре взяли. За антисоветскую агитацию и пропаганду. Припомнили и отца-священника. Слава Богу, что хоть не били, не пытали – повезло. Дали десятку. Но Бог помог. Отсидел только два с половиной. В моем деле, как и в де­лах многих таких, как я, конечно же, было влияние Вышин­ского*. Сталину такие, как он, нужны были. Но я ни в чем не признавался. А в чем было признаваться?..

Намучились тогда Софья с Риточкой по-страшному. Как только меня посадили, Софью начали гонять. Выгнали вна­чале из всходненской школы, хотя преподавала не литерату­ру, не историю, а математику. Переехала в другое село. Опять выгнали. Переехала в третье. И только, когда в тридцать девя­том меня выпустили, мы вернулись в Спас-Деменск, и обоих снова взяли учителями.

Софья к тому времени заочно окончила пединститут, а мне пришлось восстанавливаться, так как два года пропус­тил. Поэтому госэкзамены сдавал только в июне сорок пер­вого. Сдал половину, и началась война. Диплом, конечно, не получил, а во время войны всё в Смоленске сгорело. После войны нашел трех человек, которые подтвердили, что сдавал госы, но, поскольку сдано было не всё, сказали, что диплом дадут, если все госэкзамены сдам заново и еще некоторые предметы, которые не вошли в госы. Надо очень сильно гото­виться, а сил и времени нет. Не знаю, что делать.

*   *   *

Милая сестрица! Пишу открыточку с дороги. Мы уже в Туле. Добрались без особых казусов, хотя Софья стонет, что болят ноги. Из Тулы уедем, наверно, только утром: так удобней.

Крепко целуем и благодарим за прием.

*   *   *

Дорогая Зоя! Письмо твое получил в очень трудное время: четвертого, рано утром, проснулся от стонов Сони. Еле довел до местной больницы. В восемь тридцать родилась девочка. Роды прошли благополучно, но через три дня температура подпрыгнула до сорока, и дело приняло совсем другой оборот. Пришлось срочно везти из Калининграда специалиста и, высунув язык, искать пенициллин. Специалист объяснил всё рецидивом старых заболеваний, полученных в Германии. Сейчас ей немного лучше, но когда выпишут и в каком состоянии – не знаю.

Больница отвратительная: несмотря на декабрь, не топят, и я опасаюсь, как бы ее там не застудили.

Девчонка, говорят, здоровенькая, хотя мелковата. Очень кричит.

Сашенька всё это время ведет себя героически. С утра сдаю его кому-нибудь из соседей. Он прекрасно себя у них чувствует. Рита приходит из школы и забирает его. У нее – последний, десятый, класс. Сашка на отсутствие матери реагирует вполне равнодушно.

Двенадцатого числа приехала бабушка – Мария Алексеевна. Сашка ведет себя с нею даже хуже: капризничает, а в эти дни простыл и приболел.

В квартире сплошной кавардак. От бабушки толку мало­вато. Я на работе занят от восьми утра до восьми вечера.

Очень рад, что тебе назначили пенсию: дело не только в материальном отношении, а в том, что твой многолетний труд хоть как-то оценен.

Девочку еще никак не назвали. Софья к этому безучастна. Думаю назвать каким-либо чисто русским именем. Жаль, нельзя по этому поводу быстро проконсультироваться с то­бой.

Поздравляю с наступающим Новым годом! Привет всем, кто нас знает. Целую.

Год 1951-й

Полесск

Зоя! Милая! Ты, как всегда, права: конечно, нужно быть осторожным в том, что и где говоришь. Жизнь меня уже на­учила. Но письма, думаю, уверен, сейчас уже не проверяет цензура, а потому, получив их и прочтя, сжигай. Именно сжигай!

Сейчас, поселившись в бывшей Восточной Пруссии и обозревая её, всё думаю: зачем же они, немцы, пошли против нас воевать? Ведь жили в тысячу раз лучше и культурнее, чем мы. Зачем? А всё – политика, которая, на мой взгляд, являет­ся сволочной штукой – от кого бы ни исходила.

Все люди, к какой бы нации ни принадлежали, любят только самих себя, все желают быть счастливыми и полагают: чтобы быть таковыми, надо захватить власть над другими. Терпимости нет никакой, а терпимость – признак равнове­сия сил.

Чтобы захватить власть, сколачивают партии, которые, по-моему, все, без исключения, являются кастами. Нару­шишь закон касты, покритикуешь – обязательно накажут. Так было у Гитлера, так у всех… Начальников партийных, ко­нечно, обсуждают, но шепотком, в кулачок, с оглядкой. Так тоже  у всех.  Все  партии зациклены  на собственной идеоло­гии:  лозунги,

лозунги, лозунги… И попробуй покритикуй эти лозунги! Навязывается фанатизм, слепой партийный патрио­тизм.

Патриотизм – хорошее чувство. Любовь к Отечеству – чувство более сильное, чем «слава, купленная кровью», но позитивно оно лишь при одном условии – если не замешено на ненависти к другим. А потому нет больших врагов, чем «записные» патриоты. Орут громче всех. Толку же от них – кукиш. Ненавижу…

Карьера партийная зависит от того, как партиец работает, но больше – от того, как клянется в верности партии. Свою личную точку зрения он никогда не выскажет. Везде – «мы». А на работу смотрит: как бы больше платили…

В целом партия не заинтересована в критике, хотя об этом кричат. Критика – движение. У нас же движения нет, либо очень маленькое.

Зоя! Милая! Очень обеспокоен твоим здоровьем. Прокля­тая астма совсем тебя измучила. Я узнавал: она плохо подда­ется лечению. Был бы жив Аркадий, брат наш, что сгиб на войне, и жил бы, как прежде, в Киреевке, тебе было бы легче: рядом родная душа. Иногда кажется, что он еще найдется, но ведь была официальная бумага: «Пропал без вести»…

Риточка грызет гранит науки – десятый класс. Хочет, чтобы получше отметки были в аттестате зрелости. Соби­рается в медицинский. Ребята растут и помаленьку хулиганят. Софья выматывается с ними, но ее характер… Жизнь по­тихоньку течет и, если посмотреть на нее с точки зрения веч­ности, то увидишь: всё, чем гордишься, чем занят, чему уде­ляешь свое внимание, – всё тленно. Случается, дети дерутся из-за песочного пирожка, толкаются, но вдруг кто-то насту­пит, и нет ничего. Так и все наши временные заботы, привя­занности. Набежит на них вечность, как морская волна, и – пусто.

Преподобный Серафим Саровский говорил, что если бы человек знал, что его ждет за гробом, то готов был бы всю жизнь находиться в яме с червями, поедающими его тело, лишь бы избегнуть вечной муки и войти в Царствие Небесное. То есть и за гробом нас ждут муки и не надо стремиться уме­реть поскорее, надеясь, что там всё будет прекрасно. Надо жить в этой жизни, как бы тяжела ни была.

Сердце наше, будучи греховно, не может не порождать греховных желаний. Только надо тщательно и с терпением выпалывать плевелы дурных помыслов. Надо знать: способ­ности у людей разные. Не всякий может достичь высот духов­ных. А видеть свои грехи, укорять себя за них – зависит от каждого. Внутренне восставая на ближнего, восстаем на са­мого себя. А потому хорошо было бы вообще не гневаться. Во всяком случае, не считать себя правым, когда гневаешься. Но так, к сожалению, не получается.

Нужно чаще размышлять о том, что будет с нашей душой, когда умрем, и если начнем смотреть на всё с точки зрения Страшного суда, то сможем терпеть скорби благодушно.

Ежели не любим своих ближних – дело в нас самих. Если сердце любящее – оно всех прощает. Не любим, гневаемся – значит, сердце пустое.

«Блаженны нищие духом…» Беда в том, что в глубине души считаем себя богатыми духовно. Хорошо, если еще признаем, что чего-то не хватает. Обычно дурак мнит себя Сократом.

А в общем – Господи! Даждь ми смирение и терпение, терпение, терпение…

*   *   *

…Рита уехала в Ленинград. Очень волнуемся, как справится в большом городе – это ведь в первый раз. Правда, поехала не одна, а с подружкой. Та будет поступать в политехнический: хорошо математику знает. Риточка, как уже писал, хочет стать врачом.

*   *   *

…Недавно поехал – было два дня отдыха – в один рыболовецкий колхоз. Кажется, писал, что городок наш в трех километрах от залива. Вторую неделю стояла жара. Солнце начинало припекать уже с утра, а к трем часам ртутный столбик термометра на стене колхозной конторы показывал тридцать. Залив лежал гладкий, без единой морщинки. Густой камыш по берегам не шелестел как всегда; разморенные жарой, лениво плескались в уличной пыли куры, а черепичные красные крыши поселка, казалось, еще сильнее накаляли неподвижный воздух.

Трое мальчишек-приятелей лежали на песке у самого причала и вели ленивый разговор. Я попросил разрешение пододвинуться к ним и принять участие в беседе. Было ребятам лет по двенадцать-тринадцать. Старшего звали Ваня, второго Миша, младший – Саня. Ребята поведали интересную историю, которая могла для них закончиться трагически.

За неделю до нашего разговора они решили втроем – на веслах – выйти в залив и подойти к месту, которое называется Большие камни. Там, как говорили старшие, прекрасно ло­вится угорь. Старательно гребя, поплыли. Зеленым остров­ком все дальше отходил поселок. Силенки у ребят были на исходе, когда показались Камни. Отплыв немного от них, ре­бята выбросили якорь, и лодка, сделав полукруг, стала непо­движно. Длинный, метров сто, шнур с крючками на подвод­ках лежал на дне лодки. Ребята брали из ведра мелкую ры­бешку и ловко насаживали на крючки. В это время далеко-далеко, где чуть виднелась кромка берега, глухо зарокотало. Ребята увидели маленькое облачко на горизонте. Забросив перемет, продолжали ждать, когда угорь клюнет на живца. Когда же оглянулись в ту сторону, где был берег, грохнул ог­лушительный удар. Берега уже не было видно. Подымаясь прямо из воды, клубясь, плыла черная тяжелая туча. Над са­мой лодкой с тревожным криком пронеслась к берегу стая ча­ек. За минуту до этого ласковая гладь залива покрылась мор­щинами, потемнела, нахмурилась. Поперек тучи змейкой вильнула молния, и снова тяжелый раскат грома прокатился над заливом.

Мальчишки бросили перемет и налегли на весла. Санька, младший, стал хныкать. Ребят, как на качелях, подбрасывало то вверх, то вместе с лодкой стремительно опускало вниз, ка­залось, на самое дно залива. Ливень кончился так же внезап­но,  как начался,  но ветер не утихал,  и нигде не было видно

признаков земли. Сразу, без сумерек, пришла темнота. Теперь уже ничего не было видно кругом.

Море шумело. Им начало уже казаться, что их выбросило в океан: разыгралась фантазия. Ладони от тяжелых весел го­рели, а Санька потихоньку плакал и всё вычерпывал воду из лодки. Начало светать, но всё было  окутано серым туманом. Буханка мокрого хлеба и копченый лещ были съедены, а что делать – они не знали. Снова опустилась ночь, причем звездная. И тогда Ванюшка, отыскав Полярную звезду, сообразил, где должен быть берег. На пределе оставшихся сил начали грести, а Большая Медведица все ниже и ниже опускала ручку своего ковша к горизонту. Небо побледнело. Одна за другой гасли звезды, а над водой подымался парок. Ванюша смотрел в ту сторону, где вот-вот должно было показаться солнце. Огромное и нежаркое, оно всплыло над кромкой воды, а когда поднялось выше, Миша вдруг вскочил на ноги и заорал: «Земля! Земля!»

Только часа через полтора им удалось добраться до берега, а там мальчишек встречали очень встревоженные родители и просто люди, которые узнали, что они пропали.

*   *   *

Зоя! Пишу в страшной запарке: меня опять перевели. Буду служить и жить на новом месте. Слава Богу, недалеко. Городок называется Гурьевск, или по-немецки Нойхаузен. Он дальше от моря и менее живописен, чем Полесск. Но в качестве квартиры дали отдельный двухэтажный домик – кирпичный, конечно, как все дома у немцев. Он абсолютно пуст – одни стены. Немецкое имущество разграблено теми, кто пришел сюда первым. Как рассказывали наши старожилы, грабили всё, до последней нитки. Ну да это и понятно…

Маргарита прислала письмо: поступила. Будет постигать врачебное дело. Общежитие дали.  На шесть лет  станет ленинградской.  Сейчас у нее

есть – до первого сентября – несколько дней для осмотра города, который ей очень нравится. Пиши. Беспокоюсь.

Год 1952-й

*   *   *

…Опять с ответом задержался: работы много, а теперь, после пятнад-цатого – временная передышка. Как устал я, сес­тра, от этой нервотрепки, от бесконечных приказаний, как хочу на гражданку и в то же время боюсь. Боюсь, что буду де­лать, где найду работу – диплома ведь нет, хотя вроде грамо­тен и мог бы преподавать ребятам русский и литературу.

Завтра встречаю Маргариту. Интересно, как подейство­вал на нее Ленинград и студенческий коллектив. Судя по письмам – благотворно.

На днях запоем прочитал «Северное сияние» Марич. Дав­но не читал такой прекрасной книги. Если есть в Киреевке в библиотеке, обязательно прочти.

Вот уже прошло ползимы, а холодов еще не было. Мне это наруку: дров и угля мало. Правда, вчера раздобыл немного топли­ва. Хватит теперь до весны.

Наташка моя растет и хорошеет. Просто умора смотреть, когда топочет своими ножками. Рожица курносая и препотешная: настоящая баба рязанская или матрешка. В кого та­кая? У Сони нос тонкий и с горбинкой, я тоже вроде не кур­носый. Жаль, нет фотоаппарата, чтобы сфотографировать и прислать тебе карточку нового отпрыска Торчевских.

А с Сашустым худо. Отсутствие всякого аппетита, нервоз­ность. Винова-та Софья: прошу, чтобы свозила в Калинин­град к специалисту  (автобус до города ходит каждый час), а она: «Так пройдет…» А «так» не проходит. Я занят от восьми до восьми.

Посылаю две небольшие работы, напечатанные в «Кали­нинградской правде». Это свидетельство того, что не напрас­но просидел у тебя десять дней отпуска.

Привет всем твоим друзьям, кто меня знает и помнит.

*   *   *

…Часто думаю: отчего люди пьют? Причин крупных и не­крупных нахо-жу массу, а главное – от лени. Чтобы выйти из нее, растрясти душу, человек и напивается. От скуки же и ле­ни нужны сильные ощущения. Говорят, пьют еще от безыс­ходности. Думаю, когда безысходно, нужно не напиваться, а сказать себе: отпусти судьбу.

Многие пытались ответить на вопрос, нужна ли религия. Мне думается, ее не может не быть, как не может не быть, на­пример, математики. Жизнь непременно приводит к тому, что среди множества явлений начинаем разли-чать присутст­вие сверхценности. И тут встает вопрос: как к ней относить­ся? Если отрицать – придем к цинизму. Если возводить в культ – получится идолопоклонство. Наверно, надо смотреть как на данность. А если Бога нет, всё дозволено…

*   *   *

…Есть простое правило: что бы ни делал, надо всегда по­мнить о той боли, которую можешь принести другим. В Евангелии от Матфея сказано: «И так во всем: как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки…»

Часто ругаем людей: бессознательные, недобросовест­ные, ленивые, злобные, каверзные. Всё так. Но если поглуб­же разобраться, то на ум придёт дедушка Крылов, который говорил:

Так выбраться желая из хлопот,

Нередко человек имеет участь ту же:

Одни лишь только с рук сживет,

Глядишь – другие нажил хуже.

И предлагал:

Завистники, на что ни взглянут,

Подымут вечно лай;

А ты себе своей дорогою ступай;

Полают да отстанут.

Помнишь евангельский образ толпы, которая сперва кричала: «Осанна!», – а через несколько дней, – «Распни его…»?

*   *   *

Зоя! Дорогая! Давно не писал и даже забыл, ответил ли на последнее письмо.

Эта зима оказалась очень тяжелой: заболела Наташенька двухсторон-ним воспалением легких. В больницу местную клали только одну. Но куда такую кроху! Нанял фельдшери­цу: целую неделю делала уколы. Искололи всю. Сейчас – уже два дня – девчурка встала на ножки, но очень похудела и скверный аппетит.

А тут ещё – нелады с начальством: так надоело с умным видом выслушивать любую глупость, любое бессмысленное приказание. Не было бы маленьких, добился бы, чтобы демо­билизовали – ведь уже сорок один год! – и ушел бы работать лесником, писал бы рассказы о лисицах и зайцах.

Зима нынче для Прибалтики суровая: дров и угля уходит уйма.

Из Спаса пишут, что Саша гостит хорошо, а три дня назад прислали посылку: гуся и сало. Просто стыдно!.. Сейчас у нас с питанием вполне прилично и зачем же эти лишние траты!

А сегодня пришла посылка и от Маргариты. Соня послала ей деньги на приобретение нового платья, она же истратила их на покупку вермишели, риса и прочего. Вот ведь какая девица…

Уходит еще один год, и мы, как всегда, возлагаем надежды на новый. Что принесет? Пожить бы спокойно, а главное – мирно.

Желаю встретить праздник в кругу друзей. Обнимаю.

Год 1953-й

*   *   *

Дорогая Зоя! Чувствую себя очень виноватым за столь долгое молчание: было угнетенное настроение.

Двадцать шестого утром приехала Маргарита. Дела у нее идут хорошо. Получила всего лишь одну четверку, остальные – пятерки. Если бы не эта злополучная четверка, вытянула бы на повышенную стипендию. Но молодец и за это. Внешне мало изменилась: такая же скромная и несколько унылая. Вот и тебе за это время письма не написала. Татошка от ее приезда в восторге.

С питанием стало лучше. Масло, макароны привезла Маргарита, мясо есть, а три дня назад Софья достала, то есть купила, пятнадцать килограм-мов муки. В этом году и с топливом гораздо свободней.

Отпуск мой предполагается в очень неудачное время – с пятнадцатого апреля. Это значит, что никуда не выберусь, и пройдет он кувырком.

Зима – в смысле работы – была тяжелой: занятия каждый день по восемь часов. К концу дня язык «забалтывается». Уез­жаю – темно, приезжаю – темно. Смог написать только не­большую рецензию в областную газету, а статья, что послал в Москву, всё еще согласовывается в каких-то высоких ин­станциях, хотя корректуру для прочтения присылали. За ме­сяц прочел всего лишь «Степана Разина» Злобина. Думается, это лучшая историческая книга за последнее время.

Из Спаса письма приходят редко. Пишут, что Сашустый – молодец, стал понемногу читать, хотя Нюра, сестра Софьи, специально его не учит. Наташка – Татошка – насто­ящая трехлетняя разбойница. Уже «с выраже-нием» выучила стишок:

Я сказала кошке мурке: поиграй со мною в жмурки.

Слушай, Мурка, раз, два, три: только, чур, ты не смотри,

Но подглядывает Мурка.

Разве так играют в жмурки?

Весь дом подымает вверх дном. Наказывать – рука не по­дымается…

Весну ожидаю, как маленький: каждый день подсчиты­ваю, насколько прибавился день. Не люблю зимней мертвой природы.

*   *   *

…Опять должен извиниться за молчание. В этом году что-то не везет: уже дважды переболел сам, а теперь болеет Ната­шенька: у нее, видно, очень слабые легкие.

Неделю назад нагрянула московская инспекция, но для меня все закончилось хорошо, то есть мои труды были оценены на «хорошо». Более высокой оценки не удостоился из-за местных дураков, хотя именно им и вправляли мозги. А кругом – такая закостенелая, непробиваемая бюрократия!..  Сплав дурной нравственности с мыслительной слабостью и глупостью.

Теперь о главном – смерти верховного. Не стоял я, Зоя, в почетном карауле. Не стоял. Сумел увильнуть. И это абсолютно сознательно. Еще в тридцать восьмом, когда попал в тюрьму, понял, что в стране творится страшное зло. Зло это многолико и подчас трудноузнаваемо. В отвлеченном виде оно олицетворяется с духом тьмы. У нас один другому делает во зло, в досаду, в противность, в обиду. У нас зло злом губится. К сожалению, мир вообще лежит во зле и злоречат многие, но наше зло приобретает непостижимые объемы.

Скажешь, посадила тогда меня конкретная подлюка – Нагайцева. Да, это так. Но у нас верят этим подлецам, поощряют их. А от кого всё шло? Не верю, что со смертью прекратится: слишком изъедено злом государство.

Зоя! Сжигай, сжигай, как прочтешь, мои письма. Не храни.

Могут сказать: я не патриот. Нет, Зоя. Я люблю Родину, но не хочу, чтобы она лежала во зле. А кричать о патриотизме не могу. Еще много лет назад Салтыков-Щедрин сказал: «Если человек говорит о патриотизме – значит, проворовался».

*   *   *

…Когда у меня неприятности – писать избегаю: врать не могу, а огорчать не хочу. Сашу в конце марта привезли из Спаса, а через неделю он споткнулся о камень, упал и сломал руку. До сих пор парень в гипсе, но бегает и чувствует себя хорошо. Жизнь просто несуразная: в начале апреля случилось это, а сегодня выиграли четыреста рублей по займу и получил уведомление, что мне установлена военная пенсия в девять­сот сорок пять рублей.

Зоя, снял я погоны. Это произош­ло тридцатого марта. До этого проходил комиссию. Из-за пульсирующего около сердца осколка и возраста – сорок два года – дали третью группу инвалидности. Теперь у меня есть, хоть и небольшие, но стабильные деньги, не зависящие ни от кого и ни от чего. Это счастье! Надо устраиваться на работу. Конечно, будет трудно без гражданского диплома, но зачетка сохранилась, а там – хорошие и отличные оценки за все пять курсов пединститута. Смогу уделять больше внимания литератур­ной работе – лишь бы жизнь не подсунула какой-ни­будь гадости.

Единственная мечта – увидеть тебя летом у нас. Приложи все усилия. В средствах не стесняйся: кое-что в запасе есть. Только действуй решительно. В твоем распоряжении будут совершенно отдельная комнатка наверху, сад, лес и ребятиш­ки. Деревья еще не зацвели, но к тому времени, как собе­решься, всё будет в цвету.

Маргарита прислала письмо: очередной экзамен сдан на пять.

*   *   *

Дорогая Зоя! Сегодняшнее твое письмо очень огорчило. Давать советы на расстоянии – дело пустое, но всё же: очень прошу сходить к врачам, хотя сам терпеть не могу лечиться.

К работе еще не приступил, а потому бездельничаю и пи­шу. Несколько раз ездил рыбачить с товарищем под Полесск, но, откровенно говоря, больше пропили, чем наловили. Идет морской окунь.

Позавчера областное радио передавало мой новый рассказ. Платят больше, чем газета, но моральное удовлетворение получаю, когда вижу свою вещь напечатанной. Вот сегодня кончил еще одну повесть и, как всегда, кажется слабоватой. Надо, чтобы отлежалась.

Сад пострадал от морозов. Яблок не будет. Кур семь штук. Петух – соседский. Ребята – сущие сорванцы, особенно Наташка: никакого слада с ней нет.

Маргарита обещает приехать в конце июня. Экзамены сдает хорошо.

Осаждают пишущие и пробующие писать. Но какой я им судья? Книжки-то у меня так и нет.

Зоя! Милая! Очень прошу: побывай у врачей. Страшно беспокоюсь.

*   *   *

…Умер, сдох монстр! Человек, в котором было нечто дьявольское. В народе ходят разговоры, что и сухорук был потому, что дьявол.

Вот только думаю, почему же люди за ним шли, превозносили? Почему он, вовсе никакой не гений, а именно дьявол, сделался символом партии, и народ – низы, рабочие, крестьяне, интеллигенция – верили ему? Почему? Неужели все так глупы, или это какой-то гипноз, когда все кричат «Осанна!» человеку, который ненавидел, презирал людей. Это так. Иначе бы не гноилось столько в тюрьмах и лагерях, не было бы столько «врагов народа».

Сжигай, сжигай, Зоя, пои письма, но я не могу, не могу не высказать это хотя бы тебе. Дома нем, на людях – тем более.

*   *   *

Сестрица! Дорогая! Что принесет Новый 1954-й? Про­шедший был сумбурным и тяжелым.

Как ни странно, но морально чувствую себя уверенней, чем в погонах. Свидетельство тому – новая большая рецен­зия в областной газете, которую и посылаю.

В школе дел по горло: веду пятые и восьмые классы. Младшие – сорванцы. Имею тридцать недельных часов при норме восемнадцать. Тетради бесконечные.

Материально трудностей пока не испытываю, а с этого года буду получать еще надбавку к пенсии за воинское зва­ние. Тяжба пенсионная не закончена: вчера позвонила в школу депутат Верховного Совета по нашему округу и сооб­щила, что моя жалоба направлена на рассмотрение Вороши­лову. Что из этого выйдет – посмотрим.

Сашенька хорошо успевает: очень горд, что теперь школьник. Марга-рита пишет редко. Слава Богу, подходит уже к четвертому курсу: хочется, чтобы скорее кончила.

С наступающим Новым годом, дорогая! Обнимаем.

Год 1954-й

*   *   *

…Только сейчас получил поздравительное письмо с Днем рождения. Спасибо. Мои домашние не всегда о нём вспоми­нают.

Дела с пенсией пока без перемен и получаю по-старому, а вот с работой – хуже: расскандалился с районным начальст­вом – всё на почве «культа», – и пошли досаждать. Восполь­зовавшись тем, что нет диплома об окончании пединститута, отняли литературу в старших классах и предложили заменить эти часы преподаванием военного дела. Как ни унизительно, согласился, так как деньги очень нужны. Возмущает подлость и низость «сильных мира сего», которые на словах – за новое, а в душе остаются такими же негодяями, как и раньше. Написал по этому поводу в «Литературку» – с основательной поддержкой литобъединения. Пока молчание: видимо, тема щепетильная.

Теккерей говорил, что на ярмарке тщеславия людям дадут ту цену, которую они определили себе сами, и только дурак ставит себе высокую. Умный всегда сомневается. Поэтому получается, что разумные остаются в тени, а на поверхность выскакивают авантюристы, искатели легкой наживы.

Многознание уму не научает. Ум – способность мыслись, умение мыслить. Нужно обращать острие ума на самые незначительные и простые вещи и долго останавливаться на них, пока не привыкнешь отчетливо и ясно прозревать в них истину.

Ум всегда в дураках у сердца. И так же, как молчал Господь перед синедрионом, не произнося никакого оправдания, надо молчать, если судят тебя дураки, полные злонамеренности.

То, что написал за это время, московские журналы принципиально одобрили, но удастся ли напечатать? Исаковский, с которым до войны были в одном литобъединении в Смоленске, посоветовал связаться с тамошним книжным издательством, и сегодня посылаю туда солидный пакет. Иной раз бесконечная возня с проталкиванием того, что, верю, прочитал бы читатель, просто угнетает. Но… Такова жизнь.

Ребята здоровы, Саша учится прилично. Девица уехала в Ленинград. Они с Софьей все каникулы «строили» тебе платье, но «недостроили». Когда теперь Софья закончит, чтобы выслать, не знаю.

Осень стоит теплая и тихая. Покойная. Картошки и про­чей снеди накопали много, угля есть около тонны, а там что-нибудь скомбинирую, так что вопрос с подготовкой к зиме не очень мучает.

Право же, Зоя, ты напрасно так близко принимаешь к сердцу судьбу опекаемой тобой Наты. Вспомни нашу юность! Разве всех этих «несчастных» можно сравнить с нами, жив­шими жизнью изгоев только потому, что отец был священни­ком? Мы все желаем видеть своих детей с университетскими поплавками, но ведь не все способны. А кто вкалывать будет? Кто будет добытчиком?

Ты – добрая душа. Во всех видишь только хорошее, не за­мечая недостатков. Не хочу перевоспитывать, но, повторяю, не принимай близко к сердцу выдуманных страданий.

Начинай хлопоты по пересмотру пенсии и проси, проси поменять жилье. Все твои болезни – от дикой сырости и хо­лода зимой. Твое жилье непригодно для жизни. Подумай, хоть раз, о себе. Продолжать тянуть лямку в конторе не сове­тую. Тебе немало лет и ты заслужила отдых. Пиши. Обнимаю.

*   *   *

Дорогая Зоя! Поздравляю с наступающим праздником. Эти недели здорово заработался, да еще дома сделали основательный ремонт: переложили все три печи, побелили комнаты, вычистили подвал. Завез угля. Было сложно, если учесть, что приходится работать в школе в две смены.

За это же время сумел напечатать три рецензии в газете.  Одну из них – театральную – посылаю.

Ребята здоровы, целый день на улице, домой не заго­нишь.

В последнее время в Калининграде и Гурьевске стал по­являться сахар, а потому собираемся сварить варенье. Яблок нынче много, и они падают, пропадают, а послать тебе – на почте ящиков нет.

Ноябрьские отмечу скромно: скорей всего никуда не пойду. Софья, сама знаешь, какой «ходок».

В школе много работы, а еще больше – суеты.

Маргарита пишет редко. Зажатая она какая-то. Нет в ней радости молодости. Объясняю войной. Её становление пришлось на страшные годы, когда главным было затаиться. Вот она и затаивается до сих пор. Когда росла, когда шел по­ворот от биологического к социальному, было тяжкое время. Плюс сознание того, что о матери своей должна молчать, не говорить, не распространяться, что та была в плену. А какая вина Софьи, что правители начали распроклятую бойню и были уничтожены миллионы жизней?

Конечно, человек развивается на основе биологической индивидуальности, которая является природной данностью, но процесс становления обусловлен общественно.

Зоя, пиши! Не молчи. Очень беспокоюсь, когда от тебя долго ничего нет.

*   *   *

…Поздравляю с наступающим Новым годом, хотя у всех, конечно, неспокойно на душе от дел, что творятся в мире. Хочется верить, что правители одумаются и не заставят людей снова переживать ужасы, которые ещё в памяти.

Живем вполне прилично. В магазинах есть всё, начиная от белой муки и кончая сахаром. Очередей никаких.

В этом году удивительно рано для Прибалтики установи­лись морозы: привыкли видеть снег только в январе.

Саша хорошо учится, но и он, и Наташка очень невоспи­танны. Сказывается, что в вопросах воспитания идем с Со­фьей вразнобой.

Маргарита по обыкновению ничего не пишет: видно эту спас-деменскую закваску так и не удастся переломить. Позд­но уже.

Сейчас что-то мало пишу, а в журналах много интересно­го. В «Новом мире» появилась повесть Кабо «В трудном по­ходе». Советую прочесть.

Не соберешься ли к нам? Хотя понимаю, что, на зиму гля­дя, трудно это сделать.

Ребята и Софья шлют привет.

Год 1955-й

…Вчера было воскресенье. Ездили с Сашей в Калинин­град на могилу Канта – величайшего мирового философа. Она – при соборе, а собор совсем разбит. Руины. Но величе­ственные. Рассказал кое-что Сашуку про философию и фи­лософа. Конечно, применимо к его возрасту. А тебе скажу, что Кант первым сформулировал теорию познания, сделал ее основным предметом философии. Чтение «Критики чистого разума» требует, конечно, значительной подготовки, но у Канта есть небольшие статьи, которые написаны остроумно и могут быть интересны любому грамотному человеку. Я как-то денек провел за их чтением в областной библиотеке.

Всю жизнь Кант прожил в одном городе – Кёнигсберге. Около него при жизни вились те, кто желал о нем писать: рано стал знаменитостью. И в абсолютистской Пруссии был единственным мыслителем, который обосновал доктрину либерализма, защищал систему гражданских свобод и прав.

Кант был загадочной личностью, гордился, что родился в Кёнигсберге. Рано потеряв отца и мать, был беден и из-за бедности не женился.

Поступай так, говорил Кант, чтобы относиться к человечеству – в своем лице и в лице другого – как к цели. И никогда не относись к нему, то есть к человеку, как к средству. В этом громадное его отличие от нашего «великого», который считал людей «винтиками». Кант видел в человеке главное – цель.

*   *   *

…Ты как-то коснулась в одном из писем религии, религиозности людей. Думаю, не обязательно непрестанно класть поклоны, ездить на богомолье, бежать в церковь. Господа надо иметь в душе.

Христос пришел на землю не царем. Он не принес каких-то новых технологий. Он пришел в образе смиренного и телесно слабого человека, но пострадал за нас и умер. Однако, именно он открыл нам истину о том, как следует жить.

*   *   *

…Часто думаю, существуют ли люди, лишенные желаний? Наверно, нет. Два желания свойственны всем: желание счастья и желание власти, чтобы доставить себе это счастье. А счастье людей заключается в том, чтобы любить делать то, что они должны делать. Но общество почему-то не основыва­ется на этом принципе.

Счастье и несчастье человека в такой же степени зависят от нрава, как и от судьбы. По своей природе человек лукав, игрив и часто скатывается к компромиссам. Люди недалекие обычно осуждают всё, что выходит за пределы их понимания. Они вообще больше глупы, чем злы. А неизменное благопо­лучие очень портит сердца. Главное – труд. Любой. Именно он помогает забывать о нравственных страданиях. Потому бедняки часто счастливей богатых.

Богатство, как и славу, доставляет власть, и люди часто стремятся к славе, а она приобретается либо оружием, либо красноречием. Известно, с каким уважением  относились  к  красноречию  в  Древнем Риме и Греции.

Magna vis et magnum nomen,  говорил по этому поводу Цицерон – sunt unum et idem, что в переводе – «большое могущество и большое имя – одно и то же».

*   *   *

…Вот уже целых три недели Наташка не дает покоя: когда же вылупятся цыплята? Какие они будут? Что будут кушать?

Наконец пятнадцать желтеньких пушистых и крикливых шариков появились на свет. У Наташки оказалась куча хло­пот: цыплят надо кормить, их следует оберегать от ворон и ястребов и, хотя мамашей у них пожилая и строгая курица, Наташке кажется, что ей, курице, нипочем не справиться с та­ким большим и беспокойным семейством. Курица же, толь­ко для блезиру клюнув одно зернышко, нежно клохчет, при­глашая малышей есть. Своими коротенькими крепкими но­сиками они дробно стучат по жести, суетятся, ссорятся, ме­шая друг другу.

И вдруг эту трапезу нарушил воробей, который, задорно чирикая, скакал по жердочке, а потом сорвался и камнем упал в самую гущу цыплят. С испуганным писком малыши бросились врассыпную, а воробей быстро-быстро стал подбирать зерна. Хохлатка с сердитым клохтанием бросилась к нему, но он ловко увернулся.

Воробей стал прилетать каждый день. Мы его точно отличали от других. Этот старый плут отважно бросался в самую гущу цыплят и, ловко увертываясь от хохлатки, лакомился пшеном.

Кончилось лето. Цыплята превратились в молоденьких красивых кур. Наташка перестала ими интересоваться. И вдруг однажды, когда сидел и

писал, услышал, что кто-то стучит в окно. Поднял голову: стучал тот же плутишка-воробышек.

Год 1956-й

*   *   *

Зоя! Дорогая! Снова прости за долгое молчание. Это время сочинял сразу четыре статьи, а потом приезд Маргариты. Она произвела хорошее впечатление, но каникулы провела опять же в четырех стенах: как-то не интересуют ее всякие развлечения, которые могут занимать девушку двадцати трех лет. Как сложится её жизнь? Очень тревожит.

Зима нынче совсем сошла с ума: в Прибалтике, бывшей Восточной Пруссии, морозы стоят под тридцать. Вот сегодня ездил за пенсией и продрог так, что и сейчас, к ночи, отогреться не могу. В квартире не холодно, но и не жарко: где-то градусов семнадцать. Мучаемся с курами: пришлось взять их домой и поместить наверху.

Несколько дней назад звонили из областного радио и сказали, что по одному из моих рассказов задумали сделать инсценировку. Я доволен. Ожидаю в ближайшее время две свои статьи в «Калининградке».

Ребята здоровы и из-за морозов безобразничают в ком­натах.

Жду не дождусь весны. Недавно, сидя у теплой печки, вспоминали, как летом ездили в Зеленоградск  (бывший Кранц), любовались и купались в море.

Твое сообщение о брате Александре заставило о многом подумать. Не позавидуешь его судьбе иммигранта. Хотя и вы­учил французский, и живет уже тридцать лет под Парижем, всё равно изгой, человек второго сорта. Мне кажется, жизнь на чужбине – вещь страшная. Написать ему? Но что? Ведь мы с ним люди с разных планет. А советовать? Что посоветуешь? Да он, наверно, всё сам прекрасно понимает, потому что пи­шет раз в три-четыре года. Упреки в его адрес лишни и не нужны.

*    *    *

Зоя! Дорогая! Дождался, дождался!.. Знал, что правда вос­торжествует.

Ты, конечно, читала в газетах материалы Двадцатого съез­да, а я был приглашен в газету на собрание, где зачиты­вали письмо ЦК, которое не было опубликовано в открытой печати.

Знал, знал, что будет дана соответствующая оценка мон­стру. Этого просто не могло не быть.

Хрущёв не согласен с утверждением, что одержали побе­ду в войне благодаря Сталину. Отдать всю победу Сталину – рабская психология. Народ был и остается главной силой. Конечно, роль личности в истории велика, но историки в будущем еще разберутся, кто сколько сделал для победы. А вот, кто виноват в истреблении старых большевиков и командного состава Красной Армии – абсолютно ясно. Вина, сказал Хрущёв, лежит, прежде всего, на Сталине.

Еще до войны люди хотели замены Сталина, его смещения. Но ведь того же хотел и Ленин. Неуемная жажда власти, мстительность – главный порок этого монстра.

В стране еще до войны не существовало никакого суда, никакого следствия, никакого настоящего разбирательства. С людьми расправлялись подготовленные Сталиным опричники, которые бросались на любого,  достаточно было ему шевельнуть пальцем. И он так привык к этому, что и после войны, когда решил расправиться с Тито, говорил: «Пальцем пошевелю и не будет Тито».

Хрущёв уверен, что и Киров в тридцать четвертом был убит по заданию Сталина.

Сталин был парализован Гитлером, как кролик удавом. Боялся сделать всякий решительный шаг. Боялся, что Гитлер может это расценить, как нападение.

А армия победила бы и без Сталина, даже с меньшими потерями: люди боролись за свою землю, за свой народ, за свою жизнь. Лозунг «За Сталина!» – результат неправильного восприятия вещей, настойчиво продвигавшийся в жизнь по политическим соображениям, сказал Хрущёв.

Не сталинское окружение толкало Сталина на определенные поступки. Не оно подбирало себе шефа, шеф подбирал подручных по своему вкусу. Убрать же своих подручных Сталину не составляло никакого труда, и он это делал.

Много еще чего сказал в этом закрытом докладе Хрущёв – всего не перечислишь. Это перевернуло сознание здраво­мыслящих людей, а те, кто раньше сомневался в правильнос­ти сталинского правления, утвердились в своих сомнениях.

Очень надеюсь на съезд: ведь он определил главную черту современной эпохи – превращение социализма в ми­ровую систему. Конкретизировал ленинский    принцип    мир­ного    сосуществования    стран   с   различным

общественным строем, обосновал возможность предотвращения мировой войны.

Зоя, дорогая! Хотел в этом письме послать свой но­вый маленький рассказ, но он еще не вышел. Когда будешь читать, вспомни тридцать восьмой и мои «приключе­ния»…

Все прошедшие недели – отвратительное настроение: стоит убийствен-ная весна. Температура не поднимается вы­ше пяти градусов, солнца не видели две недели, за огород не принимались, а потом все эти «дела», то есть доклад Хрущё­ва. Так от всего противно: кто же правил – да и правит! – на­ми? У меня перевернулись мозги. И вопросы, вопросы, во­просы… Что будет? Что ждет?

Мой педагогический труд не вызывает положительных эмоций: многие совершенно не хотят учиться, и учить их по­этому абсолютно бесполезно. В таком случае нужно давать человеку ремесло в руки и пусть вкалывает. Но у нас все должны быть грамотными. А по мне – пусть лучше какую-то специальность немудреную освоят и трудятся. Получается замкнутый круг:

от меня, как учителя, требуют хороших оценок, а они, ребята, просто не хотят ничего делать. Потому нет от такой работы морального удовлетворения.

Детишки здоровы. Все время на улице и «воюют». Особенно разбойничает Наташка: просто уличный мальчишка.

Саша способный и учится хорошо. Школа благотворно подействовала и на его здоровье.

Вчера и старшая прислала письмо. Дела идут прилично, а недовольна только тем, что сидит на вскрытии. Решила заказать себе в ателье платье, а это значит: папаша пришли стерлинги…

Последнее время с удовольствием перечитывал Писемского: недавно вышли три его тома. Пятнадцатого Калининград торжественно встречал сильных мира сего – Булганина и Хрущёва. На встрече не был, но говорили, что вели себя правители запросто: за ручку со многими здоровались.

Пиши, Зоя, и береги себя.

*   *   *

…Скорее отвечаю на твое письмо: потом будет некогда.

Нехорошая в этом году весна: долго было холодно, а теперь – сушь. Не единого  дождичка. Сады еще не зацвели: их здорово повредили морозы.

Что сказать о Фадееве? Корни его самоубийства, по-моему, глубже, чем объяснено. Причина – якобы, алкоголизм. А причина алкоголизма? Дело в том, что он был ставленником и любимцем Сталина, а вот первоклассным писателем – первого десятка – вряд ли. Новые веяния и привели к этой трагической развязке.

Очень советую в пятом номере «Нового мира» прочесть роман Бруно Ясенского «Заговор равнодушных». В тридцать седьмом Ясенский был арестован и расстрелян как польский шпион. А сейчас создана целая комиссия по сбору его лите­ратурного наследства. Жена его публикует незаконченный роман.

В общем, судя по всему, в писательских кругах горячо об­суждаются материалы ХХ съезда, что вносит свежую струю в литературу.

Советую также спросить в библиотеке «Очерки былого» сына Льва Николаевича Толстого.

Радуюсь: в октябре получишь, наконец, настоящую пенсию. Верно, она – не Бог весть какая, но на твои скромные запросы хватит. Это уже чистые деньги без всяких вычетов.

О нашей военной пенсии – разговоры разные. Одни ут­верждают, что ее несколько  снизят,  другие говорят,  что оста­вят на том же уровне.  Я получаю не по выслуге лет, а по инвалидности. По моей группе гражданские люди имеют право всего-то на сорок пять рублей.

Числа с пятнадцатого мая – как закончу занятия – уйду на пять-семь дней в море в качестве корреспондента областного радио. Соберу материал на зиму: море и рыба очень интересуют.

Настроение довольно скверное. Дело в том, что в «Калининградке» собирали творческий актив, и я одернул одного большого, но глупого партийного чиновника. За это он по­жаловался на меня в обком. В обком меня не вызывали – бес­партийный, но, не сомневаюсь, припомнят…

Как противно сознавать, что твоя жизнь зависит от таких гнусностей, от какого-то тупого вельможи, который не знает, когда ему – без указания! – и в сортир-то сходить…

Позавчера председатель литобъединения сказал, что вер­нулся мой рассказ, который посылали в Союз писателей на рецензию. Отзыв очень хороший. Только как в столице опуб­ликовать? Подумываю послать его Александру Трифоновичу Твардовскому. Может, вспомнит по Смоленскому литобъединению? Исаковский помнит.

Сейчас бродит в голове хороший замысел, но – если даже получится, – где печатать?

«Академик» закончил год с похвальным листом. И соловьи вовсю соревнуются. Сейчас окно открыто, и где-то совсем близко кукует кукушка. Люблю вещунью!..

С хозяйством полное неблагополучие: каждый день похороны кур. Умирают от куриного дифтерита.

Теперь в заключение о самом главном: Зоя, приезжай! Приезжай в июле. Посмотришь на – без пяти минут – докторшу. Твой обратный путь оплачу: ведь теперь материально не бедствуем и не вытряхиваем, как раньше, перед зарплатой всю мелочь из карманов. А встречу как королеву Елизавету… Обнимаю.

Год 1957-й

*   *   *

…В этом году главные хлопоты предстоят у Маргариты, но она уже ходила в деканат, всё рассказала, и ей обещали поспособствовать.

Дело в том, что многие девчата правдами и неправдами хотят зацепиться за Питер: благо, врачей-педиатров не хватает. Рита говорила о Калининграде – молодом областном центре, где врачи тоже в дефиците. Тем более, что присланы справки: родители являются инвалидами третьей группы и имеют на содержании двух малолетних детей.

Софья начала сдавать: появились сильные боли в сердце и одышка. Прошу съездить к специалистам в Калининград – ни в какую.

*   *   *

…Сашук хорошо заканчивает школу, а Наталья – гото­вится. Решили отдать ее в этом году, хотя будет ей только шесть лет и девять месяцев. Но около Сашки выучи­лась читать, писать, считать. Учиться в первом классе для нее не составит труда. Дисциплинирует же школа основа­тельно.

*   *   *

…Приехала наша докторша с дипломом: шесть лет оттру­била. Диплом хороший, без троек. Отдыхала всего десять дней и приступила к работе в областной детской больнице. Пока на ставку, но обещали полторы.

Наталье к школе купили красивую форму, а белые банты такие – кажется, улетит…

*   *   *

Милая Зоя! Прости, что долго не писал: болел. И сильно. Грудь болела… Потом решили капи­тально подготовиться к зиме: отремонтировали все печи, сде­лали в кухне духовку, а после Софья сама решила побелить и, конечно, свалилась. Нанял женщину, она все и доделывала. В это время врачиха наша укатила на октябрьские праздники в Ленинград, а нам из ее министерства здравоохранения при­шло «поздравление»: предписание немедленно явиться на работу в Коми. Разумеется, никуда она не поедет, так как уже три месяца успешно работает в Калининграде, но нервы по­мотают. Написал обстоятельное письмо министру Ковриги­ной, которое Маргарита, как вернется, перепишет от своего имени и отошлет. Возмущает то, что человек трудится, старается, а ему говорят: живи, как велит чужой дядя. Демократия!..

*   *   *

…С сегодняшнего дня Маргарита что-то заболела: нарывает нога и очень высокая температура. Наверно, завтра даже на работу не поедет.

Альманах литобъединения вышел. В нем мой рассказ. Пришлю. Сейчас усиленно готовимся к выпуску сборника, посвященного сорокалетию Советской Армии. Не знаю, что из моего пойдет туда. Кое-что напечатал в «Калининградке».

К зиме подготовились: в субботу привезли две тонны угля, картофель закуплен, капуста заквашена, а зимы всё нет и нет: погода стоит чудесная. Кур – пятнадцать штук, и Софья ждет, когда они будут нестись по два раза в день. Степан, котяра, совсем разжирел: ходит важно, как купец, и – ненасытная утроба – выпрашивает чего-нибудь вкусненького.

Пиши подробней о себе.

Год 1958-й

*   *   *

…Прежде всего – о главных и очень важных для меня новостях: с двадцать третьего января зачислен редактором  областного издательства, которое открылось первого января сего года. Это такое счастье, такая радость, Зоя. Не пропал даром мой упорный пятилетний труд в газете. Ведь о такой работе не мог и мечтать! Расскажу подробно, как случилось.

Когда официально предложили должность, откровенно сказал, что с большой радостью приму ее, но, не имея опыта такой работы и диплома, готов трудиться в издательстве ме­сяц по совместительству – не бросая школы. Если увижу, что работа по плечу, перейду окончательно. Издательство, согласилось. И вот я редактор! Верно, пока теряю в зарплате, но не всё в деньгах…

Впечатление первых дней самое радужное. Очень хоро­шо, с большим вниманием относится главный редактор: не как начальник, а как товарищ.

Часто советуется, полагаясь на мой вкус. Дам краткую характеристику коллегам.

Директор – фронтовик, танкист, горел в танке и сильно покалечен. Как и у меня, у сердца – инородное тело. По об­разованию – историк.

Главный – с Алтая, полковник в отставке, старше всех нас. Был на фронте политработником и редактором газеты. Очень знающий и тонко чувствующий слово человек. С ним интересно разговаривать и работать.

Так как издательство призвано выпускать массово-поли­тическую, производственную, сельскохозяйственную и ху­дожественную литературу, на каждое направление взято по редактору. Массово-политической занимается выпускник Ленинградского университета. Парень был в армии, но фронта не нюхал. С апломбом, желает сделать карьеру. Про­изводственной занимается бывшая ростовчанка, тоже с уни­верситетским значком. Так как мы с ней пришли позже ос­тальных, делим одну ставку на двоих: пока в штатном распи­сании всего три редакторские должности. Но оба работаем столько, сколько нужно. Директор выбивает в Москве еще одно место.

Сельскохозяйственной заведует изящное молодое создание – ровесница моей Маргариты, выпускница Казанского университета. Столы наши рядышком, и целыми днями  Люсенька либо переводит немецкие книжки по сельскому хозяйству Восточной Пруссии, обложившись словарями, либо мотается по области, либо бежит в обком и облисполком за указаниями. Наивная девочка… Полагает, что таким образом будет способствовать подъему сельского хозяйства, которому до восточнопрусского – как до неба…

Ну а я занимаюсь писательской братией. Пока член Союза писателей в области один, но все метят, все желают… Рукописей свалилась уйма. Иногда кто-нибудь из коллег помогает хотя бы прочитывать – ведь все филологи.

Как видишь, окружают ученые люди – с университетскими поплавка-ми и партийными билетами. Я один не обременен ничем. Белая ворона…

Несмотря на то что товарищи обуниверситечены, со мной часто советуются. Значит, не зря проглотил столько книг. Прости, если расхвастался…

О Маргарите. Работает врачом в больнице и на полставки на участке. Девице трудно, если учесть, что каждый день – поездки. Ну да она молода! Институт и министерство пока молчат, а завотделением сказала, что ляжет костьми, но никуда ее из Калининграда не отпустит.

Второй день в гостях в Калининграде бригада Союза писателей. Все – солидные зубры. Вчера было чрезвычайно интересное собрание. Водил на него Маргариту. Понравилось.

Домашние новости. Кот Степан вернулся, а пропадал две недели. Маленькие здоровы, но скандалят отчаянно. Я целый день в городе и мало чем могу помочь Софье: она здорово сдает.

Жду в десятых числах февраля сборник калининградских литераторов: в нем и мои два рассказа. Пиши, сестрица, не забывай.

*   *   *

…Работаю. Работа нравится, хотя часто приходится вмес­то редактирова-ния художественной литературы заниматься ерундой: выпускать никому не нужные плакаты, скучнейшие брошюрки.

Недавно по областному радио давали мой рассказ, но пи­шу сейчас, к сожалению, мало: очень устаю.

Маргарита работает по-прежнему, и платят ей прилично: недавно за полмесяца принесла семьсот семьдесят рублей. Купили ей кое-что и не бедствуем.

Сегодня заканчиваются каникулы у Саши. Четверть окончил без троек, но грубиян и бездельник: матери мало по­могает. Сказывается разнобой в нашем дурацком воспита­нии. Натаха совсем отбилась от дома:

бегает по подружкам, а недавно с ребятами – без позволения – изволила укатить на автобусе в Калининград. Пришлось сильно отругать.

Мы с Соней задумали такую аферу: засеять огород, а по­том ей с ребятами на месяц уехать в Спас-Деменск: хоть от­дохнет немного среди своих. Зоя, приезжай в это время. На твоем попечении будут только пятнадцать кур и Степан. До­брое дело сделаешь и отдохнешь от Киреевки.

*   *   *

…Очень пасмурное настроение: с моря тянет холодный ветер, солныш-ка не видно, и разные Софьины глупости…

Достал пропуск и взял на майский парад Сашку. Он был в вос­торге: есть на что посмотреть. Техника очень внушительная.

С работой неплохо, но всё еще тружусь на полставки: директор никак не выбьет ставку.

На следующий год издательство планирует выпуск моей книжки. Так как работаю редактором, нужно брать специальное разрешение в Москве – в Комитете по печати, которому подчиняемся. Рукопись книги придется посылать туда.

Софьины куры исправно несут яйца. Продукты есть, и материально живем вполне сносно. С моей точки зрения – даже хорошо.

Огорчает твое здоровье. Сходи к врачу и пусть пропишет даже самое редкое лекарство – импортное. У меня есть друзья-моряки, которые ходят за границу. Купят любое: был бы рецепт.

Приезжай, приезжай к нам – так хочу тебя видеть.

*   *   *

…Жаль, что не решилась выбраться. Хотелось вновь почувствовать около себя родную душу. Каждый из нас живет только в себе: Маргарита всё молчит, а что можно услышать от моей супруги?

Одиночество – фактор, который, правда, побуждает человека к духовному развитию. Чем кругозор шире, тем выше духовный и интеллек-

туальный уровень, тем болезненнее человек переживает свое состояние. Поэт по этому поводу писал:

Одиночество – пошлая тема

В разговорах каминных вралей.

Ерунда! Одиночество немо

Немотою лесов и полей.

О, тогда нам уже не до шуток!

О, тогда замолчи и терпи.

И  взаправду становится жуток

Перестук поездов во степи.

С первого августа работаю, наконец, на полной ставке. Со школой распрощался. Не жалею, потому как шалопаи не хотят учиться.

Огорчает, что сам пишу мало: езда в город съедает время.

Очень хочется в отпуск – уехать от суеты. Обещают в га­зете Балтфлота напечатать отрывки из моей повести. Зарабо­таю деньжонок и – куда-нибудь недели на две…

Урожай яблок в этом году невиданный, но у меня яблоньки вымерзли. Остались две.

Пиши, пожалуйста, подробней!

*   *   *

…Ты неправильно поняла меня, дорогая сестрица. Нужна ты мне не в качестве работницы. Присмотреть за курами и Степаном не так уж сложно. Просто осталось на свете нас всего двое, и каждое лето мечтаю увидеть тебя. Угадываю, по­чему не едешь: чувствуешь себя неважно, и твоя деликат­ность мешает приезду. Жаль, очень жаль…

Уже взошла картошка, а сегодня вывелся первый цып­ленок.

Книгу мою в Комитете по печати одобрили и планируют издать в пятьдесят девятом году. Это греет душу.

Саша закончил год с наградой. Способный он малый, но очень несобранный и лентяй.

*   *   *

…Маргарита с третьего сентября отдыхает в Сочи «дика­рем»: платит за койку  десять  рублей  в  сутки.  Судя  по  двум  письмам,  нравится.  Перед

отъездом просил ее на обратном пути заехать к тебе, проведать. В Спасе она тоже собирается побывать.

Натаха учится неплохо, но очень невнимательна и неусидчива. Вот сейчас только что закончила войну с матерью: целый вечер решали какую-то задачку.

Работой доволен, только здорово устаю. К концу года должны сдать в  набор – в типографию – много книг. Посылаю свою первую редакторскую работу: эта детективная чепуха пользуется большим спросом. Тираж тридцать тысяч разлетелся мгновенно.

В сентябре, кроме зарплаты и пенсии, получил еще тысячу рублей гонорара. Думал отложить на отпуск, но Софья купила ковер и два гобелена, и все деньги ухлопала. Устал, устал и телом, и душой…

Спрашиваешь о моей книге. Она для юношества. Готова, но наши редакционные «критики» всё сомневаются: ведь у меня главное – не тема труда. Пишу о разных зверюшках и хороших добрых озорниках. Это вызывает сомнение.

Недавно «Литературная газета» попросила статью. Написал и послал, но вряд ли опубликуют: расхожусь с общими воззрениями и канонами. Мой главный тезис: нет мелких тем, есть мелкие писатели…

Стоит чудесный сентябрь и, может быть, будет хорошая теплая зима. Если заедет Маргарита, бери свою шубу, валенки и приезжай зимовать зиму.

*   *   *

…Как и следовало ожидать, Маргарита к тебе не заехала, а поехала прямо в Спас. Пробыла там два дня и вернулась не одна: привезла двух великовозрастных племянников – Витьку и Светку, детей Софьиной сестры

Валентины. Им, ви­дите ли, в Спасе делать нечего. И всё это – не посоветовав­шись со мной.

А мои силы тоже на исходе: от темна до темна… Кроме то­го, нужно было опять организовать ремонт печей, доставать топливо.

С отпуском не решил: на работе много дел, да и нет денег. Они утекают куда-то неудержимо, хотя на себя, кроме обеда и папирос, ничего не трачу. А хмурая осень наступает. И на сердце – тошно.

Пиши побыстрее. Привет твоим друзьям.

*   *   *

Ноябрьские праздники провел сносно: был в гостях у ав­тора-пограничника. Хорошая, дружная семья.

Племянника Виктора устроил учеником на ЦБК*. Там чу­десное общежитие, но не знаю, по вкусу ли придется труд этому избалованному юноше. Теперь надо устраивать куда-то племянницу. Хлопоты доставляют еще одну головную боль: своих проблем куча.

В отпуск не пойду: нет денег.

Ребята неплохо закончили четверть: Саша получше, Натаха похуже. Чудачка она. Утром, в темноте, топаем с ней по лужам: она – в школу, я – на работу.

Не придавай значения слухам о пенсиях: народ часто сам себя пугает. Зачем усложнять и так непростую жизнь?..

*   *   *

…Хочу поздравить с наступающим Новым годом. Что-то он всем принесет? Стареем, стареем, сестрица…

Детишки худущие, но здоровы, учатся. Натаха даже Сашку перещеголяла в успехах.

Софья три дня назад ездила с соседкой в Ригу за тряпками. Накупила разной ерунды, а деньги достаются трудно.

Племянник Виктор работает, племянница Светлана – не у дел. Предлагал устроить в филиал Сельскохозяйственной академии на работу и учебу, условия хорошие. Не пожелала. Какого рожна нужно, не знаю…

На днях, как редактор, выпустил в свет две интересные книжки: обязательно вышлю.

Радуюсь, скоро минуют темные, холодные дни. Очень жду весну…

Год 1959-й

*   *   *

…Новый год встретил дома, в кругу приятельниц и приятелей Маргариты. Публика не очень интересная, но ведь у каждого свой вкус. Двадцать девятого декабря был колоссальный банкет на двадцать пять персон, и устроил его в ресторане один из моих авторов: майор пограничной службы. Он гонорар за книгу порядочный получил.

Ребята закончили полугодие благополучно. Стоит у них красивая елка, но они ее уже мало созерцают.

Собирается домой племянница Светлана: можно было бы и здесь устроиться, но что-то не желает. А я и не настаиваю: больно крутелистая девка.

Маргарита с пятого января стажируется в областной больнице по хирургии.

Очень устал, сестра, но брать отпуск в такую пору не хо­чется. Подожду весну – уже не за горами. Каждый раз, отрывая листки календаря, радуюсь, что день прибывает.

*   *   *

…Хочу рассказать и смешную, и трагичную историю. Один из наших авторов – Петр Воробьёв – написал роман «Красные ручьи». Петюня – пожилой человек, лет шестидесяти с гаком. Единственный, кто имеет членский билет Союза пи­сателей. Был принят еще в тридцать шестом году самим Горьким. Как это произошло, не знаю, но он абсолютно безграмотен и бесталанен. Моя попытка с ним работать не увенчалась успе­хом. Теперь за редактирование его романа – а не редактиро­вать нельзя: обком не позволит, он уже бегал туда – взялся сам главный редактор. Однако силы и терпение у глав­ного тоже кончаются. В пылу спора главный выбрасывает в форточку Петюнины перлы – листы рукописи. Петюня бе­жит на улицу и, отряхивая их, подбирает. Потом главный, выпив сердечных капель, снова принимается за работу. Так – почти каждый день…

*   *   *

Зоя дорогая! Долго не писал, потому что весна сложилась неблагопо-лучно: еще с зимы стала прибаливать Софья. Разу­меется, лечиться мы не любим и к обычной болезни присое­динился грипп. Месяц назад попала в больницу. Диагноз – болезнь щитовидной железы. Обещали выписать вчера, но появилось подозрение на аппендицит. Не выписали. Само­чувствие нельзя назвать угрожающим или очень опасным, но она сильно похудела и постарела: проклятая щитовидка – болезнь коварная.

Дома хозяйничает Светлана: домой не уехала, как собиралась. А три дня назад явилась из Спаса ее мать Валентина – Сонина сестра. Эта тут же навела идеальный порядок.

Как только Софья вернется, буду просить ее хотя бы на две недели поехать в дом отдыха в Зеленоградск.

Служебные дела обстоят неплохо: в газете «Литература и жизнь» напечатана порядочная статья. Печатаюсь в областных газетах, а на прошлой неделе получил билет члена Союза журналистов СССР. Это большая радость.

С отпуском не знаю, что будет. Думал взять два месяца подряд, но ни служебные, ни домашние дела не позволяют.

Вчера с помощью племянника Виктора и Светкиного хахаля строил забор. Устроили славно. Скоро нужно приниматься за огород, но без Софьи боимся.

Как было бы хорошо, если бы ты приехала к нам в мае: Софья очень прислушивается к твоему голосу. Может быть, сумели бы отправить ее в дом отдыха, а деньги разыщем.

Не расстраивайся от моих невеселых новостей.

*   *   *

…Не успел привезти Соню из больницы – худущая страшно, – как заболела Светка: Маргарита обнаружила у нее аппендицит. Отвезли в больницу, прооперировали.

Поставил Софье условие, чтобы наняла человека для уборки дома и стирки. Приезжаю в субботу с работы – стирает сидя. Лелею надежду: если ты приедешь, выпроводим ее в дом отдыха. Она сама просит тебя приехать при первой возможности.

Теперь о делах: вчера флотская газета напечатала мой но­вый рассказ. Телевидение дает инсценировку другого расска­за. А книжку мою сдадут в печать, вероятно, в мае.

Вместо весны – летят снежинки. Так хочу видеть тебя, поговорить.

*   *   *

… Вчера после работы был на дне рождения сослуживицы Люсеньки. Мама ее, Евгения Яковлевна, приготовила всякие вкусности. Был и пирог с палтусом и лу­ком. Так обильно не ел никогда. Немножко подвыпив, гости пели, а потом под аккомпанемент гитары Евгения Яковлевна исполнила старый романс, который слышал в далекой моло­дости:

Девушку из маленькой таверны

Полюбил суровый капитан

За глаза пугливой дикой серны,

За улыбку, как морской туман.

Полюбил за пепельные косы,

Алых губ нетронутый коралл,

В честь которых бравые матросы

Поднимали не один бокал.

Евгения Яковлевна старше меня на три года, человек не­молодой, но какой же у нее красивый, мощный и чистый голос, хотя петь не училась. Врач.

У Люсеньки есть муж: интересный двадцатишестилет­ний парень, интеллигентный, москвич. Служит сыщиком: ловит ворюг и убийц. А моя Маргарита, ее ровесница, так еще и не устроила свою жизнь…

Да, хочу рассказать тебе одну интересную историю, в которую трудно поверить в наш материалистический век.

Уже писал, что племянника Виктора определил на ЦБК. Не так давно он получает письмо от священника – отца Димитрия из Спас-Деменска. Они знали друг друга, и отец Димитрий к Виктору очень хорошо относился. А совсем недавно телеграммой вызывают Виктора в Москву с просьбой срочно приехать. Виктор выезжает и застает отца Димитрия в больнице при смерти. Едва ворочая языком, священник говорит, что оставляет ему, Виктору, двадцать пять тысяч рублей на учебу. Объясняет, к кому обратиться, чтобы получить деньги. Виктор обращается, и ему отдают тысячи.

Вчера прибыло письмо из Москвы, что отец Димитрий умер. Отпевал его сам митрополит, и похоронили в Пушкине, в Подмосковье, с большой торжественностью.

Вот ведь: каких только чудес не бывает на свете! Боюсь только, что этому баламуту деньги не принесут пользы. А меня этот случай наводит на размышления о непредсказуемости человеческих поступков.

Книги, которые обещал, постараюсь выслать в недалеком будущем.

*   *   *

Дорогая Зоя! Не писал долго потому, что случилось такое, что и в страшном сне не приснится: чуть не умерла Соня. Постараюсь логично рассказать о случившемся.

В конце октября ее состояние резко ухудшилось: боли в сердце, удушье, потеря аппетита, слабость. Рита срочно положила ее в областную больницу. Там диагностировали: токсический зоб. Сказали, нужна срочная операция, но оперировать побоялись. Велели ехать в Москву, дали направление. С каж­дым днем – на глазах – Соне становилось все хуже: она переста­ла подыматься, пришлось пользоваться судном. Рите дали от­пуск за свой счет, и она неотлучно находилась при матери. Второго ноября – при помощи «скорой» и носилок – поез­дом тронулись в путь. В Москве встречали тоже «скорая» и носилки. Положили в Боткинскую больницу. Осмотрел про­фессор, сказал, что оперировать нужно без промедления, а сам уехал куда-то в другой город. Оперировал ассистент, и это оказалось даже лучше. Ассистент оказался человеком се­рьезным, молодым, сильным физически: оперировать было нелегко.

Операция шла четыре часа под местным наркозом. Очень опасались, выдержит ли сердце. Выдержало!.. После опера­ции пролежала три недели: восстанавливали сердечную дея­тельность. Как только стала ходить, отпустили домой, в Гурьевск, под тщательный досмотр дочери-врача. Сейчас состоя­ние вполне приличное, только категорически запрещены физические нагрузки. Позволяем немножко заниматься вар­кой обеда – иначе совсем тоскливо. Ходит по саду, который сейчас весь голый.

Жили мы с Ритой – меня тоже отпустили с работы, но не за свой счет, а с сохранением оклада – в Москве у Мозесов – Александры Ивановны и Семёна Моисеевича. Александра – Аля – двоюродная сестра Сони. Живут они в одном из пере­улков улицы Горького, бывшей Тверской, в полуподвале. Но комната большая и очень теплая. Отнеслись с участием и со­чувствием. Аля готовила Соне какую-то фантастическую еду – только бы ела!..

Когда прощались с доктором, протянул ему конверт. Он категорически отверг. Тогда поехал в Елисеевский магазин и купил на эти деньги коньяк и закуску. На радостях в ординаторской – дело было поздно вечером – тяпнули…

Вот, милая сестрица, какое страшное событие пришлось пережить.

С хозяйством понемногу справляемся. Ликвидировали кур, убирать и стирать приглашаю женщину. Топливо на зиму купил. Перезимуем! Лишь бы не было больше напастья.

Как ты? Здоровье? Береги себя. К сожалению, на выручку приехать не смогу. Прости.

*   *   *

От автора

Писем за шестидесятый и шестьдесят первый годы не сохранилось. А, может быть, их вообще не было. В эти годы Григорий Иванович много работал: был завален рукописями в издательстве и писал свою главную книгу. Наверно, в переписке с сестрой отделывался коротенькими открытками, которые она не сохранила. Но осталось одно письмо за шестьдесят второй, которое привожу полностью.

*   *   *

Гурьевск, 20 января 1962 года

Дорогая Зоя! Не писал – не мог. Случилось страшное, что поставило крест на всей работе, а, может, и жизни.

В ноябре был областной партийный актив. Выступал командующий Краснознаменным Балтийским флотом и сказал, что областное издательство выпустило идейно порочную книжку «Человек в гимнастерке», автором ко-торой является Ершов, а редактором Торчевский. Объяснил, почему книга идейно порочная: в одной из сцен героиня одна, в пустой комнате, смотрит на себя – в неглиже – в зеркало и представ­ляет, как вечером ее будет обнимать любимый. Героиня сбе­жала от мужа к другому – офицеру Советской Армии. Ко­мандующий сказал, что такого с офицером нашей армии не могло и не может быть никогда. Потому книга порочит советскую жизнь.

Роман вышел три месяца назад, тираж разошелся. Последствия речи, напечатанной в областной газете, сле­дующие: автор продолжает работать, как и работал, в «Калининградке», директору и главному редактору издательства – по партийному выговорешнику, а меня уволили с работы за несостоятельность, за выпуск идейно порочной книжки, как будто я один участвовал в ее издании.

Уволен в начале декабря. Меня перестали печатать все областные газеты. Со мной не имеют никаких дел областное радио и телевидение. Ходил в гороно с просьбой взять на ра­боту в школу. Сказали: нет свободных мест.

Спросишь, почему всё случилось. Отвечу словами древ­них: Is fecit cui prodest, то есть: сделал тот, кому выгодно. А выгодно, во-первых, таким, как Петя Воробьёв, о котором уже писал. Бесталанным, но сволочам. Выгодно тем, кто хо­чет, чтобы литература была бархатной, как платьице девочки на картинке. Выгодно тем, кто ненавидит высовывающихся. Высовываться нельзя – как и при генералиссимусе.

Как отнеслись к случившемуся сослуживцы? Когда захо­дил за трудовой книжкой, все опустили глаза. Только Люсенька накинула пальтишко и вышла проводить. Не побоялась.

Дома тоже гробовое молчание – со стороны Софьи и Маргариты. Дети – Сашка, Наташка – ничего не понимают.

Вся тяжесть материального положения свалилась теперь на плечи Риты: я приношу только пенсию.

Сжег рукопись, над которой работал два последних года. Сжег потому, что там были сцены не любования обнаженной натурой, а посерьезнее. Прочтение рукописи могло повлечь репрессию семьи.

Мне пятьдесят второй год. Начинать жизнь заново – поздно. Это финиш.

Прости, дорогая, что огорчил письмом, но кому-то должен был всё объяснить.

Вокруг – молчание. И я молчу, молчу, молчу… Только бесконечно курю у себя на верхотуре.

Сожги мое письмо.

*   *   *

От автора

Григорий Иванович Торчевский заболел в ноябре шестьдесят второго. С температурой под сорок положили в областную больницу, прооперировали. Операция показала: рак легкого. После операции не суждено было встать: жил на кислородных подушках. Насколько возможно, при нем была Маргарита. Приехала и Зоя Ивановна, но Маргарита ее и Софью пустила к отцу лишь дважды: состояние было тяжелым. Один раз допустила Люсеньку.

Вечером двадцать пятого декабря Маргарита пошла в комнату, где стояли баллоны с кислородом. Когда вернулась, на клочке бумаги, что лежал на тумбочке, карандашом было нацарапано: «Зоя! Помоги моим. Я умира…» Отец лежал в забытьи. Он умер в ту же ночь – в ночь на двадцать шестое декабря.

Хоронили Григория Ивановича из Гурьевска: забрали домой. Шел мелкий мокрый снег. Ветер дул пронзительный. В грузовике, устланном еловым лапником, установили закрытый гроб. Около гроба поставили две скамьи. На них сидели Софья, Маргарита, Зоя Ивановна, дети и Люсенька с писателем Вьюгиным. Машина тронулась. Люся и Вьюгин сказали, чтобы подъехали к издательству, где всё так хорошо начиналось, где осталось сердце Торчевского…

Судьбы героев сложились по-разному. Зоя Ивановна умерла в шестьдесят седьмом семидесяти трех лет. Умерла – замерзла в собственной комнате в Киреевске. Топили плохо, а у нее была астма и не было сил. Все, кого при жизни опекала, куда-то подевались. Письма Григория Ивановича не сожгла – сохранила. На чердаке, в маленькой шкатулке.

Жена Софья, несмотря на болячки, прожила восемьдесят лет: уход дочери-врача был отменный. Маргарита всю жизнь посвятила матери, брату и сестре. Ну а младшие выучились, обзавелись семьями и, слава Богу, благоденствуют. Нет только Торчевского. Нет уже пятьдесят с лишним лет. У нас умели и умеют расправляться…

---

* Александр – старший брат Григория Торчевского. В 1914 году ушел в армию, участвовал в Первой мировой войне. Когда началась революция, как белый офицер, попал в Крым, оттуда во Францию. Женился на француженке. Работал таксистом.

* Вышинский Андрей Януарьевич – советский государственный деятель. Злове-щая, страшная фигура. Занимая очень высокие посты, с наслаждением унижал подчиненных, коллег, заслуженных – уважаемых профессоров. Люди говорили, что у него было невероятное обаяние держиморды. Его кредо: признание обвиняемого – царица доказательств. Это кредо давало возможность оправдывать любой произвол, любые методы следствия.

* ЦБК – целлюлозно-бумажный комбинат.