27.01. В палисадничке перед домом мы ухаживаем с отцом за экзотическими деревьями –
пальмой, баньяном, баобабом, а он все жалуется, какая это мучительная боль для него, – просто стоять.
О, эти страшные ножницы, вгоняющие нас в один коллаж, монтаж поколений, угасающих друг за другом.
О, эта всесвязующая кисть, вечно длящая линию небывалости. Я переделал «Папского мальчика», и получилось гораздо лучше, без живописной пастозности. Буду переделывать теперь и другие работы, седлать линию, дабы не было так мучительно больно стоять.
Впрочем, если говорить о форме шапочки, «Папского мальчика» правильнее называть «кардинальским». 28.01. На выставке ГДР-овской фотографии – там было много классных работ, но мне особенно понравилась цветная фотка некоего Эразмуса (не записал фамилии): тетка в светло-сиреневом платье, с сумочкой под мышкой, на фоне стены, выложенной синей керамической плиткой. Великолепная по цвету и композиции и вдобавок эта типично социалистическая, семидесятническая, теткинская тупость! Зашел в магазин при музее – думал, может, открытка такая есть. Смотрю, а эта фотка на обложке каталога! Как самая выигрышная, надо полагать. Т. е. вкусы мои стали совпадать со вкусами большинства, типа «мыла никто не ест». Но так странно это после десятилетий занятий искусством для «своих», всегда требовавшим объяснений. Вроде вынырнул и вздохнул полной грудью. Или напротив, попал в миры, где вообще не требуется дышать?
Смотрел постановку «Енуфы» в Баварской опере. Очень динамично поют, хоть и на немецком, но в сцене сельского праздника Енуфа, к моему разочарованию, не прихлопывает в такт пьяному Лацо. А для меня именно в этом жесте квинтэссенция удовольствия. Великое, странное искусство театра, когда успех может зависеть от того, прихлопывает там или нет Енуфа. 29.01. К Мониным увлечениям информатикой и рассуждениям о «другой эпохе» – «дигитальной», «мусорной» или какой-то еще. Вот это воистину буржуазные разговоры, вычисления «другой», новой эпохи – все равно, что разговоры о погоде на поле битвы. Или, чтобы не было так уж зловеще, скажем: на футбольном поле. Конечно, погода влияет на ход игры – допустим, поле вязкое, мяч скользкий, но играют-то все равно в футбол, а не в погоду. История изогнута, совершенно изогнута,
остались только гнутые зубки −
офорты Зегерса, например,
и прочие маргинальные Кафе-Минутки. Кафе-Минутка на остановке замызганной,
откуда автобусы идут на юг и на север −
никуда они не идут! Только грязные подтеки на окнах станции той
вымеряют потери. Но в грязных подтеках на станции той
петухи, кабаны и прочая живность,
садись в автобус, не бойся, дуралей,
воткни себе в зад их дешевых сидений костливость. Да, я думаю, это имеет отношение и к той ГДР-овской тетке в сиреневом платье на фоне синей кафельной стены. 30.01. Фестиваль фри-джазовой и экспериментальной музыки в Прибалтике. Публика, впрочем, самая посконная, да и обстановка больше напоминает советский дом отдыха. Уже с утра, разложив свой закусон по столикам у тропинки вдоль моря, все начинают квасить. Что, надо сказать, не мешает им истово отдаваться музыке. Кто-то из участников наложил свои импровизации на магнитозапись таких посиделок. Получилось прекрасно!
И еще эта тропинка в дюнах вдоль моря. И люди, пьянеющие, дружелюбные – предлагают присесть к компании, попробовать каких-нибудь домашних драников.
Что, опять тетка в сиреневом платье? О, конечно, конечно! Это из серии «Под мостом»: композиция для магнитофонной ленты, называющаяся «Под мостом». Помню, мы шли с Т. вдоль набережных Сены. Я был с похмелья и крутил в руках баночку пива. Под мостом сидели клошары за красным вином. Они что-то весело стали кричать мне вслед. «Что они кричат?» – спросил я у Т. Они кричат: «А пить, между прочим, вредно!» 01.02. Просматривал верстку «Заметок». Наверное, это моя вершина. Не в смысле литературы – весьма сомнительной по стилю, но просто как интеллектуальное предприятие. Очевидно, что сотворение этих текстов подчиняется какой-то неведомой логике. И также очевидно, что логика эта, безусловно существующая, неведома и самому автору. Который в смятении – ибо не может ухватить парадигму своего собственного письма. Вот только что была она здесь, почти что на языке – и нет ее! Как та пресловутая куртка престарелой немецкой четы под дождем: «Ведь была она здесь, вот в этом углу! И нет ее! Без куртки не пойдем!» Да, как исчезнувшая и беспрестанно поминаемая куртка в дождливый день. 02.02. С пятой попытки мне удалось написать «Портрет мудака Ройтбурда». Зато застрял с «Папским мальчиком» – не получаются шапочка и затылок. Печально, что столь простые вещи отнимают у меня так много времени! 03.02. Посмотрел отличную игру: Манчестер Сити – Ливерпуль, 2:2. Один гол – с великолепного дальнего кика Джеральда. Главная, шекспировская интрига таких матчей: опять и опять сборная мира, высокооплаченная гастрольная труппа (которой, в общем-то, похуй весь этот «Манчестер Сити») против великого дворового, клубного «бей-беги». А «Ливерпуль», когда они в ударе, возвышает бей-беги просто до какого-то небесного уровня. 04.02. Пьяный, после вечера с Никой, Джудит и милым Гораном. Но черт, все не то – как хотелось бы иметь друга, с которым я мог бы вместе пойти на Снайфельдс!
Я пытаюсь записать это красивым почерком. Хотя бы. Я вспоминаю: ул. Новоселов, ромашки, космеи. 07.02. Альбер и Травиата поют щекой к щеке. При этом открытый рот Альбера придает ему выражение крайнего изумления (к усталому отчаянию Травиаточки). Над ними я пририсовал звездное небо. Очень важное в моих устремлениях чувство небрежного отвращения.
Опять начал переписывать «Портрет мудака Ройтбурда». 09.02. Парень с девушкой стояли на остановке, ждали автобуса. У парня в руках была губная гармошка, время от времени он проигрывал несколько тактов, – и девушка тут же начинала подплясывать, все время одинаково, поводя плечами вверх-вниз. Будто дрессированная обезьянка. «Вот ведь, – подумал я, – так все сейчас танцуют в дискотеках и клубах. Танец, который был когда-то образцом оргиастической свободы, стал ритуалом коллективного послушания».
Но было у меня сегодня и обратное впечатление. Я ехал на велике, какой-то мужик, явно пьяный, выскочил на дорогу, растопырил руки, будто пытаясь меня словить, и забурчал что-то угрожающе картавое на немецком. Я еле успел объехать его, остановился и стал, по своему обыкновению, ругаться по-русски, крутя пальцем у виска.
«I’m joking, motherfucker!» – закричал мужик уже натуральным голосом, захохотал и, продолжая все веселее выкрикивать «I’m joking! I’m joking!», перелез через бордюр на другую сторону улицы. Я сам рассмеялся, показал ему большой палец – дескать, не сержусь, мы помахали друг другу, и он вместе с товарищем своим побрел дальше, выкрикивая «I’m joking!». Жив еще Китай, курилка, даосские дела! Да и сам я со своей вечной злобой, как герой «Речных заводей», – те тоже, не узнавая «братца», ругаются, лезут в драку, но все заканчивается узнаванием и попойкой. 11.02. Правил «Заметки». Наткнулся на фразу: «Эх, хочется быть уверенным, что никогда в старости не выдумаешь ’’Спивака’’ и ’’Розенталя’’, не пойдешь на сделку с нормальностью… Скорее, наоборот, отталкиваясь молочком, будешь все дальше уходить в частное, в ’’нежить-поля’’ и ’’хуй-перемена’’». Ну что ж, пока я это исполняю. 12.02. Если у тебя нет решимости двигаться, как чемпион Европы, ты должен делать это, как чемпион мира.
Под этим девизом мне виделись прогулки в величественных городах Южной Америки, с их архитектурными ансамблями, похожими на гигантские капустные короны, с их династиями диктаторов и президентов. Впрочем, тирания вырождалась уже в подобие скромной, непритязательной конституционной монархии. Эмблемы из трех шляп – старое славное сомбреро, женская амазонка и городская фетровая шляпа эпохи 50-х − символизировали такую преемственность на фасадах домов. 13.02. Вечер молодых обэриутов прошел очень хорошо. Хармс много шутил, показывал фокусы, публика смеялась и все были довольны. Но по окончании его Введенский рассказал нам о странном происшествии, случившимся с ним накануне.
Была жаркая летняя ночь. Введенский спал, укрытый одеялом, и не догадывался во сне сбросить его. Лишь время от времени он просыпался, хватал из стоявшей неподалеку миски кусок льда, запихивал его себе под простыню и засыпал опять. Всю ночь казалось Введенскому, что давит на него из-под земли православный крест. Лишь под утро догадался он сбросить одеяло и заснул на уже гладкой простыне без сновидений. 15.02. Выбрался наконец-то из череды смутных дней. Писал «Портрет мудака Ройтбурда», и снова показалось мне, что он начинает получаться.
Правил «Заметки» и даже выписал цитату, которая может пригодиться нам на Крите –
про ветер истории, он же кальян.
Застывшая галлюцинация истории. Ее вечная пчела, вечный побег.
Или, наоборот, жалкий побег, иллюзорный, побег-Голливуд.
Два стихотворения, навеянных чтением Кейджа. Отступил или не отступил,
но вечер субботы уже наступил −
изменил ли там дальше хоть что-то Джон Кейдж, как хотел,
или не изменил,
но я должен уйти,
повинуясь тому, что звучало. * * *
В. – такой грустный, такой скучный −
будто никуда уже не собирается бежать.
Ну что ж, он белый, мокнет грустно,
будто на чердаке, откуда не собирается бежать. 16.02. «О духовном в искусстве».
В чем проблема существования «духовного» и пребывания в нем? В гарантии. Поскольку раньше такой гарантией был Бог, чье собственное существование под вопросом. Однако Ницше (и вслед за ним Делез) показали, что гарантией «духовного» является не «Высшее», но «Другое». Собственно говоря, «духовное» это и есть неукоснительно «Другое». Причем существование «Другого», перемен в нашем мире поставить под сомнение невозможно – о чем свидетельствует хотя бы смерть. Или смена времен года. «Духовное как высшее» и «Духовное как другое» – два совершенно разных подхода, и между не может быть компромиссов. Как сказал Берроуз: «Человечество делится на любителей собак и любителей кошек – и между этими мирами не может быть компромисса!». Сидя над правкой «Заметок». Разница в редактуре между поэтом и прозаиком. Я правлю совершенно как «поэт», который полагает, что любое изменение – будь то мельчайшее местоимение или запятая – производит качественный дифферанс во всем тексте. Но прозаик знает, что есть нейтральные, бескачественные редактуры и что замена «тогда» на «в то же время» для читателя ничего не меняет. 17.02. Закончил правку «Заметок». (Теперь они выйдут вслед за «Цветником»). Две мои книги −
это 128 ступеней жизни,
это тундра и режиссер,
две мои книги – 128 очков. Как ни удивительно, но «Портрет мудака Ройтбурда» тоже получился!
Остаток времени ушел на писание писем и просмотр 2-й части «Гибели богов». Столь важное для Вагнера противопоставление «веселого», простодушного Зигфрида и «мрачного» Хагена.
Поздно вечером заглянул Китуп. Курили, говорили о книгах. Я возвеличивал Блока, от которого, дескать, «все пошло», весь проклятый русский двадцатый век. Китуп бормотал, что страданий и откровений не нужно – сиди себе просто и пиши. Это было так глупо, что я все время сомневался, не смеется ли он.
Но среди прочего он вдруг упомянул, что давно, еще в декабре прошлого года, умер Омри Ронен – мой земляк по месту рождения, мой конкурент по премии Белого. Друг Набоковых, Берберовой и прочих. И участник Венгерского восстания 1956 года. 18.02.
Вот я уперся в пустоту,
но червяковым «на бегу»
по переходу я ползу,
еще чего-то жду −
пусть в Ленинграде, не в Москве,
поднять бы головы дугу.
Но не случится змея винтовой полет,
и даже книжку в Питер никто не перешлет… Это я о своих книжках, понятно. А ползу я, как мне представляется, в переходе под эстакадой, что ведет от «Белорусской-радиальной» к Ленинградском проспекту. И еще хотел записать о «Зигфриде». Зигфрид и Миме – прямо я и мой дедушка. И как ни печально, Вагнер именно это имел в виду: мерзкий, озабоченный еврей. Впрочем, я тоже Миме. А кто был Зигфридом на моем пути? Ануфриев? 19.02. Приехал Франк. Болтали о живописи. Пытаясь помочь Толику с его журналом, я стал выпытывать имена немецких искусствоведов: «А кто поддерживал Базелитца? А кто поддерживал Рихтера?». Когда мы дошли до Польке, Франк сказал, что тот был с самого начала так очевидно хорош, что не нуждался ни в чьей поддержке. Смотрели футбол, и я очень веселился, пытаясь переводить Франку перлы российских комментаторов. Вот, например, фраза, достойная Лотреамона: «А ’’Барселона’’ все высиживает отчаянно сопротивляющееся яйцо будущего гола!». 20.02. Натягивал холсты на подрамники, остановился на «Портрете Сережи Есенина в тростниках». Какая хорошая работа! Естественная, как выдох, – немного умышленный, странным образом артикулированный выдох, за гранью «хорошей» или «плохой» живописи.
Как выдох Марка Ротко, который, по свидетельству Мазервелла, слегка плевался в лицо собеседнику, и при этом обычно попахивало виски. Уже второй день не могу наслушаться старой песенкой «Самоцветов» на украинском языке. Начинаю чувствовать украинский чуть ли не как свой родной, позабытый язык. Вот что делает ненависть к Путину! 24.02. Были с Анютой в Этнографическом музее. Выставка находок профессора Грюнведеля в Турфанском оазисе в 1908 году. Совершенно точно, что именно он послужил прототипом карикатурного немецкого профессора Шпенферкеля из «В дебрях Центральной Азии» Обручева! Все сходится – и Турфан, и знание профессором русского языка, и даже умение рисовать. Но зачем вдруг прекрасному геологу Обручеву среди всех этих манящих, неизведанных пространств понадобилась тупая насмешка над немцем? Непонятно. Одна песня была повыше,
другая – ниже,
один глаз, рыбку, я сделал больше,
другой – поменьше,
как так получилось, я не знаю,
но потом картину заполнили рыбы −
пришлось рисовать их повсюду – и в центре, и с краю. 25.02. В книжке о воззрениях Делеза на «музыку, живопись и искусство» натолкнулся на следующее замечание: «Делез и Гваттари утверждают, будто религия является чем-то общим для животных и для людей, поскольку соотносит и тех, и других с территориальной сборкой сил».
Вот это да! Какой простор для созерцаний! Делез, кстати, презирал любовь к домашним животным, как форму ущербного присвоения, ретерриторизации – сродни психоанализу. Но моя любовь к своему коту, думается, не связана с переносом на него отцовских чувств. Это больше сродни любви к живописи, к футболу, к небу. Я восхищаюсь несравненной изобретательностью Моне, но не могу зайти в его картину, поваляться на его лугу и маках. И не могу поиграть в пас с Робином ван Перси. Однако нечто подобное я испытываю, беря на руки своего кота. Который в ответ только мурлычет, слава богу, ничего не говорит, не тратится на коммуникацию – не перестает быть (другой) силой и дает мне возможность приблизиться к ней, поучаствовать в сборке, разделить религию. Еще Д/Г (Делез и Гваттари) пишут о музыке, что «музыка никогда не трагична, музыка –
это радость», которая «дает нам вкус смерти – не столько вкус счастья, сколько счастливого умирания, исчезновения». 26.02. Вялая, извилистая, отвращающая саму себя стигматизация. Это я о своей живописи.
Я почти закончил «Портрет мудака Ройтбурда». Осталось только лессировка шарфика.
27.02. Барса проиграла 1:3 Реалу. Ехала машина, ехала – и стала. И, кажется, уже не поедет никогда.
Когда я смотрю на себя, смотрящего футбол, мысль о вечном исчезновении кажется ужасной.
Но когда я так же смотрю со стороны на себя, длящего краски на углу холста, эта мысль уже не столь чудовищна, и даже в чем-то занимательна. 27.02. Приятно думать о своих следующих работах, надеяться, что они будут еще пронзительнее в своей никчемности.
Еще думал о замечательных теориях фон Икскюля – о любовной паре осы и орхидеи, и пр. 01.03 В туалете валялась газета, раскрыл ее на странице «Кино». Фотография из фильма – какой-то долбоеб в фантазийном костюме сражается с огромным сумоистом, чье предплечье переходит в чудовищную бронзовую руку. В общем, обычная голливудская полова для недоношенных умов. Однако же сколько суггестии в этом имидже, сколько привлекательности! И здесь я возвращаюсь к своим живописным штудиям. Суггестивность, выразительность апроприированы высшим властным миром – как модернизм апроприирован консумеризмом. Но мы хотим, я хочу сохранить свою маргинальность –
делая ставку на невыразительность, на какие-то вихляющиеся, разлохмаченные линии. И тогда хвалы, расточаемые многими, скажем, моему «Портрету Саддама Хуссейна на ветру», не заслуживают внимания, поскольку хвалят как раз его репрезентативность. Такую картинку вполне можно вставить в газету. А вот «Бога сетей» не вставишь. Или «Портрет Сережи Есенина в тростниках». Вообще, «Есенин» показался мне вчера едва ли не лучшей картиной на выставке. Два основных занятия моих. Я смотрю футбол и занимаюсь живописью. Но в наслаждении футболом меня пронизывает мысль о смерти. Зато я не думаю о ней, когда пишу картины.
Между ними, правда, еще проносится музыка. Вихрем, завесой, уроком счастливого умирания. 02.03. Смотрел фильм Криса Маркера «Полоса» (1965). Путем каких-то инъекций отправляют героя в его снах в прошлое, пытаясь найти точку возвращения, развилку, до взрыва в аэропорту, с которого началась Третья мировая война.
Итак, этот человек наведывается в свое прошлое (или воображаемое прошлое), знакомится с девушкой, они встречаются в разных местах. Скажем, в «музее, набитом животными» (это «Галерея Эволюции» в Париже, ныне уже не существующая). Вокруг них пронзительные шестидесятые. Голос за кадром говорит: «Теперь они попали в точку. Он должен остаться здесь и жить дальше». Я вижу шестидесятые: дома в Черемушках, окна, нашу кухню, дешевый паркет. Я говорю себе: «О, как я хотел бы остаться здесь и жить дальше!».
Прекрасно понимая, что так ведь произошло – я жил оттуда и дожил до сегодняшнего дня. Но все равно какой-то другой жизнью. Не соответствующей темным, пресветлым, продуваемым шестидесятым. Толику о Дюшане (контекстуальное искусство).
Искусство всегда интересовало меня как возможность «здесь-и-сейчас» Другого. В их неразрывности. Другое без «здесь-и-сейчас» – это дурдом, белый шум. «Здесь-и-сейчас» без Другого – тупость, журнализм, Берлинская бьеннале. В современном искусстве процесс коллективизируется и Другое меркнет. Соответственно, умирает «здесь-и-сейчас», как его сиамский близнец – становится газетной полосой, пылью под колесами пригородного троллейбуса. 03.03. Ездил на выставку Вадима. Висит у него на стене землемерный циркуль – для измерения расстояний в «орсонах уэллсах». Ну ладно, после стоппажных эталонов Дюшана можно измерять в чем угодно. Рядом с циркулем еще и фотография – Вадик меряет набережную в Кельне. Спрашиваю его: «Ну а фотография-то зачем? И так циркуль здесь – понятно, что им измеряют!». Он смотрит на меня, как на идиота: «Ты что, не понимаешь?! Для документации!». 04.03. Видел большую коллекцию европейской живописи XX века и какие-то перипетии вокруг нее, попытки скрыть, что большинство протагонистов этих работ сгинули, были убиты во время войны, эмигрировали, изменили себе, стали ничтожествами.
Еще я видел подобие фильма «Красная палатка». Я хожу, пинаю ногами ледяные утесы у того места, где погиб Мальгрем, погибли многие другие, почти все погибли. Потом я лежал без сна, думал об Улановской, которая советует не чураться бессонницы. О том, как ее героиня, жизненного опыта ради, идет помочиться в разбитый дворовой туалет, в разбитый двор, где и туалета уж нет – только подвал, по щиколотку залитый мочой. И о том, как это может сопрягаться с опытом наших детей, точнее, с отсутствием у них подобного опыта, с настойчивыми рекомендациями моей невестки – не забыть «промокнуть пипочку». 05.03. Даже наутро у меня оставался горький осадок от вчерашнего поражения «Манчестер Юнайтед». Такое же чувство, как в детстве, когда обычно в одну «черную среду», где-то на уровне 1/8 финала, все советские клубы вылетали из еврокубков. И на следующее утро я шел в школу – с такой вот горечью, в такое же, как сегодня, солнечное и еще слегка морозное мартовское утро. Они смеются каждому,
и он смеется им в ответ,
в корыте сидя,
на демонстрации несомый,
смеется лошадям вполне цветущих лет −
индусом на демонстрации несомым
смеется: «Образы моей эпохи». 06.03. Собирался вечером поехать на концерт Жана-Люка, но потом стало так лень выдвигаться из мастерской, и я проманкировал. Правильно сделал – хорошо поработал. Продвинул «Бога корней». Порой это удается: не делать «картину», не махать кисточками, но предуготавливать акты собственного созерцания. Два человека работают у меня в мастерской: Энтон и Андерсон. Энтон – саксофонист, Андерсон – я сам. Но картины мы пишем вдвоем. Люди, привозящие подрамники и забирающие готовые работы, общаются в основном с Энтоном, предполагая его здесь главным. И я поддакиваю, принимаю правила игры, хотя знаю, что никакого Энтона в мастерской нет, все делаю я сам.
Энтон – Жан-Люк, Кристоф, Паша Жагун. Я мало общаюсь с Энтонами, в этом моя проблема. Захаров – тоже Энтон. 07.03. Главное впечатление – чтение Пименова, «Бог под диваном». Просто замечательно! Белая возвышающая зависть. Даже глядя на свои холсты после чтения Пименова, я вижу их яснее и веселее! Пименов, Улановская, Ильянен, Богданов – сборная моих дневников. Это надо записать – все ведь сейчас составляют сборные. Нить, огибающая склон. Совершенно атеистическая. Это тоже надо записать – кто знает, что еще подумают…
И заметь, все петербуржцы! Но теперь вот Пименов, который как раз очень московский товарищ. Вроде Ивана Грозного. «Бог корней» идет неплохо. И «Зенит» проиграл в Лиге Европы. В общем, приятный вечер выдался. 08.03. По просьбе Толика прочел статью Бенджамина Бухло – он напомнил мне буйнопомешанного, который отмахивается руками от фантомов собственного (идеологического) воображения. Поразительно, что люди, подобные Бухло, в упор не любящие искусства, не видящие его, все норовят о нем писать. Несчастное искусство, не хочет быть таким, как должно – а они еще больше сатанеют! Луначарский в ярости и отчаянье прямо катается по полу. Не может сообразить, что в искусстве – не трава растет из земли, а равно наоборот – земля из травы. И эта проклятая трава возникает здесь и там, ну без всякого земельного порядка. Помню, когда-то давно была статья Тупицына – кажется, в русском «Флэш-арте» – написанная сугубо на «дискурсе», и заканчивалась она пассажем, что вот дело обстоит так-то и так, «а совсем не так, как хочет показать мистер Бухло!». Одного другого не лучше. Но нас с Пашей эта фраза ужасно веселила своей ядовитой полемикой:
«…мистер Бухло!». Я все любил ее приговаривать, когда сам уже был под бухлом в Милане.
Дневник «Путешествия по Китаю» Алексеева. Вот уж лет тридцать, укрывшись пледом, я читаю по утрам нечто восточное – читаю летом в родительской квартире, читаю в общаге, в бараке на сборе картошки, читаю в бесчисленных съемных комнатах – слегка смежив глаза.

09.03. «Помимо собственно живописного, выставка приобретает поэтическое измерение –
за счет ритмической организации пространства». Нет, это уже не Бухло. Так Сабина заставила меня реконструировать ее высказывание о моей выставке. Мы выпили кофе в итальянском ресторанчике на углу Линденштрассе. Потом пошел мокрый снег, все сильнее. Я хотел было залезть с велосипедом в метро, но в конце концов все равно покатил по улицам – снег был какой-то не холодный, одесский. Читал «Драму» Соллерса. Очень красиво и очень серьезно. Вот когда читаешь Пименова, никогда не знаешь, то ли он всерьез, то ли читателя за дурака держит. У Соллерса понятно – к читателю он со всем уважением. И это жаль порой.
Экспериментальная литература движется между двумя ипостасями – капитан Лебядкин, занятый игрой в унижение паче гордости, но не знающий метода, и Соллерс – великий методолог, не знающий глупостей унижения. Лебядкин боится сказать, сосредоточен на усилии сказывания, письма, подвига. А Соллерс ничего не боится – что в данном случае ему в минус. Он по-прежнему француз, который просто сделал «книгу, женщину и обед». Но не путешествие. 11.03. Закончил портрет Германа Зонина, старого советского тренера. Он в синем свитере, за ним – синие-синие горы, нагромождения гор, кружков. Над ними – журнал «Крокодил». Весь вечер заполнял для Анжелы анкету в США, по пять раз указывая, что нет, никоим образом она не была вовлечена в торговлю человеческими органами и их частями. Проклятый мир, куда бы отсюда деться? Мне часто кажется, что я вдруг вспомнил какой-то старый, забывшийся сон. Может, в этом казусе кроется загадка моего личного существования: действительно ли я вспоминаю старый сон или это сиюминутная греза, прикинувшаяся старым сном – когда-то не закрепившемся в сознании. Он край,
Он крошечка,
Он на краю. 12.03. Опять говорил с Сабиной относительно своей выставки и тамошней «ритмической организации поэзии». Причем всем – ей, Моне, Никколо – особенно нравится «Портрет Доку Умарова», где эта самая ритмическая организация явлена наглядно. Действительно, дело должно быть не в прорисовке лиц или живописности мазков, а в этом самом качестве ритма и, соответственно, качестве бегства.
13.03. Продолжаю читать китайские дневники Алексеева. Возникает довольно симпатичный облик энергичного идеалиста, влюбленного в познание. Очень русского. Но забавно, как среди удовлетворенных заметок, что, дескать, говорит он хорошо, понимает на разных диалектах, видит китайскую жизнь изнутри, и она представляется ему вполне естественной, удобно построенной, а не какими-то «китайскими церемониями» – среди всего этого вдруг проскакивает крик души, что ничего он в китайцах не понимает! 14.03. Много времени занял просмотр спортивных трансляций. К моей величайшей радости «Зенит» вылетел из Лиги Европы. Ух ты! – как я злорадствовал, показывал рожи монитору, делал вид, что я пержу, раскатисто приговаривая при этом: Газпр-р-ром! Газпр-р-ром! Даже не знаю, списывать такую реакцию на углубляющуюся болезнь или, напротив, на остаток душевного здоровья. Но до этого была еще вернувшаяся на лед Ким Ю-На. О, эта журавлиная мощь! Эта ажурная кромка ударной волны! 15.03. Еще раз о московском концептуализме и его кроющем взгляде. Если хочешь обозревать и рефлексировать равнину, то должно, конечно, стоять на вершине горы. Красивый вид оттуда. И можешь чувствовать себя царем горы. Однако будешь стоять там долго – превратишься в камень, столб и полицейского. А вот хочешь изведать путь – придется спуститься вниз. Ты уже не будешь видеть равнину целиком и себя, созерцающего ее, со стороны, ты не будешь мыслить, ты должен будешь просто идти, продираясь сквозь заросли. 16.03. Посмотрел «Смерть Эмпедокла» Штраубов, сверяя перевод по Голосовкеру. Уроки остранения. Эти подчеркнуто «греческие» туники! И камера, вдруг опускающаяся куда-то вниз, в район пояса, чтобы дать возможность головам наверху за кадром спокойно смотреть в текст. 17.03. Некий шейх или индусский мудрец, сидя скрестив ноги, глядит на мою картину с морской волной и морячком. Он усталый, он с сомнением качает головой. Я прошу его потерпеть еще немного – может, у меня и получится. Что получится? Картина или нечто большее – я не знаю. В общем плане меня интересует патос, наталкивающийся на орнаменты. Но в каждом частном, сингулярном случае это становится ветром истории, дидактической конфигурацией, лишенной судьбы. Будь то моя бабушка Рая, отец Анны Франк или Саддам Хуссейн.
И вот это живопись. Ее моральные конфигурации, лишенные судьбы – как чистый ответ на вопрошания пространств. 22.03. Опять заприметил в облаках на одном из офортов Рембрандта абрис лица. Собираюсь перерисовать, но все откладываю – берусь то за одну книгу, то за другую. Да, – говорю я себе, – тяжело ухватить эту воздушность Рембрандта. Но при чем же здесь Рембрандт, ведь там нет никакого лица, лишь несколько облачных линий! Это моя воздушность, моя! Вот ее-то тяжело ухватить. Еще хотел записать, что в гостях у меня был Янош. Сдержанный, правильный, скучный Янош. И все же, я вспомнил, когда говорил он о чем-то важном: политической ситуации в Венгрии, дочке или больном аутизмом Ароне (пасынок), его глаза увлажнялись. 24.03. Новая выставка Захарова. Посвящена ламаизму. С большой помпой организована. У входа раздавали несколько каталогов, один из них был посвящен целиком самому открытию. По мере вечера из типографии довозили и вклеивали новые листы – конечно же, под руководством Маши Сумниной. С гордостью сообщалось, кто из ламаистских иерархов уже успел посетить открытие. Сам Вадик, тоже в костюме восточного учителя, скромно маячил где-то сбоку. 26.03. Ночью уже собирался уходить из мастерской и тут, как водится, опять начал подмазывать здесь и там «Бога корней». Удача в том, чтобы перенестись от эскиза к процессу. Тогда увлекаешься, будто идешь по тропке, в самом деле чувствуешь, что для Бога рисуешь. Божка какого-нибудь. Точнее, сам процесс становится божком. Божидаром. Вроде того сербского капитана Божидара, с которым мы как-то раз в большой компании пьянствовали в Одессе. И с тех пор, вот уже лет двадцать, он вдруг проявляется то здесь, то там и требует моей дружбы. Мазервелл, Гастон, Ротко все время употребляют слово painting как глагол – «я иду писать», «я пишу обычно с 2 до 7», «я не могу писать в Нью-Йорке» и т. д. Но не как существительное («картина»).
В конце концов, спонтанность, дриппинг существовали и раньше, в дальневосточном искусстве, например, но там жест письма был слишком кратковременен, графичен (тушь, бумага). Абстрактный экспрессионизм растянул, обмаслил, впихнул этот процесс во время. Причем не только личное, эгоистическое, но и время истории – «после войны», «после Парижа», «после индейцев». Своего рода патетический местечковый кунштюк – «у всех суббота, а у меня четверг». Но тем самым они перевели жест в «Путь». В «Учение» (в смысле немецк. Bildung). И сделали моральным сам процесс живописи – а не результат. Ответом на моральный вызов мира.
Надо заметить, кстати, что во многих (не во всех!) акциях КД я ощущал схожее моральное измерение. Вот по линии скажешь:
– Не надо бесплодных товарищей!
Вот по линии скажешь:
– Скоро и дух!
Это Вова в избушке в горах,
и не надо бесплодных товарищей,
вот по линии скажешь:
– А скоро ведь дух! Но можно и так:
Это Вова в больнице,
и не надо бесплодных товарищей. Или даже так:
Это сперма в горах,
и не надо бесплодных товарищей. А лучше всего:
Это Поллок в избушке в горах,
и не надо бесплодных товарищей. 27.03. Я бросил читать надоевшего самовлюбленного Толикиного Соллерса и вернулся к тому, что мне сейчас надо и ценно, – к японским картинкам, к Улановской.
Улановская поражает стойкостью созерцания, и неважно, в каком стиле она пишет. Пусть даже в самом конвенциональном. И темы могут быть соответствующие – экология, опустение русских деревень. Модернизм ее в другом – она рождена для созерцания. Настолько, что даже не считает нужным в этом объясняться. Исконный модернизм Гомера, Торо. «Церковь Первой Конгрегации» – как сказал бы Мелвилл. 28.03. Я что, против «современного искусства»? Да нет, конечно же. Я даже не против Дали. Но вот формы, которые оно приняло сейчас – весь этот тупой журнализм, повседневность, «искусство взаимоотношений» (relational art). Впрочем, надо признать – будь оно другим, меня бы в него вообще не позвали, я даже не знал бы о его существовании, остался бы вписанным в свою жалкую судьбу инженера. 29.03. И еще раз касательно фразы Мазервелла о живописи, как способе решения эстетических проблем средствами морали. Речь ведь здесь идет не о колорите и т. п., но о том, чтобы относиться к каждому мазку, как к моральному выбору – не подчиненному нуждам репрезентации. Отсюда дриппинг Поллока и прочие неклассические способы нанесения краски.
В этом и есть великая местечковость абстр. экспрессионизма – вернуть мораль, патетическое «ой-же-вей!» туда, где, казалось бы, давно правит автономия эстетики.
Причем никаких кодифицированных оснований, никакого Закона под этой моралью не подразумевается. Это каждый раз поступок par excellence, чистая выдвинутость – стоять на ветру в экспрессии ради нее самой. Мораль индейца, бизона, волны. 31.03. Я остался на ночь в мастерской. Писал и слушал Окуджаву. Это было прекрасно. В какой-то момент мне показалось, что на меня сейчас накатит сатори. Я даже испугался. Но нет, эта кромка прибоя немногим не дошла до вершины и отхлынула. 01.04. С четой Кабаковых мы решили наконец подружиться и обменяться визитами. Однако живу-то я в самом дальнем, захудалом районе Москвы – Верхнее Братково называется. Даже стыдно было заставлять Илью с Эмилией туда тащиться. Но они не испугались и отдали мне визит. Теперь моя очередь, но здесь все гораздо проще. И адрес у них соответствующий – ул. Николиной горы, дом 1. 08.04.
Покажи, где ты вернешься,
Покажи, вернешься ли и зачем… Напевая эти слова, я вдруг почувствовал – нет, не на губах, но где-то в овальной сходимости мозга – вкус детсадовской манной каши. Можно сказать, в этот момент я был отделен от нее не на целую Вселенную, как обычно, а лишь на одну-две галактики. 09.04. Раздумывал о нашей грядущей японской антрепризе, об одиноком актере, читающем мои тексты на манер Кабуки, делающем паузы, жестикулирующем. Будто работаю я на химическом заводе, что расположен высоко над городом, в сопках. Ехать туда надо несколькими автобусами, с пересадкой. И вот, стоя на остановке, на полпути к вершине, я все жестикулирую, читаю свои тексты на японский манер. 10.04. Видел «чудо в Дортмунде», когда «Боруссия», проигрывая 1:2 к 90-й минуте, играя отвратительно и сама уже ни во что не веря, вдруг забила два мяча в компенсированное время и прорвалась в полуфинал.
Однако главное для меня случилось раньше, еще в перерыве между таймами. Я в который раз с неудовольствием созерцал «Портрет Т. Шевченко и лодку», но вдруг пришла мысль чуть-чуть – на 1 см, не более – удлинить пестик у мальвочки. И картина воспрянула – с этим желтым пестиком, который стал напоминать кинжал и в то же время сопрягаться с желтым веслом на корме! А над ними – сияющий и мрачный Шевченко. Сходи к дверям – он ученик!
Сходи к дверям – он ученик!
Подлец!
Подлец!
Подлец! – кричал.
Но я всего лишь ученик,
Что выставляет напоказ
Все ученичество свое −
Как бы таинственный причал,
От двери к двери проходя,
Он выставляет напрямик. 11.04. Еще раз о театре Кабуки. Вспоминается странное чувство, когда понял, что их маски – всего лишь раскраска. Такая же была и у подражавшей им группы «Кисс», такая же была и у автобусов. Я помню, как первый раз подошел разрисованный автобус – кажется, номер 146. Ну и что, я сел в него и поехал, в этом автобусе 146-го маршрута. Это было в эпоху перестройки. 12.04. Я вижу лодку. В ней два человека. Один – совсем старый, другой – помоложе, но оба готовятся к смерти. Они раскрывают днище, и под ним обнаруживается огромное гребное колесо. «В колесе упасть на штрафную», – говорят они. Что-то в таком роде. И оба совершенно спокойны. «Я был неплохим моряком», – думает Бернар. Анжела напомнила мне. Сегодня три года, как мы переехали в Берлин. 13.04. Готовлюсь к Японии. У зрителя должно возникнуть смущение: не понимает ли он потому, что это совершенно понятный «неяпонский» текст, однако зачем-то исполненный в странной японской манере, или, напротив, это очень японский текст, и потому так сложно перевести его в европейскую манеру. 14.04. Вспомнил вдруг «тысячелетнюю» оливу рядом с церковью Агонии в Иерусалиме, в Гефсиманском саду – дескать, свидетельницу пленения Христа. Ее пыльный обрубок. Почему так жалко выглядят места божественного явления, оказавшиеся в толще городов – эта церковь Агонии, выходящая фасадом на убогое шоссе, или даже Стена Плача? И по-прежнему будоражат места откровения в горах, на высотах. Храм Геры на Самосе, где чуть выше по склону, на залитой полуденным солнцем тропе я встретил саму Геру. Плато Ниды, каким увидел его маленький Зевс, впервые выглянув из пещеры. Или Фудзияма – можно сказать, забегая вперед.
Встреча с силами, а не с преданием – которое для половины слушателей обязательно обернется предательством. В то время как силы не способны предать. Их эпюра, абрис на склоне. Старушка Гера – не забудь перенести ее через ручей. В одной сандалие. Суарес, ван Перси, которые всегда в силах забить – сейчас, вот в этот самый момент.
Ну и «Христос в силах», конечно. Снова думал о том, как удлинил пестик у мальвочки. Это называется «прикол». Но что такое прикол, как не свободная жизнь, само дыхание композиции?! 15.04. По школьному коридору, в тени весеннего дня за окнами я возвращался к себе в рабочую комнату. Навстречу мне, с кем-то в паре, скользил Владик Монро. Еще издали он протянул руку: «Пока, Юрка!» Я сразу все понял, и мы на ходу хлопнули друг друга ладонями, «дали пять»: «Пока, Владик, пока!». Я обернулся и смотрел ему вслед. Мне подумалось еще крикнуть: «Встретимся у берегов Реки!» или что-то в таком роде, но зачем – это было бы излишне. 21.04. Плато Нида. Мне очень хотелось поснимать внутри пастушеской закуты – круглые, грубо сложенные из камней, с окулусом наверху, точно такие же ставили и три тысячи лет назад. Увидел большую кошару, двое пастухов возились как раз у такой постройки. Оказались весьма любезны, и сами отодвинули бочку, загораживающую вход. За ней оказалась овца с симпатичнейшим ягненком. Пастух, кивая на ягненка, все показывал мне на пальцах «два» и «один», смешно натягивал шапку на уши, сутулился и приговаривал: «Крио, крио». Потом, я думаю, из деликатности, чтобы не мешать нам, они вообще уехали. И только позже меня осенило, ну конечно: «крио» – холод! Завод холодильных установок «Криогенмаш», где работал мой отец. Тот пастух имел в виду, что было, дескать, два ягненка, один замерз. 22.04. Мы можем идти, пока луна стоит высоко. И мы пройдем всюду, и запишем свой путь в ее, в лунном свете. Прощай, Греция, моя голубка, лунная тень авторучки. Я был на берегу моря, я облокотился о камни, запрокинул голову, увидел свет луны сквозь траву на краю обрыва. Я рожден быть художником, видящим этот свет сквозь ости и знающим: этого достаточно, это хорошо. И я рожден быть ебанатом, записывающим эти мысли в свете луны.
Море, как таковое, меня не очень интересует. Или, точнее, я не знаю его – никогда не плавал на кораблях и пр. Хоть и родился в таком морском городе. Я приникаю изнутри к земле, и травам, и кронам деревьев, горам и камням. Но я благодарен волнам и морю, когда они готовы быть фоном моих земляных душ.
И еще фонарь под приморским пансионатом, над приморской улицей – это будто я сам, все записывающий ебанат. 24.04. Ну как разворачивается Левандовский! На легких циркульных ногах. Он не бьет, он просто касается и с неотразимой мощью пропихивает мячи. Даосский Левандовский!
Но даже здесь где-то рядом маячат петь, петух, Петя. 26.04 Был сегодня молодым любителем искусства – сидели за столами в светлых комнатках, пронизанных солнцем и морем. Листали альбомы. Мне так хотелось иметь альбом Клее. Я скопил пять или там пятьдесят, приобрел его. Потом подумал, что зря – гораздо чудеснее было листать время от времени лишь, в чужих домах, как случайный праздник.