HOC
Его предок был барабанщиком Великой армии Наполеона Бонапарта. Его взяли в плен казаки и продали за четверть одному тульскому помещику, где он прижился и нашел свое призвание -огуливать одиноких русских женщин. Помещик его женил на вдовой солдатке, и он до конца дней исполнял в помещичьем доме роль музыканта на всех инструментах, а заодно учил господских детей своему лягушачьему языку. Не оставлял он при этом без внимания и бобылок близлежащих деревень. Было это уже очень давно, но все мужчины, родившиеся от барабанщика, и их дети и внуки и правнуки были на него похожи — невысокие, поджарые, чернявые, с огромными горбатыми носами и взглядом рассерженного галльского воина. Все они были очень охочи до мужеского дела и не знали устали в своей деятельности. Люди они были неглупые и не любили физического труда, любили попить водочку и винцо и имели наклонности к барышничеству, то есть перепродать что-нибудь чужое и получить разницу или проценты. До революции они, соревнуясь с цыганами, перепродавали лошадей, скот, воск, мед, птицу, а после революции их потомки оказались в советской торговле. Последнего потомка наполеоновского барабанщика прозвали «Нос», он мой приятель. Настоящее имя его Валерий Яковлевич, он же имеет кликухи «Доцент», «Компьютер». «Доцентом» его прозвали из-за неразлучного с ним черного «дипломата», в который он складывает найденные на обочинах бутылки. Он так же, как и его предки, имеет наклонности к барышничеству. Заходит к знакомым алкашам и предлагает им совместно пропить их имущество, его доля — стакан или два водки. При мне он пропивал немецкий железный рыцарский крест, сочинения Эмиля Золя, фотовспышку, различные трубы, двери, батареи. Однажды он приводил на веревке живую козу, но о ней чуть позже. В прошлом «Нос» был экономистом, интересовался математикой, защитил кандидатскую диссертацию, напечатал больше двадцати статей, был завлабом на военном заводе. У него были жены, квартиры, дети, но все это в прошлом. Теперь он известный поселковый алкоголик, которого очень часто бьют. Собутыльники его тоже из бывшей советской технической элиты — одичавшие главные конструкторы и доктора наук, у них у всех тоже различные звучные клички -«Махно», «Штирлиц». Свои настоящие имена они уже давно забыли и откликаются только на клички. Нос «Носу» свернули в драке на одну сторону, но недавно его снова страшно били и вправили нос на место, отчего он несколько проиграл в своем своеобразии. Нос действительно играет большую роль в его жизни. Он часто выходит на перекресток перед своим домом, у него часть деревянного дома, и принюхивается, поводя своим подергивающимся носом, куда пойти опохмелиться. Как далекий потомок весьма любознательной лягушачьей нации, одарившей человечество плохо кончившими Робеспьером и Лавуазье, «Нос», выпив, делается интересным. Он с жаром говорит о Наполеоне, о маршале Нее, о казаках атамана Платова, о роли наполеоновского начшта-ба Бертье, о его загадочной смерти от рук английских агентов. Он также много увлеченно толкует о законах сохранения энергии, об энтропии, сыпет фамилиями русских и иностранных авторов, разрабатывавших эти темы. В трезвом же виде он мрачен и скучен, его сизый нос уныло висит, руки в склеротической сетке дрожат. При виде женщин он оживляется, их он огу-ливает, как жестокий козел, он сам себя называет этим животным с всяческим добавлением непристойных и непечатных слов, говоря о своей духовной и физической близости с рогатым самцом, с которым его роднит неутолимая жажда телесных утех и радостей. Учитывая необозримые просторы для деятельности, «Носу» всегда интересно и радостно жить. Он редко бывает печален. А если он и грустен, то это грусть перед новым большим забегом на эротическую дистанцию. Выбор дам его скоротечных романов очень своеобразен. Это вдовушки и разводки его возраста и старше, часто намного старше. Когда его коришь такими пожилыми дамами, то есть в обычном смысле старухами, то у «Носа» есть железный оправдательный аргумент: «Зато она очень хорошо сохранилась и у нее не ослабела жажда наслаждений». А учитывая, что он сам давно разменял шестой десяток, его похождения выглядят весьма забавно. Сыновья и разведенные мужья его пассий часто его бьют, но «Нос» не унывает. Особенно его долго и упорно били, когда он сблизияся с относительно молодой сожительницей ночного торговца водкой — безногого инвалида, которого потом на подтяжках повесили в платяном шкафу его клиенты. «Нос», проходя по улицам, машет руками: «Здесь я огулял пять женщин, а на той улице — восемь». Любимый его способ сблизиться с такой вдовушкой — это предложить ей построить сарай, собачью будку или забор. С этого все начинается. Особенно он ценит вдовушек, у которых дети ездят на «мерседесе», не обязательно трехсотом. О таких он с почтением говорит «Семья на уровне, сын на красном «мерседесе» ездит». Собаки его очень не любят и, только завидя, бегут за ним с упорством, желая разорвать. Штанины у «Носа» всегда прокусаны. Как ветеран сексуального и алкогольного фронта «Нос» ходит всегда в шрамах и ссадинах, не успеют зажить очередные раны, как появляются следующие. На щеке у него свежий глубокий шрам, он заснул на столе около батареи, голова постепенно сползла на радиатор, и щека сгорела до кости, теперь он прикрывает ее бачками. Года полтора назад у «Носа» жила азербайджанская банда, разливали из бочек плохой спирт по водочным бутылкам и закатывали их пробками с заводским штампом. В конце концов, в результате чеченской войны, когда стали ловить черных, милиция с автоматчиками нагрянула к «Носу», арестовала азербайджанцев. В постели «Носа» без его ведома ай-зеры прятали два автомата Калашникова и три пистолета Макарова. «Носа» арестовали и отвезли с постояльцами в очень популярную московскую тюрьму «Матросская тишина», одновременно Консьержери и Бастилию, где он просидел десять дней, и теперь гордится, что его держали в той же камере, где держали военного министра Язова. Теперь «Нос» вроде как бы политический диссидент. Арест его азербайджанской банды показывали по телевизору, и «Нос» тоже лежал в кадре на полу с наручниками на руках и, как пленная хищная птица, злобно поводил своим выдающимся галльским рубильником. У «Носа» есть мать, тоже потомица барабанщика, восьмидесятилетняя носатая, по-крестьянски ограниченная, жадная и подлая старуха с цепким практическим умом. Она держит при себе семидесятипятилетнего сожителя, рядового чекиста-исполнителя на пенсии. И старуха, и сожитель ежедневно предаются радостям разделенной любви, поражая этим иногда ночующего у них сына. Так как старики глуховаты, то их интимная жизнь носит довольно шумный характер. Именно старуха сдала дом «Носа» азербайджанцам, желая получать хорошие доходы при пошедшем на семя и племя сыне, уже давно нигде не работающем. Да, наверное, и невозможно работать, исправно выполняя функции поселкового племенного козла и выпивая такое количество низкопробного алкоголя. Никаких сил ни у кого не хватит. Так как «Нос» по-галльски человек остроумный и театральный, мы разыграли с ним два хэппенинга. Первый такой: я посоветовал ему не пропивать козу, принадлежащую вдове одного профессора, и отвезти ее обратно к хозяйке. Вдова профессора — красивая пятидесятилетняя спившаяся блондинка — не могла пить и нормально питаться на свою мизерную профессорскую пенсию. Вдова была музыкальна, играла на пианино, они с покойным мужем ходили в консерваторию слушать Баха. «Нос» где-то ей добыл старый трофейный баян, козе повесили на шею сломанную старинную гармошку-однорядку и деревянную дощечку с надписью, которую я написал хорошим шрифтом: «А на хера козе баян?» Вдова оделась в тельняшку и бескозырку, вставила в рот трубку, долго плевалась, не могла ее курить, но потом привыкла, и вместе с козою стала ходить по станциям и рынкам. Вдова играет «На сопках Маньчжурии», коза блекочет и гадит горохом, и все русские люди бесконечно радуются и обильно подают, и «Носу» вдова исправно наливает с похмелья. Сейчас многие, как в войну, с голода коз заводят, но не все они бешеным молочком доятся. Второй хэппенинг связан с самим «Носом». «Нос» при всех его слабостях все-таки кое-какой интеллигент и стихийный шестидесятник — в нем очень сильная антисоциальная закваска. Был я недавно в костюмерной одного прогорающего театра, у одной очень милой и голодной, как все теперь рядовые театральные служащие, дамы. За банку тушенки она отдала мне старый французский белый жилет и треуголку с кокардой, остались от какой-то постановки. Я подарил эти вещи «Носу», они пришлись ему впору. У очередной вдовушки, бывшей учительницы, он спер из сарая пионерский барабан и горн и теперь с похмелья, а хорошее похмелье поднимает людей еще затемно, «Нос» в треуголке и белом жилете ходит по пустым, еще темным улицам, бьет в барабан, трубит зарю и, завидев знакомых, отдает честь, выкрикивая: «Вив лемпиратор!», а также поет своим глуховатым пропитым голосом: «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» Страдающие похмельем алкаши на его музыку выбегают из своих черных обветшалых домов соображать на бутылку, а их разбуженные расхристанные жены гонятся за «Носом» и стараются натравить на него собак покрупнее. Местным озлобленным гегемонам наполеоновские метаморфозы «Носа» не очень нравятся, и его бьют по-прежнему. За что конкретно бьют, он всегда умалчивает, но вряд ли только за женщин. По-видимому, «Нос», как потомственный француз, чуть химичит при разливе водки, за это и убить могут. Если «Нос» при своих наклонностях доживет до преклонных лет — я искренне удивлюсь. Недавно я его спросил, где ему разбили лоб, и он гордо мне ответил: «При Аустерлице, и меня заметил сам император». Говоря это, он почему-то стал по-фашистски выкидывать вперед руку, чего при Наполеоне, как известно, не делали.
«Зеркало» (Москва)
