Дела давно минувших дней: из закулисной истории Первой мировой войны

 

 Марк Уральский (Брюль, Германия)

 

 

Одним из ярких свидетельских документов, в котором с точки зрения русского очевидца событий подробно описывается атмосфера, царившая в Берлине на момент объявления Первой мировой войны, когда:

 

Европа, словно сорвавшись с петель, вздыбилась и понеслась с головокружительною быстротою навстречу собственной катастрофе,

 

– является статья И.М. Троцкого[1] «В Берлине в дни объявления войны»[2], написанная по случаю пятнадцатилетней годовщины этого события.

В воскресенье 15 июня 1914 года послеполуденный, изнемогающий от летней жары Берлин, всколыхнула страшная новость, разносимая истошными выкриками продавцов газет:

 

«Покушение в Сараево… Эрцгерцог и эрцгерцогиня… Фердинанд…»

Экстренные выпуски вырываются из рук продавцов. Берлинцы, презрев зной и духоту, тысячами валят к центру. К шести часам вечера кафе и рестораны на Унтер ден Линден и Фридрихштрассе[3] запружены народом. Чуть ли не каждые четверть часа газеты, соперничая в быстроте, приносят новые сведения о трагическом убийстве[4] в захолустном боснийском городке, призванном сыграть историческую роль в судьбах человечества.

<…>

События разворачивались с молниеносным темпом. <…> Политическая атмосфера Европы с каждым днем накалялась. Газеты приносили одно известие тревожнее другого. Приближение военной угрозы становилось все реальнее.

Европа поняла это 10 июля 1914 года, когда стало известно, что австрийский посланник в Белграде <…> вручил премьеру Пашичу[5] ультимативную ноту, грозный смысл которой исчерпывался двумя словами: «Конец Сербии!..»

А еще через пять дней австрийские орудия загрохотали огненным дождем гранат по зданиям и крышам обезлюдевшего и притихшего Белграда.

 <…>

Русский сезон в Германии в год войны был по многолюдности совершенно исключительный. Русские приезжие положительно наводнили Германию. Берлин, Дрезден, Мюнхен, лечебные курорты, бады[6] и просто дачные места кишмя кишели русскими. Люди, никогда за границу не ездившие, по какому-то фатальному наитию понеслись в Германию. <…> Россияне, ушедшие с головой в покупки, лечение и наслаждения «за границею», слышать не хотели о войне и не верили в ее возможность.

– Какая там война?!  Ерунда!… Все это газеты раздувают. У нас в Питере ничего про войну не слышно…

Впрочем, так рассуждали не только «наши за границею» и не одни лишь обыватели. Даже люди с политическим и общественным стажем недалеко ушли в правильной оценке момента от рядового обывателя.

Вспоминаю, что дней за десять до начала войны в Берлине гостили редактор «Русского слова» Благов и сотрудники этой газеты профессор Иосиф Гольдштейн и бывший священник Григорий Петров[7].

<…>

– Уезжайте, господа домой! Война неизбежна <увещевал их И.М. Троцкий – МУ>. <…> дипломатическим посредничеством катастрофы не предотвратить. Не сегодня – завтра, ружья заговорят сами!

Коллеги подтрунивали над моим преувеличенным пессимизмом, а Георгий Петров, бывший тогда в расцвете публицистической славы, побился даже со мною об заклад, что дипломатия сумеет в последний момент  уладить грозный  конфликт. И только, когда Ф.И. Благов неожиданно получил из Москвы срочную телеграмму с просьбой прервать отпуск и вернуться немедленно <…>, им стала ясна грозность положения.

 

Таковой, согласно воспоминаниям И.М. Троцкого, выглядела обстановка в столице Германской Империи последние дни перед началом Первой мировой войны. Свидетельства этого известного журналиста, в те годы главного иностранного корреспондента крупнейшей и очень влиятельной российской газеты «Русское слово» по Германии и издателя берлинского еженедельника «Зарубежные отклики»[8], очень интересны и весомы с точки зрения исторической достоверности. Ведь по утверждению современников[9] И.М. Троцкий являлся в Берлине  человеком исключительно информированным и активно:

 

участвовал в <…> закулисной <дипломатической> игре. Он знал германского премьер-министра фон Бюлова[10], встречался с Бетман Гольвегом[11] и кайзером Вильгельмом II[12], с русскими министрами, приезжавшими в Германию, например, Витте[13].

 

По его словам русская колония в Берлине даже после объявления войны была в целом настроена весьма благодушно.

 

Группировалась <колония – МУ> из людей, давно и прочно осевших в Берлине, – частью из представителей литературного, научного и художественного мира, приехавших в Германию работать и учиться. Жила она мирно, спокойно и довольно солидарно[14]. Отношения ее с берлинскими властями не внушали никаких опасений за возможность осложнений. Даже небольшая группа политических эмигрантов, державшихся особняком от прочей колонии, чувствовала себя в сравнительной безопасности от поползновений царской охранки.

– Какое нам дело до войны? Пускай себе военные дерутся. Нас хорошо знают и не тронут.  Да и как долго может война длиться? Повоюют три-четыре месяца и помирятся. Не бросать же дела и насиженных мест ради прихоти перессорившихся дипломатов…

Дорого поплатилась русская колония за свое легкомыслие. <…> отношение немцев к русским резко изменилось. Печать, особенно националистическая, открыла жестокую кампанию против русской колонии.

– Берегитесь русских шпионов! Следите за русскими! Выдавайте властям каждого подозрительного русского!

Этот клич печати, брошенный в наэлектризованную массу, встретил громкий отклик. А  тут еще кем-то был пущен провокаторский слух, будто какой-то русский покушался на кронпринца. Паника росла. <…> говорить по-русски на улицах и в общественных местах берлина стало опасным. Кое-где русских избили и оплевали. Русское посольство в Берлине стало объектом  враждебных демонстраций.

Русские аборигены Берлина начали терять головы. Их охватила паника.

–  Что делать? Бросить все и бежать, пока не поздно, или оставаться?

Никто не рисковал давать определенного ответа.

В субботу ночью стало известно, что Россия не ответила на поставленный ей Германией ультиматум. В воскресенье <1 августа 1914 года – МУ > рано утром появилось первое сообщение германского штаба о переходе русскими казаками прусской границы.

Этим был дан сигнал к началу репрессий против русских.

Русские журналисты, считавшие своим долгом оставаться на постах до последнего момента, собрались на совещание. Решено было в тот же день покинуть Берлин и перебраться в нейтральный Копенгаген. <…> Мы бросились на <…> вокзал, запасаться билетами <…>. Билеты мы получили, но уехать, увы, удалось немногим.

Меня арестовали в тот же вечер, в момент, когда я собирался садиться в ждавший меня автомобиль. Арестовал меня сосед-офицер, с которым мы прожили пять лет на одной лестнице и который считался моим приятелем.

<…>

– Вы арестованы. Предлагаю вам немедленно вернуться в квартиру. <…>

В руках у моего «приятеля» сверкнул матовым блеском браунинг. Пришлось подчиниться. Через четверть часа моя квартира была наводнена агентами криминальной и наружной полиции <с> собаками-ищейками, а через полчаса меня в сопровождении двух агентов на том же автомобиле везли в <…> тюрьму.

Назавтра освободили, но по истечении нескольких часов снова арестовали. На этот раз надолго. В течение двух месяцев германского плена меня четырежды арестовывали и дважды интернировали[15].

Так началась для меня, как и для других русских в Германии, мировая война.

 

В биографической справке И.М. Троцкого от 1937 г., написанной им при вступлении в масонскую ложу «Свободная Россия» (Париж) – в это время, бежав, в очередной раз, из Германии, где « неистовствует проклятый Гитлер»[16], он проживал с семьей в Аргентине – так же сказано[17]:

 

С начала первой мировой войны, после отказа сотрудничать с немцами, был арестован, провел два месяца в заключении. Впоследствии еще четырежды арестовывался немецким властями, дважды был интернирован. В 1914 уехал в Скандинавию.

 

Тем не менее, можно полагать, что неприятности, причиненные чиновниками кайзеровской Германии русскому журналисту И.М. Троцкому, не были чем-то из ряда вон выходящим в тех обстоятельствах. Иначе навряд ли немцы посчитали бы возможным впоследствии обратиться к нему за содействием в одном столь важном в политическом отношении деле, что даже через 43 года  И.М. Троцкий посчитал своим долгом зафиксировать этот факт под присягой. Таким образом появился ценный исторический документ, проливающий свет на некоторые закулисные события Первой мировой войны.

Итак,  8 июня 1957 года Илья Маркович Троцкий – секретарь Литфонда[18], член Союза русских евреев[19] и член Совета директоров ОРТ[20], проживающий в Нью-Йорке в центре Манхеттена, неподалеку от Бродвея, по адресу: 215 West 83 Street 24 N.Y., , посетить контору нотариуса Теодора Каплана, чтобы дать под присягой письменные показания («Affidavit»), касающиеся событий, относящихся к весне 1917 г., когда Первая мировая война находилась уже на издохе.

Свои показания он изложил по-русски на трех листах стандартного размера. После нотариального заверения они приобрели форму официального документа и были переданы заявителем на хранение в Архив Гуверовского института войны, революции и мира при Стенфордском университете (Hoover Institution Archives, Stanford University, СА 94305–6010)[21].

И.М. Троцкий, с осени 1914 г. по 1921 г. живший в столице датского королевства Копенгагене[22], свидетельствовал о том, что в конце апреля, начале мая 1917 г. ему на квартиру позвонил по телефону:

 

Георг Клейнов[23], которого я знал по Берлину. <Он> был видным германским журналистом, жившим  многие годы в России и превосходно владевши<м> русским языком. До первой мировой войны 1914 года[24] Георг Клейнов редактировал <газету>  «Die Grenzboten», <уделявшую> много внимания русско-германским отношениям. С началом войны <…>  Клейнов был привлечен к работе германским министерством иностранных дел в качестве эксперта по русским делам.

По утверждению И.М. Троцкого звонок Клейнова его:

 

Поразил, так как никаких сношений между русскими журналистами и германскими журналистами или чиновниками не существовало. Георг Клейнов сообщил мне, что приехал «повидаться со мной» по важному делу и что посетит меня в пять часов пополудни. Не выжидая моей реакции, Георг Клейнов повесил трубку.

 

Как пишет И.М. Троцкий, он тотчас посетил русскую миссию и сообщил посланнику барону Мейендорфу[25],

о случившемся, «прося указаний, как поступить».  Мейендорф, связался с дипломатическими пердставительствами союзников – посланниками Великобритании, Италии и Франции и, обсудив с ними ситуации, сообщил журналисту, что «признано желательным, чтобы <он> принял и выслушал Клейнова, а затем сообщил ему содержание разговора».

Придя в означенное время к И.М. Троцкому домой, Клейнов начал разговор с вопроса, не:

 

Думаю ли я, что Временное правительство пойдет на сепаратный с Германией мир? На мой ответ, что он с этим вопросом обращается не по надлежащему адресу, Клейнов возразил, что сейчас <в России – прим. МУ>  стоят у власти мои единомышленники Милюков и Керенский[26], и что я могу сыграть большую роль в деле умиротворения Европы. Он взывал ко мне, подчеркивая. Что если мне дороги судьбы России и будущее революции, то я должен содействовать заключению мира. <…> Далее он стал меня уверять в злостном искажении союзнической пропагандой продовольственного кризиса в Германии и Австро-Венгрии[27], в бесцельности дальнейшего кровопролития, ибо победить державы тройственного союза – Англия, Франция и Италия бессильны. В дальнейшем Клейнов подчеркнул, что Германия готова предложить России такие условия. Которые нисколько не умалят престиж России как великой державы. Он прибавил, что детальные условия будут им сообщены лишь по получению согласия Време<нного> пр<авительст>ва на прямые мирные переговоры. Сказал он также, что Германия не претендуя на части русской территории, хотела бы получить только некоторые концессии в <При>балтике. Прощаясь <…>, Клейнов заметил, что через несколько дней он <мне> позвонит. Все вышеизложенное я тотчас же сообщил барону Мейендорфу, который потом сказал мне, что он послал об этом шифрованную телеграмму в Петроград, сообщив ее копию союзным политикам. Спустя некоторое время барон Мейендорф пригласил меня к себе и сообщил, что из министерства получен ответ, в котором мне разрешается впредь встречаться с Клейновым, его выслушивать, но не давать ему никаких обещаний. Клейнов, однако, больше не звонил и не являлся ко мне.

 

Известно, что уже с самого начала Первой мировой войны Германия предпринимала политические усилия по достижению сепаратного мира с Россией, а в России сама эта идея имела немалое число сторонников в Санкт– Петербургских эшелонах власти. Но решиться на какие-то практические шаги в этом направлении царское правительство было не способно. Даже «находясь на краю гибели, сам Николай II то демонстративно отстаивал аннексионистские требования, то грозил совместно с союзниками разгромить из-за германской несговорчивости Турцию, то намеревался заключить сепаратный мир с Болгарией. При этом русский двор в последние недели своего существования все более смягчал свои условия мира. Но и здесь он не пошел настолько далеко, чтобы Германия и ее союзники решились сесть за стол переговоров. Алчность и имперские амбиции, похоже, оказались непреодолимы»[28].

В научной литературе по данному вопросу однозначно подчеркивается, что:

 

Как явствует из опубликованных немецких источников, Германия внимательно следила за развитием событий в России после Февральской революции и, пытаясь противодействовать влиянию стран Антанты, стремилась установить контакты не только с радикальным крылом социалистов, но и с социалистами в целом. На одной из телеграмм, полученной из Стокгольма о событиях в Петрограде в марте 1917 г., кайзер Вильгельм II сделал замечание на полях: «… Мы должны поддержать социалистов (Керенского и др.) против Антанты и Милюкова и как можно скорее войти с ними в контакт[29]^,[30]».

 

2 апреля 1917 г. германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау[31], координировавший из Скандинавии различные каналы связи с Россией и потому хорошо осведомленный, направил в МИД Германии меморандум, в котором рассматривались различные варианты участия немецкой стороны в событиях в России. В нем, в частности, он отмечал:

 

Но если до конца этого года мы не в состоянии продолжить войну с перспективами на успех, то следовало бы попробовать пойти на сближение с находящимися у власти в России умеренными партиями и привести их к убеждению, что если они будут настаивать на продолжении войны, они тем самым будут обеспечивать только интересы Англии, прокладывать путь реакции и, таким образом, сами поставили бы под угрозу завоеванные свободы. В качестве добавочного аргумента следовало бы внушить Милюкову и Гучкову[32], что Англия в связи с неустойчивым положением в России могла бы попытаться договориться с нами за ее счет.[33]

 

Итак, германское правительство посчитало возможным, использовать русского журналиста И.М. Троцкого – человека явно авторитетного среди деятелей временного правительства, с большими связями, но в целом политически жестко не ангажированного, в своих дипломатических интригах на предмет подписания с Россией сепаратного мирного договора. Однако после первого зондирования почвы, дальнейших шагов с немецкой стороны не последовало.Ситуация случайным образом прояснилась лишь через четыре года, когда И.М. Троцкий уже снова жил в Берлине.

 

В 1921 году я из Копенгагена снова переехал в германию. Однажды на одной из улиц Берлина я случайно натолкнулся на Георга Клейнова. Клейнов мне поведал, что поехал он в 1917 году в Копенгаген по поручению Германского министра иностранных дел, который, однако, не предупредил об этой миссии германского посланника в Дании, графа Брокдорф-Ранцау. Последний, узнав о посещении меня Кленовым, резко протестовал против его миссии <…>. Граф Брокдорф-Ранцау <…> подготовил поездку в Россию, с целью зондирования почвы о сепаратном мире, одного из вождей датской социал-демократии Боргбиерга[34] <…>, <и> считал, что параллельные действия Клейнова могут повредить <его> миссии, имеющей большие шансы на успех. В результате протеста графа Брокдорф-Ранцау, Георг Клейнов получил приказ из министерства, немедленно вернуться в Берлин. По моим сведениям поездка Боргбиерга в Россию своевременно состоялась, однако миссия его успеха никакого не имела[35].

 

В Гуверовском архиве вместе с  «Affidavit» И.М. Троцкого хранятся так же показания его близкого друга, Якова Григорьевича Фрумкина[36], касающиеся попытки немецкого зондирования через А.Ф. Керенского вопроса о сепаратном мире с Германией. Он свидетельствовал (по-английски)[37], что во время его пребывания в санатории Гранкула неподалеку от Хельсинки (Финляндия) в конце мая–июне 1917 г., где в 1916 г. весьма успешно поправлял свое здоровье А.Ф. Керенский, он близко сошелся с его главврачом доктором Рунебергом[38]. Известный ученый и врач, в свое время очень много сделавший для восстановления здоровья А.Ф. Керенского, Рунеберг проявлял помимо медицины так же большой интерес к истории и политике. В июле 1917 г. доктор Рунеберг познакомил Фрумкина с неким «усатым господином», которого он представил как психиатра из Стокгольма, только что посетившего Санкт–Петербург. Там он якобы виделся с господином Керенским, который просил его передать Фрумкину привет. Из разговора последний  понял, что Санкт–Петербурге были оба врача, хотя сам доктор Рунеберг ему об этом прямо не сказал. Много лет спустя Я.Г.Фрумкин, беседуя как-то с А.Ф. Керенским о событиях лета 1917 г. напомнил ему этот эпизод. Керенский подтвердил, что доктор Рунеберг действительно был у него в Санкт–Петербурге и предлагал организовать его встречу со «шведским психиатром», который был якобы  уполномочен вести переговоры о сепаратном мире. Однако он, А.Ф. Керенский, на это предложение ответил отказом и заявил, что если данный господин объявится в городе, он отдаст приказ об его аресте.

Итак, правящие круги Германии были готовы в целях выведения России из войны на стороне Антанты использовать в качестве посредников самых разных людей, так или иначе знакомых с представителями новой власти. Они так же щедро финансировали противников как царского, так и Временного правительства.В конечном итоге кайзеровская Германия совершила роковую ошибку, сделав коронную ставку в своей подрывной работе против России на крайне левых радикалов-социалистов во главе с Лениным.  При помощи немецкого правительства они, в большинстве своем прозябавшие в эмиграции, были доставлены в Россию в нужное место и нужное время, а так же получили фантастические денежные суммы в виде своего рода заема[39] для реализации своей программы социалистической революции. Только в 1921 г. известный социал-демократ Э. Бернштейн[40], бывший одно время в составе германского правительства в качестве заместителя министра финансов, попытался приоткрыть плотную завесу таинственности и секретности. В опубликованной 14 января 1921 года в нью-йоркской газете «Форвертс»[41] статье «Темная история» он писал[42]:

 

Антанта утверждала и утверждает до сих пор, что кайзеровская Германия предоставила Ленину и товарищам большие суммы денег, предназначенных на агитацию в России. Действительно, Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии огромные суммы. Через одного друга я осведомился об этом у некоего лица, которое в силу своих связей с различными учреждениями, должно было быть в курсе дела, и получил утвердительный ответ. Правда, тогда я не знал размера этих сумм, и кто был посредником при их передаче. Теперь я получил сведения от заслуживающего доверия источника, что речь идет о суммах почти неправдоподобных, наверняка превышающих 50 миллионов немецких золотых марок, так что ни у Ленина, ни у его товарищей не могло возникнуть никаких сомнений относительно источников этих денег.

 

«Германский заем», как известно, оказался палкой о двух концах. В результате вспыхнувших одна за другой революций погибли как Российская, так и Германская Империи и на их месте возникли чудовищные тоталитарные режимы, «украсившие» историю человечества такими понятиями как Вторая мировая война, ГУЛАГ, Освенцим (Аушвиц) и Холокост.