ЧТО ТРЕВОЖИТ ПАМЯТЬ

Рассказы о родителях и о далеких днях войны и мира в стране СССР

Элла Ганкина

Военные годы

Воскресенье 22-го июня застало ленинградцев, как и все население СССР, врасплох, хотя много событий, далеко не мирного характера, произошло  в стране за время  после окончания советско-финляндской войны в марте 1940 года и до этого рокового дня. Советские войска успели выполнить почти все условия договора о ненападении между СССР и Германией также как условия Секретного протокола. Оккупировали восточные части Польши, образовав Западную Украину и Западную Белоруссию. Вслед затем – заняли Латвию, Литву и Эстонию, превратив их в советские республики. Вошли в Бессарабию и Северную Буковину, после чего была образована Молдавская ССР. И вот, по прошествии недолгого времени после заключения договора, который Советский Союз так старательно выполнял, Германия напала на него без объявления войны.

В этот день у нас дома поздно собрались к завтраку. В 12 часов, когда прозвучала речь Молотова о нападении немецких войск, все еще сидели за столом. Голос Молотова был ровный, бесцветный, приглушенный, но перечисление городов, подвергшихся ночной бомбардировке ошеломляло. Речь шла о Киеве, Житомире, Севастополе, Каунасе и других городах. Было сказано, что со стороны Румынии и Финляндии тоже велись налеты и артиллерийские обстрелы. Наконец, Молотов впервые назвал страны и народы Европы, порабощенные Гитлером. А затем, сравнив его с побежденным  в России Наполеоном, объявил, что война против немецко-фашистских захватчиков тоже станет отечественной войной, в которой враг будет разбит и победа будет за советским народом.

Радио мы слушали, не притрагиваясь к начатой еде, и еще долго сидели молча, глядя друг на друга. Теперь старшие заново обдумывали то, о чем старались не говорить раньше. О напрасных уверениях в нерушимой дружбе с Германией, и в том, что, как говорил Сталин, «ни пяди нашей земли не отдадим никому и никогда», тогда как бои уже шли на нашей территории.

Надо думать, что подобные размышления занимали в этот день не только моих родителей. То, что пережили многие советские семьи, начиная с известия о начале войны и до ее конца, многократно описано в литературе, показано во многих спектаклях, в художественных и документальных кинофильмах. История войны 1941-1945 гг.  давно написана, но изучение военных событий и того, что происходило в тылу, продолжается. Изданы книги, сборники статей и документов. Интернет полон других источников,  свидетельств участников войны и очевидцев.

Один из ленинградских литераторов  как-то сказал: «О войне написано много. О войне написано мало. Оба утверждения будут справедливы всегда».  Можно только что-то свое добавить к множеству семейных историй военного времени, и я не претендую ни  на что большее. К тому же мне кажется, что тревожащие мою память факты нашей частной жизни, достаточно выразительно характеризуют  общие беды, пережитые Ленинградом и его жителями.

В то первое военное утро, спокойнее всех за нашим столом выглядела мама. Но я знала: это внешнее спокойствие приходило к ней всегда в самые трудные минуты. Тогда она действовала быстро, решительно и бесстрашно — особенно, если от нее хоть сколько-нибудь зависела жизнь и здоровье родных. Так она, еще совсем молодая и неопытная, но уверенная в невиновности мужа, не долго думая, помчалась в харьковскую тюрьму, и выручила его. Так однажды спасла меня, двенадцатилетнюю, от начинающегося заражения крови. Решилась на хирургическое вмешательство в домашних условиях, хотя надежных средств антисептики в те годы еще не имелось даже в больницах, до открытия пенициллина было еще далеко. Так же решительно она встала ассистентом за операционный стол в клинике профессора Лимберга, когда он с большим риском оперировал ее маленькую внучку. Мама знала, что таких операций в СССР еще не делали. А, кроме того, врачи, даже самые смелые, не участвуют в операциях родственников. Во всех этих случаях она просто подавляла свой страх и верила в успех задуманного.

Однако разница между всеми прежними и нынешней ситуациями была слишком велика. Тогда она знала, что делать. Что делать теперь, не знал никто. Папа — тоже. Как глава семьи, он привык чувствовать ответственность за всех. Но происходило что-то из ряда вон выходящее, что не в его силах было предотвратить, или изменить. Ему казалось, что совсем бездействовать невозможно, нужно хотя бы решить ясные, пусть даже мелкие задачи. Он оделся, поехал на вокзал, сдал в кассу железнодорожные билеты, заблаговременно приготовленные им для поездки семьи на Черное море. Купил свежие газеты. Вернулся домой.

Никто из домашних не расходился. Все точно приросли к месту, боясь пропустить новые важные сообщения. Продолжали слушать радио. Работали и радиоприемник, и черная тарелка ленинградской  трансляционной сети. Речь Молотова повторяли несколько раз. Выступали с гневными речами рабочие. Сообщали о тяжелых боях за Брестскую крепость, еще не названную в этой речи.

Что происходило дома дальше – совершенно не помню. Наверное, как всегда, во время пообедали – это соблюдение привычного режима должно было внести некоторое спокойствие в наши мысли. Наверное, говорили о том, что завтра на службе каждый узнает новые подробности, а может быть получит какие-то указания, как действовать в дальнейшем – ведь советские люди годами приучались к тому, что их жизнью руководит партия и правительство. Я собиралась пойти в школу, хотя еще в конце мая мы отпраздновали окончание десятого класса традиционной ночной прогулкой по городу и почти все определили для себя, где учиться, а, так называемых «отличников» без экзаменов  зачислили в институты.

Вечером по ленинградскому радио объявили первую воздушную тревогу. Было еще относительно светло, как бывает в белую ночь. Вдруг завыла сирена, послышался гул самолетов и хлопанье зениток, небо крест-накрест пересекли лучи прожекторов, время от времени вспыхивали ракеты. Никто не понимал, что это: воздушный налет или наши учебные маневры. Если, как сказал Молотов, немецкие бомбардировщики  сразу начали использовать аэродромы Финляндии, — то это и был, скорее всего, налет с ближайшей к Ленинграду финской территории. Вой сирены заставил всех подбежать к окнам. Заплакала в кроватке Оленька. Надя взяла ее на руки, и тоже зачем-то поднесла к окну. Девочку затошнило, да и нам всем стало тошно. Примерно через час все утихло, но спать уже совсем не хотелось. Ребенка снова уложили, а взрослые остались сидеть в столовой. Надо было решить, что делать завтра.

Отсутствие открытой и точной информации часто заменяли неизвестно откуда принесенные слухи. Наутро в булочной и в магазинах говорили, будто вчера в городе высадились парашютисты и сигналили ракетами немецким самолетам. Кое-кто поспешил купить впрок соль и спички – пожилые обыватели вспоминали гражданскую войну. Меня послали за сахаром. Просто он у нас  кончился. Раньше продукты покупались без моего участия. Я вошла в магазин и увидела, что за сахаром стоит большая очередь. Люди покупают  сразу несколько пачек. А я, к стыду своему, даже не знала, сколько стоит сахар, долго соображала, хватит ли у меня денег хотя бы на две пачки, и, в конце концов, купила одну. Домой я пришла несколько растерянная. На мой рассказ о том, что я видела в магазине, папа ответил, что  глупые люди сеют панику, и не стоит ей поддаваться.

Прямых последствий вчерашнего воздушного налета никто не видел. Зато паника явно нарастала. Покупали впрок крупу, запасались керосином. Шпиономания, начавшаяся еще во время финской войны, теперь набирала новые силы, слухи росли и увеличивались возбужденной фантазией населения.

Всюду царило тревожное ожидание каких-то указаний «сверху». На службе все зависели от распоряжений начальства, в обыденной жизни – от решений Районных советов. Коммунисты, как особая каста, подчинялись только своим партийным организациям, комсомольцы группировались около старших партийных товарищей и ждали от них указаний. И неудивительно, что на первых порах личная инициатива дремала. Но финская война научила население затемнению, и на второй день войны все позаботились о непроницаемых для света занавесях на окна. У многих они сохранились со времени финской кампании. Приказ о затемнении окон даже немного опоздал. На оконные стекла тоже быстро начали крест-накрест наклеивать бумагу. Считалось, что во время бомбежки это сделает окна устойчивыми против  взрывной волны.

К бомбежкам готовились не только сами горожане. Кроме зенитных батарей, замаскированных и размещенных  в городских районах и окрестностях, в противовоздушной обороне участвовали  аэростаты воздушного заграждения. По утрам можно было видеть, как небольшие отряды девушек-бойцов, тянут их, точно гигантских слонов, за стропы — к местам, где они должны подняться в воздух. Аэростаты, считалось, затрудняли работу вражеской авиации.

Ожидания распоряжений для граждан оправдались очень скоро. Также скоро, как приказы о светомаскировке, во дворах ленинградских домов появилось еще одно объявление: всем жильцам немедленно сдать в домоуправление радиоприемники и пишущие машинки. Очевидно, и радиоаппараты, и даже малые печатающие устройства причислили к возможным орудиям шпионской или антигосударственной деятельности. Вести из внешнего мира должны были поступать к нам отредактированными и только через трансляционную сеть. Москва транслировала сообщения на весь Советский Союз, а ленинградское радио сообщало о воздушных тревогах, о событиях в городе и о распоряжениях городского совета.

С этого времени в перерывах между новостями из Москвы, объявлениями о воздушной тревоге или об артиллерийском обстреле, из черных тарелок, установленных в квартирах и в учреждениях, также как из громкоговорителей на улицах, раздавался звук метронома. Это равномерное тиканье, особенно хорошо слышное в тревожной тишине,  имело какое-то особое воздействие на людей: на улицах около черных раструбов радио, укрепленных высоко на столбах, прохожие собирались кучками, и такое совместное ожидание или слушание сообщений объединяло. Создавалось ощущение, что ленинградцы – одна большая семья и город о ней заботится. У нас в квартире звуку метронома отвечало тиканье больших напольных часов с боем. Они, как страж домашнего порядка, всегда стояли в углу самой большой из наших комнат — в  столовой. Папа особенно любил их, и всегда сам подтягивал  тяжелые украшенные узором гири, мягкой тряпочкой вытирал золотистый циферблат. И теперь эта перекличка звуков как-то  успокаивала наши возбужденные нервы.

Не думаю, что папе было легко расстаться со своим любимым радиоприемником, по которому мы все привыкли слушать европейские радиостанции и музыкальные передачи отовсюду. Он понимал, конечно, почему советская власть опасается расширенной информации из-за границы. Я уже писала о том, как мы с ним однажды слышали трансляцию какого-то большого собрания немцев, и голос Гитлера. Мы с ним и раньше никому об этом  не рассказывали. А теперь лучше всего было вообще забыть об этом радио-эпизоде. И папа понес приемник в домоуправление, прекрасно понимая, что, расстается с ним навсегда. Что касается пишущей машинки, то ее у нас давно уже не было. Наверное, она была продана в какую-то трудную минуту, как и некоторые другие ценные вещи.

Папа знал, что он находится вне всяких подозрений в какой-либо антисоветской деятельности, но простое, казалось бы, изъятие личных вещей, привело его в состояние растерянности. Он почувствовал, что это только начало каких-то,  еще неизвестных ему,  более крупных  лишений, которые принесет с собой война. И был, конечно, прав.

Каждый день множил тревожные новости. Журналисты, которые еще недавно писали в газетах о дружбе СССР с Германией, теперь не скупились на краски, расписывая вероломство Гитлера и злодеяния немецких захватчиков, быстро продвигающихся по советской земле, и ожесточенное сопротивление им советских бойцов. И мы не знали, что на самом деле сотни тысяч советских солдат уже попали в окружение и в плен. Говорилось и о расправах немцев на нашей территории, о казнях партизан. И даже об издевательствах фашистов над еврейским населением западных областей страны. Но сейчас-то мы знаем, что страдания евреев на советской территории, занятой немцами, описанные без особых подробностей, как побочное явление войны, на самом деле были реальным продолжением Катастрофы европейского еврейства, начавшейся еще с приходом Гитлера к власти. После печально знаменитой «Хрустальной ночи» с 9 на 10 ноября 1938 года, когда в Германии подверглись уничтожению сотни немецких синагог, были разграблены еврейские предприятия и магазины, убиты десятки евреев, а десятки тысяч отправлены в концентрационные лагеря, бесчинства по отношению к еврейскому населению охватили все страны Европы, оккупированные вермахтом. Об этой особой странице истории 20 века, во всей полноте советские люди узнали по-настоящему только много-много лет спустя после окончания военных действий.

Вполне естественно, что ближе к сердцу каждого ленинградца оставалось положение в родном городе. А оно с каждым днем становилось все более угрожающим.  25 июня  Финляндия объявила, что находится в состоянии войны с СССР. Это была единственная страна-сосед, которая отстояла свою независимость во время дележа Европы между двумя хищниками-диктаторами. Она сразу после советско-финляндской войны выбрала свой путь и уже активно помогала Германии, не только предоставляя ей аэродромы, но и участвуя и в ее планах захвата Ленинграда.

Немцы предполагали завершить захват Северной пальмиры за три-четыре недели – с Севера, с Юга и с  Запада. Город же не был защищен оборонительными укреплениями не только с северной стороны, но и с южной и юго-западной сторон. Население чувствовало, что опасность вторжения немецких войск  очень велика. Но, конечно, надеялось на защиту Красной Армией.

Я очень хорошо помню первые тревожные дни после начала войны. Никакой последовательности в событиях и в их освещении прессой, не было. Обо всем, что касалось каждого из нас, мы узнавали спонтанно. Почти все ребята из нашего класса, не сговариваясь, пришли в школу. Преподаватели дежурили там весь день, встречали учеников, старались успокоить. Максим Максимович, учитель литературы, отвел нас в сторонку и негромко сообщил, что на собрание учителей не пришел Алоиз Карлович Бишоф. Послали за ним на квартиру, и соседка сказала, что исчез он из дома тихо, когда все уже спали. Алоиз Карлович, немец по рождению, замечательно преподавал нам немецкий язык. В школе его любили и  ученики и коллеги-преподаватели. Все понимали, что его могли арестовать по чьему-нибудь доносу, как немца-шпиона, а в лучшем случае — выслать из города. Слухи о том, что граждан с немецкими фамилиями выселяют, уже курсировали  по Ленинграду.

Наши мальчики рвались в военкоматы. Их возраст еще не был призывным, но все были готовы идти на фронт немедленно. Девочкам предлагали подождать, пока найдется какая-нибудь полезная работа. Все горячо желали быть полезными, и когда мне вместе с моей лучшей подругой Ниночкой Напалковой предложили поехать в отдаленный район Средней Рогатки на прополку каких-то совхозных овощей – мы помчались туда на трамвае, как на праздник.

В опубликованных в Интернете документах обороны Ленинграда я нашла единственное краткое упоминание о совхозном хозяйстве в районе Средней Рогатки. Зато там же подобно сообщалось о старых петербургских заставах, называвшихся «Рогатками», о бывшем дворце Елизаветы Петровны, якобы сохранившемся в этих местах. Никаких следов того и другого мы вокруг не заметили. Перед нами зеленели огороды, и лишь вдалеке громоздились контуры недостроенного Дома советов — очень нового по своим формам сооружения, которое строилось по проекту Ноя Абрамовича Троцкого, яркого представителя ленинградской архитектуры  эпохи конструктивизма. Вблизи же от овощных посевов находились несколько деревянных строений, да конечная остановка трамвая – «Круг».

Работали мы одетые, как на прогулку, в летних платьицах. Пололи сорняки в молодой зелени моркови, свеклы, — весело и ловко. У Напалковых в деревне Ярославской области стоял свой дом, летом они растили овощи, так что для Нины это вообще была работа знакомая. Я тоже не отставала, и мы, в радостном возбуждении даже напевали что-то, не задумываясь, почему кроме нас на поле нет ни души. Но когда низко в небе закружились самолеты, и с невероятным свистом один из них упал, волоча за собой хвост черного дыма, а потом в небо поднялся столб огня, мы  живо покинули свои грядки и едва успели вскочить в последний трамвай, идущий в центр города.

Воздушный бой происходил, скорее всего, в нескольких километрах от огородов, но нам казалось, будто что-то большое и страшное падает прямо на наши головы. Узнав о том, что мы пережили, папа решил, что нас обеих надо держать под присмотром, потому что, быстро позабыв о страхе, мы продолжали жаждать деятельности. Он считал нас детьми, еще совершенно не готовыми к опасностям военного времени. И чтобы  мы не вздумали записаться в какие-нибудь военные дружины, или на курсы медсестер, он каждую из нас устроил на службу в своем управлении канцелярскими и книжными магазинами. Мы стали ученицами продавцов. Я – в книжном магазине, а Нина – в магазине канцелярских товаров. Управление еще функционировало. Мамина поликлиника тоже продолжала работать, как прежде.

После первой, так напугавшей всех воздушной тревоги, в небе было тихо. Казалось, враг оставил нас на время в покое. В  эти недели  июня,  в городе еще теплились какие-то уголки жизни, где можно было несколько часов оставаться в атмосфере   иллюзий мирного времени. И, в самом деле, ничто не менялось в  книжном или канцелярском  магазине, где мы с Ниной теперь работали. Сюда приходили завсегдатаи, покупали то, в чем они всегда нуждались, что не перестали любить оттого, что началась война. Нам нравилось чувствовать себя просто служащими. Рано вставать и ехать на службу. Особенно тогда, когда  старшие работники поручали по утрам открывать магазин или отвечать на телефонные звонки.

Я наслаждалась, оказавшись вдруг в царстве книг, таком любимом с раннего детства, и таком богатом. Любую книгу я могла взять и рассматривать в свободные минуты. В нашем магазине существовал небольшой букинистический отдел. Почти всех покупателей директор и старшие продавцы знали, у некоторых брали заказы  на редкие издания. Здесь не говорили о новостях с фронта или  о том, какие продукты надо спешить закупать на черный день. Интеллигентного вида пожилые люди беседовали о литературе, обменивались информацией о новых изданиях. Я, как будущая студентка-филолог, слушала все, с большим вниманием.

Однажды меня познакомили с особенно уважаемым покупателем – молодым человеком очень бойким и говорливым. Он галантно поздоровался и сказал: меня зовут Никита Толстой – так просто, как если бы он сказал, что его зовут Иванов или Сидоров. А в моем мозгу пронеслось: Никита Толстой – неужели это тот  мальчик, о  котором написано «Детство Никиты»? Его отца, знаменитого писателя Алексея Толстого, мы с Надей еще недавно слушали в Доме Архитектора: он читал там только что написанные главы «Хмурого утра». Только теперь я узнала, что Никита Алексеевич — недавно умерший известный физик — уже тогда преподавал в Ленинградском университете, и в 1942 году ушел на фронт. Покупал же он исключительно  книги по  западноевропейской истории, и если попадались, редкие издания на французском языке.

Мы с Ниной обе успели кое-чему научиться: могли красиво упаковать покупку, рассказать об интересной книге или о новых поступлениях товаре. Какое-то время покупатели приходили, как обычно. Но довольно скоро оба магазина закрылись. И мои воспоминания о счастливом времени среди книг, рассеялись, как дым.

Потом Напалковы тоже закрыли свою квартиру на Разъезжей улице и уехали к себе в деревню. А я еще слонялась какое-то время по летнему городу, заглядывая в любимые места и наблюдая, как укрывают от воздушных налетов главные достопримечательности, и, прежде всего — скульптуры.

Раньше всего надели большой деревянный колпак на «Медного всадника». А памятник Петру у Инженерного замка и конные статуи Клодта на Аничковом мосту спрятали в земле. На «Адмиралтейскую иглу» натянули чехол из мешковины. Верхолазы-альпинисты зачехлили кораблик-флюгер и круглое «яблоко» под шпилем. Золотой шпиль Петропавловской крепости покрасили густой серой краской —  все это, чтобы высотные точки архитектуры не служили ориентирами вражеским самолетам. Также покрасили золотые купола Исаакиевского собора и Никольского собора, что около Консерватории и Мариинского театра.

Не смотра на все вынужденные изменения, родной город казался мне особенно красивым в эти летние дни. Погода стояла на редкость ясная и теплая. Пышная и свежая еще зелень деревьев, море сирени, потом – черемухи, цветущие кусты и газоны — все сияло под лучами солнца. А белые ночи, как всегда, поражали поздними зорями и ранними рассветами. И странно, и грустно было, глядя на это,  думать о войне.

В конце июня началась запись добровольцев в Народное ополчение. Ленинградский горком партии принял решение о формировании армии Народного ополчения 27 июня. Через три дня во всех районах города открылись пункты приема заявлений. Один из таких разместился совсем близко от нашего дома, на улице Правды 20. Другие – в пустующих в летнее время школах. Районные Военкоматы (так еще с первых лет гражданской войны назывались военные комиссариаты) занимались приемом военнообязанных, получивших повестки о мобилизации в регулярную армию.

Название добровольческих отрядов ополчением возникло вслед за упоминанием в речи Молотова о народной войне против Наполеона. Этот удачно приведенный исторический пример, оказал большое психологическое воздействие на гражданские чувства. Вспоминали Дениса Давыдова, героев «Войны и мира» Толстого. В ополчение шли люди разных возрастов, разных профессий: молодые и пожилые, рабочие и служащие, профессора и студенты учебных заведений. В добровольческие отряды записывались люди, служившие и никогда не служившие в армии, и даже имеющие освобождение от военной службы по болезни.

Вскоре началось формирование рот, батальонов и даже дивизий. Первые небольшие группы добровольцев наскоро проходили военное обучение. На улицах можно было видеть отряды, еще не обмундированные, с винтовками старого образца. Да и тех не хватало. Новобранцев обучали хождению в строю, стрельбе и рытью траншей. О том, каково было вооружение ополченцев, красноречиво говорил плакат с таким текстом: «Товарищ! Вступай в ряды народного ополчения. Винтовку добудешь в бою». Учения шли на спортивных площадках, в садах и парках. Помню, я зашла в Летний сад посмотреть, как укрыли скульптуры (раньше их укрывали к зиме поздней осенью), и увидела свежевырытые траншеи около пруда с лебедями. Птиц, вероятно, увезли в зоопарк. На Марсовом поле  вырыли щели, чтобы люди могли укрыться во время бомбежек.

В эти дни вступил в ополчение Надин муж, Исаак. Он сообщил нам об этом, неожиданно, как о свершившемся факте, чтобы избежать неизбежных семейных разговоров. Сестра и мама приняли известие с большой тревогой за его здоровье, поскольку он был полностью освобожден от службы в армии из-за тяжелой травмы позвоночника. Старая болезнь и в домашних мирных условиях часто напоминала ему о себе онемением пальцев рук. Я гордилась тем, что член нашей семьи будет воевать. А папа был глубоко оскорблен тем, что зять не посчитал нужным сообщить ему о своем решении заранее. Через некоторое время Исаак пришел домой, чтобы спокойно поговорить с нами. Его отпустили ненадолго. Поскольку он прошел в свое время двухлетнюю военную службу и был инженером по профессии, военное начальство  приказало ему принять под командование роту саперов.

В  начале июля многие ленинградцы, особенно те, у кого были дети, уезжали из города. Люди ехали к родственникам. Одни — в Вологодскую, Ярославскую, Кировскую области. Другие — в среднюю Россию, за Урал и на Кавказ. В эти места еще продавали железнодорожные билеты. Одновременно городские власти готовили к эвакуации некоторые стратегически важные учреждения и институты. Так, институт Гипромез, где работал отчим другой моей очень близкой школьной подруги – Лили Таль, Лилёши, как мы с Ниной ее называли, в полном составе уехал в Свердловск. Теперь я одна из нашей дружной троицы оставалась в Ленинграде. В начале августа начали эвакуировать ленинградские театры, вывозить сокровища музеев. Организованно вывозили детские сады, интернаты. Союз архитекторов, членом которого была наша Надя, составлял списки детей для отправки  на Восток.

Каждую неделю облик Ленинграда менялся в соответствии с условиями военного времени. Июльские бомбежки город встречал уже организованно. В домах образовали группы противовоздушной защиты. Жильцы дежурили на крышах домов во время воздушных тревог. На чердаках стояли бочки с песком и водой. Дежурным  раздавали огромные щипцы и большие брезентовые рукавицы для тушения мелких зажигательных бомб. «Зажигалки» со звоном и треском сыпались на железные кровли ленинградских крыш. Их надо было хватать щипцами и окунать в бочки. Папа приободрился и с энтузиазмом и бесстрашием вошел в такую группу нашего дома. Я дежурила вместе с ним. Мы  поднимались на чердак и скоро научились быстро гасить зажигалки. Работа была  не безопасной. Бочки стояли у выходов на крышу, а бомбы падали, где им вздумается. Их еще приходилось доставать. Папа, восхищал меня своей ловкостью. К счастью, скат нашей крыши  не был очень крутым, но меня папа на него не выпускал, я стояла у бочек и помогала ему в процедуре тушения.

Под впечатлением всех военных приготовлений в городе, Надя решила, что Оленьку надо эвакуировать. В Союзе архитекторов торопили родителей с решением вывезти детей из Ленинграда с интернатом и детским садом. Готовили сопровождающих из жен архитекторов, чьи дети уже числились в списках. Подбирали врачей, запасались медикаментами. И Наде с Исааком, да и нам с мамой казалось, что девочке будет лучше в глубоком тылу. Больше всех сомневался в этом и тревожился папа.  А мы? Как мы  могли не думать о том, что с ребенком может случиться беда, когда рядом не будет матери? Не знаю. Сейчас такое легкомыслие кажется диким, его можно объяснить только нараставшим тогда психологическим шоком, страхом перед неизвестными опасностями войны и не иначе, как безумной верой в мифическую коллективную ответственность.

И вот 5 июля Надя с Исааком провожали дочку в эвакуацию. Архитектурный фонд организовал отъезд объединенного интерната и детского сада в Гаврилов Ям Ярославской области. Место это со странным для современного уха названием основано было еще в 16 веке на землях Троице-Сергиевского монастыря. В селе когда-то был Ям – станция, где держали разгонных ямских лошадей, для проезда по Ростово-Суздальскому тракту. В 1938 году Гаврилову Яму присвоили статус города. К началу войны это был зеленый, живописно расположенный городок с одноэтажной застройкой, лесистыми окрестностями и давно заросшим оврагом. Старые выносливые лошадки из поколения в поколение долго служили городу, пока к  этому исконному и более чем привычному для жителей транспорту  в  конце тридцатых годов не прибавился безотказный, вездеходный грузовичок — из тех знаменитых «полуторок», что выпускал   Горьковский автомобильный завод. На них возили все – промышленные изделия и  плоды сельского хозяйства,  да любые товары и  людей. Всюду городские мальчишки   увлекались в те годы этой машиной, как теперь увлекаются иномарками. Норовили попросить шоферов немного прокатить, показать устройство, или хотя бы разрешить посидеть в кабине, блиставшей тогда полированным деревом. Я еще вспомню эту легендарную полуторку, не раз: когда буду рассказывать о  ледовой трассе Ладоги, и о другом старинном городе и  колхозном селе на Урале.

Детей, прибывших из Ленинграда, разместили в школе. Спали они первое время на полу, застеленном  матрацами, пока не появились кровати. Но и тех не хватало, некоторым пришлось спать по двое на одной. Не сразу удалось наладить питание. Кусок хлеба и жидкая манная каша, в которую можно было этот хлеб накрошить, запомнились маленькой Оле. Так же как подвал здания, где была, скорее всего, общественная столовая. Здесь несколько женщин чистили и рубили капусту, и  детям иногда доставались вкусные кочерыжки. Пока сопровождающие интернат – жены архитекторов, и два доктора — занимались устройством коллективного быта, старшие бегали на базар смотреть на свежие помидоры и огурцы, на лесные ягоды и другие недоступные им роскошества. Младшие увязывались за ними. Завязывались первые дружбы, случались и дерзкие шутки,  старшие пугали и дразнили маленьких. Труднее всего было тем, кто еще не вкусил обычаев детского сада или пионерского лагеря, не привык к детскому коллективу, а также как наша Оленька, воспитывался дома, с няней и бабушкой.

Нашей девочке, еще не было восьми лет, и ее отправили из дому вместе с близкой родственницей — двенадцатилетней Риточкой, дочкой маминого племянника Яши Дорошева. Им как раз и пришлось спать вдвоем. Зато их кровать считалась образцовой – так красиво и аккуратно каждое утро убирала ее Рита. Очень скоро, однако, Риту забрали к себе дальние родственники из Рыбинска. Родители, которым  еще посчастливилось выехать из Ленинграда,  старались забирать своих ребят. Оленька горько плакала, оставшись одна среди мало знакомых старших детей, все ждала, что кто-нибудь за ней приедет. Но шли дни и недели, Ленинград уже был окружен, и все оставшиеся там родители могли только радоваться, что дети, как им казалось, на воле и в безопасности.

Тем временем, немцы приближались к Москве, и в Гавриловом Яме стало неспокойно. К началу зимы руководство интернатом получило указание перевезти детей в  глубь России. Местом нового пребывания интерната с детским садом должно было стать сибирское село Емуртла.

Когда в ленинградский Союз архитекторов пришло известие о том, что детям предстоит еще одна долгая дорога, нас охватило смутное беспокойство. Как выдержит девочка дальнюю дорогу, как переживет сибирскую зиму? Но делать было нечего. Фронт приближался к Ленинграду с каждым днем и часом, и мы старались себя уверить в том, что поступили правильно, отправив крошку подальше от фронтового города. Все вспоминали, как встречали в 1936-37 годах детей из охваченной войной Испании. Тогда пионерская организация  направила меня встречать маленьких испанцев в ленинградском Дворце пионеров. Встречи были обставлены, как большой праздник. Все мы были в пионерской форме: в синих юбках и белых блузках, мальчики в брюках и белых рубашках с красными галстуками, и каждый держал в руках такой же галстук для маленького испанца.   Большими партиями их присылали в Ленинград на пароходах, а затем распределяли по детским учреждениям. Может быть и теперь,  не только мы, но  другие, привыкшие к коллективному сознанию советские родители, думали, что надо  любым способом отправлять детей подальше от войны, чтобы спасти им жизнь.

***

Примерно в это время по городской почте на мое имя пришла открытка из Университета. Короткий текст открытки гласил, что студентка первого курса филологического факультета имя рек, должна явиться в Главное здание Университета для отправки на строительство оборонительных рубежей. Одежда спортивная, с собой иметь кружку, ложку, миску,  запас сахара и сухарей на три дня.

О том, что многие городские учреждения посылают своих работников в Кингисепп или на Южное  и Юго-Западное направление, в городе знали, и называли это «ехать на окопы». На разных подступах к Ленинграду жители города рыли противотанковые рвы. Мыслилось, что они приостановят немецкое блиц-наступление. Кого-то  направляли в  район Луги. Нас посылали в окрестности Новгорода.

После  Луги, где полностью завершить строительство оборонительных рубежей не удалось из-за мощного наступления немецкой армии, новгородское направление оказалось важнейшим для дальнейшего наступления немцев на Ленинград. К 10-му июля они овладели всей Прибалтикой, вскоре взяли Порхов (родной город моей няни) и теперь двигались к Новгороду. Папа прекрасно понимал, что  мы, также как под Лугой, с нашими недостроенными окопами можем оказаться в районе военных действий. 8 августа о наступлении на новгородском направлении уже писали газеты.

Я не хотела слушать папиных возражений и доводов против моей поездки. В газетах он читал о том, что на оккупированных территориях фашисты особенно жестоко расправляются с коммунистами и комсомольцами. Он просил меня хотя бы оставить дома и спрятать комсомольский билет. Я ответила резким, даже грубым, по нашим семейным понятиям, отказом. Это была первая ссора с папой. Для меня — только юношеский бунт, праздник непослушания после долгих лет беспрекословного добровольного детского подчинения. Для него — глубокая обида: снова он чувствовал, что его совета не спрашивают, что он теряет авторитет в своей семье.

В доме у нас, надо сказать, редко ссорились. В детстве мне, правда, иногда случалось, проснувшись, быть невольным свидетелем размолвок родителей. Но у нас ни на кого и никогда не кричали. Мое детское сердечко трепетало при виде тихих маминых слез и строгого выражения папиного лица, когда он настойчиво что-то выговаривал ей. Она убеждала в чем-то своем. Потом они мирились, и он, улыбаясь, как всегда, заботливо обнимал маму. Он был очень нежным с ней. Называл ее всегда уменьшительным именем «Милечка», любил дарить подарки, одевать ее. Отправляя на службу, подавал пальто, проходился одежной  щеточкой по плечам и воротнику. Потом просил повернуться и одобрял, добавляя свое неизменное: «Приходи во время!». Приходить во время — это был его «пунктик», нечто вроде заклинания. Тоже самое он говорил мне, провожая в школу.  Просто, я думаю, он очень любил нас всех и боялся потерять.

И вот все годами сложившиеся благополучие и мир в семье — ломались. Представляю, себе, как ему было страшно, и как он скрывал свой страх теперь, когда шла война, и каждый день ждали чего-то неизвестного. Наша с папой ссора постепенно утихла, и он помог мне собрать указанные в открытке вещи и сложить их в небольшой рюкзачок, с которым я обычно ходила на лыжах. Ничто не предвещало каких-то особых трудностей и опасностей. Я собиралась хоть и возбужденно, но весело, как будто ехала на загородную прогулку. В рюкзаке лежали пакеты  с сухарями, сахаром, простыми карамельками. Кроме всего папа положил туда перочинный нож и пару свежих бутербродов.

***

На небольшой площади у заднего фасада здания двенадцати коллегий, утром 12 августа собрались студенты, вернее, студентки, получившие такие же открытки, как я. Очевидно, юноши, не ушедшие на фронт, использовались на других общественных работах. Я обратила внимание на то, что некоторые девушки одеты довольно легкомысленно, в легких летних платьях или блузках. В таких же примерно нарядах мы с Ниной Напалковой еще недавно работали на огородах. Папа, отчаявшись отговорить меня от поездки, добился лишь одного: чтобы я надела легкий лыжный костюм, а платье положила в рюкзак. Много раз потом, в холодные ночи в лесу или на болоте, я мысленно благодарила его за это.

Нас собралось примерно человек сто, может быть, чуть больше. Командирами назначили двух или трех студенток старших курсов, они сверяли фамилии тех, кто пришел,  с составленными списками. Явились по призыву почти все. У всех за плечами рюкзаки. Командиры, получившие задание накануне, уверенно повели наш отряд на  Витебский вокзал, где стоял железнодорожный состав из товарных вагонов-«теплушек». В веселом настроении мы расселись по вагонам, и поезд тронулся. В наполовину открытых дверях теплушек проплывали назад ленинградские пригороды. Наш командир Валя затянула «Бригантину». Эту песню, которую сочинил московский студент Литературного института Павел Коган, сказала она, должен знать каждый. Говорили, что он ушел на фронт добровольцем, но еще никто не знал, что в сентябре следующего 1942 года, ему суждено будет погибнуть в боях за Новороссийск. Мы запоминали слова «Бригантины» и пели почти всю дорогу ее и другие веселые песни.

Пунктом прибытия нашего отряда значилась станция Батецкая. Во всех документах и на всех картах военных сражений за Ленинград, эта, сравнительно небольшая железнодорожная станция, отмечается как важный стратегический пункт в боях за Новгород. По обе стороны железнодорожных путей здесь шли леса, небольшое станционное здание по левую сторону дороги из Ленинграда тоже  располагалось у кромки леса. Нас высадили на стороне, противоположной вокзалу, построили, и человек в полувоенной форме, который ждал нас, повел отряд по узкой дороге вглубь лесного массива.

Мы шли довольно долго, наконец, показалась деревушка, где стояла небольшая военная часть. Обитателей — крестьян, не  было видно. Скотины тоже. Все, видимо ушли, не дожидаясь приближения боев. Солдаты занимались своим, каким-то мало понятным делом за опушкой, в соседнем лесу. Как видно, недавно они отобедали, и полевая кухня еще дымилась. Пахло вареной капустой и лавровым листом. Веселый молоденький повар от души накормил всех прибывших. Густые солдатские щи и перловая каша с подсолнечным маслом показались нам пищей богов. А главное, мы уже испытывали сладкое чувство причастности к обороне Ленинграда.

После обеда руководитель предстоящих нам работ собрал отряд и объяснил  задачу. Противотанковый ров, частично уже отрытый, по замыслу военных инженеров имел одну отвесную стену,  к которой вел длинный глубокий скат. Этот скат нам предлагалось покрыть свежим дерном так, чтобы он производил впечатление естественного склона. Считалось, что если танк спустится по нему, то упрется в высокую преграду и застрянет перед ней.

Нас разместили на ночлег и выдали тяжелые острые  железные лопаты. Наутро мы  уже вдохновенно трудились, хотя резать дерн и выкладывать зелеными травяными кирпичиками скат вырытого рва, нам казалось странным — точно мы занимались декоративным садоводством. Но размышлять особенно не приходилось. С утра до вечера —  работа, солдатский обед, снова работа, еще одна легкая еда и крепкий сон после непривычного утомительного труда.

Так прошли несколько дней жизни на окопах. Ров был глубокий и длинный, сделали мы уже больше половины того, что требовалось. И вот однажды утром, когда мы все стояли наверху, послышался отвратительный скрежет летящего немецкого самолета, знакомый нам по воздушным тревогам в городе. Это был, надо думать, самолет-разведчик. Он кружил низко, на бреющем полете, прямо над нами. На одном из виражей из кабины выглянула голова летчика в шлеме и очках — совсем так, как нам показывали в документальных выпусках «Новостей дня» в кино. Мы смотрели на него как завороженные, когда вдруг раздался треск пулеметной очереди. Летчик точным прицелом прошелся по краю рва, к великому счастью, не задев никого из нас, и взмыл в небо.

Стало ясно, что фронт постепенно придвигается, но мы еще продолжали работать. Вскоре наши друзья-солдатики без лишнего шума очень быстро снялись с места. Уехала полевая кухня, ушли саперы, перетаскивая на две телеги, запряженные крестьянскими лошадьми, тяжелые ящики с таинственным содержимым. И никаких следов их пребывания около нас не осталось. Стало тихо и пусто. И в этой тишине особенно громко забухала канонада. Мы поняли, что большой бой идет теперь совсем близко: таких звуков в Ленинграде еще слышалось. Ясно стало, что начинается что-то очень серьезное, что потребует от нас еще невиданного напряжения сил и нервов. Мы оставили работу и ждали, что скажут руководители. Темп событий стремительно ускорялся. Старшие срочно собрались на совещание.

Наконец начальник нашей «великой стройки» велел собрать студентов. Последовала короткая команда: взять вещи и бегом перебраться поближе к лесу. Мы поняли, что будем уходить подальше от надвигающегося фронта, но еще не знали, как и куда.

Через некоторое время откуда-то появилась совсем небольшая группа — человек пять — солдат морской пехоты. Точно в таких бушлатах и бескозырках, как на картинках или плакатах. Их старшина, надо сказать, весьма суровый на вид, объяснил, что по приказу Ворошилова, командующего Ленинградским фронтом, им поручено вывести нас через заминированный лес к линии железной дороги, и как можно скорее отправить в Ленинград.

Неужели о нас доложили Ворошилову? Значит дело так плохо?

Хотя  само сообщение об отправке домой нас обрадовало,  последовавшие за ним инструкции напугали. Скорее всего, легкомысленный вид вчерашних школьниц заставил командира  группы  сгустить краски. Он потребовал от нас жесткой военной дисциплины и буквально оглушил короткими приказаниями: «Идти за нами быстро, цепочкой, след в след, в абсолютной тишине. Все лесные дороги заминированы. Смотреть внимательно под ноги: там, где земля рыхлая, заложены мины. За шум разговоры, тем более крики – стреляем без предупреждения».

«Стреляем»? Неужели они способны стрелять в нас, девчонок,  то есть «в своих»? Я быстро отогнала от себя подобную мысль. Но запомнила ту лаконичную речь навсегда. И сейчас, кажется, слышу рубленные повелительные интонации матроса. Для наглядности он вынул откуда-то из куртки не зачехленный пистолет. Скорее всего, он не предполагал, что запугивание сыграет с кем-то из нас очень злую шутку.

С военной точки зрения операция по спасению группы студентов была, должно быть, хорошо продумана, но где-то не учли, что передвижение сотни девиц, а с нами была еще и мать одной из студенток, по заминированным тропам окажется совсем не легким мероприятием. Как только стемнело, мы гуськом двинулись за военными. Я, правда, до сих пор не понимаю, почему все они оказались впереди, и наш отряд никто из моряков не замыкал.  Так и шли мы, ступая строго след в след друг другу, обходя рыхлые бугорки земли — места заложенных мин. Вот чем, оказывается, занимались здесь солдатики-саперы из оставленной деревни.

Могучий новгородский лес обступил нас, и скоро стало совсем темно. Лишь тысячи зеленых и синих огоньков замерцали повсюду под деревьями. Это светились гнилушки, не зря их называют «светлячки». Мне они сразу напомнили какие-то театральные декорации в нашем Мариинском оперном театре, то ли к «Ивану Сусанину», то ли к «Русалке» — в обоих спектаклях присутствовал таинственный лес. Наверное, с точки зрения психологии такого рода неожиданные зрительные ассоциации в минуту опасности – естественная защита организма от страха.

По мере продвижения отряда вперед, труднее становилось видеть всю цепочку. Перед глазами колыхалась только спина идущего впереди. Я шла, наверное,  близко к середине отряда, за мной оставалось человек шестьдесят, когда движение непонятно отчего внезапно прервалось. Перед нами открылся довольно глубокий сухой овраг.  Стало быть, во время переправы через него наш «хвост» оторвался  от основного отряда.  Теперь наступила особенно тревожная тишина: громко выяснять, что случилось, боялись все, тем более – разговаривать или, кричать и звать на помощь. Пусть бы моряки стреляли, раз такая возможность допускалась – не в нас, конечно, а для того, чтобы мы могли по звуку выстрелов понять, куда нам двигаться! Нет. Тишина стояла гробовая. Лес спал.

Из старших с нами была только Валя, которая учила петь «Бригантину». Потихоньку мы разобрались в ситуации, передавая друг другу, как в игре в испорченный телефон, неприятную весть. Овраг не могла преодолеть пожилая мама студентки, и вся передняя группа молча ушла далеко вперед.

Много лет после всего, что происходило с нами в лесу, я задавала себе вопрос, как могли военные моряки оставить половину отряда студенток без единого ориентира на заминированной местности? И что это была за уверенность, будто немецкие танки просто так попадутся в ловушку и полезут в красиво «озелененные» рвы? Не для того ли летал над нами разведчик, чтобы увидеть, как слева или справа обойти это чудо декоративного искусства?

Мы же тогда понимали только одно: надо догонять ушедших вперед, во что бы-то ни стало. И винили в отрыве от них только самих себя: нас ведь предупреждали…

Несколько часов мы одни колесили по лесу, придерживаясь тропки, что, к счастью продолжалась за оврагом. Но никого не видели в темной чаще. Вспоминали наставления военных, как различать на земле едва заметные участки рыхлой земли. Наконец, те, кто шел впереди,  увидели сквозь деревья что-то вроде привала. Люди в военной форме сидели и лежали на земле. Первым ощущением был испуг: неужели немцы? Ведь моряки говорили, что они уже где-то близко. Нет, эти люди были в знакомых советских пилотках. И совершенно позабыв на радостях соблюдать тишину, мы бросились к ним и заговорили сразу все и сразу обо всем.

Это были остатки роты народного ополчения с Кировского завода. Пожилые  рабочие записались в добровольческие отряды в дни формирования  1-ой ленинградской дивизии. Их быстро обмундировали, вооружили тем, что имелось для оснащения добровольцев, и также наскоро обучили. Свой фронтовой путь дивизия тоже начинала на станции Батецкая, откуда ее направили вглубь района,  к линии фронта. В одном из первых боев за Новгород рота оказалась отрезанной от своей дивизии. Бойцы, оставшись в лесу, прекрасно понимали, что находятся в окружении. Мы этого еще не осознали.  Они отдыхали перед тем, как  двинуться в обход немецкого клина и пробиваться к своим товарищам. Где-то рядом стояли две, может быть три лошади – в темноте трудно было разглядеть что-либо еще из ротного хозяйства.

Услышав о том, что произошло с нами, повидавшие виды солдаты уговорили нас, прежде всего, оглядеться и отдохнуть. Некоторые расстелили свои шинели на земле и уговаривали присесть, успокоиться. Кто-то  доставал из мешков сухой паек, чтобы поделиться с нами. В ответ мы повытаскивали из своих рюкзаков сухари, сахар, у кого были – конфеты и угощали военных. Пошли тихие разговоры, взаимные рассказы, послышались даже шутки. Так прошло, может быть, чуть больше получаса, когда вдруг послышался цокот копыт. Верховой, явно офицер в солидном чине (я разглядела шпалы на его воротнике)  обследовал местность. Скорее всего, о положении солдат он уже знал, но когда увидел среди них еще и кучку растерянных девиц, вышел, что называется, из себя. Мы услышали разъяренный окрик с семиэтажным матом и  следующие слова:

« А вы–то, откуда тут взялись!? — Вы, что ж, не понимаете, что кругом немцы? Не хватало еще с вами возиться, когда  солдатам надо из окружения выходить! Теперь вам плохо придется: отсюда на Ленинград осталась одна дорога — через болото! Да вставайте и двигайтесь живо, если не хотите попасть в лапы к немцам».

Он подозвал командира роты, достал карту и долго, настоятельно с ним говорил. Разговор, надо думать, шел не только о нас, но мы чувствовали, что наше положение тоже обсуждается. Можно себе представить, как мы волновались. Наконец сердитый офицер повернул своего коня и ускакал,  а ротный командир подошел к нам. Он получил указание провести нас к  месту, откуда мы сможем сами найти дорогу к станции Батецкой.

Некоторые из солдат, между тем, приготовили нам записки с номерами телефонов  своих семей. Просили только об одном: позвонить и сказать, что мы видели их живыми. Ни слова об окружении. Командир подозвал двоих солдат, объяснил им задачу, и после недолгого прощания, мы двинулись за ними в лес. Один из них вел с собой лошадь. Мы еще не понимали, зачем, и не знали, какое испытание ждет нас в новом переходе.

Меня больше всего занимали думы о том, что наш труд у покинутого рва оказался бесполезным. Неужели папа все предвидел? У меня были особые основания для таких размышлений. Разумеется, делиться своими горькими мыслями с кем-нибудь из своих товарищей по несчастью я не стала.

И вот, постепенно выйдя из глухого темного леса, мы очутились на открытом пространстве перед последним препятствием, которое осталось преодолеть, чтобы выбраться, наконец, из кольца окружения. Перед нами расстилалось болото. В сером предрассветном времени нового дня оно казалось бесконечным. Думаю, что в действительности нам предстояло преодолеть километра полтора зыбкой поверхности. Но кто знал, какие под ней скрыты глубины? От  противоположного берега, точнее – края болота, в серых мглистых красках рассвета поднимался легкий, похожий на облачко пар. Небо почти сливалось с темной, едва поблескивающей стоячей водой. Среди зеленовато-коричневой жижи виднелись мохнатые кочки — слабые признаки тверди. Передвигаться по ним можно было только быстро, перескакивая с одной на другую.

Вот когда пригодилась солдатская лошадка. Ее первую понудили сделать шаг, и она не отпрянула назад. Наша переправа началась. Мне до сих пор не очень понятно, как могло благополучно закончиться это «хождение по водам». Возможно, мы находились в  том состоянии наивысшего нервного и физического напряжения, в котором человек способен на непосильный в обычных условиях рывок. Мы быстро бежали по кочкам и даже по очереди несли на руках, скрещенных «стульчиком» пожилую маму. Добрые провожатые сами проверили первые метры зыбкой дороги  и не ушли, пока не убедились, что их подопечные, добрались до  суши. Сколько времени продолжался этот переход – мгновение или вечность — отсчитывал, думаю, только стук наших сердец.

Обессилевшие от напряжения и страха, все сначала бросились наземь, чтобы отдышаться. И только убедившись, что никто не отстал, двинулись к видневшемуся вдалеке  лесу, который, как нам объяснили на привале, должен был привести к железнодорожной насыпи. Однако предстояло еще как можно быстрее  добраться до нее. Становилось почти светло, и мы понимали, что наши жизни зависят оттого, как скоро мы доберемся. Мы шли молча, еще не до конца веря тому, что находимся почти в безопасности. Продолжалась какая-то инстинктивная инерция движения: скорее, скорее вперед. И, показалось, что удивительно быстро на прогалине мы увидели оторвавшийся от нас «авангард». Девицы спешно доедали свои припасы перед тем, как двинуться к станции, и, увидев нас, закричали, загомонили, стали что-то объяснять, спрашивать, по какой дороге мы шли. Моряки провели их по лесу, обойдя болото стороной и убеждая в том, что мы идем где-то следом за ними.  А мы молчали. Мы слишком устали, и натерпелись страха, чтобы пускаться в рассказы. До станции оставалось пройти не больше километра. На наше счастье, тропинка вдоль насыпи  пряталась среди деревьев.

День уже занялся. Светило солнце, немцы совершали свой ежедневный утренний облет прифронтовых зон. Батецкую уже не раз пытались бомбить. Для нас приготовили маленький дачный состав из четырех стареньких вагонов с паровозом. Железнодорожники отогнали его на порядочное расстояние от станционного помещения. Прямо с насыпи мы вскарабкались в вагоны, и расселись по скамейкам. Кто-то из служащих прошел мимо, стуча молотком по колесам, и посоветовал сразу ложиться на пол, когда услышим летящие самолеты. Батецкая стала  теперь фронтовой станцией. Маленький вокзал пережил не один воздушный налет.

Не успел наш поезд пройти первый десяток километров, как в небе послышался знакомый омерзительный звук. Появились немецкие самолеты. Все приготовились лечь под скамейки. И почти одновременно, на наше счастье, разразилась гроза. Страшный ливень загромыхал по железным крышам вагонов. Поезд мчался теперь на немыслимой скорости под звуки  спасительного небесного грома. Позади нас оставалась смертельная опасность, пережитый страх и острое чувство войны, которое мы даже не успели осмыслить до неожиданно счастливого возвращения  домой. Через некоторое время показались родные ленинградские пригороды. Здесь было до странности тихо. Стояла ясная сухая погода. Еще несколько минут, и наш куцый состав медленно въехал под знакомую стеклянную крышу Витебского вокзала.

Мы гурьбой высыпали на улицу. Наскоро прощались друг с дружкой, глядя по сторонам. Кто-то, как я, искал телефон автомат, чтобы позвонить домой, кто-то бежал на трамвайную остановку. Трамваи еще ходили.  На обычном месте, на углу Загородного проспекта, в маленькой торговой палатке продавали эскимо и пломбир.

И все же что-то новое виделось повсюду. Один за другим проезжали крытые брезентом грузовики с солдатами, и все больше становилось других военных примет. Мешки с песком закрывали витрины магазинов. Фанерные щиты виднелись в окнах первых этажей многих домов. Особенно родным в этой обстановке казался нам город, и, вместе с нежностью к нему, билось в голове радостное сознание того, что мы живы.

Я спросила идущую навстречу женщину, «Какое сегодня число?» — за работами в деревеньке мы не считали дней и чисел.  Женщина удивилась, но  с улыбкой ответила: «Восемнадцатое, девочка!» Я пошла к телефону-автомату.  У меня были мелкие монеты, чтобы позвонить родителям. Дома телефон молчал. Я набрала номер стоматологической поликлиники, и мама спокойным, ласковым голосом сказала то, чего я меньше всего ждала: «Как хорошо, что ты вернулась, беги домой, я приготовила твое любимое жаркое с молодой картошкой». Ни единого намека на глубоко скрытое беспокойство — она просто ждала меня, и каждый день готовила еду, которую я любила. Оба они с папой знали, какие бои идут за Новгород и конечно очень волновались. Мне же оставалось надеяться, что радость увидеть дочь живой и здоровой переборет отцовскую обиду за мой безобразный демарш перед отъездом.

Я шла домой пешком, и все перебирала в мыслях детали новгородской недели. Наш двор опустел, не играли там дети, из окон не слышалась, как бывало, музыка, не перекрикивались соседки. В квартире ничего не изменилось. Тот же любимый папин порядок. Все предметы и мебель — на своих обычных местах. В кухне на плите — еще теплое мамино  жаркое. Я бросила на пол свой рюкзак, села к обеденному столу, и начала есть прямо из чугунка, который назывался у нас  «гусятницей».

Неужели я снова дома?  Постукивает метроном, ему отвечают наши часы. Скоро я увижу своих родителей…

Метроном замолчал, и по радио объявили воздушную тревогу. Вой сирены, свистящие звуки и скрежет самолетов в небе, ответные выхлопы зениток странным образом отозвались во мне и дали, наконец, выход напряжению прошедших дней. Прямо в еду хлынули слезы. Я ела и плакала, не зная отчего, но совсем не от страха. Не было даже мысли  о том, что можно спуститься в подвал, который служил жителям нашего подъезда импровизированным бомбоубежищем.

На следующее утро, 19 августа, Москва объявила, что Новгород взят немцами.

***

Эвакуация из Ленинграда части важных заводов и учреждений продолжалась. В этот широкий организованный поток некоторое время вливались мелкие ручейки стихийных отъездов ленинградцев. Какие-то  пассажирские поезда еще отправлялись в сторону Москвы и далее вглубь России. Движение шло через крупный железнодорожный узел – станцию Мга. Но именно эту железную дорогу старались захватить немцы. Они стремились отрезать, таким образом, Ленинград от связи с остальной страной. 25 августа вражеские войска взяли станцию Любань, а 29-го Тосно – их хорошо знал каждый ленинградец, кто уезжал в Москву или возвращался в Ленинград. Несколько дней бои шли за Мгу, и 30 августа немцы станцию взяли.  В одном из последних поездов, попавших под прицельную бомбардировку в этом районе, погибли наши родные: папина сестра тетя Аня Берман, ее дочь Женя и двое  маленьких детей Жени.

Учреждение, где работал папа, не имело оборонного значения и не подлежало эвакуации. Люди ходили на службу потому, что никаких других распоряжений не поступало, но делать фактически уже было нечего.  Стоматологическая поликлиника еще продолжала функционировать, и мама включилась в систему круглосуточных дежурств. Кроме стоматологического лечения, врачи были обязаны оказывать ленинградцам любую скорую медицинскую помощь.

На наших глазах Ленинград становился прифронтовым городом. В дальних районах строили баррикады. Кое-где появились вбитые в асфальт рельсы. Это значило, что готовились к уличным боям. Оснований для такой подготовки было достаточно. Немцы приближались к окрестностям с каждым днем.  Вражеские войска укрепились в Пулкове. Отсюда, с Пулковских высот, Ленинград просматривался как на ладони.

Четвертое сентября стало предвестием систематических обстрелов Ленинграда. В этот день над городом пролетел первый артиллерийский снаряд, сразу еще не отмеченный ни прессой, ни радио. Видимо, просто не решались объявить, что начались обстрелы. Между тем, снаряд сразу попал в цель: в толпу людей на трамвайной остановке. Дурные вести разносятся быстро, и мы сразу узнали, что наш сосед с третьего этажа – молодой инженер,  оказался среди жертв. Его срочно доставили в госпиталь. Вернулся он не скоро, на костылях, ему пришлось ампутировать ногу.

Восьмого сентября начались массированные воздушные налеты. В этот день, как потом подсчитали, на город было сброшено шесть с половиой тысяч зажигательных бомб. Вспыхнул пожар на складах имени А.Е.Бадаева. Эти старенькие деревянные постройки, возведенные еще в 1914 году купцом 1 гильдии Сергеем Ивановичем Растеряевым,  находились на границах Киевской и Черниговской улиц, недалеко от Воскресенского Новодевичьего монастыря. В годы советской власти их назвали Бадаевскими складами по имени старого большевика Алексея Егоровича Бадаева, одного из первых наркомов пищевой промышленности РСФСР. 3 тысячи тонн муки и 2,5 тысячи тонн сахара, что хранились там, не могли обеспечить Ленинград надолго. Но  ленинградцы, ошеломленные вестью о пожаре, сочли, что погиб весь продовольственный запас города на несколько лет. Фантастическое зрелище, которое люди видели отовсюду, особенно способствовало страху. Высоко в небе клубились плотные, черные, ярко коричневые, даже синие и желтые облака дыма. Запах сладкой гари проникал в отдаленные районы – точно какой-то гигант варил на огне огромные леденцы.

Мы с папой как раз дежурили на крыше и сразу увидели эту небывалую картину. Кроме горящей муки и плавящегося сахара, тлела мешковина, пылали деревянные стены складов и тара. От них шел обычный серый дым с желтыми языками пламени. Но, не с одним этим грандиозным пожаром боролись люди в те страшные сутки. Теперь ночью кроме зажигалок на Ленинград падали фугасные бомбы, рушились  жилые дома, появились первые массовые жертвы бомбардировок, первые завалы под разбитыми домами, откуда надо было спасать людей. Никакой техники спасения в те годы еще не знали. В ответ на плач и стоны, крики о помощи, к завалам бросались соседи, делали, что могли.

Нам стало ясно, что мы никуда не уедем. Впрочем, проблема отъезда в доме  и раньше не обсуждалась. Никто не сомневался, что город не сдадут.  И мы, как многие ленинградцы, говорили: что будет с Ленинградом — то и с нами. Считалось, что Оленька в безопасности. В Доме архитектора периодически давали сведения об интернате. Мы понятия не имели, что с детьми происходило в реальности.

Мало кто из нас мог тогда себе представить, что начнется долгая, небывалая осада, чреватая всеми страшными последствиями оторванности огромного многонаселенного города — как малого островка — от  страны, которую ленинградцы, как островитяне, уже называли «Большой землей». Между тем, окружение все продолжалось. Отчаянные бои шли на всех участках фронта. После того, как Октябрьская железная дорога была перекрыта,  через станцию Мга немцы двинулись на берег Ладожского озера и вышли к устью Невы. Там, на левом берегу стоял Шлиссельбург со старинной крепостью, когда-то прозванный «Ключ-городом». Он действительно, как ключ, открывал путь к Ленинграду.

После неудачной попытки отбить Мгу, советские войска потеряли слишком много бойцов и вооружения. Защита Шлиссельбурга требовала новых мощных подкреплений, без них не только наступление, но и оборона оказались невозможными. А немцы наступали свежими силами, бомбили и обстреливали город. Шлиссельбург пылал так, что, как рассказывали потом жители, им казалось, будто и Нева тоже горит. 8 сентября после тяжелейших боев Шлиссельбург пал.

Пожар на Бадаевских складах, нескончаемая бомбардировка города, падение Шлиссельбурга — все происходило в один и тот же день. С юга и с Запада немцы еще раньше подошли к Ленинграду. Теперь кольцо вокруг него сомкнулось. Связь с внешним миром прервалась. Началась Блокада. Единственное, что  удалось советским частям — оставить за собой кусочек правого берега Невы. Впоследствии это позволило организовать для ленинградцев ледяную трассу по Ладожскому озеру. Крохотный и очень опасный путь по льду сохранил жизнь многим людям, истощенным голодом. Но до того прошло еще много тяжелых  месяцев, недель и дней.

***

В начале сентября мы еще не знали, что 19 августа, одновременно с боями  у Новгорода, происходило большое танковое сражение за Гатчину — один из красивейших ленинградских пригородов. Этот старинный русский городок – когда-то бывший сельцом Хотчино — тоже принадлежал к Новгородским землям. За него русские успешно сражались со шведами, и  в 1702 году присоединили как пригород к новой столице Петра. Здесь построили мызу – загородную усадьбу, которая переходила с годами к разным владельцам, пока Екатерина вторая не подарила ее своему наследнику Павлу первому. Знаменитые архитекторы – Ринальди, Бренна и Захаров —  один за другим проектировали и строили Гатчинский дворец и парк. Это была жемчужина среди дворцово-парковых ансамблей Ленинграда с богатейшим художественным собранием.

Гатчина много перевидала в годы революции, гражданской войны и советской власти. Там прятался и оттуда бежал Керенский, там солдаты, преданные Советам, дрались с белой гвардией. Гатчину дважды переименовывали: то в город Троцк, то в Красногвардейск, но никто из старожилов не считался с новыми названиями, для ленинградцев город всегда оставался Гатчиной.

Три с половиной недели августа 1941-го в районе Гатчины  шли жестокие бои, в которых участвовали две дивизии народного ополчения. Немцы обходили город с трех сторон, чтобы выйти на шоссе, ведущее прямо на Ленинград. Ополченцы, сильно поредевшие, измотанные в боях и плохо вооруженные, старались задержать хорошо оснащенные немецкие части, пытались укрепиться в других замечательных пригородах с дворцами и парками – в Павловске и Пушкине —  но немцы теснили их отовсюду. 13 сентября  шел особенно тяжкий бой за Гатчину. И в этом бою был ранен,  а затем пропал без вести Надин муж.

Оленька хранит три коротких письма отца с фронта. В каждом он беспокоится о семье, о маленькой дочке. Два из них написаны на простых почтовых открытках старого советского образца. На лицевой части каждой стоят  незабываемые знаки времени.

Вот треугольный штамп: «Красноармейское. Бесплатно». Рядом  — печать: «Просмотрено цензурой». Обратный адрес гласит: Действующая армия. Полевая почтовая станция 473. Почтовый ящик 15.Векслеру И.Б.

Последнее письмо от 6-го сентября, как и открытки, написано карандашом, но явно наспех.  Два листка, вырванные их блокнота и сложенные пополам, не были оправлены по почте.  Очевидно, Исаак рассчитывал передать их с кем-нибудь из отпускников, но не успел, и они попали к нам уже тогда, когда Гатчинская драма закончилась. Вот, что он писал, еще не зная о том, что его ждет:

«Родная моя Надюшенька!

Мне вчера Парамонов сообщил через одного бойца, что ты не уехала.

Я сейчас нахожусь в отрыве от батальона на особом задании. Жив и здоров. Меня крайне удивило и обеспокоило, почему ты не уехала. Сведений от тебя нет. Прошу немедленно написать. Дорогие мамаша и папаша! Может быть, я ошибся, и Наденька с Эллочкой уехали. Прошу мне сообщить. Самочувствие хорошее, выполняю сейчас серьезное задание. Может быть, после его выполнения удастся получить на 1-2 дня отпуск. Пишите. Целую крепко. Исаак».

Письма с фронта, написанные почти семьдесят лет назад, через три месяца после начала войны…Кто сегодня помнит  и хранит такие? Люди 21-го века – это ведь люди Интернета и электронной почты. Они настолько отвыкли от переписки на