БЛОКАДА
Андрей Александрович Жданов потянулся, широко зевнув. Целый час он дремал в кресле. Зазвонил телефон.
– Слушаю. Привезли. Четыре. Хорошо. Пусть разгружают.
На столе, среди бумаг, лежали томики любимых писателей, Ахматовой и Зощенко, в которые Андрей Александрович заглядывал ежедневно. Стихи Ахматовой он часто цитировал на различных заседаниях, большинство из них знал наизусть. Родные называли его «акмебольшевиком».
Молюсь оконному лучу,
Он бледен, тонок, прям… – повторял Жданов, когда город бомбила немецкая артиллерия.
Андрей Александрович поднялся с кресла и подошел к зеркалу. Седые волосы, словно снег на альпийских склонах, лежали на висках. Блокада, длившаяся уже добрых сто дней, изрядно утомила первого секретаря, но вместе с тем обогатила его душу. Он стал лучше разбираться в людях, видеть их силу и слабости.
Жданов считал себя антропологом, чья миссия состояла в том, чтобы ответить на вопрос: что есть человек? Служа людям он порой, чувствовал себя одиноким. Подчиненные не всегда разделяли его идеи, считая их слишком заумными; начальство, хоть и смотрело на него как на истинного партийца, не понимало до конца всей многогранности его натуры. Сейчас, во главе Ленинграда, он противостоял «эзотерическому врагу», как он называл немцев после того, как случайно по приемнику поймал выступление Эволы «О традиции» на философском банкете в Риме. Андрей Александрович сетовал, что война отвлекла его от занятий итальянским, который он с юности мечтал преподавать в университете.
– Все готово. Сок лучше ананасовый или апельсиновый? – спросил Жданова капитан НКВД, появившийся в дверях.
– Апельсиновый.
– Холодный или согреть?
– Холодный. – Капитан повернулся, отчеканив сапогом.
– Да, махровых полотенец – три.
– Есть!
Через пятнадцать минут Андрей Александрович, его сын Юрий и директор ленинградского радио Пази играли вторую партию в серсо. Как обычно, игра проходила в спортивном зале под землей, чтобы не отвлекаться на случай бомбежки.
– Оо-па, – Жданов поймал кольцо.
– Ай! – Пази пропустил кольцо, брошенное Юрием.
– Четвертый! – выкрикнул Юрий.
– А это?
– Взял!
– А еще?
– Ай!
– Лишний вес!
– Ооп!
– Взял!
– Ооп!
– Мой!
– Беру!
– Недолет!
– Еще раз!
– Ай!
– Ооп!
– Не туда.
– Три!
– Беру!
– Ооп!
– Четыре!!
– А ну-ка!
– Ай!
– Беру!
– Пять!!
– Партия! – объявил Андрей Александрович, протирая взмокший лоб.
Юрий налил сок в высокие бокалы.
– Интересная игра, – сказал Пази. – Нагружает физически.
– Это верно. Физические нагрузки нужны, – заметил Жданов. – А вы сами-то не играете?
– Не играю. Руки все не доходят, – пожаловался Пази. – Да и не с кем.
– Как это не с кем? У нас людей много.
– Людей много, – повторил Пази, – только никто не играет.
– А вы заинтересуйте. У вас радио, культурные программы, – Жданов сел в шезлонг, поправив очки. – Кстати, хотел у вас спросить: передача про птиц еще выходит?
– Уже месяц не выходила.
Жданов повел бровями, его недоумение было вполне искренним.
– Автор передачи умер.
– И давно?
– В конце ноября.
– Жаль. В последнем выпуске обещали рассказать о журавлях. Было бы интересно узнать.
– Андрей Александрович, если вы хотите, я сам подготовлю о журавлях.
– Нет. У меня к вам другое задание.
Пази присел на край стула. Он вытянул спину и приподнял подбородок.
– Подготовьте цикл передач. Кулинарные рецепты. Скажем, кухня народов наших братских республик. Начните с Туркменистана. Я там был этим летом. Прекрасно готовят.
– Прекрасно! – подтвердил Юрий.
– Догрома чорба.
– Догрома чорба! – повторил Юрий.
– Не пробовали?
Пази отрицательно покачал головой.
– Баранину, почки, сердце, легкое сварить, положить соль, перец или помидоры. Потом мясо вынуть и меленько нарезать, чурек разломать на кусочки, а лук репчатый нашинковать. Мясо, чурек и лук перемешать, залить бульоном и…
– Вот вам догрома чорба, – закончил Юрий.
– Догрома чорба.
– Догрома чорба, – повторил Пази, выучив название нового блюда.
До трех часов дня Жданов просматривал почту. Ему писали рабочие изо всех концов страны, выражая свою солидарность с осажденным городом. Были письма самих ленинградцев. Ткачиха текстильной фабрики имени Инессы Арманд рассказала, как, однажды, в красной комнате застала двух крыс, жравших бюст вождя. Другой корреспондент писал, как голод ему помог обрести истинную веру, телесно ощутить мощь партии. Один армянин прислал бандероль, в которой были две пары детских тапочек. Автор исповедовался Жданову в том, что не выдержал страданий своих малолетних детей, сварил их и устроил шабаш для узкого круга друзей. Арон Слуцкий, преподаватель консерватории, играл на шабаше Букстехуде, остальные пели и причитали.
Андрей Александрович подошел к камину и бросил тапочки в огонь. Следом полетели письма. Жданов не любил, когда люди ему жаловались на жизнь, рассказывали о своих неприятностях, о чем-то просили. Склонный к созерцательности, он считал, что люди преувеличивают свои страдания, растрачивая понапрасну энергию. Не замечая красоту вокруг себя, люди проживают некрасивую жизнь и умирают слепцами. Андрею Александровичу иногда очень хотелось встать где-нибудь в центре города и выкрикнуть истину, которая уже давно будоражила его ум, однако, опасаясь быть непонятым, он продолжал молчать. Молчать и размышлять о людях и журавлях. Если бы человек имел крылья, он бы отправился в путешествие по небу, потерял бы свои привычки к материальным благам и стал бы поэтом. В этом Жданов видел призвание человека, конечную станцию его пути.
Концерт по радио прервали известиями с фронта. Сжимается кольцо вокруг города Орла. Наши войска накапливают силы для удара. Немцы захватили на Кавказе группу камикадзе – двенадцать мужчин и одна женщина, оказавшаяся главарем. Младшему из них девяносто четыре года, ей – сто шесть. На допросе она созналась, что камикадзе стала после окончания франко-прусской войны. Участвовала в захвате рейхстага в знак протеста против Вестфальского соглашения, за что кайзер Вильгельм прислал ей из Голландии ящик сыра, в знак благодарности. В тридцать пятом подала заявление в СС, но не прошла по возрасту. Немцы выслушали старушку, подарили ей килограмм шелка и отпустили всю группу домой.
– Ах, Фауст, – произнес Жданов печально. Он прилег на диван и засопел.
После сводки началась передача о кулинарных рецептах.
– Говурма – жареная баранина. Баранину без костей нарезают кусочками по тридцать грамм, посыпают солью и перцем и обжаривают до готовности. Подают, посыпав пассерованным луком и зеленью. Чекдирме – жареная баранина с картофелем и помидорами. Жирную баранину рубят кусками весом по тридцать грамм, обжаривают в жире до образования корочки, кладут сырой лук, картофель, крупно нарезанные помидоры, соль и перец. Жарят до готовности, потом вливают немного воды и тушат. Кюфта шурпа – суп с мясными колбасками. Горох заливают бульоном и варят до готовности. Мясо дважды пропускают через мясорубку, смешав со сваренным до полуготовности рисом, заправляют по вкусу солью, перцем. Добавляют яйца, из массы разделывают кюфту в форме сарделек, в бульон кладут картофель, доводят до кипения, добавляют пассерованный лук и морковь, кюфту, красные помидоры или томатное пюре, гороховый отвар и варят до готовности. Шилекли – пирожки, жаренные во фритюре. Пресное тесто, замешенное на сливочном масле и яйцах, тонко раскатывают и нарезают квадратиками…
– Андрей Александрович, просыпайтесь, – в дверь стучали.
Жданов поднялся. В кабинет вошел Кузнецов, первый помощник и друг семьи. В руке он держал указку.
– Нас ждут, – объявил Кузнецов.
Они спустились на лифте под землю, на глубину второго этажа, прошли по тусклому коридору, пока не оказались в большом треугольном помещении. В середине треугольника сложенные штабелями лежали замерзшие трупы. Штук сорок. Жданов долго смотрел на трупы, казалось, что он их пересчитывает.
Плотно сомкнуты губы сухие.
Жарко пламя трех тысяч свечей.
– Свежие?
– Сегодня собирали, Андрей Александрович, – ответил Кузнецов.
Жданов одобрительно кивнул.
– Филфак университета, – продолжал Кузнецов. – Бронский, Лев Данилович. – Кузнецов ткнул указкой в труп старика в синем пальто.
Примерзшие к носу очки и чуть приоткрытый рот делали его похожим на Айболита, сбежавшего из детской книги и воплотившегося в трехмерном пространстве.
– Я его лекции по палеографии слушал. Желудь, Михаил Афанасьевич, – Кузнецов ткнул в труп, лежавший рядом. – Он про греческую драму рассказывал. Гурий, Соломон Моисеевич. Французская поэзия. Петров, Василь Андреевич. Пушкин и его время. Никитская, Варвара Васильевна. Византия. Скоморохов, Алексей Степанович. Английский реализм.
– А этот? – Жданов показал пальцем на тело в одеяле.
На них смотрел мужчина лет пятидесяти со странной гримасой на лице. Он будто морщился от неприятного запаха, исходившего из склянки, где некогда хранили средство от желудочной болезни.
– Его не знаю. С другого факультета, – предположил Кузнецов.
– А почему он здесь?
– Ребята торопились, Андрей Александрович. Рассортировать не успели.
– А где сейчас ваши ребята?
– Отсыпаются, небось.
– Будите.
– Так ведь…
– Я сказал, будите, – перебил Жданов. – Пусть работают. Нашли время когда спать.
– Есть разбудить!
– И вот еще, сегодня только этих, – Жданов показал на трупы, о которых рассказывал Кузнецов. – К восьми.
– Есть к восьми!
Жданов направился к лифту.
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Вечером Ждановы собрались в столовой. Настроение у всех было приподнятое, потому что знали – и на этот раз Андрей Александрович приготовил что-нибудь вкусненькое. Мраморный стол, стулья из оливкового дерева, картины на стенах превращали столовую в нечто среднее между музеем и библиотекой. Первый секретарь любил обедать, как он сам выражался, «внутри культуры».
Прислуга заканчивала сервировку стола. Три канделябра, у подножия которых стояли икорницы, отражали солнечные лучи с таким великолепием, будто их позолота вступила в тайную игру со светом. Соусники сгруппировались в центре. Коньяк «Реми Мартин Луи XIII» был в хрустальном графине, по форме напоминавшем лошадиную шею. Четыре салата, особенно популярных у Ждановых, – яичный, оливье, из кишок и ушной, заправленные майонезом, – лежали в фарфоровых салатницах.
– Прошу к столу, – сказал Жданов.
Все заняли свои места. Слева от Андрея Александровича стояла супница, остальные блюда еще несли на подносах.
– Суп глазной, – объявил Кузнецов.
– Филологический? – спросил Юрий.
– Все как вы просили.
– А там что? – спросил Жданов, показывая на чугунок.
– Сердце матери, – пояснил Кузнецов. Он достал из кармана блокнот. – Никитская, В.В., профессор, специальность – византийская литература. Тема докторской диссертации «Византийский астрологический трактат как памятник словесности». К началу блокады опубликовала три книги и пятнадцать статей. Пользовалась большим уважением у коллег по факультету. Студенты ее называли «мама».
– А сердце у мамы здоровое было? – спросил Жданов.
– Не извольте беспокоиться, Андрей Александрович! – ответил Кузнецов. – Первый разряд по прыжкам в воду.
– А почему ж умерла?
– От голода.
Жданов задумался, пытаясь представить, как люди могут умереть от голода. Такая смерть ему казалась настолько неестественной и странной, что даже унизительной. В последнее время Андрей Александрович много думал о достоинстве мертвых и об их исключительной роли в обществе. В своем «Римском дневнике», который он вел с начала войны, Жданов записал: «Мертвые люди похожи на папоротники, на их поверхности зарождается другая жизнь. Мертвые знают о чести больше, чем живые. 29/XI/42 г.». Голос первого секретаря прервал тишину:
Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
Но со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
– Приятного аппетита.
Все принялись за еду. Слуга стал разливать суп. Приятный запах доносился во все концы стола. Юрию в тарелку попали два глаза и большая долька чеснока.
– Можете сказать, чьи они? – спросил Юрий.
Кузнецов подошел к Юрию.
– Соломон Гурий, знаток французской поэзии. Переводил Ронсара, Прюдома. В тридцать четвертом примкнул к зиновьевской оппозиции, но быстро понял свою ошибку и раскаялся. Стал профессором филфака в тридцать девятом.
– Тоже от голода умер?
Кузнецов понимающе кивнул.
– Слабоват наш народ, – заметил Щербаков. – Я, помню, читал, что в швейцарских клиниках голоданием от многих напастей лечат.
– Так то в швейцарских клиниках, – заметила жена Андрея Александровича, Зинаида. – Швейцария – это почти Германия. У них порядок. А у нас? Ни есть, ни пить, ни голодать не умеют.
– А я думаю, закормили мы народ, – сказал Юрий, – такого изобилия продуктов, как в нашей стране, нигде больше не было. Вот и обожрались.
– Верно мыслишь, Юрик, – сказал Щербаков, отхлебнув коньяк. – Эх, заграница. Отстали они от нас лет на тридцать. Только немцы молодцы, ровно идут.
– Кстати, папа, как твои переговоры? – спросил Юрий.
Андрей Александрович намазывал на хлеб печеночный салат.
– Идут. Немцы предложили шестьдесят тонн свинины за нашу египетскую коллекцию.
– Так в чем проблема? – удивился Щербаков.
– Нужно одобрение Москвы.
– Москвы, Москвы. Все, ёб твою мать, в Москве решают. А у нас уже никаких прав!
– Саша, успокойся, – сказала Зинаида.
– Да я спокоен, только обидно. Работаешь, как лошадь, а своим же распорядиться не можешь! – Щербаков допил коньяк и съел ломтик сыра.
– Социализм! – пояснил Юрий.
– Какой социализм? – Щербаков зачерпнул ложкой салат из ушей. – Нам без немцев социализм не построить. Мировой не построили, так, может, национальный построим. Один хер.
– Не один, – сказал Юрий. – У нас наций и народов добрая сотня, а в Германии только немцы.
– А лагеря на что? Нам не крестьян, а нацменов сажать нужно было. Одними жидами всю Колыму бы набили.
– Они в Кремле да в Москве. А на Колыме враги народа, – улыбнулась Зинаида.
– Так я ж говорю: национальный! Нам друг с другом не воевать надо, а этих искровцев давить. Хоть убей, не понимаю, ну зачем он напал? Ведь договорились. Нет, ёб!
Щербаков разволновался. Он плеснул коньяк в бокал и поднес его к губам. Остальные молча ели, поглядывая на него.
– А может, он чего не понял? – вдруг сказал Щербаков. – Бывает же так. Дезинформация или, там, подсказали неправильно. У него, поди, в штабах одни тыловики.
Щербаков ухмыльнулся.
– Тебя он забыл спросить, что ему делать? – сказал Юрий.
– И зря не спросил! Я б ему сказал. – Щербаков отпил коньяк и хрюкнул от удовольствия. – Я точно думаю, что-то здесь не то. Не мог он так взять и напасть, как мудак. Европу на сапог намотал – правильно! Ну а мы-то с ним, – Щербаков сжал кулак, – мы ж одно целое. Мы ж как кирпич с цементом!
В столовую зашел слуга с большим серебряным подносом.
– Горячее.
Кузнецов сделал знак, и слуга поставил поднос на стол.
– А что здесь? – спросил Жданов.
– Деликатес по лучшему разряду, – широкая улыбка Кузнецова оживила обстановку.
Все посмотрели на поднос, на котором лежали кусочки мяса вперемешку с луком и запеченной картошкой. Кузнецов достал из кармана листок и прочитал, пародируя Левитана.
– От советского информбюро. Сегодня, в четыре часа дня, у нас на кухне обрели иную форму существования товарищи: Бронский Л.Д., Желудь М.А., Гурий С.М., Петров В.А. Их сердца останутся с нами.
Все зааплодировали. Завязалась оживленная беседа, которая обычно возникает во время трапезы после серьезного разговора, или напряженной паузой, вызванной неуместным замечанием, либо каким-нибудь долгим монологом.
Андрей Александрович поднял правую руку. Стало тихо.
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
Юрий смотрел на отца, он восхищался им. Одновременно руководить осажденным городом, быть политиком, экономистом, хозяйственником и при этом сохранять столь удивительное чувство стиха. Другого такого человека Юрий не знал. Да и вряд ли он был, другой такой человек.
Жданов взял с подноса кусок и положил его к себе в тарелку.
– Мне кажется, мы бы их одолели одними только стихами, – сказал он.
– Как стихами? – удивилась Зинаида.
– Если почитать немецким солдатам наши русские стихи, они бросят оружие и отправятся домой. Германия начала войну против России, потому что не знает русской поэзии.
– Правильно! – поддержал Щербаков. – Нам нужно вместе быть. И читать друг другу стихи.
– А я немецкие стихи очень даже люблю, – сказала Катя, жена Щербакова. – Вот, послушайте.
Auf Posten in einsamer Nacht,
da steht ein Soldat und hält Wacht,
träumt von Hanne und dem Glück,
das zu Hause blieb zurück.
Die Wolken am Himmel, sie ziehn
ja alle zur Heimat dahin,
und sein Herz, das denkt ganz still für sich,
dahin ziehe einmal auch ich*.
—————
* На позиции, одинокий в ночи,
стоит солдат и несет вахту,
мечтает о Ханне и счастье,
которые остались дома.
Облака в небе, они плывут
все туда, на родину,
и солдатское сердце тихо думает про себя:
туда я тоже однажды двинусь.
– Правда, красиво. Или вот еще одно. Можно, я его по-русски прочту?
Все захлопали. Щербаков налил коньяк себе и Юрию.
Возле казармы, в свете фонаря
кружатся попарно листья сентября.
Ах, как давно у этих стен
я сам стоял,
стоял и ждал
тебя, Лили Марлен,
тебя, Лили Марлен.
Если в окопах от страха не умру,
если мне снайпер не сделает дыру,
если я сам не сдамся в плен,
то будем вновь
крутить любовь
с тобой, Лили Марлен,
с тобой, Лили Марлен.
Лупят ураганным, Боже помоги,
я отдам Иванам шлем и сапоги,
лишь бы разрешили мне взамен
под фонарем
стоять вдвоем
с тобой, Лили Марлен,
с тобой, Лили Марлен.
Есть ли что банальней смерти на войне
и сентиментальней встречи при луне,
есть ли что круглей твоих колен,
колен твоих,
Ich liebe dich,
моя Лили Марлен,
моя Лили Марлен.
Кончатся снаряды, кончится война,
возле ограды, в сумерках одна,
будешь ты стоять у этих стен
во мгле стоять,
стоять и ждать
меня, Лили Марлен,
меня, Лили Марлен.
Катя замолчала. В глазах у нее появились слезы.
– Катюша, великолепно, – сказал Андрей Александрович, громко зааплодировав. – Вы гений.
Катя с трудом сдерживала слезы. Юрий протянул ей свой бокал, и она отпила глоток.
– А мне всегда нравились цветные стихи, – признался Юрий.
Das Hakenkreuz im weißen Feld
Auf feuerrotem Grunde
Gibt frei und offen aller Welt
Die frohgemute Kunde.
Wer sich um dieses Zeichen schart
Ist deutsch mit Seele, Sinn und Art
Und nicht bloß mit dem Munde **.
———————
** Свастика в белом круге
На раскаленной основе
Освобождает и открывает весь мир
Радостным известием.
Кто собирается вокруг этого знака,
Является немцем в душе, смысле и роде,
А не только на словах.
– Неплохо, – сказал Щербаков, жуя. – Национально!
– Метафизическое различие между русским и немецким поэтом заключается в том, – начал Андрей Александрович, – что русский пишет стихи для той, которую видит, а немец для той, о которой мечтает.
– Ты прав, папа, – поддержал Юрий. – Мы, русские, не умеем мечтать.
– А чего мечтать? Наши мечты уже сбылись, – вставил Щербаков, рассмеявшись от собственных слов.
– А я, например, мечтаю поехать в Байрет и послушать настоящую немецкую оперу, – сказала Катя. – Представляете? Вагнер. Нибелунги. Волшебный лес. Валькирии. Господи, музыка.
– Вы, молодые, еще всюду поедете, – сказал Жданов с легкой грустью.
– А мы тебя с собой возьмем, – отреагировал Юрий. – И спрашивать не будем.
– Да, да, Андрей Александрович, непременно с нами! – настаивала Катя, накалывая вилкой кусочек мяса.
– Какие вы у меня замечательные киндеры. – Жданов широко улыбнулся, его зубы обнажились, блеснув желтым светом. – Старикам, как я, следует сидеть дома.
– Да какой вы старик! – возмутился Щербаков. – Вон какие могучие плечи. Неву из берегов вытеснят.
Жданов кокетливо захихикал.
– Папа, дай слово, что поедешь с нами на музыкальный фестиваль.
– Слово дать могу, но не знаю, сдержу ли. Дела.
– Ох уж эти твои дела, – сказала жена.
– Ну, в самом деле, поезжайте. Отдохнете. А я тут пока вместо вас, – предложил Щербаков.
– Не имею права. Мое место здесь, в этом городе.
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.
– Да на кой он вам, Андрей Саныч? – Щербаков громко опустил бокал на стол. – Как ни крути – ему хана. Месяц, ну два… А потом?
– А потом? В Москву нас не пустят. Отступать некуда.
– А зачем отступать? – удивлялся Щербаков. – Немцы придут, заживем, как люди. И ехать никуда не надо. На месте все оперы послушаем.
– Послушаем, если доживем.
– Что у вас за настроение сегодня?
Жданов выдержал паузу. Он помрачнел.
– Наших переговоров с немецким командованием не одобряют. Требуют стоять насмерть. А между тем, – Жданов полез в карман пиджака, – пришла телеграмма от фельдмаршала фон Лееба.
Он нахмурил брови.
– Немцы хотят, чтобы мы устроили жертвенник Одину.
– Кому? – спросил Щербаков.
– Одину. Древнему германскому божеству. Они хотят, чтобы мы построили жертвенник в Летнем саду.
– А на кой ляд им это?
Жданов сложил губы трубочкой, он как будто размышлял над ответом.
– Культурный народ. Хотят, чтобы мы тоже стали культурными.
Все умолкли. Чувствовалась растерянность, которая обычно объединяет людей перед тем, как сделать их врагами.
– Я считаю, мы должны принять предложение, – сказал Юрий. – Я знаком с фон Леебом – интеллигент.
– Я тоже за, – сказал Щербаков. – Только кого будем в жертву приносить? Народу-то у нас почти не осталось.
– А звери Одину не подойдут? – спросила Катя.
– Не подойдут, – авторитетно заявил Андрей Александрович. – Да и съели их давно.
– Так что же нам делать? – спросила Зинаида с волнением.
– Без паники, – Жданов окинул родных суровым взглядом. – Есть у меня одна мыслишка. Сколько у нас детей?
– На сентябрь сорок первого было четыреста тысяч, – ответил Кузнецов.
– Сколько младенцев?
– Точно не известно. Порядка тридцати тысяч.
– Я спрашиваю: живых сколько?
Кузнецов растерянно пожал плечами.
– Думаю, не более полутора тысяч.
– Вот и славно, – Жданов улыбнулся. – Проверьте по роддомам, яслям. Мне нужен список всех живых детей до трех лет включительно.
– Есть!
– Выполняйте.
Кузнецов надел фуражку и быстро вышел.
– Гениальная идея, папа.
– Гениальной она станет, если Один примет от нас жертву. – Жданов зачерпнул ложкой остаток супа.
– А какой у нас сегодня десерт? – спросила Катя.
– Самый лучший, – ответил Щербаков.
– Мои любимые эклеры?
– С маком!
– Как здорово! – Катя захлопала в ладоши, и все улыбнулись ей.
В дверях столовой появились двое слуг, каждый в руках держал поднос. На одном стоял самовар и чашки; на другом – вазы с пирожными, мороженым и сбитыми сливками. За пару минут стол сервировали. Эклеры были кофейными, по форме они напоминали самолеты. Катя ковырнула один ногтем и слизала крем.
– Боже, как хорошо! Мне хочется танцевать и читать стихи. – Катя выгнула спину, подобно кошке, которая пробудилась после долгого сна.
Она внезапно поднялась с места и закружилась в танце, повторяя своим телом движения из любимых балетных партий. Оказавшись рядом с Андреем Александровичем, Катя положила ему руки на плечи и поцеловала в макушку.
Не будем пить из одного стакана
Ни воду мы, ни сладкое вино,
Не поцелуемся мы утром рано,
А ввечеру не поглядим в окно.
Ты дышишь солнцем, я дышу луною,
Но живы мы любовию одною.
Со мной всегда мой верный, нежный друг,
С тобой твоя веселая подруга.
Но мне понятен серых глаз испуг,
И ты виновник моего недуга.
Коротких мы не учащаем встреч.
Так наш покой нам суждено беречь.
Жданов поцеловал Кате руку, и она пошептала ему на ухо. Он налил себе чаю, взял эклер, макнул его в сливки и откусил половину.
– Папа, ты ведь спасешь нас, – сказал Юрий.
– Угу, – промычал Жданов, проглатывая эклер. – Спасу.
– Ты чего паникуешь, Юрик? – спросил Щербаков. – Сам говоришь, фон Лееб человек культурный.
– Да, культурный. А если с жертвенником не получится?
– Получится, – сказал Жданов. Он облизал губы. – Ну хорошо, пойду.
– Андрей Александрович, побудьте с нами еще немного, – попросила Катя.
– Не могу, мой ангел. Если б не работа, тысячу лет.
Он встал и направился к выходу.
Прошло несколько дней, по приказу Кузнецова санитарные команды, зондировавшие район за районом, собрали шесть грузовиков детей. У каждого на лбу были написаны имя и дата рождения. Просмотр детей проходил в актовом зале обкома партии. Два врача, педиатр Грушин и психиатр Коврига, отобрали семь детей и составили отчет об их физическом состоянии. Все семеро были представлены Жданову.
– Дети, я – Дед Мороз, – назвался Жданов.
Дети посмотрели на руки Деда Мороза.
– А где твоя борода? – спросила девочка, которая сидела на полу, играя с косичками.
– Она у меня вырастет к Новому году.
– А ты дашь нам поесть? – спросил другой ребенок.
– Поесть?! Конечно! Принесите еду.
В зал внесли большое круглое зеркало. Его поставили перед детьми, под углом, таким образом, что в нем отражалась еда. Дети кинулись к зеркалу, хватая руками отражение.
– Мы так, в сущности, и не познали границу между реальным и иллюзорным миром, – размышлял первый секретарь.
– Не познали, – согласился Грушин.
Они замолчали.
– Как этого зовут? – Жданов кивнул на рыжеволосого мальчишку.
– Иосиф.
– Иосиф и его братья. Пусть будет Иосиф. Остальных отпустите.
Не проронив больше ни слова, он удалился.
На строительстве жертвенника кормили чуть лучше, чем на заводах и фабриках. Все шестьдесят пять рабочих получали, помимо хлебной нормы, пастилу, изготовленную из жира и сахара. Работали круглые сутки, по три смены. Одни уходили, некоторые засыпали прямо в саду, другие приходили на их место, оттаскивали спящих и тут же брались за работу. Люди трудились, как подсказывала им совесть. Камни доставляли со дна реки, цемент разводили в ступах, которые им на время одолжил буддийский монастырь. Бригадир строителей – Мурат Яндыгулин, калмык, чья семья бежала в Петербург после калмыцких погромов, учиненных хивинцами. Дед Яндыгулина был зайсангом, отец командовал улусом и торговал шкурами. Однажды, на базарной площади, во время праздника «Желтой козы», когда молодые люди состязаются в сексуальной силе, произошло недоразумение, переросшее в кровавый конфликт, в результате которого погибли многие знатные калмыки. Яндыгулиным помог бежать астраханский пристав. В Петербурге, благодаря дальнему родству с семьей Бадмаевых, отец Мурата получил место кассира в тибетской аптеке, а через пять лет стал ее директором. Мурат учился на экономическом отделении, поддерживая связи с буддийским духовенством в самые сложные для него годы, когда оно все ушло в подполье.
Жданов назначил Мурата бригадиром строителей не случайно. Они познакомились в финской деревне Кююрола, куда Андрей Александрович поехал в отпуск, а Яндыгулин – собирать материалы для научного сборника, который потом посвятит своему новому знакомому. Яндыгулин исследовал экономические причины культа бога Укко и его параллели в других религиях. Жданову работа понравилась, он предложил Яндыгулину место заведующего секцией атеизма при горкоме партии. Тот согласился, правильно рассчитав, что атеист из горкома сможет лучше прикрыть гонимых буддистов.
Яндыгулин упрочил свое положение во властных кругах, когда нашел для Андрея Александровича массажиста из Амдо, который сумел исправить у Жданова врожденное искривление позвоночника. Глава Ленинграда отблагодарил Яндыгулина и его друзей, отдав им во владение небольшую птицеферму.
По замыслу, жертвенник должен был иметь форму девятиметрового дерева, обнесенного невысоким забором. Дерево и забор делали из камней – так захотел немецкий маршал. Жертва должна быть положена в дупло, а когда крики младенца стихнут, это будет означать, что Один забрал ребенка на небо.
В бригаде Яндыгулина были самые разные люди – от профессиональных строителей до учителя математики.
– Чего строим – не пойму, – сказал один рабочий, размешивая цемент.
– Как чего? Панталык, – гордо разъяснил другой.
– Что за панталык?
– Будем фрицев с него сбивать.
– Никогда не слышал.
– Не слышал, так увидишь. К концу недели закончим.
– А чем сбивают?
– Кто чем.
– Тогда путем.
После краткого перекура начали выкладывать забор. Яндыгулин ходил кругами, размышляя, где сделать дупло. Он вспомнил один случай из детства. Гулял в горах и нашел ежика. Грянула гроза. Молния, которая казалась настолько близко, что может проткнуть ухо. Мурат схватил ежа и спрятался в дупле дерева, лежавшего на земле корнями вверх, словно умер курчавый великан. Мурат рассматривал ежа, тихонько ударяя пальцами по его иголкам. Он подумал о том, что если луна упадет на иголки, то станет дырявой, из нее польется ржавая вода.
– Бригадир, порошок кончается. Чего делать? – крикнул рабочий с большим мешком в руках.
– Карма у каждого своя, – буркнул Яндыгулин.
– Чего? Не понял, – рабочий вытрясал из мешка остатки порошка.
– Нет порошка, будем замешивать волосы.
– Какие волосы?
– Людей. – Лицо Яндыгулина дернулось. – Возьми с собой человек десять. Пусть встанут на перекрестках и стригут всех, кто пройдет мимо. Каждому остриженному выдавать по пятьдесят грамм пастилы. Потом зайдете в «Метрополь», волосы перемелите и обратно. Вопросы?
– Как молоть?
– Мелко.
Рабочие встали на Невском проспекте, в руках у них были ножницы. Люди быстро откликнулись на призыв постричься. Стали возникать очереди.
– Меня последний раз так в армии стригли, – сказал парень, стоявший в конце.
– А я не служил. Печень.
– А я в армии от геморроя излечился, – сказал мужчина со сморщенным лицом. – На гражданке не смогли, а там вылечили. – Он широко улыбнулся, и от этого морщины на его лице разложились веером.
– А как излечился? – поинтересовалась девушка в ботах.
– Раком! – пошутил человек и рассмеялся.
От шутки настроение в очереди улучшилось.
– А мы раками по финнам палили, – вспомнил майор.
– Как раками?
– А что было делать, когда ни патронов, ни хуя нет? Пришлось с раками в атаку ходить. Они у нас не хуже патронов летали.
– Многих уложили?
– Я лично пятьдесят четыре. У ребят и больше выходило.
– Ну, ты, майор, загнул, – усомнился человек с морщинистым лицом. – Если раком из винтовки пальнуть, от него и усов не останется.
– Смотря как пальнешь. Тут главное наперекор природе не идти. Рак, он ведь как ходит?
– Задом, – сказал кто-то.
– Во! Мы его так задом из ствола, и нет финна. – Майор улыбнулся. Его улыбка больше походила на оскал.
– А раков в Финляндии много?
– Хоть жопой ешь.
За четыре часа собралось два полных мешка волос. Пастила в ведерке закончилась, и парикмахерам больше нечем было платить очереди. Стричься людям сразу же расхотелось.
– Так я ж полдня отстояла! – возмущалась шатенка в кроличьей шубе.
– Садитесь, гражданочка, – предложил рабочий, щелкнув ножницами. – Только пайка у нас не осталось.
– Как не осталось?
– Так. Нема, – рабочий показал на ведро.
Женщина осела лицом. Ей причудилось, что вся ее жизнь собралась в точку и исчезла, не оставив следа. Так бывает, когда надежда вдруг обернется чужим смехом.
– Будьте вы прокляты, – сказала она, уходя.
Жертвенник закончили к выходным. В понедельник утром работники горкома стояли у его подножия. Жданов держал за руку Иосифа.
– А где маршал? – спросил Щербаков.
– Его не будет, – ответил Жданов. Он шмыгнул носом. – Если Один примет жертву, с нами свяжутся.
– Андрей Александрович, пора, – сказал рабочий с длинным шестом. На конце шеста был прибит крючок. Рабочий подцепил им Иосифа и потащил к дуплу, откуда еще полчаса доносился детский плач.
Когда крики утихли, люди еще долго продолжали смотреть на дерево, будто ждали появления Одина, который их поблагодарит за принесенную жертву.
Вечером того же дня Андрей Александрович читал Зощенко, делая пометки карандашом на полях. Он пытался разобраться, как писатель скрывает за стилем свои личные страсти. Никогда и ничего не говоря впрямую, писатель изобретает стиль, который есть единственное произведение литературы, его маленькие «я». Этими «я» он покрывает листок бумаги, как любовник покрывает поцелуями тело любимой. Андрей Александрович отложил книгу и включил приемник.
– Гутап – пирожки с луком. Крутое тесто, замешенное, как для лапши, раскатывают пластом толщиной два миллиметра, вырезают круглой гофрированной выемкой лепешки и смазывают их яйцом. На середину кладут фарш, сделанный из мелко нарезанного зеленого лука, укропа, петрушки с добавлением масла. Край лепешки загибают, чтобы получился пирожок в виде полумесяца. Жарят пирожки в большом количестве жира. Подают горячими.
