Первые шаги в музыке
Юрий Гандельсман
Юрий Гандельсман — альтист, профессор музыкального колледжа Мичиганского университета (США). Был солистом «Виртуозов Москвы», после переезда в Израиль — ведущий альт Израильского филармонического оркестра, профессор Музыкальной академии Рубина. С 2001 года живет и работает в США.
* * *
Самый большой подарок на день рождения я получил, когда мне исполнилось 15 лет. 19 июня 1966 года я провожал родителей с Киевского вокзала Москвы, они ехали на Украину, в город Сумы, а я оставался один, поступать в училище Гнесиных. Дело в том, что мы были в Москве проездом. 26 апреля 1966 г. в Ташкенте случилось сильное землетрясение. В ту ночь, полуодетые и заспанные ташкентцы выскочили на улицу в страшном испуге. Кроме очень сильных подземных толчков, от которых посыпалась посуда в домах, и люстры летали качелями, многие видели очень яркий свет и слышали невероятно низкий подземный гул. Атомная бомба? Война? Было страшно и весело. Тряхануло очень сильно, но как оказалось, это было только начало. Примерно через две недели начались толчки каждый день, чаще каждую ночь, а иногда и по несколько раз в сутки.
Был май, и в Ташкенте было тепло. Спать в домах боялись почти все, и город переехал на улицы. Появилось палаточные городки, но далеко не у всех были палатки. Мои родители, так же, как и все соседи вокруг, вынесли на улицу кровать, нам же с братом досталась раскладушка, и по вечерам, когда все укладывались спать, было очень весело засыпать в большой компании. Так мы провели почти месяц.
Под подушками у отцов семейств лежали документы, и если у кого- то были какие-то ценности, все брали с собой. Дома стояли пустые, все боялись воровства, но я не помню ни одного случая ни в нашем дворе, ни в нашем районе.
Насколько сильные разрушения были в городе, не могу сказать. Мы видели полуразрушенную центральную гостиницу «Ташкент» и разрушенные дома на «Кажгарке», в старом районе Ташкента, где были глиняные дома за дувалами (глиняными заборами), и где всегда пахло свежими лепешками и шашлыками.
У меня началась сказочная жизнь. Занятия в школе отменили, все экзамены тоже. Мы болтались по городу, делать было нечего, в дома заходили только, чтобы быстро поесть, и — опять на улицу. Но в один прекрасный день все закончилось. Мама пришла с работы, объявила, что так жить больше нельзя, и мы уезжаем в Андижан, к маминой двоюродной сестре тете Раде. Чтобы никто не сомневался в серьезности ее решения, мама первым делом сорвала занавески с окон. Сегодня трудно объяснить всю решительность и смелость такого поступка. Практически семья бросала все, что было нажито, а что ждало нас впереди, никто не мог предугадать.
Наша квартира попала в разряд «капитально-восстановительного» ремонта. Думаю, что никто не смог бы объяснить, что это значит и чем закончится. Нужно сказать, квартира была у нас прекрасная, в чудесном зеленом районе, и что очень важно — отдельная.
В начале, это была «коммуналка», но нашего соседа Матулайтиса (как странно, что я помню его фамилию через 56 лет, учитывая то, что видел я его, может быть, два раза) положили в психбольницу, и всю квартиру отдали нам. Это была заводская квартира, а мама и папа, оба работали на заводе. И в один момент надо все бросить, уезжать! Много позже я понял, насколько трудный это был шаг для моих родителей, особенно для папы.
Жизнь устроена, есть работа, квартира, один сын в консерватории и одновременно служит в армии (именно в такой последовательности), второй сын учиться в центральной школе при консерватории, все здоровы и счастливы, и в один день все рушится!
Переезжая на новое место, нужно было найти работу обоим родителям, а о получении квартиры в ближайшем будущем вопрос даже не стоял. Папа послал телеграмму родственникам на Украину и получил ответ: приезжайте, поможем с работой, а поживете первое время у нас. Конечно, ни в какой Андижан мы переехать не могли, даже к любимой маминой сестре, так как там было абсолютно нечего делать нашему папе, и найти работу было бы очень и очень трудно.
Поэтому было принято решение ехать на Украину, и будь что будет. Как оказалось, это было очень счастливое землетрясение для меня, которое «вытрясло» меня совершенно в новую жизнь, о которой я даже мечтать не мог. Отправили багаж – кровать, шкаф, пианино и книги, сдали ключи от квартиры, и вот мы уже в поезде Ташкент-Москва.
Как только поезд тронулся, я увидел из вагона мою любимую школу, и, стоя у окна, обливался слезами. Очень мне было хорошо в Ташкенте, жаль было уезжать неизвестно куда. Через два дня нас встречали на Казанском вокзале в Москве наши родственники. И ни в одном сладком сне я не мог себе представить, что произойдет со мной в этом городе уже через несколько дней!
Папа хотел сделать остановку в Москве на неделю — повидать родственников, показать мне столицу, встретить старых друзей, а потом быстро — в Сумы, искать работу. Через месяц заканчивался непрерывный стаж, и это сразу ломало всю пенсию. Но как говорится, человек планирует, а Б-г смеется.
Мы остановились в гостинице «Золотой колос», недалеко от ВДНХ, и в один из первых дней папа повел меня на выставку гулять. После тихого и уютного Ташкента московские расстояния казались огромными. Красная площадь, ВДНХ и бассейн «Москва» были самыми притягательными местами в столице, которые я очень хотел увидеть. А в бассейне нужно было обязательно искупаться. К сожалению, искупаться не удалось. Забегая вперед, скажу, что весь следующий год, я ДОЛЖЕН был ходить в бассейн на физкультуру, но был там лишь один раз!
Красную площадь посмотрели, погуляли по центру города, но после похода на ВДНХ моя жизнь изменилась коренным образом, хотя мы все это не сразу поняли. Дело в том, что по дороге в гостиницу, после похода на выставку, мы проходили с папой дом, который сильно напоминал музыкальную табакерку. Пятиэтажка, все окна открыты, и во всех окнах или играют, или поют. Сумасшедший дом в натуральном виде.
Здесь я должен сделать небольшое отступление. В Ташкенте я закончил восьмой класс специальной музыкальной школы при консерватории. Учился я на скрипке, но мой преподаватель был очень недоволен моими успехами, вернее неуспехами, и считая меня человеком малопригодным для музыки, сделал все, чтобы я перешел на альт. Последний приговор скрипачу: альтистом может стать! И немногим больше месяца до землетрясения, я начал заниматься на альте. Своего инструмента у меня не было, и один из товарищей моего брата одолжил мне свой второй инструмент, на котором я и играл все время до 26 апреля.
Во время землетрясения на футляр с альтом упал кусок кирпича от печки, и остатки инструмента пришлось вернуть владельцу. Теперь становится еще более понятно какая райская жизнь наступила сразу после землетрясения — ни школы, ни занятий на инструменте.
Конечно, о том, чтобы купить новый, а лучше — старый альт, не могло быть и речи.
Переезд, железнодорожные билеты, гостиница — родителям было не до того. Но, с другой стороны, мы ехали в Сумы и надеялись, что я смогу поступить в Сумское музыкальное училище, а там видно будет. В чемодане у нас лежал только смычок и канифоль, не было даже нот. Альт был необходим!
Теперь вернемся в Москву, к музыкальной табакерке, или к сумасшедшему дому, как вам больше нравится. Понятно, что это было общежитие какого-то музыкального учебного заведения. Папа решил подойти и поговорить с кем-нибудь из студентов, может, подскажут, где можно купить альт.
С этой минуты моя жизнь перевернулась, но я в тот момент ничего не почувствовал. Мы подошли ко входу в дом и увидели, что это общежитие Гнесинского института и училища. Какие-то ребята гоняли в футбол у подъезда, и папа спросил, нет ли здесь альтиста. Альтист нашелся быстро, и на наш вопрос ответил утвердительно: есть альт на продажу! Один его друг продает недорогой, но очень хороший альт, и он может дать нам его адрес. Я помню, что продавца альта звали Саша, и ехать к нему надо было в Даев переулок на Сретенке. Родители позвонили этому Саше, и уже на следующий день мы отправились смотреть инструмент. Наверное, альт и правда был неплохой, но определить этого мы не смогли, так как он был немного поломан, но, как сказал владелец, поломка небольшая и починить будет нетрудно.
Раз уж мы пришли, он попросил меня что-нибудь сыграть на его инструменте. А нужно сказать, что альты, в отличие от скрипок, очень сильно различаются по размерам: бывают маленькие, а бывают огромные. В то время в Москве были очень популярны гигантские альты, и вот на таком гиганте мне и предложили поиграть. Возьму на себя смелость напомнить, что на альте я начал заниматься в начале марта, а после 26 апреля вернул то, что осталось от инструмента хозяину (это не было результатом моих занятий, виновато было только «благословенное» землетрясение). Так что можете себе представить, что я мог там наиграть.
Но видно, Саша, дорогой мой Саша, так хотел продать свой альт, что стал меня хвалить(то, чего никогда не делал мой скрипичный преподаватель в школе) и уговаривать моих родителей показать меня лучшему педагогу Гнесинки. Через три недели должны были начаться вступительные экзамены в училище, консультации уже начались, и он может организовать прослушивание у этого профессора. Папа отнесся к этому предложению очень скептически, а мама как будто только этого и ждала, хотя никаких поводов я со своей стороны к этому не давал. Короче говоря, мама все взяла в свои руки и договорилась позвонить Саше назавтра и узнать, смог ли он о чем-то договориться с профессором.
Мы позвонили вечером, и Саша сказал, что договариваться ни о чем не нужно, а слеует просто прийти в Гнесинку, и он поможет организовать встречу. На следующий день мы поехали на улицу Воровского, нашли дом, где находилось училище и институт Гнесиных, встретили Сашу, и он, взяв меня за руку, повел внутрь. Родителям пройти в училище не разрешили, кажется, потому, что в это время шли экзамены в институте, а может по какой-то другой причине. В одном из коридоров Саша остановился перед очень крупным, с огромной седой головой человеком, и обратился к нему: «Генрих Семенович, не могли бы вы послушать этого мальчика? Они проездом из Ташкента на Украину». «Седой» посмотрел на меня, и сказал: «Идите в класс, я сейчас приду».
Кто он был, я не имел понятия. Этого имени я никогда раньше не слышал. Талалян? Саша сказал, что это замечательный педагог и превосходный музыкант, альтист знаменитого квартета имени Комитаса. Но я был из Ташкента, из далекой провинции, и что такое квартет Комитаса не знал даже понаслышке.
В Ташкент не часто приезжали гастролеры, хотя я помню концерт Ойстраха в филармонии. Мне было лет шесть, и меня не пустили в зал. Мы с папой быстро поехали домой, и смотрели ПРЯМУЮ трансляцию по телевизору (помните, были такие линзы, куда заливали воду, и экран становился намного больше, на линзу наклеивали пластик: верх голубой-небо, низ зеленый — трава, какой цвет был в середине не помню, но это неважно — это был ЦВЕТНОЙ телевизор). Никогда другие концерты не транслировались по телевизору, так что концерт Ойстраха был приравнен к игре любимой народом футбольной команды «Пахтакор»). Однажды приезжал Даниил Шафран. Он играл не в филармонии, а в Доме офицеров (после концерта танцы и пиво).
Зал был маленький и довольно темный. Народу набралось много, и мы с друзьями сидели на балконе. Шафран играл вариации на тему «Рококо» Чайковского с оркестром, и нашим восторгам не было предела. Мы просто устроили «дебош» — хлопали без конца, кричали: «Бис! Бис! Бис!» Шафран выходил кланяться, но на бис играть не стал. Мы все еще хлопали, когда со сцены убрали подставку для виолончели, и на нас стали шипеть в голос со всех сторон.
Ну а квартеты к нам не приезжали совсем. Между прочим, тогда в Союзе и не существовало много постоянных квартетов.
Пора возвращаться в июнь 1966 г. Мы пришли в класс, в котором было полно народу. Саша, конечно, всех знал, а на меня, к счастью, никто не обращал внимания.
Нужно сказать, что для нас, в Ташкенте, все эти гнесинцы и консерваторцы были полубоги во плоти, и представить себя одним из них была такая недостижимая мечта, что я даже не волновался, понимая, что волноваться не о чем. Помните историю с неуловимым ковбоем? Не потому неуловимый, что поймать не могут, а на фиг никому не нужен. Так и со мной: с какой стати волноваться?
Довольно скоро открылась дверь, и вошел Талалян. И вот тут я увидел, что все разом заулыбались, и он тоже расплылся в улыбке, с кем-то пошутил, и как-то сразу обстановка в классе изменилась. Генрих Семенович уселся в кресло, посмотрел в мою сторону и сказал: «Ну что, давай поиграй что-нибудь, например, гаммочку». Ничего хуже нельзя было придумать. Я уже говорил, что у моего ангела Саши был гигантский альт, но гамму я не смог бы сыграть на любом инструменте. В нашей ташкентской школе один-единственный раз решили провести технический экзамен — гаммы, и я провалил этот экзамен с треском!
Я что-то проковырял и не заметил большого восторга, мягко говоря, на лицах моих слушателей. «Ну, а этюдик ты можешь сыграть?» Я ответил, что помню несколько строчек одного этюда, так как давно не занимался. «ЗАВОДИ!» — сказал Талалян, и, как потом оказалось, это было волшебное слово, но об этом позже. Я промурыжил кусок этюда.
«Ну, а какая-нибудь кантилена у тебя есть?» И он увидел по моим глазам, что я не знаю, что такое кантилена. «Медленное что-нибудь сыграть можешь?» Тут я расцвел. Мне очень нравился концерт Баха до минор, особенно вторая часть, и тот месяц, что я занимался на альте, я почти что выучил эту часть. И я сыграл целую страницу.
«Ну, а какой-нибудь концертик у тебя есть?» Несколько строчек концерта Стамитца — это было все, что я мог предложить. Я думаю, это было одно из самых странных прослушиваний, когда-либо сыгранных на поступление в любое заведение, а в Гнесинку и подавно.
«Ну что, молодой человек, если пройдешь экзамены и поступишь — возьму в свой класс».
Когда мы вышли в коридор, у меня не было даже никакой реакции. Это было настолько невозможно, как если кто-нибудь предложил бы мне полететь в космос.
Мы спустились вниз, где нас ждали мои родители, и Саша стал им расписывать, какой потрясающий профессор Талалян, и какая редкость, что он сказал с первого раза, что возьмет в свой класс. И, что само собой разумеется, я должен готовиться и сдавать экзамены, которые начинаются через две недели. И мне срочно нужен хороший альт.
Удивительно то, что больше я этого Саши НИКОГДА не встречал, хотя провел в этом заведении долгие годы. Вероятно, его роль в моей жизни закончилась. Ах, если бы мы могли знать это распределение ролей в нашей судьбе, каких ошибок можно было бы избежать и какого счастья достичь!
Папа сказал, что не может быть и речи о том, чтобы оставить мальчика, которому через несколько дней исполнится 15 лет, одного в Москве, в то время, когда у его семьи нет ничего в прямом смысле слова — отец и мать без работы, без крыши над головой и совсем не Ротшильды. Но мама сказала, что если профессор рекомендует поступать и возьмет Юру в свой класс, Юра останется в Москве, и будет поступать.
Мы вышли из института, дошли до нового Арбата, который только-только открывался, даже не все здания еще были закончены, и, стоя на улице, рядом с рестораном «Прага», папа с мамой страшно спорили. Папа стал бледный, и я понимал, что ему очень нелегко решиться на такой безумный шаг, но переспорить маму он не мог, мама стояла на своем.
Здесь, я должен сделать опять маленькое отступление: дело в том, что мамочка была студенткой Гнесинского училища в 1944 г. У нее был замечательный голос — колоратурное сопрано, очень красивое и сильное. Но обстоятельства сложились таким образом, что проучилась она только один год, в 1945-м должен был родиться мой брат Саша, папа получил направление на работу в среднюю Азию, и у мамы никогда больше не было шанса стать профессиональной певицей, хотя она мечтала об этом всю свою жизнь. И всю свою жизнь она пела, и пела изумительно красиво даже когда ей исполнилось почти девяносто лет.
Но вернемся на Арбат. Легко понять папу: на нем забота о всей семье, нужно искать работу, место, где можно было бы жить, а тут, как снег на голову, Москва, поступать в Гнесинское — недостижимое! — училище, и практически без всяких шансов. Никогда в школе я не был в числе первых учеников. По математике и по литературе — да, но не по скрипке.
Но мама стала искать все возможные варианты, чтобы оставить меня в Москве. Нашлась мамина тетка Дора, у которой была одна комната в огромной коммунальной квартире в Электрическом переулке, недалеко от Белорусского вокзала.
«Немного» поломанный альт у Саши мы не купили, да нам это было и не по деньгам, он стоил больше 100 рублей, а поехали мы в музыкальный магазин на Неглинке, но оказалось, что альтов нет («кончились»?) и нужно ехать прямо на фабрику, может, там повезет больше. Мы поехали на мебельную фабрику «Красная заря», в самом конце Проспекта мира, где в музыкальном цехе и производились инструменты цвета нашего знамени. Альт купили за 56 рублей, смычок и канифоль у нас были свои, так что с этой стороны все было в порядке. Мы опять пришли в общежитие, нашли нашего первого благодетеля, и он помог найти ноты.
Со стороны кажется, что вся эта «эпопея» должна была занять какое-то длительное время, но все произошло в течение одной недели. И вот родители уже должны ехать дальше на Украину, а я неожиданно для всех, а больше всего для себя самого, остаюсь в Москве, один, и не просто так, а поступать в Гнесинское училище! Если бы мне кто-нибудь за недельку до этого сказал, что такое возможно, было бы много смеху.
Итак, в мой день рожденья я получаю подарок от родителей — меня оставляют одного у тети Доры, ей дают 50 рублей на расходы и наказывают мне быть хорошим мальчиком. Папа с мамой садятся в поезд на Киевском вокзале и уезжают, а я остаюсь один в Москве.
Мы уехали из Ташкента 10 июня, а сегодня 19, прошло только девять дней, и я еще не знаю, что стою на пороге совершенно другой жизни, что никогда уже не буду жить в родительском доме, буду в нем только гостем, и что мое детство закончилось.
Конечно, оценить этот подарок я смог много позже. А в тот день, кроме так неожиданно свалившейся на меня свободы, огромного города вокруг и вольного ветра в голове, ничего в памяти не осталось.
Аттестат из школы лежал в чемодане и дожидался Сумского училища, и, кроме медицинской справки для поступления, мне никаких документов дополнительно не требовалось, так что у меня оставалось полно свободного времени и для занятий, и для бесконечных прогулок по Москве.
На третий день моей новой жизни я должен был пойти в училище, теперь уже на настоящую консультацию к Талаляну. Впервые в жизни без всяких понуканий со стороны я начал заниматься на инструменте, и мне это понравилось. Приехав в училище к назначенному часу, я довольно долго искал нужный класс, не нашел его, но не так уж и расстроился. А спросить кого-нибудь постеснялся! Вы смеетесь? Но для этого были причины.
Мы купили альт на мебельной фабрике, а футляр нужно было заказывать у какого-нибудь мастера. Частного! Не говоря уже о том, что у родителей не было на это денег, заказ требовал и много времени, которого тоже не имелось. Поэтому я заворачивал альт в газету и перевязывал ниткой! Не думаю, что в коридорах Гнесинки, по которым я ходил в поисках «пропавшего» класса консультаций, можно было встретить еще кого-нибудь с таким «пакетом». Я стеснялся: полубоги вокруг, а я с газеткой! Нашел на доске объявление о следующей консультации, уже накануне экзамена, и отправился обратно к тете Доре.
Таким образом, прошло примерно дней десять со дня первой встречи с Талаляном. В этот раз я легко нашел нужный класс, и тут же получил крепко по шее: как я мог пропустить назначенную консультацию!
В классе опять было много народу, и мне нужно было играть всю программу. Но я ведь 10 дней занимался по многу часов (впервые в жизни), и альт был нормального размера, и, что самое удивительное, я совершенно не волновался. Много позже я понял, что атмосфера в классе Талаляна всегда была невероятно доброжелательная, и все, кто приходил играть профессору, «выдавали» все самое лучшее, на что были способны.
Меня опять спросили гамму, этюд, концерт — но на этот раз я был во всеоружии! Когда я закончил играть, Талалян посидел молча минуту, а потом встал и повел меня на второй этаж — в училище. Дело в том, что Генрих Семенович преподавал и в институте, и в училище, а в то время оба заведения находились в одном здании- институт на первом, третьем и четвертом этажах, а училище на втором, и в каких-то подвалах (там, где я не нашел класса консультации).
Мы пришли в класс Александра Соломоновича Бендицкого, заведуюего отделом струнников, и Талалян прямо в дверях сказал: «Саша, этого мальчика я беру». Бендицкий привстал со своего стула, чтобы меня получше рассмотреть, и ответил: «Этого? Хорошо».
На этом моя консультация закончилась. Через два дня был экзамен, на котором не обошлось без приключений. Поступало 25 альтистов. Утром в день экзамена я завернул альт (не гарантирую, что в свежую) газету, обвязал его ниткой, и смело отправился покорять Москву.
Все происходило в одном из залов в подвале. Я залез под лестницу, развязал свою «Вечерку» и уже гораздо смелее вышел на свет, где и встретил много своих конкурентов, а в последствии моих друзей.
И все было бы хорошо, но когда до моего номера оставался ОДИН человек, мой альт сломался! На всех струнных инструментах есть подгрифник — это такая деталь, за которую держатся струны. Сам подгрифник крепится на инструменте с помощью жилки, то есть жильной струны. Не буду вдаваться в подробности устройства и причины, но эта жилка лопнула в самый неподходящий момент! Все струны висели, и я стоял, не зная, что делать. Кто может предугадать такую ситуацию? То есть вся затея юрочкиной учебы в Москве повисла вместе со струнами на порванной жилке (знал бы, где порвется…).
Но в этот момент ко мне подошла незнакомая девочка и протянула свой альт со словами: «Играй на моем». Тогда в этом не было ничего особенного, и если у кого-нибудь случилась бы такая же неприятность, я, не задумываясь, предложил бы свой альт. Как бы это выглядело сегодня? Подошел-бы кто-нибудь? Не уверен.
Я с благодарностью взял ее инструмент и пошел играть. Как я уже писал, поступало 25 альтистов, пятерка была только одна, но моя спасительница, к счастью, тоже поступила. Ее звали Нина Малофеева, очень симпатичная, веснушчатая, веселая. Прошло уже 47 лет, но я ее помню очень хорошо.
В тот день шел сильный ливень, а я шагал к метро мокрый, счастливый и только старался прикрывать от дождя свой кулек с альтом.
После объявления результатов экзамена моя жизнь, как бы сама собой, стала постепенно налаживать свой быт на ближайшие годы. Дело в том, что после пятерки мне выдали ордер в общежитие. В этот же день я съехал от тети Доры, получил обратно 50 рублей, которые мои родители оставляли, крепкий поцелуй в лоб и много ахов и охов: какой Юрочка молодец!
Я послал срочную телеграмму в Сумы: «Получил пять целую Юра». Родители жили в доме у родственников. Телеграмму принесли в 4 часа утра. Всех разбудили и все плакали от счастья. Было это 1 июля 1966 г.
Мне кажется, довольно редко мы задумываемся, и еще реже можем с точностью определить начало или конец разных периодов нашей жизни. Конечно, переход с работы на работу, переезд на новое место (ну а об эмиграции и говорить не приходится!) вносят в нашу жизнь весьма значительные перемены, часто связанные со всевозможными трудностями быта, языка и т.д. Для меня день переселения в общежитие стал больше, чем просто переезд с места на место. Позже в моей жизни было много переездов, но этот, первый, был, пожалуй, самым важным.
Всего две недели назад мы проходили мимо этого «поющего» дома с моим папой, и мне казалось, что там все хейфецы и рихтеры, ойстрахи и ростроповичи.
И вот у меня в руках маленькая бумажка-направление: заплати три рубля — и ты небожитель!
Собираясь в Москву, мне очень хотелось увидеть Красную площадь (папа мне ее показал) и бассейн «Москва». Мы неожиданно оказались очень заняты совсем другими делами, и в бассейн сходить не удалось. Весь первый курс училища, уроки физкультуры были… в бассейне «Москва»! Я там был один раз.
В середине июня в Москву приехал «домашний» мальчик, а первого июля, с ордером на поселение в общежитие приехал юноша, наивный, чистый, доверчивый и очень счастливый. По нынешним временам очень «отсталый» — не пил, не курил, с девушками не гулял, матом не только не ругался, а на удивление практически никогда его не слышал. Наверное, Ташкент был не самым плохим местом для взращивания дитяти, хотя, конечно, это была очень глубокая, но такая дорогая для меня провинция.
В Ташкенте были замечательные традиции, вероятно привезенные с собой в эвакуацию московской и ленинградской интеллигенцией. У нас дома, как и у большинства друзей моих родителей, было очень много книг, на стенах висели репродукции великих картин (интересно, что в то время копии делали на холсте), проигрыватель, с большим количеством пластинок классической музыки, а позже — магнитофон.
Но это уже благодаря моему брату, который всегда слушал много разной музыки, пытался учить языки с магнитофоном. Мы распевали наизусть «Пиковую даму», Онегина, «Бориса Годунова», «Севильского цирюльника», «Кармен». Часто мамочка присоединялась к нам, и получался неплохой семейный ансамбль. Тогда же впервые я услышал песни Окуджавы, и очень их полюбил.
Наш папа никогда не занимался музыкой, и никаких музыкальных талантов не имел. Он любил рассказывать, что его родители пригласили к нему бедного студента давать уроки музыки. Как в любой еврейской семье, ребенок должен был играть на каком-нибудь инструменте. Студент сбежал от нерадивого ученика после нескольких уроков, несмотря на то, что платили ему неплохо.
Папа был практический человек, и, с его точки зрения, невозможно было обеспечить свою дальнейшую жизнь, став классическим музыкантом, но он очень хотел, чтобы мы с братом научились играть на аккордеоне и могли зарабатывать себе на жизнь.
Нужно сказать, что брат освоил этот инструмент довольно быстро и стал оправдывать папины надежды. Это очень пригодилось ему в дальнейшей жизни. Папа был прав! Сашу стали приглашать на всякие вечеринки и он зарабатывал на пластинки, кассеты, партитуры и книги, которых у него всегда было во множестве. Я же, кроме одной песенки, ничего на аккордеоне не выучил.
Ташкент до землетрясения был очень уютным, можно сказать, «семейным» городом. Мы учились в центральной музыкальной школе имени Успенского, куда ребята приезжали со всего города. До школы нужно было ехать много остановок на троллейбусе, а после школы мы все вместе шли гулять в кино, в зоопарк (очень близко от нашей школы), благо родители были на работе и никто нас не подгонял: домой, домой, заниматься!
Счастливое время! Если удавалось сохранить 20 копеек, можно было съесть по дороге палочку шашлыка. Шашлычники стояли если не на каждом углу, то через каждую вторую улицу. Казалось, весь город пропах жареным мясом. Этот запах еще долго не давал мне покоя в голодные годы учебы в Москве.
Только через 10 лет я приехал в Ташкент, уже на гастроли, и ничего похожего не увидел. Все дорогие, знакомые места изменились, построили много новых, красивых, больших домов. К сожалению, разрушили много старых домов (целые районы), но самое главное, как мне показалось, был разрушен дух старого города, ушло очарование воспоминаний о городе детства. Ташкент стал похож на многие другие большие города. По городу ходили чужие люди, и то, о чем я долго вспоминал с нежностью и тоской, исчезло навсегда. Потерять город детства очень грустно.
Может быть, лучшее лекарство от ностальгии это вернуться на старое место и все увидеть своими глазами. Писать воспоминания оказалось очень непростой штукой — все время «выплывают» какие-то новые «старые» картинки, и утягивают не в ту сторону.
Вернемся в июль 1966 года. Я получил койку в комнате еще с двумя «соискателями» места под солнцем. Один пианист, и один баянист. Нужно сказать, что и в училище, и в институте Гнесиных был очень сильный отдел народных инструментов. Какие там были замечательные ребята. Настоящие таланты! Виртуозы на балалайках, домрах, баянах. А какие были певицы — девицы народного пения. Настоящие казачки! Сегодня многие из тех ребят составляют славу российского искусства. Никогда до этого я не слышал Баха на баяне, или каприсы Паганини на домре — впечатление потрясающее!
Нужно было сдавать экзамены — сольфеджио, диктант, сочинение. Не обошлось без приключений и здесь. После 26 апреля, как я уже говорил, у нас отменили все занятия, и, конечно, все экзамены в школе. Сольфеджио никогда не было сильной стороной нашей школы, а тут еще перерыв в два с лишним месяца. Я пришел на консультацию по сольфеджио и был очень удивлен, когда понял, что я, мягко говоря, не очень!
Нам играли цепочки аккордов, половину из которых я не знал, как они называются (после сыгранного аккорда мне послышалось в ответе одной из девочек «малость уменьшенная квинта». Я ничего не понял: во-первых нот было больше чем две, во-вторых, что это за деревня такая – «малость»? Оказалось – «малый с уменьшенной квинтой!»).
В общем, я был немного в шоке, и, когда на экзамене мне была сыграна злополучная цепочка, я, недолго думая, сказал, что как аккорды называются — не знаю, но могу их спеть. Комиссия была больше чем удивлена, но экзамен я сдал. Скорее всего, свою роль сыграла пятерка по специальности.
Дальше пошло легче. Диктант никаких проблем принести не мог, но вот перед последним экзаменом была маленькая заминка. Как я уже говорил, тетя Дора вручила мне в день переезда в общежитие все деньги, которые мне оставили родители — 50рублей. Но, как только я переехал в общежитие, деньги растаяли. Каким образом, я сказать не могу, вроде ничего особенного я не покупал: здесь пирожок, там булочку, здесь кино, там мороженое… В общем, дней через десять (а экзамены продолжались почти три недели), деньги кончились у всей нашей комнаты, и мы перешли на батон хлеба второго сорта за 20 копеек, и купили большую литровую банку майонеза. Поначалу казалось очень вкусно, но в Москве в июле довольно жарко, никакого холодильника у нас, конечно, не было, и майонез приобретал с каждым днем все больее и более, ядовитый желтый цвет.
В итоге после такой диеты за день до последнего экзамена у меня поднялась температура примерно до 40 градусов. Мне вызвали врача, и я был счастлив, что могу не идти на экзамен. Хорошо, что нашелся кто-то, кто сказал, что если я не пойду на экзамен, меня не примут! Конечно же я пошел, и все закончилось хорошо. Правда, на майонез я не мог смотреть несколько лет.
Через пару дней повесили списки принятых, я нашел свое имя, и, счастливый, пошел покупать билет на поезд. Я хотел сделать сюрприз моим родителям и не сообщил, когда собираюсь приехать. Билет на Украину в то время (читайте внимательно!) в общем вагоне из Москвы в Сумы с пересадкой в Конотопе стоил 2рубля 70 копеек! Вы смеетесь, а очень многие плачут. Разве могли меня интересовать такие подробности, как пересадка в Конотопе в два часа ночи и что поезд приезжает в Сумы в полпятого утра? Кого интересуют такие мелочи! С пересадкой все прошло гладко, а вот в Сумах на привокзальной площади никого, абсолютно пустой город, не у кого даже спросить: где эта улица, где этот дом? Правда, от вокзала в сторону города вела только одна улица. Ну, я по ней и пошел, с чемоданом и своим знаменитым «кульком».
Минут через 15 я встретил первого прохожего, и, на мое счастье, нужная мне улица оказалась не очень далеко, так что в половине шестого я уже стучался в ворота старого дома. Как потом оказалось, в этом доме жил еще мой прадед, а сейчас там обитали брат и сестра моей бабушки с семьями. Они и приютили моих родителей на первое время. Я, конечно, всех разбудил. Было много охов и ахов, слез, но это от счастья!
Одна маленькая деталь: оказалось, что папа и мама там уже не жили, им выделили в заводском общежитии комнату в «изоляторе» и они успели туда перебраться. Папина тетя взялась проводить меня в новый родительский дом, и через 20 минут я уже был в объятиях мамы.
Что можно сказать об этом лете? Я перезнакомился с многочисленной и очень радушной родней, там были две мои двоюродные сестры моего возраста, с которыми мы сразу подружились, и проводили много времени вместе — речка, грибы, лес, кино. На удивление часто ходили в театр.
Были такие гастрольные труппы, которые разъезжали летом по городам и селам. Но в Сумах был и свой, по-моему, неплохой театр. В общем, было весело, и время пролетело незаметно. Мне и в голову не приходило, что не мешало бы позаниматься на альте, выучить какие-нибудь новые пьесы. Все дни были заняты с утра до вечера, время пролетело незаметно, и вот уже пора покупать билет Москву.
Мама мне сшила красивый чехол на альт, с ручкой и пуговицами, так что я был экипирован по первому классу. На вокзал меня пришли провожать все новые родственники, и получилась довольно большая толпа. На нас оглядывались, пытаясь понять, кого это провожают. Много позже мне пришлось очень много уезжать и улетать, приезжать и приплывать, но никогда меня не провожало столько народу, и, надо сказать, не встречало тоже.
Опять были слезы, и объятия, ведь теперь мы расставались надолго, на полгода, как минимум, и была там нотка грусти, потому что все понимали — это прощание с детством. Потом все отъезжающие зашли в вагоны, выстроились вдоль окон и, когда поезд тронулся, долго махали руками и вытягивали шеи.
Прощаясь с моими родителями, я еще не отдавал себе отчета, что больше НИКОГДА не буду жить с ними под одной крышей, и что в этот вечер в поезде Сумы-Москва началась моя самостоятельная жизнь. Поезд назывался очень красиво «Пивнична Украина» (значит Северная). Мне тогда казалось, что украинский язык немного игрушечный, во всяком случае, очень добрый — зупынки, хвалынки…
Сегодня я могу сказать, что ташкентское землетрясение было для меня счастливым! Шутка сказать, без всякой специальной подготовки, вот так, с налета, проездом, поступить учиться в одно из самых замечательных музыкальных заведений страны, к одному из лучших педагогов, что в итоге сыграло решающую роль во всей моей жизни.
Пожалуй, только сегодня я могу понять, как трудно было моим родителям в тот момент. Они растеряли все, что у них было. Была устроенная жизнь, дети рядом, квартира, работа, друзья. И вдруг все рушится. Один сын остался дослуживать армию (пока мы жили в Ташкенте, он жил дома и в казарму ходил только тогда, когда обещали объявить учебную тревогу), второй сын отправляется учиться в Москву, вместо четырехкомнатной отдельной квартиры — комната в изоляторе общежития завода. И, конечно, новая работа, что всегда нелегко. В общем, не фонтан, мягко говоря.
Но вокруг было много новых родственников, очень добрых, сердечных, и я думаю, это их заслуга в том, что родители сумели сохранить оптимизм и довольно быстро, что называется, «вписались» в новую жизнь. Не могу с уверенностью сказать, решился бы я на такую кардинальную перемену жизни, если бы мне пришлось выбирать в такой же ситуации.
Ну а пока я забрался на верхнюю полку, на вопросы моих попутчиков гордо отвечал, что еду учиться в Москву, а потом всю ночь не спал и смотрел, смотрел на проносящиеся мимо деревни и станции, леса и полустанки. Многочисленные родственники принесли мне пакеты с едой на дорогу, и я радушно угощал своих попутчиков курицей и котлетами, фруктами и всем, чем меня снабдили на «долгую» дорогу (вечером сел — утром приехал!).
На остановках видел каких-то людей с мешками, состав перегоняли с одного пути на другой, паровоз свистел, нас сильно дергало, но это не мешало, и я под утро заснул. А когда проснулся, проводница уже разносила чай, в коридоре стояла очередь в туалет, а за окном мелькали подмосковные деревни. Настроение у всех было приподнятое, смеялись, шутили, угощали друг друга тем, что было под рукой. Наверное, каждый ехал в Москву с надеждой — кого-то встретить, что-то купить, что-нибудь увидеть, и т.д. и т.п. Когда поезд въезжает в Москву, состав идет вдоль Кутузовского проспекта, так что вы видите большие красивые дома сзади. Тогда же я увидел на одном из домов надпись, которая не давала мне покоя много лет. Я никак не мог ее понять: «РАССВЕТ — МАГАЗИН для СЛЕПЫХ»! В то, что это соответствует смыслу, обычно в этих словах содержащихся, мозг поверить не мог, так как только глубоко извращенный человек мог придумать такое название. Много позже, я узнал, что все в этой надписи соответствует действительности.
Наконец, поезд въезжает на вокзал, начинается страшная суматоха. Все хотят выйти первыми, толкаются, задевают друг друга чемоданами. А ведь всего несколько минут назад вместе распивали чаи. Вокзал! Удивительное место, шум, сутолока, толчея. Только, когда вы вышли с вокзала на улицу, цель достигнута — вы на месте. Торопятся и волнуются уезжающие: «Ты проверил номер платформы? А номера вагонов с начала состава, или с конца? А где билеты?»
В моей жизни было много вокзалов в разных городах и странах. Но московские вокзалы — каждый в свое время — сыграли важную роль в моей жизни. Казанский — всегда забитый людьми с мешками, баулами, с огромным количеством носильщиков, толкающих перед собой невероятные сооружения из чемоданов, мешков, ковров, и черт знает чего еще, и крики «ПААБРИГИС!» На этот вокзал мы приехали с родителями из Ташкента. С Киевским вокзалом у меня был долгий роман. На этом вокзале я впервые остался один в Москве. С этого вокзала я много раз уезжал к родителям в Сумы, очень часто без копейки денег, потратив собранные с трудом рубли на билет в общем вагоне. Конечно, у меня не было рубля на белье, и очень редко проводница разрешала лечь ночью на матрас, значительно чаще сгоняли на пустую полку: ничего, не барин!
А какие разворачивались «газетные» припасы! Поезд еще не успевал тронуться, а на столах во всех вагонах уже раскладывались колбаса и котлеты, жареные курицы, пирожки, помидоры, огурцы… Смотреть на все это пиршество на голодный желудок было нелегко. Но мы люди независимые и гордые, что ж нам — есть нечего? «Спасибо! Я только что из-за стола!» — и в тамбур, пачка «Примы», пока все не уберут и не станут укладываться на ночь. Зато какие были завтраки у мамочки на следующее утро! Что ел — не помню, но было хорошо.
Потом Ленинградский вокзал. Он тоже занимает свое, нужно сказать, не последнее место в моей жизни.
Много раз мне приходилось уезжать с этого вокзала, почти всегда на концерты в Ленинград, но в тот, первый раз, причина была совсем другая. Это было на первом курсе института. Во время вступительных экзаменов я познакомился с девочкой из Челябинска. Она жила в общежитии, и я хорошо помню тот момент, когда мы познакомились, кто нас познакомил, и где это произошло. К тому времени я уже «бывалый» москвич и в общежитии проводил довольно мало времени. Симпатичная девочка с красивыми волосами, стройной фигуркой и очень красивыми глазами. Нужно сказать, что экзамены только начинались, и, наверное, поэтому, она казалась немного испуганной. Неудивительно, потому что конкурс у пианистов всегда был очень большой. Я как «бывалый» гнесинец говорил, что ничего страшного, экзамены ерунда, все будет хорошо. Не могу сказать, что это знакомство изменило хоть что-нибудь в моей жизни в тот момент. В институт та девочка, ее звали Жанна, поступила.
Мы встретились в сентябре, и время от времени, я стал забегать к ним в комнату, то рубль одолжить, то чайку с сухариком попить. Иногда ходили вместе на концерты и в кино. И все!
В какой-то день мы с друзьями отправились в Калугу, домой к одному нашему другу, читать Булгакова. В общежитии было не то чтобы опасно, но дверь комнаты нужно было держать все время закрытой, и на любой стук все книги убирать. Поэтому поехали в Калугу! «Мастер» уже был напечатан в журнале, а рассказы все еще были как бы под полузапретом, хотя все было напечатано еще в 1924-25 гг. Вот их мы и поехали читать. Весь день провалялись с книжками на диванах, и на следующее утро должны были ехать обратно в Москву.
Вдруг — и это действительно вдруг! — совершенно необъяснимо, до сих пор не понимаю, как это меня угораздило, я встал с дивана и сказал, что уезжаю в Москву прямо сейчас. Друзья немного удивились, но я не мог дать никаких объяснений. В общежитии пошел сразу в комнату Жанны — попить чайку с дороги, а оказалось, что чайку попить не удастся, так как Жанна уезжает на день в Ленинград, встречаться со своим старым другом из Челябинска. И тут я понял, что что-то здесь не так. Не то чтобы понял, но почувствовал.
Недолго думая, я сказал, что тоже поеду в Ленинград, я там никогда не был. Они пусть себе гуляют, я тоже погуляю, но поедем мы вместе. Моментально «стрельнул» рублей 15 (благо, общага была большая и всегда можно было найти кого-нибудь, у кого еще не все деньги кончились), и мы вместе отправились на вокзал. Мне кажется, что Жанна была в легком шоке от моего напора, но хочу надеяться, что где-то в душе ей было приятно.
Мы купили вместе билеты в плацкартный вагон, всю ночь проболтали, я рассказывал то, что успел прочитать в Калуге, а наутро через замершее окно смотрел, как пришел молодой человек, обнял Жанну и увел. Я весь день гулял по Ленинграду, поднимался на Исаакиевский собор, ходил в Русский музей, и все время смотрел по сторонам, но знакомых не встретил! Страшно замерз, наелся пельменей, отогрелся в какой-то кафешке и не мог дождаться вечера. Пришел на вокзал задолго до отхода поезда и все время курил на платформе. Наконец-то наша парочка появилась. Стоя рядом со мной, мило распрощались, а потом мы с Жанной поехали обратно.
Честно сказать, хотя я и стоял рядом на платформе, я совершенно не разглядел «старого» друга, и мы больше о нем никогда не говорили. Много позже мы часто уезжали с Жанной в Ленинград на гастроли, сначала вдвоем, потом с нашими детьми, но это был уже другой поезд и другие вагоны.
Белорусский вокзал — первая поездка на гастроли за границу. Ярославский вокзал-первая поездка на гастроли с оркестром. Курский, Савеловский — с каждым связаны какие-то истории.
А теперь обратно на Киевский, в август 1966-го. Меня никто не встречает, в этом городе я еще никого не знаю, и меня никто не знает. Я беру свой нетяжелый чемодан, альт — и в метро, а там уже рукой подать. Дальше все покатилось с такой скоростью, что я ничего особенного не запомнил. В общежитии меня поселили в комнате, в которой, кроме меня было еще четыре человека. Один из них пианист, с которым мы уже жили в одной комнате во время экзаменов, а трое — лет на десять старше нас. Все после армии, сложившиеся «личности» — студенты отдела музыкальной комедии. Много нашей молодой крови они выпили, но мы слушали их байки и учились жизни.
1 сентября начались занятия в училище, но, должен признаться, ко мне это относилось постольку-поскольку. Вокруг была Москва, и я открывал для себя этот потрясающий город. Почти каждый вечер концерты, Пушкинский музей, кино, просто прогулки по городу. К счастью, на нашем курсе было много ребят, которые прожили большую часть жизни в центре города и знали его прекрасно.
На Неглинке был нотный магазин, в котором раньше находилось издательство Юргенсона. Один из продавцов — совершенно потрясающий знаток нот. Я был уверен, что он работал в этом магазине еще до революции. Моим большим увлечением стало собирание старых партитур…
И все было отлично. Жизнь потрясающая, масса новых друзей, все интересно, никто не стоит над душой… Два раза в неделю я аккуратно ходил на уроки к Талаляну, он говорил свое «ЗАВОДИ», и я «заводил», то есть каждый раз мурыжил какой-нибудь этюд, или, того хуже, гамму. Так продолжалось целый месяц, и я не заметил, что тучи над моей головой уже были не лиловые, а совершенно черные, и о-очень грозовые!
Ничего не подозревая, на очередном уроке я бодро развернул свой мешок с альтом и «затянул» свое нехитрое. Но когда я закончил, если можно так сказать, очередное славное выступление, в классе наступила нехорошая тишина. Я посмотрел на Талаляна — и не увидел его. Он сидел, развернув газету, и продолжал как бы увлеченно читать. И это тянулось довольно долго — минуту, две? Не могу сказать; но с каждой секундой напряжение в классе росло, и стоять в этой в прямом смысле слова гнетущей тишине становилось все страшнее!
Но вот Генрих Семенович опустил газету, посмотрел в мою сторону, и спросил тихо: «Закончил?» Я даже не смог ответить, только кивнул. Он медленно сложил газету, отложил ее в сторону и вдруг, словно взрыв бомбы: он трахнул по столу своей огромной рукой и страшно закричал: «МАЛАДОЙ человек, ты заниматься думаешь?! какого черта ты сюда приехал?!! Целый месяц ни черта не делаешь! Пошел вон, и чтобы я тебя в таком виде больше не видел!!!» При этом вид у Талаляна был такой, что мне показалось — он может меня разорвать на куски. Как я вылетел из класса, не помню совершенно, и что со мной творилось в этот вечер, тоже. Наверное, это был самый простой и быстрый способ вернуть меня в реальный мир, потому что этой «встряски» мне хватило на долгие годы!
Неделю я не появлялся в училище, и первый урок после этой бури все поставил на свои места.
Никогда больше у нас не было ни одного конфликта, и я смею надеяться, что все последующие годы (к сожалению, такие недолгие) наши уроки проходили к обоюдному удовольствию.
Довольно скоро я стал выступать в открытых концертах училища и даже несколько раз выезжал на «гастроли» с училищными группами в другие города — иногда в составе квартета, иногда с сольными пьесами. Генрих Семенович всегда был рядом, и я постоянно чувствовал его поддержку. Что можно сказать о Талаляне-педагоге? Он не занимался методикой — этот палец сюда, этот палец туда.
Подними локоть, опусти плечо… У него была другая методика — он учил СЛУШАТЬ! Он учил нас отношению к Музыке! Без внешних эффектов пытаться добраться до сути того, что ты играешь! Он никогда не навязывал свое мнение, а только предлагал тот или иной подход к каждому сочинению. Очень редко он брал в руки инструмент для того, чтобы показать (хотя был великолепным исполнителем, чему мы не раз становились свидетелями на концертах квартета Комитаса), но каждый из таких показов запоминался надолго и многое объяснял. В этом заключалась пожалуй, самая сильная сторона его педагогического подхода к ученикам. В его классе были самые разные студенты, но не было двух похожих — он пытался воспитывать личности.
Сейчас, по прошествии многих лет, я очень благодарен ему за то, что он научил меня, и, я думаю, многих своих учеников, честному отношению к музыке, и делал он это очень просто, без лишних эффектов. Генрих Семенович всегда просил внимательно всматриваться в ноты и пытаться понять, что хотел сказать композитор. Сегодня, в свою очередь, я тоже прошу своих учеников внимательно читать все, что автор написал в своем сочинении, и принимать все написанное, как личное послание — e-mail — от Брамса или Шумана, Хиндемита или Бартока. И если автор пишет dolce, meno forte, или espressivo, стоит подумать, что именно композитор хотел услышать и как этого добиться.
Сегодня, когда на концертах все чаще можно услышать технически превосходных исполнителей на скрипке, рояле, альте или любом другом инструменте, которые владеют всеми приемами игры — громко, тихо, быстро, очень быстро, невероятно быстро, и с нагромождением всевозможных эффектов, один вопрос остается без ответа-какое это все имеет отношение к тому сочинению, которое в данный момент звучит.
Мне всегда кажется, что если актеру дать китайский текст, написанный русскими или английскими буквами, он сможет прочесть его очень выразительно, с придыханиями, кульминациями, поднимая брови и заставляя публику переживать с ним вместе каждый момент монолога, и только, какой-нибудь китаец будет сидеть и не понимать, что происходит: кульминация не там, придыхания не к месту, да и вообще текст совершенно о другом. К сожалению, на концертах все чаще и чаще ощущаешь себя именно таким « китайцем».
Генрих Семенович был очень жизнелюбивый человек, и ему не были чужды самые разные человеческие слабости. Он любил хорошо поесть и выпить, и всегда делал это с большим удовольствием. Рассказывали, что на какой-то вечеринке он увидел, как Адольф Готлиб, выпив рюмку водки, страшно сморщился. «Дарагой, если не нравится, зачем пьешь? Брось!»
И так было во всем. Ему нравилась жизнь во всех ее ипостасях. Он обожал играть концерты, ездить на гастроли в свою любимую, родную Армению, встречаться с друзьями… Про его невероятную силу ходили легенды. Говорили, что в молодости он легко мог поднять автомобиль сзади, но, правда, только, для того чтобы не дать увезти понравившуюся девушку.
В апреле 72 года мы отмечали 50-летие Талаляна. Институт выделил для этого юбилея малый зал. Народу — битком, мы играли концерт, было много поздравлений. Одно из них запомнилось больше других: Ростислав Дубинский, первая скрипка прославленного квартета Бородина, говорил много теплых слов и даже читал стихи, где сделал акцент на ЛЯ в имени юбиляра — ТалаЛЯн. Он говорил, что все музыканты должны настраиваться на это ЛЯ, такая настройка не подведет.
А через месяц Талаляна не стало.
19 мая того же года состоялся концерт институтского оркестра. Генрих Семенович дирижировал. Марк Лубоцкий вместе со Славой Трушиным играли Симфонию Концертанта Моцарта, после Моцарта была сыграна Прощальная симфония Гайдна. Талалян задул свою свечку и ушел со сцены. Во втором отделении прозвучал Реквием Керубини, дирижировал Олег Агарков. Это были счастливейшие дни моей жизни. Через 10 дней должен был состояться Всесоюзный отбор альтистов на Международный конкурс в Женеве, и в первый раз я должен был представлять класс Талаляна.
Наутро после концерта мы, то есть Жанна (помните поездку в Ленинград?) и я провожали мою маму с Киевского вокзала, и объявили, что мы собрались пожениться. Мама была счастлива, ну а про нас и говорить нечего. Рядом была любимая девушка, огромные надежды на будущее! Мы шли пешком с вокзала, молодые, счастливые, и вся наша жизнь представлялась огромным счастьем. На Проспекте Мира мы встретили девицу из Гнесинки, никогда в жизни я ее больше не встречал, и она сказала мимоходом: «Вы уже слышали? Ночью умер Талалян». Мне очень захотелось дать ей по шее, чтобы не болтала глупостей — такого просто не может быть! Но она сказала это как бы между делом, повернулась и ушла. А мы стояли посреди улицы, у обоих слезы текли рекой, и не могли сдвинуться с места.
Потом я поехал к дому, в котором жил Генрих Семенович, долго сидел у подъезда и не мог решиться подняться в квартиру. Приходили какие-то люди, и я с кем-то тоже зашел в дом. В квартире было несколько близких друзей и жена Талаляна Ада Арсеньевна. Никто не плакал, все сидели тихо, почти не разговаривали, а я смотрел на большую фотографию квартета Комитаса на стене: все молодые, красивые…
Ночью Талаляну стало плохо с сердцем, «Скорая Помощь», которая приехала очень поздно, ничем помочь уже не смогла. Никакие электрошоки не смогли заставить сердце биться вновь.
Согласитесь, это была в чем-то «красивая» смерть: продирижировать «Прощальную» симфонию, задуть на сцене свечку, во втором отделении другой дирижер исполняет Реквием, и человек умирает…
Сегодня, по прошествии долгих лет, я все еще не могу успокоится и постоянно ощущаю огромную утрату, которая будет со мной всю мою жизнь.
Потом были похороны, на которые съехались музыканты и друзья со всего Союза. Все находились в глубоком шоке: только-только отпраздновали 50-летие Генриха Семеновича!
Привезли мать Генриха Семеновича из Еревана, и потом долгие годы у меня стояла перед глазами эта несчастная старуха, причитающая только два слова: «Генрих-джан, Генрих-джан»…
Похоронили Талаляна на Ваганьковском Армянском кладбище, в самом углу, в семейной могиле.
Мы в буквальном смысле осиротели. Талалян для многих из нас был как бы вторым отцом.
Мы, то есть его ученики, были большими патриотами нашего учителя, и хотя я получил очень лестные предложения от двух ведущих педагогов из Московской и Ленинградской консерваторий, я, как и весь класс, решил остаться в Институте Гнесиных и продолжать традиции Генриха Семеновича.
Мы все отправились на прием к ректору В.Н. Минину и практически предъявили ультиматум — или в институт возьмут двух учеников Талаляна — лауреата Международного конкурса альтистов в Будапеште Юру Юрова и лауреата Международного конкурса альтистов в Мюнхене Славу Трушина, или мы все пойдем учиться в другие консерватории. Скорее всего, большинство из нас никуда бы не ушли, но Минин к нашему заявлению отнесся очень серьезно.
Начиная с сентября того же года оба ученика Генриха Семеновича заняли его место на кафедре института. Слава Трушин работает в институте и по сей день, а Юра Юров, к моему глубокому сожалению, уже покинул наш мир. Мне кажется, что они оба очень достойно продолжили дело Генриха Семеновича и в свою очередь выпустили много прекрасных альтистов, которые представляют школу Талаляна по всему миру.
Ада Арсеньевна подарила мне пачку армянских сигарет, которые курил Генрих Семенович, и я хранил ее долгие годы. Но во время множества переездов сигареты потерялись, и у меня не осталось ничего, что бы я получил в подарок от Талаляна. Осталось только то, чему он меня так недолго учил. Но это осталось на всю жизнь, и для меня это бесценный дар!
Villa Tanya, Provincia Rieti, Italia
.
